Был маленький мальчик.
И маленького мальчика не стало.
Так начиналась история одного очень грустного ангела…

Пусть ненавидят те меня,
В ком истинно томиться горе,
Кто соком завести и боли опьянён,
Кто свет забыл, и в темноте
Не различил цвета у клетки шахматного поля
И пешку спутал с Белым Королём…

Когда мы перестанем обращать внимание на солнце,
И его прятки за облаками.
Когда нас не затронет за живое череда заснеженных лавочек
В старом, старом парке.
Когда краски ночного неба (не Парижа но где-то около),
Не заставят поднять голову к верху и всматриваться до одури.
Когда первый снег, белый и ещё никем не тронутый,
Не взметнёт там под сердцем свою метель умиления.
Можешь тогда кричать без тени сомнения,
И писать на заборах города:
«Нас больше нет, мы погибли, мы умерли!
Играйте реквием и пейте за наши души.
Мы теперь обыденность, омутность.
Мы теперь без крыльев.
Мы теперь просто люди…»

Забраться на самый высокий этаж, самого высокого небоскрёба. И наблюдать войну ночи с городом, человечества со сном и бессонницей, дуэль сердец и купидонов, Арбатских художников и их чёрно-белых гравюр. Знакомые силуэты, там внизу, переходят улицу, кто-то читает мои посты, чей-то крик отразился от стен и растворился сквозняками неприкрытых окон. Такой неловкий мир с высоты гетовского соколиного полёта.

Гореть как листья в Октябре. Гореть бульварным фонарём. Гореть комфорочным цветком, из синих острых лепестков. Гореть звездой, гореть строптиво, гореть без смысла и стыда, гореть свечой в окне поэта, гореть лампадой алтаря. Гореть не долго, но красиво. Гореть костром, что жжёт мосты, гореть пожаром беспринципным. Гореть на зло, гореть на зависть давно уже потухших глаз. Гореть для тех, кто верит в нас.

Чёрные буквы писем, в которых кто-то с кем-то прощается навсегда. Чёрные следы до самого моего подъезда – чёрная тропа надежд истоптанная мною и кем-то ещё так и не замеченным. Чёрная полоса вдоль бордюра, навсегда отделившая первый и последний вздох. Чёрные омуты муз утопленных напрасно в чёрной утренней заварке чая который никто никогда не пьёт. Чёрные россыпи пепла, окурков докуренных кем-то до самого фильтра, брошенных щелчком пальцев пропахших никотином, словно случайную любовь , такую ненужную. Черные подтёки краски, у заборов и садовой ограды, черные граффити на лавочках начерченные маркером, в стиле пубертатной каллиграфии. Всё это там же, лежит под толстым и жирным, белым слоем Московской снежной сгущёнки, чуть незаметнее, с лёгким серым оттенком.

"Идёшь себе один, идёшь. Ветер Ноябрьский в лицо. Замёрз совсем. Кругом вывески, витрины. Деньги, самоуверенность, нравственность, улыбка - всё при себе. Никогда не отличался забывчивостью. И, так хочется Любить что аж противно..." (а)

Когда птицы падают с неба, в минус тридцать по Цельсию, это такое послевкусие лета, и тяжёлый похмельный синдром осени. Но может придёт кто-то новый, и станет теплей стучать сердцем на серых остановках автобусов…

Руки ангела на твоих плечах и тепло где-то там, чуть глубже сердца. Единение душ, что ближе самих тел на пять с половиной вздохов. О такой Любви, возможно, ещё пишут в книгах. О такой любви ещё, возможно, мечтают дети, когда не узнали пока, что такое боль, что такое предательство и как неистово сладко хрустят деньги, и маленькие пакетики покупного счастья. Нега тумана, бесконечный млечный путь в том твоём мире, где каждое даже самое маленькое начало сводится к одному и тому же имени, к одному и тому же лицу, которое ты видишь во сне, к одному и тому же шёпоту, которым ты дышишь. Такой любви почти не осталось. Такой любовью почти не любят. Растеряли в погоне за искусственным солнцем. Таких алмазных любовников и любовниц один на скупые миллионы. Консервированные чувства, сохранённые в своём первоначальном изыске сладости, в свежести слов, нежности. Так мало, почти раритет, но так сильно хочется и дальше продолжать Любить по настоящему, и может взаимно, хоть однажды снова...

Ты уже не ловишь воздушного змея, на спортивной площадке школы. В твоих стихах больше нет беспечности, а лишь предпороговые чувства печали и боли. Кто должен учить детей беречь своё сердце? Чтобы в двадцать лет не рассыпать его осколками. Кто научит их счастью без боли, любви без потери, дружбы без условий. Кофе усиляет пульсацию эмоций. Но ты уже не смеёшься протягивая пальцы к небу. Кто должен был научить тебя бояться времени, и защищаться от предательских томлений. Кто должен рассказать ребенку, что такое смерть? Когда умерла его кошка. Кто должен был показать ему как умирают надежды? Чтобы в следующий раз он уже был готов, одев свои пластиковые доспехи, взяв в руку игрушечный меч. Где должен был узнать ребёнок, откуда берутся слёзы. Почему так больно падать, разбивать о камни ноги. Ты уже совсем не новый, ты отреставрированная старость. Тебе уже известно, что жжётся огонь, что люди часто придают и обманывают. Тебе не в первой видеть в глазах друзей зависть. И в истории твоих потерь и начинаний предложения запутались в расстановке точек. Но ты всё ещё ищешь конец радуги, ты всё ещё видишь свет в глазах прохожих. Кто должен был тогда давно научить тебя тому, что мир это бездонная пропасть шприцов, осколков, и разорванных фото. Теперь уже поздно…

«-Мой милый, мой недоласканный бог. Как мы исполним своё предназначение? Когда исполнится приговор и погаснут свечи, когда затихнут голоса, как будем разговаривать с ангелами, если мы не знаем что такое любовь? Мой недогретый бог, как мы пройдём через эту пустыню, сквозь её терн, если мы не знаем что такое любовь? Мой нежный и бездушный бог, как мы оденемся в белое и выйдем во мрак, в юдоли колоссальных потерь, если мы не знаем что такое любовь?
-Я знаю, что когда умолкнут птичьи голоса, когда потеряет последний блеск в замерзшем пруду японский карп, когда померкнет роса и патока звёзд облетит и погаснет, останется и будет сиять лишь любовь. Лишь любовь звездой, подобной той, что освещала Вифлеем, будет греть оскудевший на цвета мир. В самом его центре вышивая узор. А ведь тогда в центре останемся только мы с тобой. Ты и я. Так может любовь – это мы? Больная, недоласканная, недогретая, нежная и бездушная любовь…»
(AsFerrysNikn [Три неба])

Я впускаю их в свои грёзы, как мотыльков залетевших поздней ночью на тусклый мой огонёк. За греховность моих мыслей я бы горел томно и долго, если бы кто-то злой и сильный смог бы подобрать под габариты моей души нужный котёл. В тетрадной клетке своего нутра я такой чистый и свежий, словно время пролетает мимо меня. Я прекрасно сохранился для того, чтобы смешивать тестостерон и экстаз с каждой секундой дня, и меня хватит ещё на долго. Я впускаю их в свой силиконовый мир, извращенный прогрессом и безысходностью, в латексные комнаты украшенные стальными полками. За некоторые мои мечтабельные образы я заслужил и гильотину и залпы пороха. Но кто нынче судит? В моём морозном промежутке, где тело покрыла чистая и сладкая роса безумия. Я ещё совсем подросток, с очень старыми и грустными глазами. Мечты, желания и превращающие их в быль возможности. Переходный возраст, гормоны, постижение смысла и мира – всё заново, только теперь немного иначе. Я впускаю в себя их лица, там где внешность не имеет важности. Это тонкая грань между фантазией и реальностью которые мы разрываем сами, словно подарочную упаковку, словно старую и ненужную кожу. Всё это как маленький шарик, который ставят на рождество, где снег кружит часами, если его потрясёшь. Кажется что в руках игрушка, кружево несвязанных слов. А собрав все мысли и мечты в одно сознание, ты видишь – в зеркале стоит голый, стройный и бледный миродержатель, сжимая расколотый на части мир в трясущейся от холода руке.

Данность вечера, звёзд не видимых на небе города.
Данность толпы умирающей как ей кажется не напрасно. Скрипка сквозняков в переулках, ласковая палитра геттовских граффити.
Данность – как свежий сок малины поданный перед сном, как идол самого безумного поклонения, там где альфа и омега – всего лишь название кафетерий.
Данность. Самое ценное и самое желанное для нас – бессмертных детей её подвалов, её засовов, дверей с напрочь выбитыми замками. В мире, где от секса с клаустрофобией бегут в неоновые пожары клубов и аграрные поля парковки супермаркетов.
Данность, превращённая здесь в грязный наркотик, небесный героин с песчинками асфальтовых полос. И это то, чем мне велено хвастаться, то в чём топятся мои сомнения – данность без тумана иллюзий, в узоре метро, под горячим городским трубопроводом. Я один в этой скользкой оправе, данности фактов и бритв Gilet, гелей и лаков Garnier, туалетной воды от Lacoste, рубашек Savage и тонких английских галстуков C.Klein. Перекрестие шлюх в ночном центре, ведение кислотно-коротких уроков в тесной и тёплой школе, бег по вечернему парку, кофейни, клубы, аттракционы, и томика Бродского в кармане – данность моей жизни, на половину спрятанная за стальными колдовскими алтарями. Болезнь, предающаяся воздушно-капельными поцелуями. Заражайся, если понравилось привилегия тонуть и улетать в топи данности, в океаны реалистичного безумия.

Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.

Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба
и прятаться в облако, слыша гром,
не видя, как войско под натиском ширпотреба
бежит, преследуемо пером.

Когда вокруг больше нету того, что было,
не важно, берут вас в кольцо или это -- блиц.
Так школьник, увидев однажды во сне чернила,
готов к умноженью лучше иных таблиц.

И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.

Иосиф Бродский

Умирает природа – оживает душа.
Осень бросает в листопад моё голое небо,
Моё небо, до самого его конца.
Как хорошо, что моё солнце светит,
И так сильно холодно по утрам.
Как хорошо, что рядом только самые чёткие и меткие
Остались сражаться неугомонным ветрам.
Как хорошо, что свобода за плечи
Так скромно меня обняла.
Как хорошо, что скоро лёд и метели,
Как хорошо, что я – это я…

«Бей молнией! Возле меня, снова и снова! Сквозь стаи осенних птиц, сквозь облака пропитанные сливовым соком!
А я обязательно, потом, напишу в стихах о том, как Бог пытался рассмешить бога…»
(AsFerrysNikn[Три неба])

Мы с тобой совсем какие-то больные.

Ум заражен тоской и гомерическим смехом.

Посты гниют в плесени наших рассуждений,

В никотине наших страхов и предпочтений,

В игольчатых цитатах наших книг.

Наш кофе всегда самый крепкий.

В велюре чёрном зияют наши сны.

Наши стихи поймут только самые близкие.

Наши мечты такие милые,

Но в них так много разврата и пустоты.

А главное – мы сидим на полу, рисуя наготу мира или голый мир,

И ещё до конца не убеждены в существование друг друга,

Словно мы розовые мифы, и нас с тобой вовсе нет…

«И остаётся одно -

Быть обласканным тобою всё сильнее.

И всё сильнее понимать как это больно –

Быть обласканным пустотой…»


(AsFerrysNikn[Голый принц])

"...он никогда не признается, что он свинья. Хрюкать будет до самой смерти, но так и не признается..."
(AsFerrysNikn)

Бледные подростки, уснувшие в автобусах.
Гирлянды из газет вчерашнего дня.
Сожранные бессонницей люди в переходах метро.
Бездомные, отнимающие крыс у кошек.
Крошки недоеденного торта.
Старухи, потерявшие ум и покой.
Мужчины, удушенные работой и безвольностью.
Женщины не нашедшие в последний раз любовь.
Не согретые родительскими руками дети.
Песни и пьянка.
Это праздник самых несчастных людей на свете.
Это праздник человеческой жизни на земле.
Я стою стеснённый от стыдливого зла – поднять руку и найти праздничный колпачок на своей голове, чёрный, в мазуте и копоти, в грязи от зависти и зла…
было бы забавно,
но как не странно,
голова
чиста…