Она обняла меня и сказала: -- Ты такой хороший, но может быть, твой
друг хочет с тобой поговорить?
  Я не совсем понял ее, мы стояли на холоде, я почти дрожал от холода, мы
целовались, и обнявшись стояли. Она была совсем тоненькая, всего-ничего, а
ведь у нее дочери было 13 лет. Дочь жила с родителями в Иллинойсе.
  -- Ты очень хороший, -- говорила негромко Кэрол, -- я завтра в
воскресенье буду в Манхэттане, мне нужно зайти в оффис, я забыла там свою
новую шляпу, я ее вчера купила. Я уезжаю на три дня в Иллинойс к родителям,
и я хотела показать им свою шляпу. Я позвоню тебе завтра и мы увидимся.
  Я очень замерз и устал, и я не настаивал. Может быть, было нужно
настаивать. Но я замерз. Мы опять обнялись и поцеловались, и она пошла. --
Иди, -- сказал я ей, -- замерзнешь...
  Пока ехали с Александром в собвее -- оживленно обсуждали наших новых
партийных товарищей. Александр говорил, что ему все ясно, я призывал его
воздержаться пока от выводов, слишком рано, с одного митинга решать, как нам
к ним относиться. Мы вышли на Бродвее. Из его тротуаров и мостовых, как
обычно в холод, валили вверх клубы пара. Александр свернул налево на свою
45-ю, я пошел вверх и направо. В ночных забегаловках сидели люди и жевали.
  Назавтра она не позвонила, я прождал ее звонка часов до двух. Это меня
очень расстроило, я уже думал о ней как о своей любимой, такое у меня
свойство. С ней у меня было куда больше общего, чем со всеми остальными --
кроме ее революционности она была еще журналист, и совсем недавно "Уоркер"
-- орган американской коммунистической партии -- обрушился на нее за ее
статью о Леониде Плюще -- украинском диссиденте.
  Она не позвонила, а я уже за утро и вчерашний вечер приучил себя к
мысли, что она будет моей любимой, придумал даже, как я ее буду одевать, и
на тебе, я не любил, когда у меня что-то срывалось. Я очень расстроился и
успокоился в тот день не сразу.
  Объявилась она через несколько дней. Извинилась. В воскресенье она не
поехала за шляпой, а сразу с утра отправилась в аэропорт и полетела в
Иллинойс, у нее не хватало времени поехать за шляпой, а рейс был очень
ранний, и она не хотела меня будить. "Ведь ты очень поздно лег накануне", --
сказала она. Мы договорились пойти вместе на ланч. Встретились.
  Мы сидели друг против друга и говорили о наших делах. Тогда мы
задумывали с Александром демонстрацию, и я ей говорил о нашем замысле. Вдруг
она сказала: "Знаешь, я хочу тебе сказать, что у меня есть друг. Мне очень
неудобно перед тобой, ты мне нравишься, ты хороший, но у меня уже несколько
лет есть друг. Он не член нашей партии, но он левый и работает в одном левом
издательстве".
  На моем лице не отразилось ничего. Я так уже привык к ударам судьбы,
что это был даже не удар. Ничего, переморгаем, думал я, хотя неприятно,
когда твои мечты разлетаются в прах. В мыслях мы уже жили вместе, и у нас
была общая партийная работа.
  -- Хорошо, -- только и ответил я. Роман мой с ней на том закончился, но
отношения партийные продолжались и продолжаются по сей день, хотя в "Рабочей
Партии" как в действующей партии я разочаровался.
  В тот день после ланча мы шли по Пятой авеню, направляясь на Мэдисон,
она должна была купить кофе для оффиса. Против Сен-Патрика я спросил ее:
  -- Как ты думаешь, Кэрол, при нашей жизни в Америке будет революция?
  -- Обязательно будет, -- сказала, не задумываясь, Кэрол, иначе зачем бы
я работала в партии?
  -- Пострелять мне хочется, -- Кэрол, -- сказал я ей тогда. И я не
кривил душой.
  -- Постреляешь, Эдвард, -- сказала она, усмехнувшись.
  Вы думаете, мы были два кровожадных злодея, которые мечтали увидеть в
крови Америку и весь мир. Ничего подобного. Мы были -- я сын
офицера-коммуниста, отец мой прослужил всю жизнь в войсках НКВД, да-да, тех
самых, и она -- дочь протестанта-пуританина из Иллинойса.
  Повторяю -- что я видел в этой жизни: вечно полуголод, водка, мерзкие
каморки. Почему человек, продающий водку, имеющий магазин "Ликерс", получает
признание общества, да еще какое, а человек, пишущий стихи, обойдя земной
шар кругом, так ничего и не получает, ничего не находит. Мало того, у него
отнимают последнее, на чем он держится -- любовь. У Эдички чудовищные силы,
как при такой структуре моей я еще держусь, как?
  Кэрол многое мне рассказала об Америке и ее порядках. Рассказала о
Бостонских расовых столкновениях, о них тогда много писала их газета, о том,
как газеты скрывают информацию, когда белые нападают на черных, и наоборот,
раздувают ее, если черные нападают на белых. Она рассказала мне, что во
Вьетнаме воевали в основном латиноамериканцы и черные. И многое другое
рассказала мне Кэрол.
  Я был на многих собраниях "Рабочей Партии", и хотя их методы борьбы
казались мне и кажутся неэнергичными -- они занимались в основном тем, что
всех защищали -- права крымских татар в СССР, требовали независимости
Пуэрто-Рико, защищали бразильских политзаключенных и права украинцев на
отделение от России и т.д., но я многому научился на этих собраниях. Конечно
же, они были партией старого типа, в структуре их было много догматичности и
устарелости. Они, например, назывались "Рабочей" партией, хотя среди их
членов рабочих, по-моему, вовсе не было, сам вождь района Питер говорил о
рабочих как о реакционной силе.
  -- Ты экстремист, -- говорила мне Кэрол, -- если у меня появятся
когда-либо знакомые среди экстремистов, я тебя познакомлю. Ты им больше
подходишь.
  "Рабочая Партия" занимала по отношению к нам с Александром очень
подозрительную позицию. Александр, сам очень подозрительный человек, говорил
мне: "Они считают нас с тобой агентами КГБ. Им кто-то из товарищей
диссидентов подбросил эту идейку. Кэрол, конечно, так не считает, она к тебе
прекрасно относится, но руководство, те считают наверняка. Иначе почему они
не напечатали в своей прессе информацию о нашей демонстрации против "Нью
Йорк Таймз" -- почему? Ведь они специально присутствовали на ней два часа!"
  Я думаю, в данном случае Александр прав. Они ничего не напечатали о
нашем существовании, хотя по сути дела мы для них были заманчивым
материалом. В противовес обычно очень правым русским, вдруг левая ячейка,
вдруг "Открытое письмо Сахарову", критикующее его за идеализацию Запада.
Пересказ письма напечатала даже лондонская "Таймз" -- левые оказались правее
или подозрительнее вполне официозной буржуазной газеты.
  Я не верю в будущее этой партии. Они очень изолированы, они боятся
улиц, боятся окраин, они, на мой взгляд, не имеют общего языка с теми, кого
защищают и от имени кого говорят.
  Характерный случай -- я провожал Кэрол после работы на Порт Ауторити,
куда должна была приехать ее дочка. Мы шли по Пятой авеню, и она вначале
хотела ехать на автобусе или собвее, но я навязал ей свою пешеходную
привычку -- и мы пошли. Было еще рано, посидев у Центральной библиотеки, мы
пошли до 8-й авеню, где находится Порт Ауторити по 42-й. Моя революционерка
несколько опасалась 42-й улицы и испуганно жалась ко мне.
  -- Наши товарищи боятся здесь ходить. Здесь много наркоманов и
сумасшедших, -- с опаской сказала Кэрол.
  Я засмеялся. Я-то не боялся 42-й, я на ней был как дома в любое время
дня и ночи. Я не сказал ей тогда, но подумал, что ее партия все-таки
мелкобуржуазный кружок, что если бы я делал революцию, я опирался бы в
первую очередь на тех, среди кого мы идем -- на таких же, как я --
деклассированных, преступных и злых. Я поместил бы штаб-квартиру в самом
преступном районе, общался бы только с неимущими людьми -- вот что я думал.
  Кэрол сказала, засмеявшись: -- Смешно, что меня ведет по Нью-Йорку
москвич, и куда лучше меня знает дорогу.
  Перед тем она засомневалась, правильно ли я ее веду. Я вел ее
правильно. Я боялся, правда, -- не встретить бы кого из дружков-приятелей --
Криса, например, или других, более мелких знакомых -- но, слава Богу,
обошлось.
  Кэрол очень милая и очень обязательная, и очень деловая. Сейчас я даже
в какой-то степени доволен, что не получилась у нас с ней любовь. По крайней
мере, я не знаю, какого вида неблагополучие сидит в ней, я не верю в то, что
она совсем здорова. Этого не может быть, да это и не нужно. Здоровые люди
нужны в этом мире для другого. На борьбе между здоровыми и нездоровыми
держится мир. Мы с белокурой Кэрол в одном лагере. Если бы я захотел, я стал
бы членом ее партии. Но мне претят организации интеллигентов, старые партии,
на мой взгляд, бескровны. Я все продолжаю искать, мне хочется живого дела, а
не канцелярщины и сбора денег в корзиночку с объявлением суммы -- кто
больше. Я хочу не сидения на собраниях, -- а потом все расходятся по домам и
утром спокойно идут на службу. Я хочу не расходиться. Мои интересы лежат
где-то в области полурелигиозных коммунистических коммун и сект, вооруженных
семей и полевозделывающих групп. Пока это не очень ясно, и только
вырисовывается, но ничего -- всему свое время. Я хочу жить вместе с Крисом,
и чтоб там была и Кэрол, и другие тоже -- все вместе. И я хочу, чтоб равные
и свободные люди, живущие со мной рядом, любили меня и ласкали меня, и не
был бы я так жутко одинок -- одинокое животное. Если я не погибну до этого
каким-то образом, мало ли что бывает в этом мире -- я обязательно буду
счастливым.
  Встречи с Кэрол полезны мне -- я узнаю от нее многое об Америке, узнает
и она от меня многое. Мы друзья, хотя, например, срок своей поездки в СССР
она от меня скрыла, боялась, очевидно, вдруг я и вправду агент КГБ. Сказала
только после того, как приехала оттуда, подарив на память советскую
шоколадку и монетку достоинством в 20 копеек. "Дура! -- подумал я. -- Ведь я
мог дать тебе адреса, и ты познакомилась бы с такими людьми, которых просто
так тебе не встретить никогда, хоть ты сто раз поезжай в СССР". Но я не
обижаюсь.
  Кэрол -- это незакрытая страница, у нас постоянно появляются новые
общие идеи, она часто ждет меня возле своего оффиса -- белокурая,
улыбающаяся, в затемненных очках или без них, всегда отягощенная партийной
литературой -- двумя-тремя сумками.
  -- Кэрол, тебе не хватает только кожаной куртки и красной косынки --
настоящая комиссарша, -- подсмеиваюсь я над ней.
  Собрание в защиту сидящего в советском лагере Мустафы Джамилева
организовала "Рабочая партия" и, в частности, моя подруга Кэрол. Собрание
было очень разношерстным по составу. Были там и представители ирландских
сепаратистов, был иранский поэт Реза Барахени -- бывший политический
заключенный, был Петр Ливанов, неизвестно как решившийся на такой смелый для
него шаг -- выступить на собрании, устраиваемом левыми, я думаю, это он и
его приятели приложили руку к тому, что меня и Александра считают
кагэбэшными агентами, был Мартин Состр -- человек, отсидевший восемь лет в
американской тюрьме за политическое преступление. Я чуть не выл от восторга,
когда черный парень Мартин Состр вышел и сказал буквально следующее: "Я,
конечно, присоединяюсь к защите Мустафы Джамилева и вообще я выступаю в
защиту наций на самоопределение, в том числе, конечно, и крымских татар, но
я протестую против того, что когда Сахаров присылает в "Нью Йорк Таймз"
статью, в которой пишет о несправедливостях и притеснениях, ущемлениях
свободы личности в СССР -- "Нью Йорк Таймз" печатает его статьи едва ли не
на первой полосе, но подобные статьи об ущемлениях прав человека и
несправедливостях здесь, в Америке, "Нью Йорк Таймз" печатать отказывается".
  Так сказал этот парень, крепкий парень, он не торопился, говорил
спокойно, медленно, слегка покачиваясь, даже я все до слова понимал, что он
говорит.
  Я наблюдал за Ливановым, того всего скособочило от ужаса. Вот попал,
бедняга, наверное, не ожидал. Что ему скажут его хозяева, которые дали ему
работу, которые кормили и поили его здесь, оплачивали ему учителей
английского, что скажут американские правые, которые давали и дают ему
деньги. Удачно сидел в тюрьме или психбольнице там -- получай деньги здесь.
Но что они скажут -- американские правые Ливанову, узнав, что он участвовал
в таком митинге?
  Кэрол стоило огромного труда уговорить Ливанова придти и выступить. Она
занималась этим долго. Сейчас моя подруга, ведущая митинг, заливалась
соловьем, объявляя выступающих ораторов и вкратце рассказывая о каждом. Она
была довольна.
  Мы с Александром сидели во втором ряду. Мы были спокойны, потому что
знали, что в решительный момент все эти девочки, дяди и тети, резонеры и
ораторы, восточные поэты и плейбои из "Интернешнл эмнести" разлетятся кто
куда, и останутся такие люди, как Мартин Состр, Кэрол да мы с ним. Мы так
думали и вряд ли мы ошибались.
  Сейчас Кэрол звонит мне часто.
  -- Здравствуй, Эдвард, -- говорит Кэрол по телефону, -- это я -- Кэрол.
  -- Хай, Кэрол! Рад тебя слышать, -- отвечаю я.
  -- Мы сегодня имеем собрание, -- говорит Кэрол, -- ты хочешь пойти?
  -- Конечно, Кэрол, -- отвечаю я, -- ты же знаешь, как мне все
интересно.
  -- Тогда встретимся в шесть часов у собвея на Лексингтон и 51-я улица,
-- говорит она.
  -- Да, Кэрол, -- в шесть часов, -- говорю я.
  Мы встречаемся в шесть, целуемся, я беру у нее одну сумку, больше она
не разрешает, и мы спускаемся в собвей.
  Иногда, в ланчевое время вы можете застать нас на 53-й улице, между
Мэдисон и Пятой авеню, сидящими у водопада. 6. СОНЯ
  Меня редко куда-либо приглашают, а я так люблю общество. Как-то я
явился на парти к единственному человеку, который еще принимает меня, к
фотографу и баламуту, я уже о нем упоминал, к мудиле гороховому, к мальчишке
и фантазеру, все его мечты и мечты его друзей направлены на то, чтобы
разбогатеть без особенного труда, -- к Сашке Жигулину. Может, он сложнее, но
эта характеристика тоже годна.
  Он живет в полутемной большой студии на Исте 58-й улицы и из кожи вон
лезет, чтобы удержаться в ней и платить свои 300 долларов в месяц, потому
что сюда он может приглашать гостей и корчить из себя взрослого.
  Пришел я по глупой своей привычке, очень странной у русского человека,
ровно в восемь часов, и, конечно, никого еще не было, и я глупо слонялся в
своей кружевной рубашке, белых брюках, бархатном лиловом пиджаке и белом
великолепном жилете среди работающих, переставляющих, открывающих банки и
бутылки, наклеивающих плакаты Сашкиных друзей и ничего не хотел делать. От
скуки и равнодушия я ушел -- сходил за сигаретами, понаблюдал, как меркнет
небо на улицах, повдыхал запах зелени, был май, недалеко был Централ-Парк и
из него несло весенней погодой и волнением, и вернулся. Помощники ушли
переодеваться, и был только Сашка, также скрывшийся вскоре в ванную комнату,
и была нивесть откуда взявшаяся девушка маленького роста с пышными, типично
еврейскими волосами и странно манерным разговором, какими-то затянутыми
фразами или, наоборот, слишком быстро произнесенными, казалось, что она
плохая актриса, старательно и раздельно произносящая свою роль. Как потом
оказалось, в своей Одессе она посещала-таки театральный кружок, и считалась
очень талантливой. Меня всегда притягивали уродливые экземпляры. Так в мою
жизнь вошла Соня.
  Весь вечер мы провели вместе, я познакомил ее с являвшимися поочередно
моими друзьями и знакомыми. К числу последних относился и Жан-Пьер --
художник, живущий в Сохо, первый любовник моей жены, и Сюзанна -- ее
любовница. Сама легкокрылая Елена, мелькнув шляпкой, улетела тогда в Милан,
мы все трое провожали ее, и пребывала в Милане, блистая опереньем и сводя с
ума итальянцев и итальянок, как я догадываюсь. Много ли нужно, чтобы свести
с ума бедных простых рабочих людей -- бизнесменов или художников.
  Я был еще в мутном состоянии и Соня была первая женщина, если ее можно
так назвать, вряд ли это справедливо по отношению к ней, как вы увидите;
более точно: она была первая женского рода особь, с которой я нивесть зачем
захотел сойтись. После Елены первая.
  До этого были какие-то лунатические встречи в дыму выпитого алкоголя,
какие-то невразумительные вечеринки, редкие парти, женщины из Австралии и
женщины из Италии маячили, крутили лицами, что-то рассказывали о кенгуру и о
современной живописи, отступали, исчезали, и, наконец, сливались с фоном, из
которого на миг выступили, прошуршав платьями, снова уходили глубоко в хаос.
Я почти всегда бывал пьян, откровенно враждебно к ним настроен, и к тому же
слишком кокетлив, чтобы не казаться педерастом. Тело и душа, соединившись,
на сей раз единодушные, жестоко оскорбленные Еленой, отвергали женщин,
отталкивали их, и просыпался я неизменно один, и сомневаюсь, мог ли я тогда
выебать женщину и вообще иметь с ней интимные отношения. И хотел ли я этого?
Или считал, что "надо"? Не знаю. Соня меня не испугала. Она сама боялась
всего.

 

 Перевод она сделала через день, я встретился с ней в ее оффисе, она
работала у какого-то крупного адвоката -- оффис был на Пятой авеню,
роскошные, настоящей кожей обтянутые кресла -- изобличали богатство
владельца. Кэрол, как водится, сидела в загончике, огороженном забором, за
столом с пишущей машинкой АйБиЭм и группой телефонов. Она выдала мне
перевод, я предложил ей заплатить деньги, на что она не согласилась. Я
поблагодарил ее.
  -- Ты хочешь пойти на митинг в защиту прав палестинского народа? --
спросила меня Кэрол. Правда, это очень опасный митинг. Я думаю, даже
немногие наши товарищи придут на него. Он состоится в Бруклин Колледж.
  -- Конечно, хочу, -- сказал я с искренним удовольствием. Опасный митинг
только и нужен был мне в этом мире. Если б она сказала, приходи завтра в
такое-то место -- получишь автомат и патроны, будешь участвовать в акции,
например, в захвате самолета, я был бы, конечно, куда больше рад, но и
митинг -- это было неплохо. Я не кривлю душой, меня полностью устроила бы
только революция, но можно было начать и с митинга.
  -- Я приду с другом, -- сказал я, имея в виду Александра, можно?
  -- Да, конечно, -- сказала Кэрол. Если твой друг не боится. За нами
обычно смотрят, мы все на учете. Ты, наверное, читал в газетах -- наша
партия ведет дело против ЭфБиАй за то, что они на протяжении многих лет
подслушивали нас, срывали замки в помещении партии, контролировали наши
бумаги, подсылали провокаторов...
  -- Да, я читал об этом в газетах.
  -- Ты знаешь, что ЭфБиАй, когда я стала членом "Рабочей Партии",
прислала моим родителям письмо, они живут в Иллинойсе, мои родители,
сообщая, что я стала членом "Рабочей Партии". Они всегда так подло
поступают, чтобы сеять раздор в семьях. Мои родители протестанты, они
простые люди, они не любят черных, они не любят чужих, они расисты, брат мой
-- правый, для них это был страшный удар. Мы долгое время не поддерживали
отношений, -- сказала Кэрол.
  -- У вашей ЭфБиАй такие же методы, как у КаГэБэ, -- сказал я. В России
КГБ поступает так же.
  -- А ты знаешь, что ЭфБиАй имеет список в 28 тысяч фамилий по всей
Америке. Эти люди будут тотчас арестованы в один день, если вдруг
какая-нибудь опасность возникнет для режима. Это те, кто считается лично
опасными, ну, например, имеют влияние, могут возглавить людей. На одном из
первых мест стоит фамилия Норман Мэйлер. Ты знаешь о нем? -- продолжала
Кэрол.
  -- Я читал его в России, -- сказал я, кое-что переводили.
  Слова Кэрол меня не удивляли. Еще в Советском Союзе я встречался и
поддерживал тесные отношения с австрийскими левыми, у меня было несколько
таких знакомых, и я знал лучше других русских положение дел на Западе. Они
мне многое рассказывали. Лиза Уйвари, гуляя со мной у Ново-Девичьего
Монастыря, помню, говорила: "Уезжать из СССР можно только если есть
непосредственная угроза жизни". Моя Елена всегда тянула меня вправо, теперь
Елены не было. И теперь я уже хорошо знал этот мир, у меня не было иллюзий.
  Советский Союз остался позади, и его проблемы тоже, мне предстояло жить
здесь и умереть здесь. Как жить и как умереть? -- возникал вопрос. Дерьмом,
подчиненным законам этого мира, или гордым человеком, отстаивающим свое
право на жизнь?
  У меня даже выбора не было, не нужно было делать выбор. Мне с моим
темпераментом нечего было выбирать. Я автоматически оказывался в числе
протестующих, недовольных, в инсургентах, партизанах, повстанцах, в красных,
педерастах, в арабах и коммунистах, в черных, в пуэрториканцах.
  На следующий день мы встретились -- я, она и Александр, и поехали в
Бруклин. До собрания еще было время, мы зашли в "Блимпи", поели. Когда она
кушала, брала бутерброд руками, я заметил, что кончики пальцев у Кэрол
грубые и исковерканные, один изуродованный ноготь загибался вниз, почти под
палец, но в ее руках не было неприятности, это были простые руки худенькой
блондинки. Так ровно и спокойно смотришь на изуродованные пальцы плотника,
зная, что это чисто, сухо и хорошо, что это от работы, что так надо.
  У корпуса, где должно было состояться собрание, мы увидели множество
полиции, машины, и отдельные группки молодежи стояли там и сям, оживленно
разговаривая и что-то обсуждая. Я с удовольствием втянул носом воздух. Пахло
тревогой. Пахло хорошо.
  -- Наших товарищей предупредили, что Еврейская лига обороны хочет
устроить беспорядки, постарается сорвать митинг, -- сказала Кэрол усмехаясь,
испытующе поглядывая на нас с Александром. Мне-то что, я перекати-поле, я
русский украинец, есть во мне и осетинская кровь и татарская, я только и ищу
приключений, а вот Александр -- еврей, для него участие в митинге в защиту
прав палестинского народа, пожалуй, можно считать противоестественным. Так
мне показалось, пока мы не поднялись в зал. Среди сидящих в зале было много
евреев. Я перестал беспокоиться за Александра.
  Но прежде чем подняться через плотную стену полиции и гардов в зал, мы
еще подождали, пока молодой парнишка принес нам листовки, служащие
пропусками на митинг.
  -- Он в молодежной организации нашей партии, -- сказала Кэрол, -- он с
16-ти лет помогает нам, его отец один из членов нашей партии.
  Мы поднялись наверх и попали в большое помещение, где заплатив
контрибюшен в один доллар уселись на стулья по обе стороны Кэрол, дабы она
могла помочь нам в случае необходимости -- перевести что будет непонятно из
выступлений ораторов. Будучи в первый раз на подобном мероприятии, я
любопытно оглядывался.
  В зале присутствовало несколько арабских юношей, которые продавали
левую литературу. Был еще один стенд с литературой. Кроме того, носили
"Революшен" и другие левые газеты. Людей было немного.
  Постепенно митинг начался. В президиуме было человек шесть, в том числе
двое черных -- представители черных организаций. Первый выступал
студент-ливанец, он говорил о гражданской войне в Ливане, я запомнил из его
речи одно место, где он сказал, что цель его товарищей из ливанских левых
группировок не завоевание власти в Ливане, не борьба с Израилем, а мировая
революция! Это мне понравилось, я ему очень хлопал. В те дни я как раз
заканчивал "Дневную передачу Нью-йоркского радио" -- свое произведение, в
котором описывались кое-какие события будущей мировой революции. Я относился
к революции лично. Я не прикрывался высокими словами. Я закономерно выводил
свою любовь к мировой революции из своей личной трагедии -- трагедии, в
которой были замешаны обе страны -- и СССР и Америка, в которой виновата
была цивилизация. Меня не признала эта цивилизация, она игнорировала мой
труд, она отказала мне в законно принадлежащем мне месте под солнцем, она
разрушила мою любовь, она убила бы и меня, но я почему-то выстоял. И,
качаясь и рискуя, я живу. Моя тяга к революции, построенная на личном куда
сильнее и натуральнее, чем все искусственные "революционные" причины.
  После ливанца выступал небольшого роста человек неопределенной
национальности. Может быть, он был похож на мексиканца или латиноамериканца.
Это был профессиональный оратор, речь его была четкой, отработанной,
остроумной и убедительной.
  -- Это Питер, руководитель нашей районной организации, -- прошептала
мне Кэрол.
  -- Хорошо чешет, профессионально, -- сказал я с завистью, подумав, что
когда еще я смогу говорить так, как он, а мне очень хотелось выступить и
сказать от имени современных русских парней, что не все у нас дерьмо
продажное, не все идут работать на радио Либерти и поддерживают их лживую
власть.
  -- Что значит -- "чешет"? -- спросила Кэрол.
  -- Говорит, -- сказал я, -- я-то забыл, что Кэрол не могла знать
русского слэнга.
  Питер оказался не латиноамериканцом, а евреем, что он в конце митинга и
использовал, очень остроумно и ловко отвечая на вопросы парня в тюбетейке --
это был, видимо, очень хороший и честный еврейский парень -- судя по тому,
как он волновался и нервничал, говоря о палестинском вопросе. Питер
терпеливо ответил ему и в конце нанес решающий удар легко и резко, вдруг
сказав, что не следует путать сионизм и евреев, что он, Питер, кстати
сказать, тоже еврей. Изящность его выступления я оценил, оценили и
присутствующие, наградив Питера аплодисментами.
  Просто, не так изящно и профессионально, как Питер, но веско и
убедительно выступали оба черных. Мне они понравились. Боевые ребята. С
такими ребятами я бы участвовал в любом деле.
  За стеклянными стенами зала, где происходил митинг, все время шлялись
какие-то подозрительные личности, каждые несколько минут совершали обход
гарды и полицейские. Какой-то шепоток тревоги был слышен в воздухе. Перед
дверьми в зал постоянно находилась кучка еврейской молодежи без
опознавательных знаков, неизвестной политической принадлежности. Но,
наконец, митинг кончился и как будто благополучно. Люди не спешили
расходиться. Некоторая тревога вновь прозвучала в словах гарда, который
сказал, что следует выходить через такой-то выход, потому что он охраняется
полицией, через другие же выходы выходить не рекомендуется.
  Мне всего этого, конечно, было мало. В сапоге у меня как обычно был
нож, мне хотелось драки. К членам Лиги обороны я ничего не имел,
националисты всех народов одинаковы. Однако мне ближе был Александр и ближе
был Лев Давидович Троцкий, чем сомнительные национальные догмы.
  Однако ничего не случилось, к моему разочарованию. Преступный Эдичка не
получил возможности. По дороге Кэрол познакомила меня со своими товарищами,
среди которых было несколько некрасивых еврейских девушек в мятых штанах,
парень в брезентовой защитного цвета робе с открытым лицом, -- он работает в
нашей типографии, -- сказала Кэрол. Все они, каждый в разной степени,
говорили по-русски. Парень был даже переводчиком. Сейчас их издательство
выпускало на русском языке книгу Троцкого "История русской революции".
Впоследствии, через месяц, я получу эту книгу и буду первым русским
человеком, который ее прочтет. Первым, не считая тех, кто читал ее в
манускрипте Троцкого.
  Книга оставит во мне смешанное чувство. Над некоторыми страницами, где
описывались вооруженные народные шествия, я буду рыдать, и шептать в своей
каморке: "Неужели у меня этого никогда не будет!" Плакать от восторга
зависти и надежды над толстой трехтомной книгой, над нашей русской
революцией. "Неужели у меня этого никогда не будет!".
  Другие страницы вызвали у меня злость -- особенно те, где Троцкий с
возмущением пишет о том, что после Февральской революции Временное
правительство опять загоняло рабочих на предприятия, требовало продолжить
нормальную работу на заводах и фабриках. Рабочие негодовали: "Революцию мы
сделали, а нас опять на заводы загоняют!".
  "Проститутка Троцкий!" -- думал я, а что вы заставили делать рабочих
после вашей Октябрьской революции -- то же самое, потребовали, чтоб рабочие
вернулись к работе. Для вас -- провинциальных журналистов, недоучившихся
студентов, выскочивших благодаря революции в главари огромного государства
-- революция действительно произошла, а что ж для рабочих? Для рабочих ее не
было. При всяком режиме рабочий вынужден работать. Вы ничего не могли им
предложить другого. Класс, который сделал революцию, сделал ее не для себя,
а для вас. И до сих пор никто не предложил ничего иного, никто не знает, как
отменить само понятие "работа", покуситься на основу, вот тогда будет
настоящая революция, когда понятие "работа" -- имеется в виду работа для
денег, чтобы жить, -- исчезнет.
  По странному совпадению партийные товарищи принесут мне эту книгу прямо
на демонстрацию против "Нью Йорк Таймз", которую некоторые из них наблюдали
в течение продолжительного времени, даже помогая нам раздавать листовки .
  Тогда, после митинга, Кэрол позвала нас к себе, она живет в Бруклине, в
этом же доме живут еще человек шесть-восемь членов ее партии -- дом как бы
партийная ячейка. Ехали мы в собвее, потом шли пешком. Александр, отстав от
всей компании, подозрительный и помешанный на фрейдизме Александр, говорил
мне шепотом: "Слушай, почему они все такие ущербные, ты не находишь?
Погляди, какие девицы, -- что-то в них не то. Кэрол-то сама нормальная, но и
то, мне кажется, у нее не в порядке с сексом".
  -- Слушайте, Аля, что вы хотите, -- сказал я ему тогда, --
революционеры по моим наблюдениям всегда были такие. Можно найти ущербность
и в Ленине и в ком угодно, разве для нас с вами это важно? Нам нужна клика,
сообщники, вы же знаете, что в этом мире нужно принадлежать к какой-нибудь
клике. Кто вас еще берет, кому вы еще интересны, а они вас и меня берут, мы
им нужны, они нас пригласили. У меня и у вас единственный выход: к ним.
Мы-то с вами не ущербные? Согласитесь, что в какой-то степени да.
  Я был прав, не обязательно к "Рабочей Партии", но по всем причинам
выходило, что попадали мы к недовольным мира сего, довольным мы были на хуй
не нужны. А что не пошли бы мы к ним -- к довольным -- это уже другой
вопрос.
  Мы пришли в объемистую квартиру Кэрол, которую она разделяла с
подругой. Ее руммэйт спала где-то в глубине. Мы устроились в гостиной, Кэрол
сделала какие-то бутерброды, и мы пили купленное пиво и разговаривали. Позже
пришел оратор Питер. Нам задавали много вопросов, мы задавали много
вопросов, вечер затянулся до третьего часа ночи. У меня в то время, как и на
каждого человека, были на Кэрол какие-то сексуальные надежды. Несмотря на ее
пол, она была мне почему-то приятна. Приблизительно: я хотел с ней делать
любовь -- но люди приходили и уходили, все соседи перебывали у Кэрол, и я
даже не мог с ней поговорить. Только что она на корточках сидела возле
дивана, на котором помещался я, и иногда мне непонятное переводила, не
позволяя мне уступить ей место на диване -- вот и вся близость.
  Наконец, все ушли и последними уходили мы с Александром. Почему
последними? Она не позволяла нам уйти со всеми, не уходите все сразу, --
сказала она. В обществе, с людьми, она была веселая и, как видно, очень
остроумная, так как все смеялись время от времени ее словам, -- к сожалению,
я почти не понимал ее шуток. Она ползала по полу, было мало стульев, ребята
и девушки предпочитали сидеть на полу, Кэрол тоже предпочитала.
  Она пошла проводить нас до собвея. На улице оказалось очень холодно,
внезапно очень похолодало. Мы дошли до входа в собвей, она стала с нами
прощаться, но я сказал ей: -- Кэрол, извини, мне нужно сказать тебе пару
слов наедине. -- Извини, Александр, -- сказал я Александру. -- Одна минута.
  -- Ничего страшного, -- сказал Александр.
  Мы отошли. Я, взяв ее за руки, сказал ей: -- Хочешь, Кэрол, я останусь
с тобой?

 

 КЭРОЛ

  Я познакомился с ней в мае, в Квинсе, вечером. У нас много общего -- у
меня отец коммунист, у нее родители фермеры-протестанты. И она для своих
родителей "анфан-террибль", и я тоже для своих блудный сын и
"анфан-террибль".
  Она была ученицей одного из моих знакомых, он давал уроки русского
языка, и Кэрол была его ученицей. Как-то он сказал мне: "У меня новая
ученица -- левая, она из "Рабочей партии". Я сказал: "Познакомьте меня,
дорогой, пожалуйста". Мы с ним на Вы.
  Я давно хотел познакомиться с кем-то из левых партий, приблизительно
рассчитывая на будущее, я понимал, что мне без левых не обойтись, рано или
поздно я к ним приду. Ведь я не подходил к этому миру. Куда же мне было
идти? До знакомства с Кэрол у меня был опыт -- я ходил во Фри Спэйс центр на
Лафайет стрит, где в полуразвалившемся домишке должна была состояться лекция
об анархизме. Это было едва ли не в марте. Я пришел туда, прочитав
объявление в Вилледж Войс, и поднялся на второй этаж -- везде висели плакаты
и листовки. Плакаты и листовки лежали кипами -- они были самого различного
размера -- от карманного до газетного.
  В комнате -- убранство, внешний вид которого напоминал ревком где-то в
русской провинции во время гражданской войны -- такие же жестяные кружки,
сигаретный пепел и грязь, облупленые стены, кричащие со стен воззвания --
было три человека. Обратившись к ним, я спросил, здесь ли будет лекция об
анархизме, сказал, что я русский и хотел бы послушать лекцию, это интересно
мне. Мне ответили, что да, лекция состоится в этой комнате, и спросили о
чем-то в свою очередь. Когда я не понял вопроса, спрашивающий меня мужчина
переспросил по-русски. Он оказался русским, уехал из России в двадцатые
годы, и он-то и был объявленным в газете лектором, который должен был читать
лекцию.
  Вскоре он и начал. Пришел еще только один человек. Меня умилило
количество и состав слушателей. Пять человек, двое из которых -- русские.
Действие происходит на Лафайет стрит в Нью-Йорке. Как видно, американцев
мало интересовал анархизм.
  Лекцию записывали на тайп-рикордер, мой соотечественник бурлил слова в
микрофонную вилку, а я ходил и разглядывал плакаты на стенах. Я плохо
понимал тогда разговорную речь, впрочем, и сейчас мой английский не
блестящий, но у меня было и есть огромное любопытство к жизни. Это
любопытство таскало меня пешком по всему Манхэттану, по самым страшным авеню
Си и Ди и куда угодно во всякое время дня и ночи. Оно же заставляло меня
ходить на поэтические чтения, где я ничего не понимал, но аккуратно платил
контрибюшен и вслушивался в незнакомые слова внимательнее всех. Помню одно
такое чтение в галерее "Нохо", где я сидел на полу со всеми, причем никто по
равнодушию так и не спросил, кто я, пил вино, улыбался, аплодировал и был
полноправным слушателем. Там в галерее был один милый горбатенький поэт, с
которым мы перебросились несколькими словами, вообще состав собравшихся
напоминал московский. Типы людей были приблизительно такие же. Только
ньюйоркские были попроще.
  Ходил я тогда и на музыкальные и на театральные выступления, два раза в
неделю обходил все галереи Сохо. На театральное выступление некоей Сюзанны
Руссель в Вилледже я пришел в страшный дождливый ураган, под зонтиком
вымокнув до нитки, впрочем, мне было все равно. Я был в таком состоянии, что
ничем заболеть не мог, это исключалось.
  После каждого такого прикосновения к жизни я возвращался
удовлетворенный и возбужденный. Все же я был с жизнью, не был один. Я узнал
Нью-Йорк, его жизнь, и ее оттенки довольно быстро, куда быстрее, чем выучил
английский язык.
  Да, так вот я ходил в этой комнатке и разглядывал плакаты. Ушел я тогда
не дослушав лекцию, набрав в коридоре плакатов как можно больше. Часть из
них и до сих пор лежит у меня в номере, а один -- в защиту прав педерастов
-- я повесил на двери, и он там висит, цветной, с подчеркнутыми в тексте
словами, которых я не знал, теперь знаю.
  Несколько картинок на плакате изображают обнимающихся счастливых
педерастов, другие -- людей с лозунгами, требующих гражданских прав для
педерастов. Я тоже считаю, что им, то-есть нам, следует дать все гражданские
права, и не хуй с этим тянуть. Только я не думаю, что в таком порочном
государстве как Америка это что-нибудь изменит. Ну, отдельное улучшение, а
все равно лицемерие и ханжество не позволит, например, поставить педераста
открытого на сколько-нибудь значительную должность.
  Хорошо, так вот Кэрол. Долго мы собирались встретиться, мой приятель
был нетороплив и очень осторожен. Осторожность он привез из СССР. Наконец,
вечером в мае я вошел к моему приятелю и увидел блондинку. Худая, она,
конечно, была с сигаретой, курила она все время и выкуривала только
полсигареты, остальное погружала в пепельницу, и это остальное у нее очень
дымилось. Она сносно говорила по-русски, сигареты упрямо называла
папиросами, и после некоторых вступительных предложений сразу же погрузила
меня в вопрос о необходимости для русских признать независимость украинцев.
Ох! Меня куда больше интересовала в тот момент другая проблема, мне нужны
были люди, много знакомств, связей, люди и люди. Отношения с людьми снились
мне в моих снах, я тосковал без людей, к русским же не шел, потому что они
ничего не могли мне дать. Я рвался в этот мир, русские же мне были известны
до тонкости и неполноценность их здесь отталкивала меня. Я был
бессильно-сильный, я не хотел покориться несправедливым порядкам этого мира,
как не покорялся несправедливым порядкам мира советского. Русские же почти
все покорились, они приняли это мироустройство.
  Анфас Кэрол была совсем без изъянов, даже красивой. В профиль что-то в
ее лице было не то, какое-то происшествие между губами и носом. Но это я
придираясь, после жены-красавицы говорю. Тогда я носился, и именно в тот
вечер тоже, с очередной нашей с Александром статьей, которую нужно было
срочно перевести и никто не хотел этого делать, потому что людей, способных
на это было немного, сделав нам одолжение один раз, и не получив за это
денег, люди не хотели делать это во второй и в третий.
  Кэрол вызвалась переводить сама. Уже одно это мне понравилось. В
вопросе о предоставлении независимости Украине я ее поддержал, но выразил
сомнение в целесообразности делить шкуру неубитого медведя сейчас, именно
сейчас, когда Советское государство столь сильно, как никогда. Я не сказал,
что это смешно. Но подумал. К тому же, добавил я, связи между русскими и
украинцами сейчас на Украине куда крепче, чем кажется украинцам-эмигрантам,
достаточно сказать, что на территории Украины живет 9 миллионов русских...
  В разговор включился писатель-преподаватель и его жена. Писатель здесь,
в Америке, становился день ото дня все большим поклонником России и
патриотом своего народа, хотя до этого рвался из России и вот вырвался.
Явление это для русского человека естественное. Писатель считал, что русский
и украинский народы столь родственны и по языку и по культуре, что нет
необходимости делить их искусственно, что если, например, действительно и
реально нужна независимость прибалтийским народам -- латышам, эстонцам и
литовцам, которые мало чего общего имеют с русским языком и русской
культурой, то украинцам, белоруссам и русским лучше и естественнее жить
вместе, чем разделяться и обособляться .
  Я думаю, писатель был ближе к истине, чем член "Рабочей партии" Кэрол,
дочка фермеров-протестантов, ибо он исходил из действительного положения
вещей, а она из партийной программы и веяния времени, согласно которому --
независимости и самоопределения достойны все народы и национальные группы,
будь их всего ничего, полтора человека.
  Я не высказал тогда своего затаенного мнения, что не разделяться
следует национальностям, а соединяться, но только не на базе государства,
где кучка национальной провинциальной интеллигенции опять будет строить из
себя великих правителей, насаждая в мире новые отсталость и варварство, нет.
Что нужно тотально смешаться всем национальностям, отказаться от
национальных предрассудков -- "крови" и тому подобной чепухи, во имя
единения мира, даже во имя того, чтобы прекратились национальные войны, даже
ради одного этого стоит смешаться. Смешаться биологически, сознавая
опасность национальностей. Евреи и арабы, армяне и турки -- хватит всего
этого -- нужно остановиться, наконец.
  Я думаю, для этих идей ни Кэрол, ни писатель не были готовы -- слишком
круто. Поэтому я промолчал, и только сказал, что вот как же быть со мной, --
у меня отец украинец, мать -- русская, что ж делать, а? В какое государство
мне переселиться -- в украинское, в русское? Кому сочувствовать, за кого
быть? К тому же я одинаково хорошо знаю оба языка, и воспитан на русской
культуре.
  Они не знали, что сказать. -- Нужна независимость! -- сказала
убежденная Кэрол. -- Окэй! -- хорошо, пусть будет независимость. Но легче ли
будет украинскому Лимонову в украинском государстве? Вот я жил в русском --
русский писатель, а что я имел? За десять лет ни одного опубликованного
произведения. Вопрос состоит не в том, чтобы добиться для всех
национальностей независимости, а в другом -- как перестроить основы жизни
человеческой, чтобы хотя бы избавить мир от войн, чтоб от имущественного
неравенства избавить, чтобы от всеобщего убийства жизни работой избавить,
чтоб мир любви научить, а не злобе и ненависти, к чему ведет национальное
выделение неизбежно.
  Я всего этого не сказал. Подумают -- сумасшедший. Как это "мир от
работы избавить?" Даже для левого я был сумасшедший. Лучше промолчать, а то
с первого знакомства отвернется левая девушка, не станет общаться. А мне
общение ой как нужно было.
  Мы ели яичницу и котлеты, пили вино и допивали водку, разговор с
украинского самоопределения перешел на ебаную надоевшую Эдичке статью его
"Разочарование". Эдичка написал и напечатал в задрипанной эмигрантской
газетке до хуя статей. Но заметили именно эту, потому что я впервые в ней
написал, что западный мир не оправдал надежд, которые возлагали на него
евреи и неевреи, уезжавшие из России, что во многом он оказался даже хуже,
чем мир советский. После этой статейки получил Эдичка репутацию агента КГБ и
левого, но именно эта статейка, слава Богу, позволила мне автоматически
порвать с болотом русской эмиграции. Быстро и безболезненно.
  Статью разрешил печатать сам "Пахан" русской эмиграции Моисей Яковлевич
Бородатых -- редактор и владелец газеты. Он поступил опрометчиво, желание
острой статьей вызвать интерес к газете, коммерческой выгоды поиск,
бизнесменство собственное подвели Моисея Яковлевича, позже он кусал локти,
да было поздно.
  Особенно стало Пахану не по себе, когда 29 февраля московская "Неделя"
-- воскресное приложение к "Известиям" -- правительственная газета в СССР, в
юбилейном номере, посвященном 25-ому съезду партии, на целую страницу
хуйнула статью "Это горькое слово "Разочарование" -- о моей статье и обо мне
отчасти. Даже был коллаж В. Метченко, где на фоне небоскребов голова
молодого человека в очках, соответствующая голове Эдички Лимонова.
  Естественно, они там использовали мою статью для своих целей, но это уж
как водится, нас все используют для своих целей. И только мы, люди, не
используем их, государства. Для чего они тогда нужны, неизвестно,
государства, если они не только не служат людям, но идут против людей.
  Поговорили мы о злополучной статье. Писатель в вопросах политики
осторожничал и не вмешивался, партийный товарищ Кэрол, конечно, соглашалась
со мной в моих критических взглядах на Америку и весь западный мир, но
переоценивала диссидентское движение в СССР, считая его куда более сильным и
многочисленным, чем оно было на деле.
  Мне было скушно объяснять навязшие на зубах российские несчастья, но
пришлось. Я вяло заметил Кэрол, что диссидентство -- явление сугубо
интеллигентское, связей с народом не имеет, что движение это очень
малочисленно -- все протесты подписывают одни и те же люди -- 20-50 человек.
А сейчас, -- сказал я, -- большинство виднейших представителей этого
движения уже находятся за границей.
  Еще я сказал, что считаю диссидентское движение очень правым, и если
единственная цель их борьбы заменить нынешних руководителей советского
государства другими -- Сахаровыми и Солженицыными, то лучше не нужно, ибо
взгляды у названных личностей путаные и малореальные, а фантазии и энергии
сколько угодно, что эти люди явно представляли бы опасность, находись они у
власти. Их возможные политические и социальные эксперименты были бы опасны
для населения Советского Союза, и опасны тем более, чем больше у них
фантазии и энергии. Нынешние же руководители СССР, слава Богу, довольно
посредственны для того, чтобы проводить радикальные опыты, но в то же время
они обладают бюрократическим опытом руководства, неплохо знают свое дело, а
это в настоящее время куда более необходимо России, чем все нереальные
прожекты возврата к Февральской революции, к капитализму и тому подобная
чепуха...
  Приблизительно такого содержания разговор состоялся у нас тогда. Маша,
жена писателя, предлагала выпить еще водки, пыталась организовать нас для
этого, но мы были слишком увлечены. Просидели мы едва не до двух часов, хотя
утром революционерке Кэрол предстояло из Бруклина ехать в Манхэттан на
службу в ее оффис, где она служила секретаршей. Вышли мы вместе.
  -- В первый раз встречаю русского с такими левыми взглядами, -- сказала
Кэрол.
  -- Я не один, у меня есть друзья, которые разделяют мои взгляды,
немного, но есть, кроме того, все приезжающие из России здесь непременно
левеют, особенно молодежь, -- сказал я.
  -- Если тебя интересует левое движение, -- сказала Кэрол, я могу тебя
приглашать иногда на наши собрания, которые организует "Рабочая партия".
  -- К сожалению, Кэрол, у меня очень плохо с языком, я не все буду
понимать, но я с удовольствием пойду, мне это очень нужно, я всю свою жизнь
связываю с революцией.
  Потом мы ехали в собвее и, стараясь перекричать его шум, она говорила
мне о своей партии. Порывшись в двух объемистых сумках, наполненных
журналами, газетами, перепечатками, копиями и прочими бумажками -- настоящая
сумка агитатора и пропагандиста -- она вынула газету, газету их партии и
журнал их партии и дала мне. И газета и журнал писали о борьбе различных
партийных и национальных группировок и здесь, в Америке, и во всем мире -- в
Южной Африке и Латинской Америке, СССР и Азии. Я доехал до Гранд Централ и
вышел, договорившись, что она мне завтра позвонит и скажет, как дела с
переводом статьи, который она постарается сделать на работе, если не будет
ее босса.

 

 Ебаная жизнь, которая делает нас зверями. Вот мы сошлись здесь в грязи
и нам нечего было делить. Он обнял меня и стал успокаивать. Он делал все
так, как я хотел, я этого не ожидал. Когда я волнуюсь, у меня поднимаются
все волоски на теле, как бы мельчайшие уколы, сотни, тысячи мельчайших
уколов поднимают мои волоски, мне становится холодно и я дрожу. Впервые за
долгое время я не относился к себе с жалостью. Я обнимал его за шею, он
обнимал меня, и я сказал ему: "Ай эм Эди. У меня никого нет. Ты будешь
любить меня? Да? И мы всегда будем вместе? Да?"
  Он сказал: -- Да, бэби, да, успокойся.
  Тогда я оторвался от него, нырнул правой рукой в сапог и вытащил мой
нож. "Если ты изменишь мне, -- с еще не высохшими слезами на глазах сказал я
ему, -- я зарежу тебя!" По слабому знанию английского языка все это звучало
очень тарабарски, такая сложная фраза, но он понял. Он сказал, что не
изменит.
  Я сказал ему: -- Дарлинг!
  Он сказал: -- Май бэби!
  -- Мы будем всегда ходить с тобой вместе и не расставаться, да? --
сказал я.
  -- Да, бэби, всегда вместе, -- сказал он серьезно.
  Я не думаю, чтобы он врал. У него были свои дела, но я, охуевший от
одиночества, ему подходил. Это не значило, что мы навеки соединялись в наших
отношениях. Просто сейчас я был нужен ему, я мог бы с ним встречаться, он бы
меня ждал в барах или просто на улицах, может быть и наверняка я принял бы
участие в каких-то его делах, возможно, криминальных. Мне было все равно,
каких делах, я хотел этого -- это была жизнь, я был нужен жизни, пусть
такой, да какой угодно, но нужен. Он брал меня, я был совершенно счастлив,
он брал меня. Мы разговаривали. Тогда-то я и узнал, что его зовут Крис. Он
сказал, что утром мы пойдем к нему, туда, где он живет, но ночь мы должны
пересидеть здесь. Я не стал расспрашивать, почему, с меня было достаточно
того, что он предложил мне жить у него. Я был как собака, опять нашедшая
хозяина, я перегрыз бы сейчас за него глотку любому полицейскому или кому
угодно.
  Мы вполголоса беседовали на том же тарабарском языке. Иногда я
забывался и начинал говорить по-русски. Он тихонько смеялся и я тут же
научил его нескольким словам по-русски. Это не были с точки зрения
порядочного человека хорошие слова, нет, это были плохие слова -- хуй,
любовь, и еще что-то в том же духе.
  Мне захотелось его среди этой беседы, я совсем распустился, я черт
знает что начал творить. Я стащил с себя брюки, мне хотелось, чтоб он меня
выебал. Я стащил с себя брюки, стащил сапоги. Трусы я приказал ему разорвать
на мне, мне хотелось, чтоб он именно разорвал, и он послушно разорвал на мне
мои красные трусики. Я отшвырнул их далеко в сторону.
  В этот момент я действительно был женщиной, капризной, требовательной и
наверное соблазнительной, потому что я помню себя игриво вихляющим своей
попкой, упершись руками в песок. Моя оттопыренная попка, которой
оттопыренности завидовала даже Елена, она делала что-то помимо меня -- она
сладостно изгибалась, и помню, что ее голость, белость и беззащитность
доставляли мне величайшее удовольствие. Думаю, это были чисто женские
ощущения. Я шептал ему: "Фак ми, фак ми, фак ми!"
  Крис тяжело дышал. Думаю, я до крайности возбудил его. Я не знаю, что
он сделал, возможно, он смочил свой хуй собственной слюной, но постепенно он
входил в меня, его хуй. Это ощущение заполненности я не забуду никогда.
Боль? Я с детства был любитель всевозможных диких ощущений. Еще до женщин,
мастурбирующим подростком, бледным онанистом, я придумал один самодельный
способ -- я вставлял в анальное отверстие всякие предметы, от карандаша до
свечки, иногда довольно толстые предметы -- этот двойной онанизм -- хуя и
через анальное отверстие был, помню, очень животным, очень сильным и
глубоким. Так что его хуй в моей попке не испугал меня, и мне не было очень
больно даже в первое мгновение. Очевидно, я расстянул свою дырочку давно. Но
восхитительное чувство заполненности -- это было ново.
  Он ебал меня, и я начал стонать. Он ебал меня, а одной рукой ласкал мой
член, я ныл, стонал, изгибался и стонал громче и сладостней. Наконец, он
сказал мне: "Тише, бэби, кто-нибудь услышит!" Я ответил, что я ничего не
боюсь, но подумав о нем, все же стал стонать и охать тише.
  Я вел себя сейчас в точности так же, как вела себя моя жена, когда я
ебал ее. Я поймал себя на этом ощущении, и мне подумалось: "Так вот какая
она, так вот какие они!", и ликование прошло по моему телу. В последнем
судорожном движении мы зарылись в песок и я раздавил свой оргазм в песке,
одновременно ощущая горячее жжение внутри меня. Он кончил в меня. Мы в
изнеможении валялись в песке. Хуй мой зарылся в песок, его приятно кололи
песчинки, чуть ли не сразу он встал вновь.
  Потом одевшись, мы устроились поудобнее чтобы спать. Он занял свое
прежнее место у стены, а я устроился возле, положив голову ему на грудь, и
обнявши его руками за шею -- позу эту я очень люблю. Он обнял меня и мы
уснули...
  Я не знаю, сколько я спал, но я проснулся. Может, прошел час, может,
несколько минут. Было все так же темно. Он спал, дышал равномерно. Я
проснулся и больше не мог заснуть. Я принюхивался к нему, разглядывал его и
думал.
  -- Да, несомненно, я неисправим, -- думал я. Если первая моя женщина
была пьяной ялтинской проституткой, то мой первый мужчина, конечно же,
должен был быть найден мною на пустыре. Ту девицу я отчетливо помню. Она
подобрала меня летней ночью на автовокзале в Ялте. Ей понравился смазливый
мальчишка, дремавший на лавке со своим другом. Она подошла ко мне, разбудила
и нагло увела в скверик за автовокзалом, там она спокойно легла на лавку,
была она под платьем совсем голая. Я помню солоноватый вкус ее кожи, и еще
мокрые волосы -- она только что искупалась в море, помню ее поразившую меня
очень развитую крупную пизду со многими складками, всю как бы текущую
слизью, ведь ей хотелось мальчишку, она ебла меня не за деньги, а по
желанию. Южные запахи, жирная южная ночь сопровождали мою первую любовь.
Наутро мы с приятелем уехали из Ялты.
  Судьба подсмеивается надо мной. Теперь я лежу с уличным парнем. Годы не
внесли в меня существенных изменений. "Босяк, как есть босяк", -- подумал я
с удовольствием о себе, и опять стал разглядывать Криса. Он пошевелился, как
бы ощущая мой взгляд, но потом опять застыл во сне.
  Косые блики света от ближнего фонаря кое-где пробивались сквозь
железные переплетения помоста. Пахло бензином, я был спокоен и удовлетворен,
к ощущению довольства и спокойствия примешивалось ощущение достигнутой цели.
-- Ну вот и стал настоящим педерастом, -- подумал я и слегка хихикнул. -- Не
испугался, переступил кое в чем через самого себя, сумел, молодец, Эдька! И
хотя в глубине души я знал, что я не совсем свободен в этой жизни, что до
абсолютной свободы мне еще довольно далеко, но все же шаг и какой огромный
по этому пути был мною сделан.
  Я ушел от него в 5.20. Так показывали часы, которые я увидел,
выбравшись на улицу. Я обманул его, ушел тихо как вор, не разбудив его,
соскользнув с его груди. Зачем я это сделал? Не знаю, может быть, я боялся
дальнейшей жизни с ним, не сексуальных отношений, нет, может быть, я боялся
чужой воли, чужого влияния, подчинения меня ему. Может быть. Неосознанное,
но довольно сильное чувство двигало мной, когда я обманом вылез из его
объятий, и озираясь на него, искал свои железные очки и ключ от номера в
отеле. Раза два мне показалось, что он смотрит, но он спал. Я чудом разыскал
в песке очки, тогда я еще носил очки, но это меня мало портило, все равно я
выглядел забубенной личностью, Эдичкой, охуевшим человеком. Я отыскал очки,
кое-как выполз на улицу и зашагал прочь с каким-то странным, доселе
незнакомым удовольствием, покидая Криса и наши будущие отношения, которые,
возможно, были одним из вариантов моей судьбы.
  Я шел и отряхивался. В волосах у меня был песок, в ушах песок, в
сапогах песок, везде был песок. Блядь возвращалась с ночных похождений. Я
улыбался, мне хотелось крикнуть жизни: "Ну, кто следующий!" Я был свободен,
зачем мне нужна была моя свобода я не знал, куда нужнее был мне тогда Крис,
но я вопреки здравому смыслу уходил он него. Выйдя на Бродвей, я заколебался
было, но всего мгновение, и снова решительно зашагал в сторону Иста.
  Спустя пару недель я уже буду проклинать себя за то, что ушел от него,
мутная тишина и одиночество снова надвинутся на меня, снова будет мучить
образ злодейки Елены, и уже в конце апреля будет у меня припадок,
сильнейший, страшный, припадок ужаса и одиночества, но тогда, придя в отель,
и спросив второй ключ, и поднявшись на свой этаж, и бросившись устало в
постель, я был счастлив и доволен собой, так же как и на следующее утро,
когда, проснувшись, лежал с улыбкой и думал о том, что, конечно, я
единственный русский поэт, умудрившийся поебаться с черным парнем на
Ньюйоркском пустыре. Блудливые воспоминания о Крисе, сжимавшем мою попку и
его утихомиривающий мои стоны шепот: "Тэйкит изи, бэби, тэйкит изи" --
заставили меня радостно расхохотаться.

 

В своем желании уничтожить ненавистный галлон мы уже вели себя как
рвущиеся к победе спортсмены. Я к тому же имел дурную привычку смешивать
напитки. Для оживления, как я утверждал, я выпил еще в промежутках между
красным бургундским пару банок зля и несколько стаканчиков водки. Поэтому не
удивительно, что время стало темным мешком, и что следующее озарение,
открытие глаз, назовите как угодно, обнаружило меня и Александра в каком-то
храме. Шла служба. Одного я не мог понять -- синагога это или другой какой
храм. Больше я склонялся к тому, что это синагога. Мы сидели на лавке,
Александр почему-то все время улыбался, вид у него был очень радостный.
Может, ему что-то только что подарили. Может, деньги.
  Затем я обратился к себе. Продолжим наши игры. Я вынул из сапога свой
любимый нож и воткнул его в пол, вернее, в доски -- составляющие опору для
ног -- рядом целая семья верующих обменялась дикими взглядами. "Я никого не
собираюсь резать, господа евреи, или католики, или протестанты, я просто
люблю оружие без памяти и у меня нет своего храма, где бы я мог молиться
Великому Ножу или Великому Револьверу. Нет, поэтому я молюсь ему здесь", --
так я подумал. Далее я включился в какой-то бред, несколько раз выдирал нож
из доски и целовал его, опять втыкал его в подножье. Один раз я уронил Его
Величество нож, и тот загремел на весь храм, потому что рукоятка была
тяжелая, металлическая у моего золингеновского немецкого друга. Кончилось
это дело тем, что священник всем дал свою руку, даже глупо улыбающемуся
Александру дал, а мне не дал. Я было обиделся, а потом забыл об обиде --
справедливо решив, что не следует обижаться на священника неизвестной
религии.
  Опять была темная яма, и новое озарение наступило, обозначив
улыбающиеся лица жриц любви, которые из особой склонности к нам, совершенно
пьяным, но, я думаю, очень симпатичным очкастым личностям соглашались
проделать с нами любовь за 5 долларов. Они были очень милые, эти девочки,
неприятных Александр не остановил бы, и они не остановили бы его, они были
светлошоколадного цвета, их было две, они были куда красивее порядочных
женщин. На 8-й авеню много красивых и даже трогательных проституток, на
Лексингтон тоже много красивых, я когда там жил, всякий вечер с ними
раскланивался.
  Девочки лепетали что-то приятное и, обняв нас, тянули с собой. У них
наметанный глаз, они точно и определенно знали, что у нас пять долларов на
двоих и не больше, уж их не проведешь. Конечно, главный их интерес --
деньги, но они явно не чужды человеческих чувств. От них приятно пахло,
ножки их были вызывающе длинны, девочки были куда лучше любой нормальной
секретарши, или американской прыщавой студентки. Я ничего против них не
имел, и почему я не пошел тогда с ними, и отправил Александра наслаждаться
одного, обещав его подождать, не знаю. Думаю, что уже поселилось во мне
что-то, что заставляло меня думать: "Все женщины неприятны, проститутки куда
лучше всех остальных женщин, в них почти нет лжи, они естественные женщины,
и если не в дождь, не в плохую погоду, когда нет клиентов, они берутся с
нами двумя делать любовь за пять долларов, то это уже явно их прихоть. Но
все-таки я с ними не пойду".
  Вдаваться в подробности я не хотел, но знал, что сегодня я с ними не
пойду, как-нибудь в другой раз. Почему? Может, я боялся? Неправда, они были
такие задушевные и свои, мне казалось, что до этого я учился с ними в одном
классе. И в том моем апрельском состоянии я принципиально лишился инстинкта
самосохранения, вообще никого и ничего в этом мире не боялся, потому что был
готов умереть в любой момент. По-моему, я тогда несознательно, но все-таки
искал смерти. Что ж мне было бояться двух красивых кошачьих созданий.
Заманивали? Сутенеров боялся? Знаете, мне плевать, у меня ничего нет. Не в
этом дело. Женщины для меня уже не существовали. Я был крепко пьян, почти
бессознательно, но я отвергал их, тем более значит то, что произошло чуть
позже в ту ночь, было неслучайно, мой организм хотел этого.
  Я оставил Александра, он отправился с одной из девочек делать любовь, к
ней, а я ушел в темные провалы улиц Веста, куда-то в десятую и одиннадцатую
авеню. Помню себя уходящего, как будто глазами постороннего смотрел себе в
спину.
  Следующий свет вспыхнул, когда я вошел на территорию какого-то
огороженного участка, как бы для детей. Темные углы всегда тянули меня.
Помню, и в Москве я любил ходить в заколоченные дома, которых все боялись и
где как будто жили бандиты. Прилично выпив,, я вспоминал про такие дома,
отправлялся к ним, и перебравшись через разбитые окна или двери внутрь,
перешагивая через кучи окаменевшего дерьма и лужи мочи, ругаясь и напевая
русские народные песни -- обнаруживал внутри каких-нибудь несчастных
личностей, алкоголиков или бродяг, с которыми познакомившись, заводил
продолжительные и бестолковые беседы. Однажды меня в таком месте крепко
двинули бутылкой по голове и забрали два рубля денег. Но привычка осталась.
  Итак, я вошел на территорию, где были качели и еще какие-то аттракционы
для детей, в середине сиял фонарь, а все углы были заманчиво темными. Я
пошел, конечно, в самую большую темноту. Пробираясь между железными балками,
на которых покоился неизвестного назначения помост, я чертыхался и утопал в
песке моими высокими каблуками. Зачем там был песок, до сих пор не понимаю.
Или это была песочница, чтобы в ней играли дети. Но зачем тогда все эти
железные балки? Или это была стоянка машин, и они во второй слой въезжали на
помост. Не знаю. Это навсегда останется тайной, ибо недавно я пытался найти
это место, но безуспешно. Может, там что-то построили, что невероятно в
столь короткий срок, а, скорее, я перепутал улицы. Пойду туда еще как-нибудь
поищу, если найду, скажу.
  Я по железной лесенке влез на деревянный помост -- спустил ноги и сидел
на краешке помоста болтая ногами. Хуля делать, ночь, я ждал приключений и
поглядывал по сторонам. Было тихо, хотя откуда-то издалека доносились крики,
топот, кто-то кого-то ловил, музыка, шарканье подошв. Я сидел и болтал
ногами. Свободная личность в свободном мире. Можно было совершить все что
угодно. Зарезать кого-нибудь, к примеру. Все было доступно и просто.
Алкоголь выветривался. Свободной личности надоело сидеть на помосте. Она
прыгнула вниз. Я прыгнул вниз, в песок.
  И тут я увидел Криса. То есть я, конечно, только потом узнал, что его
зовут Крис. Прислонившись к кирпичной стене, сидел черный парень. Широкая
черная шляпа лежала рядом на песке. Потом я имел время ее рассмотреть, она
была украшена темнозеленой лентой, расшитой золотыми нитками. Вообще как я
потом увидел, он был одет в эти три цвета -- черный, темно-зеленый и
золотой. Эти цвета включала его жилетка, его брюки, туфли и рубашка. Но
когда я спрыгнул и увидел его прямо перед собой -- он предстал мне черным
парнем, одетым в черное -- таинственно и холодно сверкавшим мне навстречу
глазами.
  -- Хай! -- сказал я.
  -- Хай! -- равнодушно ответил он.
  -- Меня зовут Эдвард, -- сказал я, сделав пару шагов по направлению к
нему.
  Он издал какой-то ничего не значащий презрительный звук.
  -- У тебя ничего нет выпить? -- спросил я его.
  -- Фак офф! -- сказал он, что значит отъебись.
  Я подумал -- интересно, почему он тут сидит, на пьяного или наркомана
он не похож, нет этой осовелости, спать если собрался здесь, так вроде на
бродягу не похож. Может, скрывается от полиции? Я не из тех, кто кого-то
выдает. Я бы ему еще и помог спрятаться. Злой только он очень. Я посмотрел
на него, и сделал несколько шагов по направлению к нему и присел рядом с
ним. Он холодно наблюдал и не двигался. Я, сидя на корточках, заглянул ему в
лицо.
  Широкий хищный нос, глубоко уходящие ноздри, губы необычайные для
черного -- строгие и не пухлые, крепкая грудь. Здоровый парень, наверное,
если встанет, будет на голову выше меня. Молодой, лет 25-30, не больше.
Широкие штанины черных брюк лежат на песке.
  -- Слушай, как тебя зовут? -- сказал я.
  Тут уж он не выдержал, видно, я ему крепко надоел со своим
разглядыванием и расспросами. Он молча и быстро бросился на меня. Прямо из
своей сидячей позиции он метнулся и моментально скрутил меня, через
мгновение я уже лежал под ним, и судя по всему он собирался меня придушить,
и совсем, не слегка .
  Я сразу отказался от борьбы с ним, у меня была слишком невыгодная
позиция. Единственное, что я успел сделать когда он метнулся на меня, это
подвернул правую руку под правое бедро и одновременно подогнул под себя
правую ногу. Таким образом, подмятый им, я лежал на правом боку. Это была
хорошая хитрость, потому что моя спрятанная кисть свободно проникала в сапог
и схватилась за рукоять ножа. Если он имеет намерение придушить меня совсем
-- я зарежу его, -- подумал я холодно. Он придавил меня всего, но правая
рука могла свободно двигаться. Этого он не учел.
  Мне не было страшно. Честное слово, совершенно не страшно. Я же говорю,
что имел тогда какой-то подсознательный инстинкт, тягу к смерти. Пуст
сделался мир без любви, это только короткая формулировка, но за ней --
слезы, униженное честолюбие, убогий отель, неудовлетворенный до
головокружения секс, обида на Елену и весь мир, который только сейчас,
честно и глумливо похохатывая, показал мне, до какой степени я ему не нужен,
и был не нужен всегда, не пустые, но наполненные отчаянием и ужасом часы,
страшные сны и страшные рассветы.
  Этот парень душил меня, это было справедливо, потому что два месяца
назад я душил Елену, ведь ничто не должно оставаться безнаказанным, он душил
меня, а я не торопился со своим ножом. Может быть, я его и не вынул бы
вовсе, или вынул, не знаю, но он внезапно ослабил руки, может, гнев его
прошел. Мы лежали, задыхаясь, он тоже задыхался от усилий, душить нелегко, я
это знаю по себе, не так просто, как кажется.
  Пахло сырым песком, шаркали подошвы за оградой, это по улице проходили
одинокие ночные прохожие. Внезапно я высвободил свои руки и обхватил ими его
спину. -- Я хочу тебя, -- сказал я ему, -- давай делать любовь?
  Я не навязывался ему, неправда, все произошло само собой. Я был
невиновен, у меня встал хуй от этой возни и от тяжести его тела. Это не была
тяжесть Раймоновой туши, природа тяжести этого парня была другая. Я сказал
ему -- "Давай делать любовь", но он и сам, наверное, понял, что я его хочу
-- мой хуй наверняка воткнулся в его живот, он не мог его не почувствовать.
Он улыбнулся.
  -- Бэби, -- сказал он.
  -- Дарлинг, -- сказал я.
  Я перевернулся, приподнялся и сел. Мы стали целоваться. Я думаю, мы
были с ним одного возраста, или он был даже младше, но то что он был
значительно крупнее и мужественнее меня как-то само собой распределило наши
роли. Его поцелуи не были старческим слюнопусканием Раймона, теперь я
понимал разницу. Крепкие поцелуи сильного парня, вероятно, преступника.
Верхнюю губу его пересекал шрам. Я осторожно погладил его шрам пальцами. Он
поймал губами и поцеловал мою руку, палец за пальцем, как я делал когда-то
Елене. Я расстегнул ему рубашку и стал целовать его в грудь и в шею.
Особенно я люблю обниматься как дети, закидывая руки далеко за шею, обнимая
шею, а не плечи. Я обнимал его, от него пахло крепким одеколоном и каким-то
острым алкоголем, а может быть, это был запах его молодого тела. Он
доставлял мне удовольствие. Я ведь любил красивое и здоровое в этом мире. Он
был красив, высок, силен и строен, и наверняка преступник. Это мне
дополнительно нравилось. Непрерывно целуя его в грудь я спустился до того
места, где расстегнутая рубашка уходила в брюки, скрывалась под брючным
поясом. Мои губы уперлись в пряжку. Подбородок ощутил его напряженный член
под тонкой брючной материей. Я расстегнул ему зиппер, отвернул край трусиков
и вынул член.
  В России часто говорили о сексуальных преимуществах черных перед
белыми. Легенды рассказывали о размерах их членов. И вот это легендарное
орудие передо мной. Несмотря на самое искреннее желание любви с ним,
любопытство мое тоже выскочило откуда-то из меня и глазело. "Ишь ты, черный
совсем, или с оттенком", -- впрочем, не очень хорошо было видно, хотя я и
привык к темноте. Член у него был большой. Но едва ли намного больше моего.
Может, толще. Впрочем, это на глаз. Любопытство спряталось в меня. Вышло
желание.
  Психологически я был очень доволен тем, что со мной происходило.
Впервые за несколько месяцев я был в ситуации, которая мне целиком и
полностью нравилась. Я хотел его хуй в свой рот. Я чувствовал, что это
доставит мне наслаждение, меня тянуло взять его хуй к себе в рот, и больше
всего мне хотелось ощутить вкус его спермы, увидеть, как он дергается,
ощутить это, обнимая его тело. И я взял его хуй и первый раз обвел языком
напряженную его головку. Крис вздрогнул.
  Я думаю, я хорошо умею это делать, очень хорошо, потому что от природы
своей человек я утонченный и не ленивый, к тому же я не гедонист, то есть не
тот, кто ищет наслаждения только для себя, кончить во что бы то ни стало,
добиться своего оргазма и все. Я хороший партнер -- я получаю наслаждение от
стонов, криков и удовольствия другого или другой. Потому я занимался его
членом безо всяких размышлений, всецело отдавшись чувству и повинуясь
желанию. Левой рукой я, подобрав снизу, поглаживал его яйца. Он постанывал,
откинувшись на руки, постанывал тихо, со всхлипом. Может быть, он произносил
"О май Гат!"
  Постепенно он очень раскачался и подыгрывал мне бедрами, посылая свой
хуй мне поглубже в горло. Он лежал чуть боком на песке, на локте правой
руки, левой чуть поглаживая мою шею и волосы. Я скользил языком и губами по
его члену, ловко выводя замысловатые узоры, чередуя легкие касания и
глубокие почти заглатывания его члена. Один раз я едва не задохнулся. Но и
этому я был рад.
  Что происходило с мои членом? Я лежал животом и членом на песке, и при
каждом моем движении тер его о песок сквозь мои тонкие джинсы. Хуй мой
отзывался на все происходящее сладостным зудением. Вряд ли я хотел в тот
момент еще чего-нибудь. Я был совершенно счастлив. Я имел отношения. Другой
человек снизошел до меня, и я имел отношения. Каким униженным и несчастным я
был целых два месяца. И вот наконец. Я был ему страшно благодарен, мне
хотелось, чтоб ему было очень хорошо, и я думаю, ему было очень хорошо. Я не
только поместил его крепкий и толстый хуй у себя во рту, нет, эта любовь,
которой мы занимались, эти действия символизировали гораздо большее --
символизировали для меня жизнь, победу жизни, возврат к жизни. Я причащался
его хуя, крепкий хуй парня с 8-й авеню и 42-й улицы, я почти не сомневаюсь,
что преступника, был для меня орудие жизни, сама жизнь. И когда я добился
его оргазма, когда этот фонтан вышвырнулся в меня, ко мне в рот, я был
совершенно счастлив. Вы знаете вкус спермы? Это вкус живого. Я не знаю
ничего более живого на вкус, чем сперма.
  В упоении я вылизал всю сперму с его хуя и яиц, то, что пролилось я
подобрал, подлизал и поглотил. Я разыскал капельки спермы между его волос,
мельчайшие я отыскал.
  Я думаю, Крис был поражен, вряд ли он понимал, конечно, он не понимал,
не мог понимать, что он для меня значит и его поражал энтузиазм, с каким я
все это проделал. Он был мне благодарен, со всей нежностью, на какую он был
способен, гладил мою шею и волосы, лицом я уткнулся в его пах, и лежал не
двигаясь, так вот он гладил меня руками и бормотал "Май бэби, май бэби!"
  Слушайте, есть мораль, есть в мире приличные люди, есть конторы и
банки, есть постели, в них спят мужчины и женщины, тоже очень приличные. Все
происходило и происходит в одно время. И были мы с Крисом, случайно
встретившиеся здесь, в грязном песке, на пустыре огромного Великого города,
Вавилона, ей-Богу, Вавилона, и вот мы лежали и он гладил мои волосы.
Беспризорные дети мира.
  Я никому не был нужен, больше чем за два месяца никто и рукой не
прикасался ко мне, а тут он гладил меня и говорил: "Мой мальчик, мой
мальчик!" Я чуть не плакал, несмотря на свой вечный гонор и иронию я был
загнанное существо, вконец загнанное и усталое, и-нужно мне было именно это
-- рука другого человека, гладящая меня по голове, ласкающая меня. Слезы
собирались, собирались во мне и потекли. Его пах отдавал чем-то специфически
мускусным, я плакал, глубже зарываясь лицом в теплое месиво его яиц, волос и
хуя. Я не думаю, чтоб он был сентиментальным существом, но он почувствовал,
что я плачу, и спросил меня почему, насильно поднял мое лицо и стал вытирать
его руками. Здоровенные были руки у Криса.
 

КРИС

  Я говорю, что в поисках спасения я хватался за все. Возобновил я и свою
журналистскую деятельность, вернее, пытался восстановить. Мой ближайший
приятель Александр, Алька, тоже пришибленный изменой своей жены и полной
своей ничтожностью в этом мире, жил в это время на 45-й улице между 8-ой и
9-ой авеню в апартмент-студии, в хорошем доме, расположенном по соседству с
бардаками и притонами. Он, очкастый интеллигент, осторожный еврейский юноша,
вначале побаивался своего района, но потом привык и стал чувствовать в нем
себя как дома.
  Мы часто собирались у него, пытаясь найти пути к публикации своих
статей -- идущих вразрез с политикой правящих кругов Америки -- в
американских газетах, а вот в каких именно, мы не знали -- "Нью Йорк Таймз"
нас отказывалась замечать, мы туда ходили еще осенью, когда я работал в
"Русском Деле" корректором, как и Алька. Мы сидели тогда друг против друга и
быстро нашли общий язык. Мы носили в "Нью Йорк Таймз" наше "Открытое письмо
академику Сахарову" -- "Нью Йорк Таймз" нас в гробу видела, они нас и
ответом не удостоили. Между тем письмо было куда как не глупое и первый
русский трезвый голос с Запада. Интервью с нами и пересказ этого письма был
все-таки напечатан, но не в Америке, а в Англии, в лондонской "Таймз". В
письме мы говорили об идеализации Западного мира русскими людьми, писали,
что в действительности в нем полно проблем и противоречий, ничуть не менее
острых, чем проблемы в СССР. Короче говоря, письмо призывало к тому, чтобы
прекратить подстрекать советскую интеллигенцию, ни хуя не знающую об этом
мире, к эмиграции, и тем губить ее. Потому-то "Нью Йорк Таймз" его и не
напечатала. А может, они посчитали, что мы не компетентны, или не
отреагировали на неизвестные имена.
  Факт остается фактом, мы так же, как и в России, не могли в Америке
печатать свои статьи, то есть, высказывать свои взгляды. Здесь нам было
запрещено другое -- критически писать о Западном мире.
  Вот мы собирались с Алькой на 45-й улице, в доме 330, и решали, как
быть. Человек слаб, часто это сопровождалось пивом и водкой. Но если
пиджачник государственный деятель побоится сказать, что он сформулировал то
или иное решение государственное в промежутке между двумя стаканами водки
или виски, или сидя в туалете, меня эта якобы неуместность,
несвоевременность проявлений человеческого таланта и гения всегда восхищала.
И скрывать я этого не собираюсь. Скрывать -- значит искривлять и
способствовать искривлению человеческой природы.
  Где-то сказано, что Роденовский "Мыслитель" насквозь лжив. Я согласен.
Мысль это не высокое чело и напряжение лицевых мышц, это скорее вялое
опадание всех лицевых складок, отекание лица вниз, расслабленность и
бессмыслица должны на нем в действительности отражаться. Тот кто
наблюдателен, мог не раз заметить это на себе. Так что Роден мудак. Мудаков
в искусстве много, как и в других областях. Если бы он подписал свою
скульптуру "Мысль", все было бы верно -- внутри человека мысль напряжена, но
именно поэтому внешнее в пренебрежении в этот момент. Человек, умеющий
думать, похож в период протекания мыслительного процесса на амебу
бесформенную. И точно так же вдохновенный поэт с горящим взором, когда я
наблюдал за собой, оказывался с почти стертым лицом и тусклыми глазами,
насколько я мог не меняя лица показать его зеркалу.
  Короче, мы с Алькой пили и работали, и обсуждали. Водку пили, и вместе
с водкой пили эль, я почему-то к нему пристрастился, и пили все, что под
руку попадалось. Потом отправлялись путешествовать по улицам -- выходили на
8-ю авеню -- девочки здоровались с нами не только по долгу службы, мы
примелькались, нас знали. Два человека в очках были знакомы и
распространителям листовок, призывающих ходить в бордель, и кудрявому
человеку, который выдавал им листовки и платил деньги. Пройдя мимо
освещенной крутой лестницы дома 300, ведущей в самый дешевый бордель в
Нью-Йорке, по крайней мере, один из самых дешевых, мы сворачивали вниз на
8-е авеню, или вверх, по собственной прихоти. Путешествие начиналось...
  В тот апрельский день все было как обычно. Тогда приступы тоски
накатывали на меня несколько раз в неделю, а может быть, и чаще. Начало того
дня я не помню, нет, вру, я написал сцену казни Елены в "Передаче
Нью-Йоркского радио", и от обращения все к той же болезненной теме -- измене
Елены мне -- очень устал. В коридоре против моей двери копошились люди --
снимали Марата Багрова в его номере, снимали по заданию израильской
пропаганды -- вот мол как плохо живут те, кто уехал из Израиля. Вообще в
наших эмигрантских душах заинтересовано по меньшей мере три страны -- нас
постоянно теребят, нами клянутся, нас используют и те и другие, и третьи.
Так вот, бывшего работника московского телевидения Марата Багрова наебывали
в этот момент человек из Израиля -- бывший советский писатель Эфраим Веселый
-- и его американские друзья. Шнуры, приспособления, линзы и аппараты
столпились у моих дверей. Я ушел в Нью-Йорк, бродил будто без цели на
Лексингтон, а потом дважды обнаруживал себя у "ее" дома, то есть возле
агентства Золи, где Елена тогда жила. Грустно мне было и противно. Я вдруг
поймал себя на том, что теряю сознание. Надо было спасаться. Я вернулся в
отель.
  Действие наебывания продолжалось. Отвыкший от внимания бывший работник
московского телевидения заливался соловьем. А злодей Веселый был спокоен. Я
постучался к Эдику Брутту и попросил у него взаймы 5 долларов. Добрая душа,
Эдик согласился даже сходить со мной за вином, потому как боялся я потерять
сознание от тоски.
  Пошли. Он усатый и сонный, и я. Я купил галлон калифорнийского красного
за 3.59 и мы пошли обратно. Встретили странного человека с русским лицом,
который взглянув на меня улыбнулся и вдруг сказал: "Педераст", и свернул на
Парк-авеню. Странная встреча, -- сказал я Эдику. Он точно не живет в нашем
отеле.
  Мы вернулись в отель, а таинство все продолжалось. Теперь другой
обитатель нашего общежития, господин Левин, что-то злобно цедил о советской
власти и антисемитизме в России. Мы закрылись в номере, и я упросил Эдика
символически выпить со мной, хоть рюмку. А сам стал глушить свой галлон...
  Постепенно я отходил, и просветлялся. Эдика кто-то позвал, может быть,
его Величество Интервьюер, не помню кто, но позвали. Потом позвали меня, я
пошел -- дали столик, я взял, и полку для книг взял -- Марат Багров
приурочил интервью ко дню своего выселения из отеля. Бывший меховщик Боря,
один из наиболее достойных людей в отеле, помогал переносить мне столик в
мою комнату. Я его угостил стаканчиком. Сам выпил два или три. Был мной
приглашен и Марат Багров. Были бы приглашены и Эфраим Веселый с компанией,
но они смылись вместе с адской своей аппаратурой.
  Когда Марат Багров и я опрокидывали свои стаканы, зазвонил телефон. --
Что делаешь, -- спросил оживленный голос Александра.
  -- Пью галлон вина, едва выпил треть, -- говорю, а хочу выпить весь.
Обычно галлон бургундского из Калифорнии вполне меня успокаивает.
  -- Слушай, приходи, -- сказал Александр, -- бери бутыль с собой и
приходи. Выпьем, у меня есть еще эль и водка. Хочется крепко выпить, --
добавил Александр. При этом он, наверное, еще поправлял очки. Он
тихий-тихий, но способен быть отчаянным.
  -- Сейчас, -- сказал я, -- упакую бутыль и приду.
  На мне была узенькая джинсовая курточка, такие же джинсовые брюки,
вправленные, нет, закатанные очень высоко, обнажая мои красивейшие сапоги на
высоком каблуке, сапоги из трех цветов кожи. Для собственного удовольствия я
сунул в сапог прекрасный немецкий золингеновский нож, упаковал бутыль и
вышел.
  Внизу, от пикапа, содержащего вещи Багрова-переселенца меня окликнули,
-- сам Багров, Эдик Брутт и еще какой-то статист. -- Куда идешь? --
говорят.. -- Иду, говорю, на 45-ю улицу, между 8-й и 9-й авеню. --Садись, --
говорит Багров, -- довезу, я туда почти, на 50-ю и 10-ю авеню переселяюсь.
  Я сел. Поехали. Мимо колонн пешеходов, мимо позолоченного и пахнущего
мочой Бродвея, мимо сплошной стены из гуляющего народа. Мой взгляд любовно
вырывал из этой публики долговязые фигуры причудливо одетых черных парней и
девушек. У меня слабость к эксцентричной цирковой одежде, и хотя я по
причине своей крайней бедности ничего особенного себе позволить не могу,
все-таки рубашки у меня все кружевные, один пиджак у меня из лилового
бархата, белый костюм -- моя гордость -- прекрасен, туфли мои всегда на
высоченном каблуке, есть и розовые, и покупаю я их там, где покупают их все
эти ребята -- в двух лучших магазинах на Бродвее -- на углу 45-й и на углу
46-й -- миленькие, разудаленькие магазинчики, где все на каблуках и все
вызывающе и для серых нелепо. Я хочу, чтобы даже туфли мои были праздник.
Почему нет?
  Машина двигалась по 45-й на Вест, мимо театров и конных полицейских. У
одного подъезда мы удостоились чести лицезреть нашего лилипута-мэра, все
эмигранты радостно узнали его, он вылез из машины еще с какими-то отечными
лицами, и несколько репортеров без особого энтузиазма, но с профессиональной
ловкостью снимали мэра. Уж такой прямо сильной охраны не было видно. Все
сидящие в машине посудачили некоторое время на тему, что в такой толчее
ничего не кстоит пристрелить мэра, и с трудом поехали дальше, продвигаясь
едва на несколько метров при каждом переключении светофора. Водитель, Багров
и я прикладывались несколько раз к моей галлоновой бутыли. Я же достал нож и
стал им играться.
  Любовь к оружию у меня в крови, и сколько себя помню еще мальчишкой, я
обмирал от одного вида отцовского пистолета. В темном металле мне виделось
нечто священное. Да я и сейчас считаю оружие священным и таинственным
символом, да и не может предмет, употребляемый для лишения человека жизни,
не быть священным и таинственным. В самом очертании всех деталей револьвера
есть какой-то вагнеровский ужас. голодное оружие с другими очертаниями не
составляет исключения. Мой нож выглядел сонно и лениво. Он явно знал, что в
ближайшее время ничто интересное его не ожидает, никакой хорошей работы не
предстоит, потому он скучал и равнодушничал.
  -- Спрячь нож, -- сказал Багров, -- да и приехали. Я вылез, попрощался
и ввергся со своим галлоном в подъезд, нож же занял место в сапоге, пошел
спать.
  У Александра привычка -- ему звонишь снизу, он нажмет кнопку --
откроет. Но когда подымешься, он никогда не откроет дверь заранее, не
встретит на пороге, нужно звонить еще в дверь, и он не быстро еще открывает,
даже если он меня ждет. Я все ожидаю, что он отступит от своей привычки,
нет, сегодня все было точно как всегда, с нужными паузами.
  У нас разделение труда при выпивке -- я готовлю еду, а он моет тарелки.
Я сварил какие-то макароны, и потом всадил в густое варево пачку сосисок --
мы усиленно стали переливать в себя галлон. Дело происходило за столом,
который условно стоял в углу комнаты, сидели мы под настольной лампой.
Говорим мы всегда о каких-то новостях и событиях, Александр приносит из
газеты русско-эмигрантские сплетни. Часто никаких событий нет, тогда хуже.
Очень редко я сбиваюсь на свою жену. Но очень редко, и если я что-то говорю
о ней, то тотчас выправляюсь и перехожу на другой предмет.
  -- Зря ты ее не убил, -- сказал мне как-то Александр с простодушием и
ясностью царя Соломона или Трибунала ВэЧеКа. -- Душил, нужно было задушить.
У меня хоть ребенок, я свою убил бы, что хорошего для ребенка, девочка одна
осталась бы, а тебе нужно было Елену убить.
  К маю, вы увидите, мы с ним оживимся, напишем несколько статей, которые
никто не опубликует, устроим 27 мая демонстрацию против "Нью Йорк Таймз",
интервью с нами опять напечатает лондонская "Таймз". Мы будем в мае
пробовать и другие всякие варианты, рыть жизнь во всех направлениях, но
тогда, в апреле, мы еще часто просто рефлектировали и напивались. Он к тому
же имел слабость спать со своей собственной женой, и тогда у него или
ломался телефон, и я не мог к нему дозвониться, или он исчезал на субботу и
воскресенье.
  В тот вечер, наверное, было как обычно. Александр, очевидно, рассказал
мне, что в газету пришло какое-нибудь письмо от какого-то диссидента, может,
от Краснова-Левитина, может, хитрый Максимов прислал очередной свой призыв,
направленный не столько против советской власти, сколько против западной
левой интеллигенции, "оглохшей от пресыщения и праздности", или бородатый
Солженицын удивил мир очередной глубокой мыслью по поводу мироустройства,
или какой-нибудь человек предложил еще что-нибудь отделить от СССР,
какую-нибудь территорию. Эти имена наших "национальных героев" не сходили у
нас с языка.
 

 Иногда Раймон снова принимался трогать меня за хуй, но постепенно
чувствовалось, что он устал, и от усталости, уже не контролируя себя, стал
пошловат, говорил какие-то неуклюжие и жирные остроты, чего в нормальном
состоянии с ним не случалось. В конце концов он объявил нам с КИРИЛЛОМ, ЧТО
он извиняется, но хочет спать. Я был разочарован. Видно, это отразилось на
моем лице, потому что Раймон сказал: -- Пойди к Марио, хочешь? -- и уже
шутливо продолжал, -- только он не даст тебе спать, я лично Марио немного
побаиваюсь, хотя мы уже много лет не спим вместе и друг друга не возбуждаем.
И он повел нас в комнату к Марио, слегка покачиваясь, ведь он целый день
работал в оффисе, а потом еще пил с нами наравне целый вечер, это было
понятно.
  Марио сидел в расстегнутой рубашке и перебирал какие-то бумажки.
Деловой человек, он, право же, был красивый, и я при моем желании сегодня,
сейчас, лишиться своей девственности, наверное, остался бы с ним, если бы не
понимал что Раймон не хочет этого, если его не разочаровал вид моего
сморщенного отростка, то не должен хотеть. И я не остался, хотя шутливые
слова и косой взгляд Марио на меня, этакий скользящий, убедил меня тотчас,
что Раймон прав, не сочиняет Раймон.
  Нужно было уходить, но завязалась какая-то глупая беседа, виной которой
были усталый и обрюзгший вдруг РАЙМОН и Кирилл. Назавтра у Раймона должно
было быть парти, очень важное, так как должен был придти его босс, хозяин
дела, не педераст, и Кирилл вызвался достать для этого хозяина красивую
девушку. Где он собирался достать ее, я не знал, но нелепый разговор тянулся
и тянулся, Раймон жаловался на отсутствие посуды, но потом вспомнил, что
красивую посуду принесет ему Себастьян-Луис.
  -- Он же сегодня звонил, я совсем забыл. Мои сервизы все частично
перебиты, я давно ничего не устраивал дома, все приглашал людей в рестораны,
-- говорил Раймон тоном зажравшегося собственника. В нем проснулся гнусный
буржуа, который за свои деньги претендует на весь мир со всеми его
материальными и духовными ценностями. Из тех, кто купили мою глупую девочку.
Я разнервничался.
  Внешне я сидел с ним в обнимку, он машинально гладил мое плечо, но
заглянув в меня, что же можно было увидеть, господа? Ненависть. Ненависть к
нему, одуревшему от вина и усталости. И вдруг я понял, что сейчас с
удовольствием перерезал бы глотку этому Раймону ножом или бритвой, хотя не
он меня насиловал, а я насиловал себя сам, сидел здесь, но я перерезал бы
ему глотку, содрал бы с него кольца с бриллиантами и ушел бы восвояси из
дорогой квартиры с Шагалом, и купил бы себе девочку-проститутку на целую
ночь, ту, китайско-малайского происхождения, маленькую и изящную, что всегда
стоит на углу 8-й авеню и 45-й улицы, проститутку, но самочку, девочку.
Целовал бы ее всю ночь, делал бы ей приятное, и пипку и пяточки целовал.
  А на оставшиеся деньги купил бы этому балбесу Кириллу самый дорогой
костюм у Теда Лапидуса, потому что кто ему еще купит, а я старше и опытнее.
Вся эта картина была такой живой, что я невольно вздрогнул, и тем рассеял
туман перед собой. Обозначились Кирилл и деловой Марио, и рядом со мной
мясная морда Раймона. -- Пора идти, -- сказал я, -- ведь вы, Раймон, хотите
спать.
  И мы вышли. Я и Кирилл.
  Я поставил точку на Раймоне, хотя кто-то кому-то должен был звонить, и
как-то выйдя из отеля, я, красиво одетый, встретил того же Раймона, а с ним
Себастьяна в черном костюме и белой глупой шляпке из соломки, "очень
дорогой", по мнению вездесущего Кирилла, которого я ждал, и который вскоре
подошел. С ними был еще мальчик-мексиканец. Выглядели они как кавказские
родственники, приехавшие в гости к дяде Раймону в Москву. Они были очень
озабочены, вся компания искала какое-нибудь новое место, где можно было бы
пообедать. "Нам бы их заботы!" -- сказал завистливо Кирилл. Увидав на
противоположной стороне улицы мексиканский ресторан, Раймон и его кавказские
родственники заспешили туда. С полпути Раймон обернулся и посмотрел на меня.
Я улыбнулся и помахал ему рукой. Тогда я уже выспался с Крисом, у меня уже
был Крис.

 

 Я вышел с Кириллом на кухню. Благо зазвонил телефон и Раймон нас не
удерживал, занятый телефонным разговором.
  -- До твоего прихода, -- зашептал Кирилл, делая мне водку с оранджусом,
-- до твоего прихода Раймон попросил меня, чтоб я тебе сказал -- он будет
водить тебя в рестораны, очень часто, купит тебе костюм, только ты чтобы не
жил пока ни с кем. Раймон должен решить, что ему делать -- остаться с
Луисом, или быть с тобой, он говорит: -- Себастьян меня очень любит, но у
меня на него не встает. Эди же меня не любит, но, может быть, полюбит еще,
ведь мы только что познакомились.
  -- Вообще, -- продолжал Кирилл свистящим шопотом, -- он не верит, что
ты ни разу не пробовал мужчин, говорит: "мне кажется, он спал с мужчинами".
  -- Это я так хорошо замаскировался, -- сказал я тупо, думая о своем. Я
мог притвориться и днем в ресторане сказать, что люблю его и просить его
бросить Луиса, жить со мной, наговорить ему Бог знает чего, на что я был
способен, сыграть, прислониться к его плечу, погладить его красную шею,
поцеловать ему ухо, разыграть из себя мелкобуржуазную кокотку, декадентку и
нагромоздить перед ним кучу ужимок, мелких капризов, странностей и милых
привычек, из которых он бы не выпутался, конечно. Это я умел. Загадкой для
меня было бы, как вести себя в постели, но это я тоже надеялся постичь очень
скоро. Я же поступил неразумно, но честно, не стал лгать ему, и не сказал,
что люблю его.
  Мы вышли в гостиную. В спальне Раймон объяснялся с телефонной трубкой
по-французски. Мы остались поэтому в гостиной.
  -- Сегодня я встретил на 5-й авеню вашу бывшую жену, Эдичка, -- сказал
Кирилл и внимательно посмотрел на меня, ожидая эффекта. Я пил свою водку и
только чуть погодя сказал: -- И что?
  -- Летит по 5-й, никого не видит, в каком-то красном жакете, зрачки
расширены -- наверное, она колется героином, или нюхает кокаин, вся
вздернутая, возбужденная. Едет, говорит, в Италию, на месяц сниматься. Золи
ее посылает. -- Как Лимонов, видишь его? -- спрашивает. Когда узнала, что я
нашел тебе "друга" -- Кирилл понизил голос, -- была очень довольна, и
сказала: "Ненавижу мужчин, найди мне старую богатую лесбиянку, чтоб ласкала
меня, ебла, ебла, ебла искусственным членом -- Кирилл несколько раз повторил
это ебла, очевидно, Елена произнесла тоже так: -- усиленно и несколько раз.
Я вспомнил ее долгие и почти зверские оргазмы от искусственного члена,
которые я сам ей устраивал, и у меня закружилась голова, вниз потекла
теплота, после этих оргазмов я ебал ее с особенным удовольствием. Я хлебнул
большой глоток водки, и оставив свои ощущения, чувствуя свой наполнившийся
хуй, стряхнул мутность и прислушался, заставил себя прислушаться к словам
Кирилла. Он закончил фразу... после искусственным членом последовало: -- и
тогда наша семья будет полностью пристроена, -- сказала она.
  Дальше Кирилл пустился в рассуждения относительно того, что Елена не в
его вкусе, и что я в ней находил, а я автоматически насмешливо улыбался ему,
едва выбираясь в это время из нашей кровати, едва из нее, "супружеской",
выбираясь.
  Слава Богу, вошел Раймон -- реальная личность из реального мира, и моя
пытка кончилась. Мы выпили еще и еще. Через полчаса, проведенные в светской
беседе, Раймон стал через брюки поглаживать мой член, совершенно не
стесняясь Кирилла. Я улыбался и делал вид, что ничего особенного не
происходит.
  Раймон не сидел рядом со мной, он тянулся к моему хую с кресла, я же
был на диване. Это еще более усугубляло несерьезность ситуации. Я ничего не
чувствовал от прикосновений Раймона, совершенно ничего, тут был Кирилл, а я
не был здоровый крестьянский парень из какой-нибудь Аризоны, у которого
нормальные инстинкты и хуй естественно встает, если его трогают посторонние
люди. Я был нелепый европеец с неестественными связями внутри организма, я
был хороший актер, но я не мог управлять и этим. Слезы еще выжать, куда ни
шло, но поднять хуй в такой ситуации? Я, впрочем, не знал, нужно ли это.
Единственно подумал, что, может быть, нестоящий хуй его отпугнет. Нет, не
отпугнул, скорее наоборот.
  Когда я через некоторое время вышел через спальню Раймона в обширный и
художественно декорированный портретами и фотографиями туалет, сделал там
пи-пи, и вытерев член салфеткой, возвращался, Раймон встретил меня в
спальне. У него были странные глаза, губы цвета скисшей на солнце клубники,
и он что-то бормотал. Бормоча, он прижался ко мне. Я был куда выше его, мне
пришлось обхватить его спину и плечи руками. Мы топтались, он продолжал
бормотать, и через брюки массировал мой член -- зачем, я не мог понять. Со
стороны мы были похожи, очевидно, на японских борцов. Наконец, он стал
подталкивать меня к кровати. Ну, я шел, что мне оставалось делать, хотя
какое-то неудовольствие тем, что он все это так нелепо совершает, появилось
во мне и ширилось.
  Он положил меня на кровать, я лег спиной, и он лег сверху, делая такие
движения, как делают с женщиной, когда ее ебут. Некоторое время он занимался
этой имитацией, тяжело дышал и сопел у меня над ухом, целовал в шею, я
откидывал голову и катал ее из стороны в сторону совершенно так же как это
делала моя последняя жена, я поймал себя на этом, очевидно, такое же было у
меня и выражение лица. Эти вещи передаются.
  Раймон был тяжелый и неудобный. При всем моем раздражении я
сочувствовал ему, сознавая себя неумелой девственницей. "Тяжело ему со мной
придется", -- подумал я. Но неудовольствие от того, что он все это так глупо
и неудобно устраивает, не покидало меня.
  А в соседней комнате Кирилл говорил по телефону, и дверь не была
закрыта. Ах вот почему он бормотал что-то нечленораздельное, а не говорил
нормально -- понял я. Я вообще слишком много думал в этот момент. Не буду
думать, -- решил я, и возвратился к действительности. Тяжелый рыжий дядька
копошился на мне. Хорошенькая ситуация, Эдичка, вы лежите и сейчас вас,
кажется, выебут. Впрочем, вы этого хотели. -- Ну, положим, я не именно ебли
хотел, а любви, ласки, я так устал без ласки и как естественное продолжение
и ласки для моего хуя. Но то, что происходит, -- чепуха какая-то. Неужели
ему не хватает тонкости понять, что со мною нужно не так. Или он не боится
испугать меня, не дорожит мною.
  Он сполз ниже, расстегнул зиппер на моих брюках, но не мог расстегнуть
ремень, не знал устройства. Я мысленно улыбнулся. Точно так же моя первая
женщина запуталась в моем ремне -- тот был советский армейский моего папы
ремень, не могла расстегнуть ремень у мальчишки. Этот же -- итальянский.
Первый мужчина. Нет, ни хуя не расстегнешь, не знаешь устройства. Хуй с
тобой -- помогу. И я, не меняя томного выражения лица, опустил руки из-за
головы, где они все это время находились, вниз и расстегнул ремень.
  Он в горячке сдвинул мои красные трусики и вынул его -- член. Господи,
он был скрюченный и маленький, как у мальчика, и от прикосновения его
схватившей ладони выступила, выкатилась как слезинка, капелька мочи. Сколько
ни вытирай салфетками, эта капелька всегда таится в глубине, чтобы
выкатиться при удобном случае. Интересно, как Раймон справится с ним. -- А
ты думал легко ебать травмированных? -- хотелось мне ему сказать. Он дергал
и мял мой член. -- Грубовато, поспешно, -- думал я.
  В соседней комнате Кирилл укорял в чем-то свою Жаннетту. И нехотя, но я
прислушивался к голосу Кирилла, разбирал отдельные слова. Раймон дергал и
мял, мне было неудобно, одно его колено давило мою ногу, я вдруг понял, что
ни хуя у него ни получится, что я сейчас встану и сбегу, и чтобы не
навредить себе и не обидеть его, я быстро прошептал томно: "Кирилл услышит!"
  Он понял, встал, а, может, отчаялся что-либо сделать с моим членом, но
он встал и ушел в сомнамбулическом состоянии в ванную комнату.
  Когда он вернулся, я уже прохаживался по спальне, глядел в окна вниз на
улицу, был застегнут и рубашка заправлена, и мы вышли к Кириллу и продолжили
пить, а потом я, вынув из кармана жилета принесенные стихи, читал их Раймону
и Кириллу, причем Кирилл важно выражал свое мнение по поводу каждого
стихотворения.
  Стихи вернули мне утраченное спокойствие. В этом деле я выше всех, и
тут, единственно в стихах, я тот, кто я есть. Читая стихи, я обрел
спокойствие, говорю, хотя эти люди -- Раймон и Кирилл были не для моих
стихов. Раймон вежливо понимал, что это искусство, и как искусство это нужно
ценить и восхищаться этим, но едва ли он действительно ощущал, кто перед ним
сидит и что читает. Он хотя и был больше европеец, чем американец, однако
столько лет прожил в этой стране, что невольно отводил искусству скромную
роль безделушки, украшающей жизнь. Мило, конечно, что его возможный любовник
поэт, это интересно, романтично, но и все. Мои стихи были для него
маленькие, а он -- Раймон -- большой, тогда как на деле страданья Эдички
были куда больше не только Раймона, но и всего города Нью-Йорка, именно
потому что Эдичка виден, видим через стихи. Так я важничал, впрочем, вполне
убежденный в этом и до сих пор.
  Я их не очень баловал, так, может, стихотворений пять-семь прочел и
спрятал рукопись в карман жилета. Хватит. Тем более, что Раймон отвлекался к
телефону, а Кирилл, конечно, пытался мне объяснить свое,
питерско-ленинградское отношение к стихам. Ленинградцы любят напыщенность и
пафос, манерность и псевдоклассичность, я для них слишком прост с моими
стихами.
  Появился гость -- некто француз, владелец сети магазинов, продающих
роскошное готовое платье от Ив-Сен-Лорана, Кардена и прочих французских
знаменитостей. Эти красиво звучащие фамилии были мне знакомы еще в Москве.
От Ив-Сен-Лорана, например, брал свои вещи Луи Арагон -- член Центрального
Комитета Французской Компартии и один из крупнейших французских поэтов.
Откуда я знаю? О, у Эдички масса светских связей, хотя он молчит о них, не
очень заикается. Об ивсенлоранности Арагона говорила мне Лиля Брик,
знаменитая Лиля, мой друг -- женщина, вошедшая в историю как любовница
великого поэта Вовки Маяковского, великого, что б там разная советская и
антисоветская сволочь ни плела.
  Ну да, я забыл о французе. Он был с зализанными тонкими ниточками
волосиков по обе стороны черепа, костистый, высокий, с несколько крупным при
общей худобе задом, в узеньких брючках, с таким же узким, сужающимся к носу
лицом. Похож был на какую-то рыбу.
  Молодой бездельник, покрывшись пятнами, стеснялся, стал говорить с
французом по-французски. Нужно признать, что это ему неплохо удавалось. Его
бабушка, о которой он постоянно вспоминал, умела не только бить надтреснутые
кузнецовские тарелки о стены, но и научила внука говорить по-французски и
по-английски, чего не скажешь о моей, к сожалению.
  По желанию Раймона, хвалившегося моей фигурой, я должен был вертеться
перед французом, показывая себя. Мне казалось, что мне пятнадцать лет, и что
родители показывают меня своим друзьям. Куда пятнадцать, меньше лет. Десять,
восемь.
  Французу я явно понравился, он был старый закоренелый педераст, сколько
ему было лет, не знаю, он был законсервирован как старая слоновая кость,
сиял, отполированный, и все время улыбался и говорил тонким отчаянным
светским голоском, каким в оперетте говорят смешные светские люди -- князья
и принцы, смешные, но не без шарма. Мне француз тоже нравился, и куда
больше, чем Раймон, но я не смел ему об этом сказать. Он был почему-то мне
приятен, от своих узеньких, нарочито не по моде брюк, до ниточки волос на
голове.
  Раймон был тучнее, кровянистее, мяснее, конечно, француз нравился мне
больше.
  Кирилл, не имея ни копейки денег, из вежливости вел переговоры о
покупке костюмов для него, Кирилла. Всем было ясно, что ни хуя он не купит,
но что это его манера делать всем приятное, как-то участвовать в их жизни. Я
думаю, он был в полном восторге от того, что сидит в компании педерастов,
он, добрая душа, любил своих друзей, любил их титулы, или отсутствие
титулов, держу пари -- он всегда преувеличивал и достаток Раймона передо
мной и другими людьми, и вообще все преувеличивал в большую и лучшую сторону
о своих друзьях. Это невинное детское развлечение, но этим он и себя не
забывал, он -- Кирилл, имея таких друзей как бы вырастал в собственных и
чужих глазах.
  Француз, к сожалению, очень скоро ушел, на прощанье похлопав меня по
попке и сказав: "Я думаю, это лучше для вас что вас бросила жена". В его
устах это звучало убедительно -- я подумал: -- конечно, лучше, может, и
лучше. И от его похлопывания я был в восторге -- почему-то мне это
понравилось.
  После француза пришел итальянец. "Он был когда-то моим любовником, --
сказал Раймон, когда итальянец ушел в ресторан поесть, он не давал мне
спать, очень сильный хуй у этого молодого человека. Ох, он такое творит!" --
говорил Раймон с восторгом. Мне в его словах почудился укор. "Сам виноват,
-- подумал я, -- не имеешь подхода!".
  Итальянец пришел переночевать. Когда я осведомился у Раймона, почему он
не остановился в отеле, выяснилось, что он еще и миллионер. Миллионер был
лет 35, не более и очень симпатичный. Звали его Марио.
  Педерасты всех национальностей входили в этот вечер в дом Раймона,
правда, они не скоплялись, а посидев, уходили, на их место являлись другие.
Оставался только Марио, но и он вскоре ушел в отведенную ему гостевую
комнату и пребывал там.

 

 -- Кирилл, -- сказал я шутливо, -- Раймон хорош, но ты мне нравишься
больше, ты высокий, крупный, опять-таки молодой. Если бы ты еще имел немного
денег, мы были бы прекрасная пара.
  -- К сожалению, Эдичка, меня пока не тянет к мужчинам -- может быть,
когда-нибудь, -- сказал он.
  На электронных часах на башне АйБиЭм было два часа ночи.
  Назавтра я позвонил ему и мы встретились у него в оффисе. Перебравшись
через баррикаду холеных и обезжиренных секретарш, я, наконец, попал в то,
конечно, холодное и светлое и просторное, по величине больше, чем холл
нашего отеля, помещение, где он делал свой бизнес, вершил свои дела. Он
выглядел барином -- серый в полоску костюм, галстук с искрой, мы
незамедлительно отправились в ближайший же ресторан, находился он на
Мэдисон, недалеко от моего отеля.
  В ресторане было полным-полно седых и очень приличных дам, были и
мужчины, но меньше. Относительно дам я подумал, что каждая из них, очевидно,
отправила на тот свет минимум двух мужей. Мы сели рядышком, для меня Раймон
заказал салат из авокадо и креветок.
  -- Я этого блюда есть не могу, -- сказал он, -- толстеешь от этого, а
тебе можно, ты мальчик.
  Мальчик подумал про себя, что да, конечно, он мальчик, но если бы
продолбить в голове дыру, вынуть ту часть мозга, которая заведует памятью --
промыть и прочистить как следует, было бы роскошно. Вот тогда мальчик.
  -- Что мы будем пить? -- осведомился Раймон.
  -- Если можно -- водку, -- скромно сказал я и поправил свой черный
платок на шее.
  Он заказал водку и мне и себе, но они подают ее со льдом, и это не
совсем та оказалась водка, которую я ожидал.
  Мы ели и беседовали. Салат был изящного тонкого вкуса, блюдо для
гурманов, я опять ел с вилкой и ножом -- я ем очень ловко, как европеец, и
горжусь этим.
  Со стороны у нас, конечно же, был вид двух педерастов, хотя он вел себя
очень солидно, разве что поглаживал мою руку. Некоторых старых дам мы явно
шокировали, и мы на нашем диванчике чувствовали себя как на сцене, сидя под
перекрестным огнем взглядов. Как поэту мне было приятно шокировать
продубленных жизнью леди. Я люблю внимание любого сорта. Я чувствовал себя в
своей тарелке.
  Раймон стал рассказывать мне про гибель своего пятнадцатилетнего сына.
Мальчик разбился насмерть на мотоцикле, за несколько дней до того купленном
втайне от отца. -- Он у меня учился в Бостоне, и я не мог проконтролировать
эту покупку, -- со вздохом сказал Раймон. -- После его смерти я поехал в
Бостон и пришел там к человеку, который продал ему мотоцикл. Он был черный,
и он сказал мне: -- Сэр, я очень сочувствую вашему горю. Если бы я знал, что
все так будет, я бы никогда не продал мальчику мотоцикл, я бы потребовал у
него разрешение от отца. -- Очень хороший человек этот черный, -- сказал
Раймон.
  Стараясь отвлечь его от грустных воспоминаний, я спросил о его бывшей
жене. Он оживился -- видно, это была интересная для него тема.
  -- Женщины куда грубее мужчин, хотя обычно принято считать обратное.
Они жадны, эгоистичны и отвратительны. Я так давно не имел с ними дела, а
тут недавно поехал в Вашингтон и после многолетнего перерыва случайно выебал
какую-то женщину. О, знаешь, она показалась мне грязной, хотя это была очень
красивая, женственная 35-летняя чистоплотная баба. В самой их физиологии, в
их менструациях заложена какая-то грязь. -- Кирилл сказал мне, что ты очень
любил свою жену, и что она очень красивая женщина. Сейчас ты еще
переживаешь, конечно, но ты не представляешь, как тебе повезло, что ты
избавился от нее, ты поймешь это позднее. Любовь мужчины куда прочнее, и
часто пара проходит вместе через всю жизнь. -- Тут он вздохнул и отхлебнул
водки. Ненадолго задумался.
  -- Правда, сейчас такая любовь встречается все реже и реже. Раньше, лет
20-30 назад, педерасты жили совсем не так. Молодые жили со старыми, учились
у них, это благородно, когда молодой человек и старый любят друг друга и
живут вместе. Молодому человеку часто нужна опора -- поддержка зрелого
опытного ума. Это была хорошая традиция. К сожалению, сейчас совсем не так.
Сейчас молодые предпочитают жить с молодыми и ничего, кроме скотской ебли,
не получается. Чему может научиться молодой человек от молодого... Прочных
пар теперь нет, все часто меняют партнеров. -- Он опять вздохнул. Потом
продолжал:
  -- Ты мне нравишься. Но у меня уже месяц роман с Себастьяном. Я
познакомился с ним в ресторане, знаешь, у нас есть такие специальные
рестораны, куда не ходят женщины, а только такие, как я. Я сидел с целой
компанией, и он тоже был с компанией, я его сразу заметил, он сидел в углу и
был очень таинственный. Он -- Себастьян сделал первый шаг -- он послал мне
бокал шампанского, я ответил ему бутылкой. Я вначале подумал, что ему
нравится мой приятель -- молодой красивый итальянец. Нет, оказалось ему
нравлюсь я -- старый. Он подошел к нашему столику представиться. Так мы
познакомились.
  -- Он меня очень любит, -- продолжал Раймон. -- И у него очень хороший
хуй. Ты думаешь, я вульгарен? Нет, ведь речь идет о любви, для любви это
важно -- у него очень хороший хуй. Но он меня не возбуждает, а вот когда я
вчера поцеловал тебя у двери, у меня сразу встал хуй...
  Я, в ответ на такое откровенное излияние, преувеличенно внимательно
разрезал кусочек авокадо, а потом, положив нож и вилку, взял бокал, выпил и
зашелестел льдинками в водке.
  Раймон не заметил моего смущения. Он продолжал.
  -- У Себастьяна, знаешь, до этого произошла жуткая трагедия. Он был
близок к самоубийству. Он шесть лет жил с одним человеком, я не хочу
называть его имени, это известный человек, очень-очень богатый. Себастьян
любил его и все шесть лет не расставался с ним. Они вместе ездили в Европу,
путешествовали на яхте вокруг света. И вдруг этот человек полюбил другого.
Себастьян год не мог придти в себя. Он говорит мне, что если я его брошу, то
он этого не переживет. Он очень хорошо ко мне относится, он делает мне
подарки -- вот это кольцо подарил мне он, и, может быть, ты видел огромную
вазу в гостиной, ее тоже подарил мне он.
  -- Вчера, ты заметил, он был немного мрачный. У него сорвалось одно
дело -- речь шла о больших деньгах, -- продолжал Раймон. Себастьян хотел и
не смог продать кубки короля Георга, я не помню, какого только по счету, он
очень переживает. Он вообще любит свою работу в галерее, но он очень устает.
Он приходит ко мне делать любовь, но, бывает, что засыпает от усталости, я
целую его, пытаясь разбудить, мне хочется любви, но он устает на своей
работе. К тому же ему приходится много ездить, и до меня ему от работы ехать
не близко, мы хотели бы поселиться вместе, но этому мешает его работа. Дело
в том, что у нас в стране таких, как мы, не преследуют, но будет все же
нехорошо, если его богатые клиенты и особенно клиентки узнают о том, что он
педераст. Они наверняка перестанут покупать у него в галерее. Если не все,
то многие. Поэтому мы не можем поселиться вместе -- слухи дойдут неминуемо.
А жить вместе нам было бы удобнее и из экономических соображений -- он,
знаешь, не то что скуповат, нет, он экономный, это хорошо, потому что я
слишком легко трачу деньги. Он говорит -- мы могли бы обедать иногда и дома,
он любит готовить. Раньше я на моей службе мог позволить себе многое, мои
ресторанные расходы тоже оплачивала фирма, я пользовался большими
привилегиями, я был друг и компаньон моего хозяина. Сейчас, когда умер мой
друг и компаньон -- мы вместе создавали это дело -- я уже таких больших
привилегий не имею. Финансовые стеснения раздражают меня -- я привык жить
широко.
  -- Как ты думаешь, -- обратился он ко мне неожиданно, прервав свой
монолог, -- Себастьян действительно любит меня, как говорит? Я говорю ему
часто: "Ты молодой, я -- старый, зачем ты любишь меня?" Он отвечает мне, что
я -- его любовь.
  -- Я не знаю, как быть, -- продолжал Раймон задумчиво. Он мне нравится,
но я тебе сказал -- от тебя у меня сразу встал хуй, от него это происходит
не так, но он говорит, что любит меня. Могу ли я ему верить? Как ты думаешь?
-- он выжидательно посмотрел на меня.
  -- Я не знаю, -- сказал я. Что я мог сказать еще.
  -- Я боюсь влюбляться, -- сказал Раймон. -- У меня уже не тот возраст.
Я боюсь влюбляться. А потом, если меня бросят, это будет трагедия. Я не хочу
страданий. Я боюсь влюбляться.
  Он выжидательно смотрел не меня и поглаживал мою руку своими пальцами в
кольцах, из-под которых кое-где торчали рыжие волоски. Рука была тяжелая. Я
тупо, как во сне, смотрел на эту руку. Я понимал, что он хочет знать, буду
ли я его любить, если он оставит Луиса. Он просил гарантий. Какие гарантии
мог я ему дать? Я ничего не знал. Он был хороший, но мне трудно было
разобраться, есть ли у меня к нему сексуальная симпатия. Я мог понять это
только после любви с ним.
  -- Посоветуй, как мне поступить, -- сказал он.
  -- Наверное, он любит Вас, -- сказал я полулживо, только затем, чтобы
что-то сказать. Я хотел быть честным с ним, как и со всем миром, я не мог
сказать ему: -- Брось Луиса, я буду любить тебя преданно и нежно. Я не знал
-- буду ли. Мало того, меня вдруг поразила мысль -- он ищет любви, заботы и
ласки, но ведь я ищу того же самого -- за этим я и сижу с ним, я пришел за
любовью, заботой и лаской. Как же мы разойдемся? Я растерялся. Если я должен
давать ему любовь -- я не хочу, не хочу и все, я хочу чтоб меня любили --
иначе не нужно ничего. За его любовь ко мне, если она будет, я полюблю его
впоследствии, я себя знаю, так будет, но вначале пусть он.
  Потом мы перешли от этого взрывоопасного момента. Не перешли --
переползли с трудом. Он спросил меня о том, как я жил в Москве, и я
терпеливо рассказал ему то, что мне пришлось уже, может быть, сотню раз
рассказывать здесь в Америке вежливым, но, в основном, безразличным людям. Я
повторил ему все, только он не был безразличный. Он меня выбирал.
  -- Мои произведения не печатали журналы и издательства. Я печатал их
сам на пишущей машинке, примитивно вставлял в картонную обложку, скреплял
металлическими скрепками-скобками и продавал по пять рублей штука. Сборники
эти оптом по 5-10 штук продавал я своим ближайшим
поклонникам-распространителям, каждый из которых являлся центром кружка
интеллигентов. Распространители платили мне деньги сразу, а потом
распродавали сборники поштучно в своих кружках. Обычно Самиздат идет
бесплатно, я единственный, кто продавал таким образом свои книги. По моим
подсчетам, мне распространили около восьми тысяч сборников...
  Говорил я это Раймону заученно-монотонно, скороговоркой. Так читают
скушные и надоевшие тексты вслух.
  -- Еще я умел шить и шил по заказу брюки. Брал я за одну пару 20
рублей, шил я и сумочки, и моя предыдущая жена Анна, помню, ходила продавать
их в ГУМ -- главный универсальный магазин на Красной площади по 3 рубля
штука. Все это были неразрешенные, преследуемые в СССР способы добычи денег.
Я сознательно рисковал каждый день...
  Он не очень-то уже слушал меня. Моя русская арифметика мало его
интересовала. 3 рубля, 20 рублей, восемь тысяч... У него были свои заботы. Я
пришел за любовью и увидел, что от меня хотят любви. Он прикидывал, способен
ли я. Это мне уже не нравилось. В этой роли -- любящего -- я уже потерпел
поражение. Я тоже хотел гарантий. Я совсем не хотел возвращаться в старую
шкуру.
  Мы расплатились, заплатил, конечно, он -- мне было нечем, потом я
привыкал к роли девушки, и решили подняться в лифте наверх. Раймон хотел
посмотреть посуду, он собирался купить новый обеденный сервиз, а в верхнем
этаже была галерея.
  Нас встретила в галерее некрасивая девушка, а позже вышла и старая
дама. Мне было приятно, что они видят нас -- импозантного Раймона и меня, и
все понимают. Раймон мял блюда, рассматривал тарелки и бокалы, предлагал мне
полюбоваться старинным фарфором -- мы интеллектуально, с пользой проводили
время. Я люблю красивое, я разделял его восхищение творениями мастеров
старого уютного мира, где были семьи, не было кокаина и ебущихся, потных от
наркотиков Елен, не существовало похабного мира фотографии и его грязных
кулис. Семейные обеды, чинная жизнь, вот что олицетворял для меня этот
фарфор. К сожалению, мне на роду написано иное, -- подумал я.
  Но осмотр и приценивание кончились, мы поехали вниз на лифте, он на
виду у мальчишки лифтера поцеловал меня, и мы вышли на улицу, полную
автомобилей. Была весна 1976 года, двадцатый век, и Великий Город Нью-Йорк в
ланчевое время.
  -- Я хотел бы с тобой делать любовь, но Луис сейчас почти всегда
остается ночевать. К тому же, он сейчас будет опасаться тебя, ты видел,
каким взглядом он вчера смотрел на тебя? Я помнил только усталый взгляд
Луиса-Себастьяна и нашу с ним неклеющуюся беседу.
  -- Ты, может быть, придешь ко мне сегодня в пять -- мы проведем вместе
немного времени, выпьем чего-нибудь, -- сказал Раймон.
  -- Хорошо, я буду рад, -- сказал я, и в самом деле обрадовавшись, ибо
во мне опять обнаружилась непреклонная решимость во что бы то ни стало
выспаться с ним, не побоюсь употребить канцелярское выражение -- хотелось
официально стать педерастом, внутри себя я им уже стал, и впредь быть
таковым и считать себя таковым. Я хотел подытожить. Может быть, так девочки
хотят потерять девственность. Было в этом желании моем даже что-то
ненормальное, я ощущал это.
  Мы попрощались на Мэдисон, и я не пошел сразу в отель, а долго еще
ходил по улицам, обдумывая его слова. -- Ив этом мире педерастов -- любовь и
нелюбовь, слезы и трагедии, и нет убежища от рока, слепого случая -- думал
я. И так же редка любовь истинная.
  Приняв душ, в пять я был у него. Там был и Кирилл. Раймон сидел в
спальне в кресле, распустив узел галстука и что-то пил, пригубливая из
большого бокала. -- Сделай ему что-нибудь выпить! -- приказал он Кириллу.
Молодой сводник. заговорщически подмигнув мне, сказал: -- Идемте, Эдичка, я
Вам сделаю что-нибудь выпить.
  -- Ты что, без компании не можешь? -- сказал притворно-сердито Раймон.
  -- Да я просто не знаю, чего он хочет, я ему покажу, что есть, пусть
выберет.
 

 Я очень любил показываться с ним на улицах и в людных местах -- он ярко
одевался, носил золотые перстни, один был с черепом, это, я помню, потрясало
мое воображение, вкус у него был как у гангстеров, какими их изображают в
кино. Он любил, например, в летний вечер быть в белых брюках, черной рубашке
и белых же щегольских подтяжках, у него было пристрастие к подтяжкам.
Огромный, даже с брюхом, которое с годами становилось у него все больше, он
никак не походил на обычных в те годы довольно сереньких обитателей нашего
промышленно-провинциального города с самым многочисленным на Украине
пролетариатом.
  Попался он без меня -- сел в тюрьму за попытку изнасилования женщины, с
которой он до этого много раз имел любовь. В тюрьме он работал на кухне и...
писал стихи. Когда он вышел -- его хорошо и глубоко пырнули ножом. "Не
помогло и мое сало!" -- жаловался он мне, когда я пришел к нему в больницу.
  Он был добрый по отношению ко мне, он поощрял меня к писанию стихов и
очень любил стихи слушать. По его просьбе я несколько летних сезонов подряд
на городском пляже читал изумленной толпе стихи, приблизительно такого
содержания:
  Мою девушку из машины За руки вытащат люди Я посмотрю как мужчины Ее
насиловать будут
  Мужчины с крутыми затылками С запахом папирос дешевых Кобелями забегают
пылкими Возле бедер твоих лажовых...
  Смешно и грустно читать эти стихи, написанные 16-ти-летним человеком,
но я вынужден признать перед самим собой, что есть в них
неприятно-пророческая нотка -- выебал мир мою любовь -- мою Елену, и именно
эти -- с крутыми затылками -- бизнесмены и коммерсанты ебут сейчас мою
Еленушку...
  Я был предан Сане душой и телом. Если бы он хотел, я бы, наверное, с
ним спал. Но он, очевидно, не знал, что можно меня так использовать, или у
него не было к этому наклонности, или он не был для этого достаточно тонок,
а массовая русская культура не принесла ему этого на блюдечке, как приносит
человеку американская.
  Такова предистория. Любовь к сильным мужчинам. Признаю и теперь вижу.
Саня Красный был так силен, что ломал брусья в ограде танцевальной площадки,
брусья же были толщиной в крепкую руку здорового человека. Правда, он делал
это только тогда, когда у нас не было 50 копеек заплатить за вход.
  Гена был высок, строен и похож на молодого нациста. Синие глаза.
Красивее мужика я не встречал.
  Теперь-то мне понятны мои дружбы, это только две, наиболее
запомнившиеся, были и другие, но много лет я жил как в чаду, и только моя
трагедия вдруг открыла мне глаза, я смог посмотреть на свою жизнь с
неожиданной точки зрения.
  Ну, я как-то обосновал внимавшему Кириллу свое желание. Он всегда так
слушает рассказы собеседников, не только мои, будто это главное дело его
жизни, с очень заинтересованным видом, но это только вид. Молодой человек
этот очень много обещает, но мало делает. В данном случае я, слава Богу,
знал, что он не привирает для солидности, он действительно жил одно время в
квартире какого-то временно уехавшего педераста, и я там у него был и видел
особые журналы для мужчин и все такое прочее. Чем черт не шутит, -- может,
Кирилл и познакомит. Мне приходилось цепляться за все, у меня ничего не
было, с этим миром мы были чужие. Плохое знание языка, особенно
разговорного, пришибленность после трагедии, долгая оторванность от людей --
все это причины, по которым я был сверходиноким. Я только шлялся по
Нью-Йорку пешком, проходя порой по 250 улиц в день, и в опасных и в
неопасных районах шлялся, сидел, лежал, курил, пил из пакетиков алкоголь,
засыпал на улице. Бывало, что я по две-три недели ни с кем не разговаривал.
  Прошло какое-то время. Я пару раз звонил Кириллу и спрашивал, как дела,
когда же он сдержит обещание и познакомит меня с этим мужиком. Он что-то
бормотал невнятное, оправдывался и явно выдумывал причины. Я уже совсем
перестал на него надеяться, как вдруг он позвонил мне и сказал
неестественно-театральным голосом: "Слушай, ты помнишь наш разговор -- я
сижу у приятеля, его зовут Раймон, он хотел бы тебя видеть, -- выпьем,
поболтаем, приходи -- это рядом с твоим отелем". Я сказал: -- Кирюша, это
тот мужик, педераст?
  -- Да, -- сказал он, но не тот.
  Я сказал:
  -- Хорошо, через час буду.
  -- Приходи быстрее, -- сказал он.
  Я не стану лгать и говорить, что я с зажженными очами и огнем в чреслах
поскакал туда. Нет. Я колебался и был слегка испуган. Я даже, может быть, с
минуту не хотел идти. Потом долго думал, в чем идти -- наконец, оделся очень
странно, в рваные синие французские джинсы, и прекрасный новый итальянский
джинсовый пиджак, одел желтую итальянскую рубашку, жилет, разноцветные
итальянские сапоги, шею обмотал черным платком и пошел, волнуясь, конечно,
волнуясь. Поживите столько лет подряд с женщинами, а потом попытайтесь
перейти на мужчин. Разволнуетесь.
  Он жил, -- впрочем, не хочу навредить этому человеку. Он, в общем,
милый дядька. Квартира "вся в антиквариате", как говорили у нас в России. На
стене Шагал с дарственной надписью, безделушки, картины, изображающие, как я
потом узнал, самого хозяина в балетной пачке, фотографии и портреты
танцовщиков и танцовщиц, включая Нуреева и Барышникова. Хорошо налаженный
изящный холостяцкий быт. Три, может быть, четыре комнаты, хороший запах, что
всегда отличает апартаменты светских и богемных людей от квартир мещан и
обывательских гнезд. В тех всегда воняет или пищей, или куревом, или чем-то
затхлым. Я очень чувствителен к запахам. Хорошие духи для меня праздник, над
чем в школе смеялись плебеи-соученики. По запаху квартира мне понравилась.
  А вот и сам хозяин выворачивается из кресла мне навстречу. Рыжие, в
меру длинные волосы, плотный, невысокого роста, немножко по-артистичному
развязный, даже по-домашнему хорошо одетый. На шее -- плотно бусы и какие-то
приятные цепочки. На пальцах -- бриллиантовые кольца. Сколько ему лет --
неизвестно, на вид больше пятидесяти. На самом деле, очевидно, за
шестьдесят.
  Кирилл с ним на дружеской ноге. Они дружески переругиваются. Начинается
разговор. О том о сем, или, как писал Кузмин, "То Генрих Манн, то Томас
Манн, а сам рукой тебе в карман". Нет, пока никаких рукой в карман, все
очень прилично, три артистических личности, бывший танцовщик, поэт и молодой
шалопай-аристократ беседуют. Разговор прерывается предложением выпить
холодной водки и закусить икрой и огурчиками. Хозяин идет на кухню, Кирилла
берет с собой. "Я буду употреблять его для разрезывания огурцов". Мне он
помочь не позволяет. -- "Вы -- гость".
  -- Господи, блаженство-то какое! В последний раз я ел икру, кажется, в
Вене -- привез несколько банок из России. Елена еще была со мной...
  "Как хорошо, что он не набросился на меня сразу" -- вот почти буквально
что я тогда думал. Выпив водки, я немного осмелею, и пока это будет
происходить, я осмотрюсь.
  Как хорошо-то, водка и икра. Мне, отвыкшему от нормальной жизни, все
как чудесный сон. Мы пьем из изящных, хрустальных, оправленных в серебро
рюмок, а не из пластмассового дерьма -- и хотя только закусываем -- перед
каждым стоит тонкая хорошая тарелка. Здесь так просторно после моей отельной
тюремной камеры, можно вставать, ходить, рассматривать. На хлеб намазывается
настоящее масло, сверху настоящая икра, и водка замороженная и огурцы
дольками, еще раз бросаю я взгляд на стол.
  Он на меня пока не наседал, мирно и с сочувствием расспрашивал об
отношениях с женой, не бередя моих ран, а так, как бы между прочим. Сказал,
что у него тоже была жена, когда он еще не знал, что женщины так ужасны, что
давным-давно когда-то она сбежала от него в Мексику с полицейским, или
пожарным, не помню точно, что она очень богатая и что у нее было двое детей
от него. Один сын погиб.
  Когда мы прикончили бутылку, а сделали мы это довольно быстро -- все
пили легко и были специалистами, людьми, которые пьют постоянно, каждый день
и много, он отряхнулся, пошел в ванную комнату и стал собираться в балет.
  Оделся он очень изящно -- бархатный черный пиджак от Ив-Сен-Лорана, а в
кармашек вставил шикарный платок. Выйдя в таком виде, он спросил нас,
нравится ли нам, как он оделся, и получив утвердительный ответ от меня и
"Раймон -- вы душка" от Кирилла, остался очень доволен.
  Тут раздался звонок -- это за Раймоном зашел некто Луис (его любовник,
шепнул мне Кирилл), но Раймон называет его Себастьяном, по имени известного
святого, расстрелянного из луков. Себастьян -- мексиканец. Он не показался
мне интересным, он был очень консервативно одет, такого же роста как и
Раймон, лицо у него было приятное, но безо всяких выдающихся черт. Он был
владельцем картинной галереи. Ему было лет 35-40, и Раймон считал его
молодым.
  Они ушли, но Раймон просил нас с Кириллом остаться, дождаться его
прихода. Кирилл, поигрывая тем, что он оказался на высоте -- сдержал свое
обещание, спросил покровительственно: "Ну, как тебе нравится Раймончик,
Эдичка? Не правда ли, он душка?" При этом, я думаю, он подражал жаргону
своей знаменитой аристократки-бабушки, о которой он очень много рассказывал,
бабушка дожила до 104 лет и имела дурную, по моему мнению, привычку бить
надтреснутые старинные тарелки о стену.
  Я сказал, что, по-моему, ничего, неплохой мужик.
  -- Он сейчас в любви с Луисом, но когда мы были на кухне, он сказал,
что ты ему очень понравился.
  Еще бы я ему не понравился, это неправдоподобно, но он как две капли
воды походил на Авдеева -- певца из ресторана "Театральный", поклонника моей
ранней юности. Бывает же такое!
  Кирилл расхваливал Раймона как товар, который он собирается продать. И
умный Раймон, и интеллигентный, и роскошно одевается -- при этом он повел
меня в спальню, где в стенном шкафу висело множество Раймоновых вещей. --
Вот! -- горделиво распахнул он шкаф. -- Смотри, сколько всего!
  Сам Кирилл ходил в жутких стоптанных туфлях. У него не было достаточно
силы воли даже для того, чтобы пойти, когда у него есть деньги, очень редко,
но деньги у него бывали, и купить туфли, хотя он страдал от этого.
  Сейчас они с Луисом, продолжал Кирилл тоном нежной матери,
рассказывающей о похождениях своего горячо любимого сына, шьют себе фраки,
специально для театра, какие-то особенные одинаковые фраки. -- Ты знаешь.
Лимонов, -- ради серьезности момента он даже перешел с Эдички на Лимонова,
-- Раймон знал многих великих людей, от Нижинского, до... А еще Раймон...
  Точно так же, наверное, расхваливал Кирилл меня Раймону. И поэт, и
умница, и такой тонкий, ужасно страдал бедняжка из-за предательства жены...
  Вскоре Кирилл загрустил. Возбуждение от того, что он был на высоте,
выполнил свое обещание, прошло. Очевидно, борясь с пустотой, он ушел в
соседнюю комнату и стал телефонировать. Он звонил своей любовнице Жаннетте,
и, кажется, отважился поругаться с ней. Расстроенный, он вернулся в
гостиную, взял из холодильного шкафа у Раймона еще бутылку водки, и мы ее
выпили, впрочем, почти этого не заметив. Он опять удалился к телефону,
сделал еще несколько телефонных звонков, на сей раз вкрадчивым шепотом
по-английски, но то, чего хотел, он из телефонной трубки не услышал. Тогда,
так как я был единственный доступный ему объект, он стал приставать ко мне:
  -- Лимонов, а Лимонов, ты помнишь, ты мне в отеле показывал свою
знакомую, русскую эмигрантку, позвони ей, пусть придет, я ее выебу.
  -- Кирилл, на хуя она тебе нужна, и, кроме того, я с ней едва
здороваюсь. Сейчас к тому же 12 часов, для нас с тобой это детское время, а
позвонить сейчас простому человеку, такому, как эта девица -- значит обидеть
ее. Да она давно видит пятый сон. И если я ей позвоню, то что я ей скажу?
  -- А, ты не можешь сделать для меня даже такую мелочь, не можешь
позвать эту девку. Мне тяжело, я поругался с Жаннеттой, мне нужно сейчас же
кого-то выебать. Я для тебя все делаю -- познакомил тебя с Раймоном, а ты
ничего не хочешь для меня сделать. Ну и эгоист ты. Лимонов, -- сказал он,
злясь.
  -- Если бы я был эгоист, -- спокойно ответил я, -- меня бы не ебли
поступки других людей, и мне по хуй было бы все, что сделала моя бывшая
жена. Именно потому, что я не эгоист, я и подыхал, лежа на Лексингтон, что
говорить, ты же видел, как я там подыхал, в каком виде я был. А был я такой,
потому что внезапно потерял смысл моей жизни -- Елену, мне не о ком стало
заботиться, а для себя я жить не умею. Какой же я эгоист?
  Все это я сказал очень серьезно, очень-очень серьезно.
  -- Позаботься обо мне, -- сказал он, -- и о себе тоже -- мы ее выебем
вместе, хочешь? -- Эдичка, позвони ей, ну пожалуйста!
  Может, он хотел компенсировать себя за неудачу с Жаннеттой, выместить
на чужой пизде свою злость. Такое бывает. Но я-то не мог, чтобы на месте
моего первого опыта присутствовала какая-то девка.
  -- Я не хочу ебать грязных девок, -- сказал я, -- мне женщины противны,
они грубые. Я хочу начать новую жизнь, я хочу, если удастся, прямо сегодня
выспаться с Раймоном. Вообще не дергай меня, отъебись, давай лучше поедим
чего-нибудь, есть уже хочется.
  Напоминанием о еде мне удалось передвинуть его на другой путь. Он тоже
хотел есть, и мы пошли на кухню. -- Раймон почти не ест дома, -- уныло
сказал Кирилл. Мы залезли в холодильник, -- из того, что там находилось,
мало что возможно было съесть. Мы остановились на яблоках, съели по две
штуки, но яблоки нас не насытили. В морозильнике мы нашли котлеты,
по-видимому, столетней давности, вытащили их и стали жарить на майонезе,
масла мы не нашли, хотя Раймон к икре подавал масло. Была в холодильнике и
икра, но мы постеснялись ее трогать.
  Мы развели страшную вонь -- пришлось открыть все окна -- ив этот момент
вошли Луис-Себастьян и Раймон.
  -- Фу, что тут у вас горело, какая вонь! -- сказал брезгливо Раймон.
  -- Мы захотели есть и жарили котлеты, -- стыдливо отвечал Кирилл.
  -- А спуститься в ресторан вы не могли?
  -- У нас сегодня нет денег, -- скромно сказал Кирилл.
  -- Я дам вам денег, пойдите поешьте, молодые люди должны хорошо
питаться, -- сказал Раймон, дал Кириллу денег и пошел нас провожать.
  -- Извини, -- сказал он мне у двери интимно, -- я хочу тебя, но Луис
часто остается со мной делать любовь и спит здесь, он меня очень любит.
Вдруг он неожиданно крепко и взасос поцеловал меня, охватив своими большими
губами мои маленькие губы. Что я ощутил? Странно мне было, и какую-то силу
ощутил. Но продолжалось это недолго, в гостиной ведь передвигался
Себастьян-Луис. Я и Кирилл вышли.
  -- Позвони мне завтра в двенадцать часов на работу -- Кирилл даст тебе
телефон. Вместе пообедаем, -- сказал Раймон в уменьшающуюся щель.
  Внизу в ресторане мы купили себе по огромному длинному куску мяса --
вырезки с картофелем. Стоило это очень дорого, но было вкусно и мы наелись.
Отягощенные пищей, мы вышли в нью-йоркскую ночь и Кирилл проводил меня до
отеля.