Куда исчезла моя любимая картина в "СанМарино"?

По-моему, она называлась "Апрель". И лучше нее там определенно ничего не было.

Я убью тебя прежде, чем…а пока – спи.

Хочу в Выборг.

 

Это же надо, млин! В день зарплаты напрочь забыть пин от карточки.

Уже второй раз за последний месяц вижу самца с таким саквояжем.

Что же они там носят? Лично у меня только одна ассоциация: при открытии этого славного хрен знает чего глаз должен порадоваться россыпи старинных монет из другметалла или, на крайний случай, аккуратно уложенным пачкам крупных купюр. И вообще все это отдает кинофильмами про гангстеров.

Трумен Капоте. Воспоминания об одном рождестве.

   Шаги. Дверь распахивается. Сердца наши проваливаются куда-то: да  это  же
мистер Ха-ха Джонс собственной персоной! Он и вправду огромный,  на  лице  у
него и вправду шрамы, он и вправду не улыбается. Нет, он посверкивает на нас
из-под приспущенных век сатанинскими глазами и грозно спрашивает:
   - На что вам Ха-ха?
   Мгновение мы стоим молча, парализованные страхом. Потом к  подружке  моей
возвращается голос, и она еле внятно говорит, вернее шепчет:
   - С вашего позволения, мистер Ха-ха... Нам нужно  кварту  вашего  лучшего
виски.
   Глаза его превращаются в щелочки.  Поверите  ли?  Ха-ха  улыбается.  Даже
смеется.
   - Кто же из вас двоих пьяница?
   - Нам в пироги нужно, мистер Ха-ха. В тесто.
   Это словно бы отрезвляет его. Он хмурит брови:
   - Не дело это, попусту переводить хороший виски.
   Но все-таки он исчезает в темной глубине дома  и  возвращается  вскоре  с
бутылкой без наклейки, в которой плещется желтая, словно  лютики,  жидкость.
Показав нам, как жидкость искрится на свету, он говорит:
   - Два доллара.
   Мы расплачиваемся с ним  мелочью.  Он  подбрасывает  монетки  на  ладони,
словно игральные кости, и лицо его вдруг смягчается.
   - Ну вот что, - объявляет  он,  ссыпав  мелочь  обратно  в  наш  бисерный
кошелек. - Пришлете мне один из этих ваших пирогов, и все.
   - Смотри-ка, - замечает на обратном пути моя подружка. - До чего  славный
человек. Надо будет всыпать в его пирог лишнюю чашку изюма.
   Плита, набитая углем и поленьями, светится, словно фонарь из выдолбленной
тыквы. Прыгают венички, сбивая яйца, крутятся в  мисках  ложки,  перемешивая
масло с сахарным песком, воздух пропитан сладким духом ванили и пряным духом
имбиря;  этими  тающими,  щекочущими  нос  запахами  насыщена   кухня,   они
переполняют весь дом и с клубами дыма уносятся через трубу  в  широкий  мир.
Проходят четыре дня, и наши труды закончены: полки и  подоконник  заставлены
пирогами, пропитанными виски, - всего у нас тридцать один пирог.
   Для кого же?
   Для друзей. И не только для тех, что живут  по  соседству.  Напротив,  по
большей части пироги наши предназначены  людям,  которых  мы  видели  раз  в
жизни,  а  то  и  совсем  не  видели.  Людям,  чем-нибудь  поразившим   наше
воображение. Как, например, президент Рузвельт. Или баптистские миссионеры с
Борнео - его преподобие Дж. К. Луси с женой, которые  прошлой  зимой  читали
здесь лекции. Или низенький точильщик, два раза в год проезжающий через  наш
городок. Или Эбнер Пэкер,  водитель  шестичасового  автобуса  из  Мобила,  -
каждый день, когда он в облаке пыли проносится мимо, мы машем ему  рукой,  и
он машет нам в ответ. Или Уистоны, молодая чета из Калифорнии, - однажды  их
машина сломалась у нашего дома и они провели приятный часок, болтая  с  нами
на веранде. (Мистер Уистон нас тогда щелкнул своим аппаратом -  мы  ведь  ни
разу в жизни не снимались.)
   Может быть, совсем чужие или малознакомые люди кажутся нам самыми верными
друзьями лишь потому, что подружка моя стесняется всех и  не  робеет  только
перед чужими? Думаю, так оно и есть. А кроме того, у нас такое чувство,  что
хранимые нами в альбоме благодарственные записки  на  бланках  Белого  дома,
редкие вести из Калифорнии и  с  Борнео,  дешевые  поздравительные  открытки
низенького точильщика  приобщают  пас  к  миру,  полному  важных  событий  и
далекому от нашей кухни, за окном которой стеною стоит небо.

Она мне миллион  раз  говорила:  "Если  б  я  только  могла,
Дружок... Достаточно скверно, что сама не имеешь того, чего хочешь, но когда
и другим не можешь подарить то, что им хочется, от этого уже совсем тошно. И
все-таки  я  как-нибудь  изловчусь,  раздобуду  тебе  велосипед.  Только  не
спрашивай как. Может  быть,  украду".

И от меня отрывается что-то -  незаменимая  часть  моего  существа,  -  словно
рвется бечевка и улетает бумажный змей. Вот почему, проходя в то декабрьское
утро по школьному двору, я обвожу глазами небо. Будто надеюсь  увидеть  двух
упущенных змеев, торопливо и дружно улетающих в небеса.

 

 

Трумен Капоте. Дети в день рождения.

   А между тем сестрица Розальба  и  сестрица  Боббит  проделывали  довольно
странные вещи. Взять хоть эту историю с собаками. Дело в том, что  у  нас  в
городе множество бездомных собак - тут и терьеры, и легавые,  и  овчарки.  В
полуденные часы они небольшими стайками сонно трусят  по  горячим  улицам  и
лишь дожидаются, покуда стемнеет и взойдет луна, чтобы громко завыть; и  всю
ночь напролет слышится этот тоскливый вой: кто-то умирает, кто-то уже мертв.
Так вот, мисс Боббит обратилась к шерифу с жалобой:  стая  собак  облюбовала
себе место у нее под окошком, а у нее очень чуткий сон,  это  во-первых,  но
что самое главное - вот и сестрица Розальба тоже так считает, -  это  совсем
не собаки, а нечистая сила. Шериф, разумеется, палец о палец  не  ударил,  и
тогда мисс Боббит взяла это дело в свои руки. В одно прекрасное утро,  после
особенно неспокойной ночи, мы видим: мисс Боббит шествует по улице, рядом  -
Розальба с цветочной корзинкой, доверху набитой камнями. Завидев собаку, они
останавливаются, и мисс Боббит внимательно ее разглядывает; иной раз  мотнет
головой, но куда чаще кивает: да, сестрица Розальба,  это  одна  из  них!  -
после  чего  сестрица  Розальба  достает   из   корзинки   камень,   свирепо
примеривается - и трах собаку между глаз.

Однажды  он  пил
запоем целых две недели,  и  только  услышит,  бывало,  что  мисс  Боббит  и
сестрица Розальба прохаживаются по двору, как сразу взбегает по лестнице  на
самый верх и оттуда орет хозяйке, что в  стенах  завелись  карлицы  и  хотят
извести всю его туалетную бумагу. Вот уже на пятнадцать центов украли.

У меня достаточно опыта, и я знаю  -  Бог
есть, и дьявол есть тоже. Но дьявола не приручишь, если ходить в  церковь  и
слушать про то, какой он дурак и мерзкий грешник.  Нет,  возлюбите  дьявола,
как вы возлюбили Иисуса. Потому  что  он  могущественная  личность  и,  если
узнает, что вы ему доверились, окажет вам услугу. Мне, например, он  нередко
оказывает услуги - вот как в балетной школе в Мемфисе... Я все время взывала
к дьяволу, чтобы он помог  мне  получить  самую  главную  роль  в  ежегодном
спектакле. И это благоразумно: видите ли, я понимаю,  что  Иисуса  танцы  ни
капельки не интересуют.

В том-то  и  беда  с  моим
папочкой - вместо того  чтобы  самому  возлюбить  дьявола,  он  дал  дьяволу
возлюбить себя. А я на этот счет большой молодец;  я  знаю:  выход,  который
кажется нам не самым лучшим, а чуть похуже, очень часто как раз и есть самый
лучший.

Наша бывшая кухарка говорила ему, что если наесться  капусты,
хорошенько сдобренной черной патокой, то угодишь на тот свет - это как  пить
дать. Так он и сделал. Я умираю! - вопил он, катаясь по кровати. - Я умираю,
а всем наплевать!
   Пришла мисс Боббит и велела ему умолкнуть.
   - Ничего страшного у тебя нет, мальчик. Боль в животе, только и всего,  -
сказала она.
   Потом все с него сорвала и с головы до ног крепко растерла спиртом.  Тетя
Эл, ужасно шокированная, сказала ей, что девочке это как-то не пристало,  на
что мисс Боббит ответила:
   - Не знаю, пристало или не пристало, но, безусловно, очень освежает.

Долгую минуту глядели они друг на друга, и близость их переходила в
другую, уродливую, форму - ведь ненавидеть с такою силой можно только  того,
кого любишь.

   - Я знаю, знаю, ты сокровище. И я тебя очень ценю, Билли Боб.  Только  не
надо лезть из-за меня  в  драку.  Конечно,  люди  болтают  про  меня  всякие
гадости. А знаешь почему? Ведь это комплимент  своего  рода.  Потому  что  в
глубине души они считают, что я просто замечательная.
   И она была права: ведь если никто вами не восхищается, кому интересно вас
ругать?

Билли Боб все еще срезал  розы  в
саду: он набрал уже столько, что хватило бы на огромный костер, и  их  запах
был плотным, как ветер.

Ох уж эта дикая стадность, она во всем. Повесил один дурак замок на мост, второй глянул - тоже захотелось. И пошла цепная реакция. Откровенно говоря, деревья с замками, облюбовавшие Лужков мост, меня убивают. Но при ближайшем рассмотрении порой попадаются весьма занятные экземпляры.

Например, у кого-то это уже восьмая попытка.

А кто-то сам себе художник.

Следующее меня сбило с толку.

Но когда я увидела это, сразу поняла значение предыдущего.

А вот главный из обнаруженных мной шедевров, на котором очень хотелось дописать: +1  )))

 

Доверие есть статус - своеобразная прописка - в жизни другого человека. А вот это не доверие. Временная регистрация, не более.

Шесть часов не отрываться от книги - это даже для меня черезчур. Но пока я не прочитала "Другие голоса, другие комнаты" до конца, остановиться не получилось.

 

 

    Айдабела вернулась с веткой кизила и теперь страстно нюхала цветы.
     - Меня уже кусала змея, - сказала она.
     - Да, это правда, - подтвердила ее сестра. - Ты бы видел ее ногу, Джоул
Нокс. Раздулась, как дыня, и  все  волосы  у  ней  выпали;  ух,  два  месяца
хворала, мы с мамой просто сбились с ног.
     - Хорошо еще, что не умерла, - сказал Джоул.
     - Умерла бы, - сказала Айдабела, - если бы была, как ты, не  знала  чем
лечиться.
     - Да, она не растерялась, - признала  Флорабела.  -  Сразу  кинулась  в
курятник, схватила петуха и  разорвала:  такого  кудахтанья  я  отродясь  не
слышала. Горячая куриная кровь вытягивает яд.
     - А тебя змея кусала, мальчик? - поинтересовалась Айдабела.
     - Нет, - ответил он, почему-то чувствуя себя виноватым, -  меня  машина
чуть не переехала.
     Айдабела задумалась над сообщением.
     - Машина чуть  не  переехала,  -  повторила  она,  и  в  сиплом  голосе
прозвучала зависть.

    - Нынче воскресенье, день Господень, объявила она. - Ты  веруешь  ли  в
Него? В Его силу исцеляющую веруешь?
     - В церковь хожу, ответил Джоул.
     - Нет, я не о том говорю. К примеру вот, когда про Бога  думаешь,  тебе
какие мысли в голову приходят?
     - Ну, всякие, - сказал он, хотя на  самом  деле,  когда  ему  случалось
вспомнить, что Бог на небе, наверное, ведет учет  его  поступков,  думал  он
только об одном: о деньгах - о 25-центовых монетах, получаемых от матери  за
каждый  выученный  стих  из  Библии,  о  10-центовых,  вместо  тарелки   для
пожертвований в воскресной  школе  оседавших  в  "Газ-водах  Габальдони",  о
звонком дождичке серебра, просыпаемом прихожанами в церкви. А любил он  Бога
не особенно: слишком часто Бог предавал Джоула.

У слабоумных,  невротиков,  преступников,  а
также,  вероятно,  художников  есть   нечто   общее   -   непредсказуемость,
извращенная   невинность.   -   Он   умолк,   и   вид   у   него    сделался
отстраненно-самодовольный, словно, сделав превосходное наблюдение, он  желал
еще раз посмаковать его про себя. - Уподобим их китайской шкатулке, из  тех,
если помните, в которых находишь другую  шкатулку,  а  в  ней  еще  одну  и,
наконец, добираешься до последней... трогаешь защелку,  крышка  откидывается
на пружине, и открывается... - какой неожиданный клад?

     - Я видел Даму, и она живая, так или нет? - но спросить он хотел совсем
не это.
     Рандольф открыл окно. Дождь  перестал,  и  цикады  кричали  во  влажной
летней тьме.
     - Зависит от точки зрения, полагаю, - сказал он и зевнул. - Я  знаю  ее
довольно близко, и для меня она - призрак.

Я люблю тебя, потому что ты должна меня любить, потому что должна.

     С самого начала  он  улавливал  сложные  звуки  дома,  звуки  на  грани
слышного, усадочные вздохи камня и досок, словно  старые  комнаты  постоянно
вдыхали-выдыхали ветер,  и  Джоул  запомнил  слова  Рандольфа:  "Знаешь,  мы
погружаемся - за прошлый год  на  десять  сантиметров".  Он  проваливался  в
землю, этот дом, и все  тонули  вместе  с  ним:  проходя  через  зал,  Джоул
представил себе, как кроты прокладывают серебристые  тоннели  в  затмившихся
коридорах, как корчится в забитых землей комнатах тощая гвоздика и вскрывает
глазницы черепа сирень; прочь! сказал  он,  карабкаясь  к  лампе,  бросавшей
сверху нервный свет на лестницу. Прочь! сказал он  потому,  что  воображение
его было таким шальным и ужасным. Ну может ли исчезнуть целый дом? Да, он  о
таком слышал. Мистеру  Мистерии  только  пальцами  щелкнуть,  и  что  угодно
пропадет. Даже люди. Могут исчезнуть  с  лица  земли.

    - Привет, Айдабела, - сказал он, и Айдабела засмеялась, и смех этот был
шершавей колючей проволоки.
     - Слушай, ты, - сказала она, - последний мальчишка, который  попробовал
фокусничать с Айдабелой, до сих пор очухивается. - Она опять  надела  темные
очки и поддернула шорты. - Мы с Генри идем сомов наловить на  обед,  и  если
хочешь быть нам полезным, давай с нами.
     - Как это - быть полезным?
     - А червей на крючки  надевать...  -  наклонив  ведерко,  показала  его
кишащее белым нутро.
     Джоул  с  отвращением  отвел  глаза,  но  подумал:  да,  хочу  пойти  с
Айдабелой, что угодно, только не  быть  одному,  червей  надевать,  ноги  ей
целовать, все равно.

     - Я никогда не плачу, - соврал Джоул.
     Она перевернулась на живот  и,  перебирая  мох,  сказала,  прозаично  и
мягко:
     - А я - да. Иногда плачу.- Посмотрела на него без улыбки. -  Только  ты
никому не говори, слышишь?
     Ему хотелось сказать: да, Айдабела, милая Айдабела,  я  твой  настоящий
друг. И хотелось дотронуться до нее, обнять,  -  только  так,  казалось  ему
сейчас, он мог выразить все,  что  чувствовал.  Он  придвинулся  еще  ближе,
вытянул шею и, перестав дышать от осторожности, поцеловал ее в  щеку.  Стало
очень тихо; невесомые токи света и тени пробегали между ними, подобные теням
листьев, чуть колышущимся  на  их  телах.  Потом  Айдабела  напряглась.  Она
схватила его за волосы и стала тянуть. Джоула обожгло горьким и  недоуменным
гневом. Вот - настоящее предательство. И он схватился с ней; они сплелись  и
стали  кататься,  и  небо  кружилось,  опрокидываясь,  падало.  Темные  очки
свалились с Айдабелы, и Джоул, притиснутый к земле, ощутил, как они треснули
и впились ему в ягодицы.
     - Перестань, перестань, пожалуйста, - пропыхтел он.- У меня кровь.
     Она сидела на нем верхом  и  сильными  руками  прижимала  к  земле  его
запястья. Наклонила к нему красное, злое лицо:
     - Сдаешься?
     - У меня кровь, - упрямо повторил он.
     Наконец она с него слезла, принесла воды и промыла порез.
     - Заживет, - сказала она как ни в чем не бывало. Странно, но и в  самом
деле будто не было ничего: и ни один, ни другая, конечно, никогда не  смогли
бы объяснить, из-за чего подрались.
     Джоул сказал:
     - Очков жалко, извини.
     Осколки блестели на земле каплями зеленого дождя. Она нагнулась, начала
их собирать, потом передумала, бросила обратно.
     - Ты не виноват, - грустно сказала  она.  -  Может...  может,  я  когда
другие выиграю.

-  Они  романтизируют
нас,  зеркала,  и  в  этом  их  секрет;  какой  изощренной  пыткой  было  бы
уничтожение  всех  зеркал  на  свете:  где  бы  удостоверились  мы  тогда  в
существовании собственной личности? Поверь мне, мой милый,  Нарцисс  не  был
самовлюбленным... он был всего лишь одним из нас, навеки заточенных в  себя,
и узнавал в своем отражении единственного прекрасного товарища, единственную
неразлучную любовь... бедный Нарцисс, - может быть,  единственный,  кто  был
неизменно честен в этом.

    И вот что еще: мы редко разговаривали;  не  могу  вспомнить  ни  одного
длительного разговора с ней; всегда было между  нами  что-то  недосказанное,
приглушенное, но молчание это происходило не от скрытности  -  оно  само  по
себе говорило о  том  чудесном  мире,  какой  устанавливается  иногда  между
людьми, хорошо понявшими друг друга... Хотя по-настоящему мы друг  друга  не
знали, ибо не знали еще как следует самих себя.

Мы спали на кровати под пологом  из  москитной  сетки,  сквозь  которую
сочился лунный свет, и я  лежал  в  темноте,  смотрел  на  спящую  и  боялся
завязнуть в снах, клубившихся в этой голове; поутру она  смеялась,  дразнила
меня, дергала за волосы, а когда я  уходил,  писала...  скажем,  вот  что  я
запомнил: "Р. прячется за гигантскими часами. Их стук оглушителен, как гром,
как сердцебиение Бога, и стрелки в форме пальцев показывают семнадцать минут
четвертого; в шесть я найду его, потому что он не  знает,  что  прячется  от
меня, думает - от себя самого. Я не желаю ему зла  и  убежала  бы,  если  бы
могла, но часы требуют жертвы - иначе они никогда  не  остановятся  и  жизнь
прекратится где-то: кто из нас способен вытерпеть их гром?"
     Помимо всего прочего, в этом есть доля правды; часам  положена  жертва:
что такое смерть, как не приношение на алтарь времени и вечности?

     Хотя поначалу я старательно скрывал свои  чувства,  Долорес  интуитивно
поняла, что происходит: "Удивительно поздно мы открываем самих себя;  я  это
поняла про тебя с первого взгляда, - сказала она и  добавила:  -  Только  не
думаю, что он тебе подходит, я знавала многих Пепе: люби его, на здоровье, -
ничего из этого не выйдет". Ум может принять совет, но - не сердце; у  любви
нет географии, и она не знает границ; повесь на нее жернов и утопи, она  все
равно всплывет - как же иначе? Всякая любовь естественна и  прекрасна,  если
идет от естества; только лицемеры потянут человека к ответу за  то,  что  он
любит, - эмоциональные невежи и праведные  завистники,  принимающие  стрелу,
нацеленную в небеса, за указатель дороги в ад.

Больше всего на свете мы хотим, чтобы нас обняли... и сказали... что
все (все - это странное слово, это кормящая грудь и папины  глаза,  это  жар
поленьев холодным утром, крик совы и мальчишка, обидевший тебя после уроков,
это испуг и морды на стене спальни)... что все будет хорошо.

Я  оттолкнул  его,  убежал  в  ванную,  захлопнул
дверь; бесполезно - ручка двери начала поворачиваться, и  вдруг  я  понял  с
безумной ясностью: Долорес наконец настигла меня в своих снах.

Каждый  день  я
просыпался и говорил: "Если умру..." - не понимая, насколько я уже  мертв  и
только памятью волочусь за Пепе и Долорес... куда - неизвестно: я горевал  о
Пепе не потому, что потерял его (и поэтому, конечно, тоже),  а  потому,  что
знал: в конце концов Долорес и его настигнет: дневного света избежать легко,
а ночь неизбежна, и сны - это гигантская клетка.

Старик вспоминал, и ум его  был  будто  островом  во  времени,  в  море
прошлого.

...дорога  к счастью не всегда асфальтовая.

     Она положила руку ему  на  бедро,  и  пальцы  сами,  словно  совсем  не
подчиняясь ей,  пробрались  к  нему  между  ног;  она  смотрела  на  руку  с
напряженным изумлением, но как будто не в силах была убрать  ее;  а  Джоулу,
смущенному, но осознавшему вдруг, что он никого на свете больше не обидит  -
ни мисс Глицинию, ни Айдабелу, ни маленькую девочку с кукурузной  куклой,  -
так хотелось сказать ей: ничего страшного, я люблю тебя,  люблю  твою  руку.
Мир - пугающее место - да, он знал это, - ненадежное: что в нем  вечно?  или
хоть кажется таким? скала выветривается, реки замерзают,  яблоко  гниет;  от
ножа кровь одинаково течет у черного  и  у  белого;  ученый  попугай  скажет
больше правды, чем многие люди; и кто  более  одинок  -  ястреб  или  червь?
цветок расцветет и ссохнется, пожухнет, как зелень, над которой он поднялся,
и старик становится похож на старую деву, а у жены его отрастают усы; миг за
мигом, за переменой перемена, как люльки в чертовом колесе. Трава  и  любовь
всего зеленее; а помнишь Маленькую Трехглазку? ты к ней с любовью, и  яблоки
спеют золотом; любовь побеждает Снежную королеву, с нею имя узнают - будь то
Румпельштильцхен или просто Джоул Нокс: вот что постоянно.

Глициния  ушла,
поднималась по лестнице, и Джоул, слушая ее шаги наверху, где от нужды в нем
она обыскивала дебри комнат,  ощутил  нестерпимый  стыд:  что  его  ужас  по
сравнению с ее ужасом? У него - комната, у него постель, в любую  минуту  он
убежит отсюда, придет туда. А для мисс Глицинии, которая плачет оттого,  что
маленькие  мальчики  вырастут  большими,  всегда  будет  это  странствие  по
умирающим комнатам, пока, в  один  печальный  день,  она  не  найдет  своего
нежданного - улыбальщика с ножом.

А счастье, кажется, состояло  лишь  в  том,
что он не чувствовал  себя  несчастным;  вернее,  он  ощущал  в  себе  некое
равновесие. Даже туман, всегда окутывавший речи Рандольфа, и  тот  рассеялся
или, по крайней мере, больше не мешал Джоулу казалось, что он понимает их до
конца. Так, открывая другого, большинство людей испытывают иллюзию  открытия
самих себя: глаза  другого  отражают  их  истинную  чудную  ценность.

...но  Рандольф  уже  надел
золотые очки и  начал:  "Первая  ведьма.  Когда  средь  молний,  под  дождем
сойдемся снова мы втроем?", и Джоул улегся и стал слушать, уснул и проснулся
с криком, потому что лез по дымоходу за Айдабелой и вместо нее  были  только
дым, небо.

     Иногда он бывал близок к тому, чтобы выговорить свою любовь к нему;  но
всегда   небезопасно   показать   человеку   свое   чувство   или    степень
осведомленности; в случае, например, похищения, которое он часто  воображал:
лучшая защита тут - не показать похитителю, что ты угадал  в  нем  такового.
Если единственное оружие - скрытность, то злодей  -  ни  в  коем  случае  не
злодей: улыбайся до самого конца.
     И если бы даже он открылся Рандольфу - кому бы он признавался в  любви?
Многогранный, как глаз мухи, ни мужчина, ни женщина,  существо,  у  которого
одна личность отменяет другую, маленький склад масок - кто он, что он такое,
Рандольф? Икс, контур, который закрашиваешь цветным карандашом, чтоб придать
ему реальность; идеальный герой: любая его роль -  твое  творение.  В  самом
деле, можно ли представить себе его одного, без  зрителей,  без  слушателей?
Нет, он тут же становится невидим,  невообразим.  Но  такие,  как  Рандольф,
оправдывают фантазию, и, появись, допустим, джинн, Джоул непременно попросил
бы его о том, чтобы запечатанные эти дни продлились на сто календарей.
     Дни эти кончились, однако, и, казалось, - по вине Рандольфа.

(Он  смотрел  в  огонь,
томительно желая увидеть их лица, и пламя  вылупило  эмбрион:  в  прожилках,
трепетное нечто, медленно обретавшее черты, но так и не  выступившее  из-под
ослепительной пелены; он все приближал к нему глаза, уже закипавшие:  скажи,
скажи, кто ты? я знаю тебя? ты мертвый? ты друг мой? ты любишь ли  меня?  Но
цветная,  без  тела,  голова  так  и  не  выпросталась  из-под   маски,   не
разгадалась. Тот ли ты, кого я ищу? спросил он, не зная, о  ком  спрашивает,
но в полной уверенности, что такой человек должен быть, как есть у  всех:  у
Рандольфа с его альманахом, у мисс Глицинии, фонариком обшаривавшей тьму,  у
Маленького Света, который помнит другие голоса, другие комнаты, - у  всех  у
них, помнящих или никогда не знавших. И Джоул отодвинулся.  Если  узнает  он
лицо в огне, то что еще найдет ему в замену?  Легче  не  знать,  лучше  небо
держать в ладони, как бабочку, которой нет.)

    Как будто он вел счет про  себя,  и,  когда  дошел  до  нужного  числа,
интуиция и разум сказали ему: пора. Потому  что  он  вдруг  встал  и  поднял
взгляд на окна Лендинга.
     Сознание его было совершенно  чистым.  Как  фотокамера,  ждущая,  чтобы
перед объективом появился предмет. Желтела стена  под  копотливо  садившимся
октябрьским солнцем, и холодными зеркалами осени рябились  окна.  Из  одного
кто-то наблюдал за ним. В нем все оцепенело, кроме глаз. Глаза  знали.  Окно
было Рандольфа. Слепящий закат медленно стекал со стекла, темнел,  и  словно
снег уже валил  там,  складывая  из  хлопьев  снежные  глаза,  волосы:  лицо
трепетало, как крылья прекрасного белого  мотылька,  улыбалось.  Она  манила
его, серебряная, блестящая, и он понял, что должен уходить: без страха,  без
колебаний, он  задержался  только  на  краю  сада  и,  точно  спохватившись,
оглянулся на погасшую палую синь, на мальчика, которого там оставил.

Над отметить, что с четвертой или пятой попытки "Грибного царя" я все-таки дочитала. И даже надергала кое-чего интересного. Но теперь с Поляковым надо завязать на полгодика.

 

От деловых женщин, самых изощренных и страстных, веяло непреодолимой самодостаточностью.

— Ай-ай-ай! Без презерватива?!
— Я думал…
— Как ребенок! Ну разве вы по грязи без ботинок ходите?
— Нет, — сознался Свирельников. — Не хожу…
— А ведь случайные связи — та же грязь! О проститутках даже не говорю: это — бактериологическое оружие дьявола!

— Возраст увлечения?
— Две недели. Чуть меньше…
— Дорогой мой, не пытайтесь казаться хуже, чем вы есть! Сколько лет девушке?
— Девятнадцать.
— Студентка?
— Да.
— Опаснейший контингент: в голове и промежности ветер, вагинальный опыт катастрофически опережает опыт жизненный.

— А если она… ну… чиста?
— Как ангел? В литературе такие случаи описаны. Лично я не встречал. Зато знаю другие ситуации. Тут один англичанин ко мне ходит. Привел пассию: влюбился. Проверили: шесть инфекций, хроника с осложнениями. Посчитали: с реабилитацией курс лечения пять штук баксов. Взял он на размышление три дня. Потом позвонили говорит: нет, она таких денег не стоит. Вот вам западный образ жизни! Пойдемте!

Все равно надо было набрать и наврать! Это жены бесятся, когда пьяный муж звонит за полночь и с пятого раза выговаривает слово «задерживаюсь». А любовницам, наоборот, нравится: «Ах, он даже в таком виде про меня не забывает!» Конечно, надо было звонить и врать! Ложь украшает любовь, как хороший багет линялую акварельку. Если мужчина перестает женщине врать, значит, он ею больше не дорожит и скоро разлюбит, если уже не разлюбил.

Однажды Миша даже спросил отца, почему тот не стал учиться дальше, а пошел шоферить. Дмитрий Матвеевич, улыбаясь, ответил, что на трассе есть знаки и указатели, на крайний случай — регулировщики, а вот в других профессиях, особенно умственных, полный бардак и безответственность.

Как говаривал замполит Агариков, жизнь любит наоборот.

...дом населяли в основном деятели культуры, та особенная разновидность человечества, которая в искусстве может быть сурова до сокрушительности, сметая системы и режимы, но в частной жизни предпочитает улыбчивую интригу с гадостями за спиной и комплиментами в лицо.

А Валентин Петрович, будучи однажды в философическом настроении, сказал Свирельникову: «В искусстве, Миш, побеждают или чудовищно бездарные, или страшно талантливые. Просто талантливым и просто бездарным там делать нечего!»

Актерский талант — это емкая глупость.

Вы думаете, почему после античного сексуального беспредела, когда трахнуть любое способное к совокуплению существо было привычным делом, пришли упертые христиане с их умерщвлением плоти и осуждением похоти? Да потому, что человечество таким образом спасало себя от исчезновения! Вспомните, как умирали римские императоры! Они покрывались язвами и страдали отеками! Явные последствия непролеченных половых инфекций. А вы?! Разве так можно! — Доктор перевел дух и улыбнулся. — Напугал?

— Обычное дело! У меня там тоже друг работает. Прибегает к нему шкаф, знаете, такой с золотой якорной цепью на шее. Явно из «быков». Где-то на Ленинградке подцепил девушку. Оказалась с душком. Ну, сами понимаете… Ему объясняют: надо на анализ кровь взять. А тот ни в какую. Говорит: даю штуку баксов, чтобы без крови. С детства боюсь кровь сдавать…

Тут у меня батюшка был на приеме. Поругался с епархиальным начальством, сердце прихватило. Я ему тоже стал про лишний вес говорить, а он: «Живот — это ничего, это нормальное православное телосложение. Интриги все…»

Собственно, все люди делятся на статистов и участников твоей жизни.

Говорил же замполит Агариков: «Это баба думает маткой, а ты офицер и должен думать мозгой!»

Оно и понятно: не иметь интимную связь со своей секретаршей так же противоестественно, как состоять в близости со своим шофером.

Странное дело! Чем важнее деньги для человечества, тем легкомысленнее на них изображения. Когда на всей планете воцарятся одни-единственные, неодолимые деньги, то на них, скорее всего, будут нарисованы какие-нибудь телевизионные балбесы, разевающие рты под фанеру…

На самые дурацкие вопросы есть сотни ответов. Ну, например, на вопрос: «Как спалось?» — можно ответить: «хорошо», «плохо», «спокойно», «тревожно», «сладко» или, как говорил дед Благушин, «неприютно». А вот этот содрогательный полет под золотым куполом счастья втискивается в одно-единственное, никакое, по сути, слово «хорошо». И если начнешь объяснять, уточнять, конкретизировать, непременно совершишь гнусную, подлую, шибающую физиологией измену этому золотому полету…

Ночью он проснулся и долго смотрел на белевшее в темноте тихое Светкино лицо. Михаил Дмитриевич уже догадался, что перед ним, надурачившись, нахохотавшись, налюбившись, лежит не случайная одноразовая девчонка, а его, Свирельникова, «сначальная» жизнь. Он это понял, потому что впервые за много-много лет его плоть, усталая от слагательных движений страсти, полнилась не самодовольным покоем и даже не блудливой мужской гордостью, а некой, давно забытой болезненно-неудовлетворенной нежностью. Насытившееся тело не передало свое умиротворение душе, которая продолжала мучиться неприкаянным вожделением так, словно обретенная плотью бурная взаимность, к ней, к душе, не имеет никакого отношения. И он понял, что так теперь будет всегда…

— Ты сама еще ребенок.
— Ага, как трахать меня — так не ребенок!
— Я тебя не трахаю, а люблю.
— Любят по-другому. А ты трахаешь, трахаешь, трахаешь…
— Ну, не плачь! — просил он, целуя соленые щеки. — Я больше не буду. Хочешь, пойдем куда-нибудь? В ресторан…

Председатель совета директоров бежал в Англию, поселился в большом белом доме по адресу: Кингстон-стрит, 14, — и был объявлен в международный розыск.

— Садись, брат! Женщина, рюмку старшему сыну!
— Нет, я сегодня — пас…
— Напрасно! Алкоголь — важнейший элемент земной цивилизации. Ты хоть знаешь, что организм сам вырабатывает алкоголь? Сам себе наливает, а?
— Слышал…
— Раньше вырабатывал много — и люди, понимаешь, ходили всегда под мухой. Представляешь? В мифологическом бессознательном это время называется золотым веком или раем. Потом началось оледенение, злаки и фрукты увяли, человек перешел с растительной пищи на мясную: мамонты и все такое прочее.
Организм стал вырабатывать алкоголя значительно меньше. Жить стало хуже и грустнее — и люди сочинили сказку про изгнание из рая. Следишь за ходом мысли? Der langen Rede kurzer Sinn [Короче говоря (нем.)]: с тех пор приходится постоянно добавлять!

Если бы алкоголь приносил человечеству вред, то коллективный опыт давно бы его отторг. А ведь не отторг? Не отторг же! Почему? А потому что, являясь злом для отдельных индивидов, алкоголь — благо для человечества в целом, ибо служит естественным средостением между идеалом и гнусной реальностью…

Понимаешь, Майкл, скоро человечество разделится на две части: огромную, главную, нажимающую кнопки, и очень небольшую, которая знает, что происходит, когда кнопка нажимается, и как ее отключить. И не надо ничего: ни классовой борьбы, ни идеологии, ни полиции, ни армии… Ничего! Отключи кнопки — человечество к тебе само приползет на коленях и будет умолять: «О, великий и всемогущий, верни нам счастье нажимать кнопки! Мы готовы на все!»

— Лечить я тебя буду, Федька! По-настоящему.
— Бесполезно, брат! От счастья вылечить невозможно…

Ох уж эта живущая в мужиках до старости мальчишеская боязнь открыться и получить в ответ холодное недоумение!

...только нелюбимые или разлюбленные имеют возможность увидеть женщину во всей ее вулканической достоверности.

— Миша, мой тебе совет: никогда не думай о жизни. Она же о нас, сука, не думает!

Конечно же, это было нескромным преувеличением, ибо тогда ходил даже анекдот о новом российском флаге: красный цвет символизирует кровь, пролитую за свободу, белый — чистоту помыслов реформаторов, синий — количество «голубых» в Думе, правительстве и администрации президента, а все вместе повторяет торговый триколор «Пепси-колы».

...писатели и режиссеры вообще любят для обострения художественного конфликта заставить своих героинь делать то, чем реальная женщина заниматься не станет ни за какие деньги.

Это с надоевшей женой все равно, где носами тереться, а новые ощущения требуют простора и удобств!

Утром, чуть свет, позвонил Веселкин:
— Ну?
— Что — ну?
— Трахнул?
— Больной, что ли?
— А чего ж вы делали?
— Мертвых смотрели.
— Каких мертвых?
— В морге.

В ту минуту ему вдруг показалось, что Вовико вообще живет в совершенно другом, чудовищном мире, где все женщины — мерзкие, похотливые самки с вокзальными плевательницами между ног. А для Свирельникова, несмотря на определенный «краснознаменный» опыт, женщины все еще оставались таинственными, неподступными существами, которых надо завоевывать в тоске и надежде.

Блин, какой-то Достоевский для олигофренов!

Теперь в телефонных разговорах с матерью или подругами Светка называла его «Микки», а прежде говорила просто: «Он». Михаилу Дмитриевичу это не нравилось.
— Что это еще за «он»?
— Да я сама понимаю… — согласилась Светка. — Но для «Миши» ты уже большой мальчик, а по имени-отчеству называть мужчину, с которым спишь, согласись, нелепо!

— Ты о чем думал, человек с голубой звезды?

Он быстро оделся, выглянул из-за занавески, но никого в комнате не обнаружил. Тахта у окна была аккуратно застелена пестрым лоскутным покрывалом, удивительно напоминающим Климта, по которому Тонька сходила с ума. Михаил Дмитриевич даже однажды назвал жену «климтоманкой», и ей очень понравилось.

У него появилось странное ощущение: будто в ясной утренней картинке мира образовались какие-то странные, стивен-кинговские дыры во времени и через прорехи видна та, давно исчезнувшая деревня детства, когда дома отличались друг от друга только цветом масляной краски, числом окон и резьбой наличников. Вот и этот уличный колодец с журавлем, к которому для противовеса привязаны старые чугунные утюги, явно оттуда же, из прошлого. Михаил Дмитриевич с опаской, оставшейся еще с тех пор, когда дед Благушин рассказывал про непослушного мальчика, утонувшего в колодце, подошел к срубу и осторожно заглянул за осклизлый позеленевший край. Внизу он увидел свое далекое лицо, искаженное волнистой судорогой от падавших сверху капель…

— А каких грибов в лесу больше: поганок или хороших? — спросила Светка.
— Поганок, — сообщил Михаил Дмитриевич.
— Надо же, все как у людей! — вздохнула она.

А ведь, собственно, и в жизни так: взрослея, человек начинает то, что в благородной юности казалось невозможным и недопустимым, воспринимать как возможное и допустимое. Все, абсолютно все в тех или иных обстоятельствах становится возможным и допустимым!

Господи! Ну до чего ж странен и страшен человек! И если он сотворен, Господи, по твоему образу и подобию, тогда понятно, почему так подл, кровав, странен и несправедлив этот, Тобой, Господи, созданный мир.

Жила-была утка-инвалид. Немало лет горе мыкала по этажеркам в компании других плюшевых. А тут вдруг настигло ее госпожу, то есть меня, просветление. Утка-то не утка совсем. А лось. Тоже, правда, инвалид. Глаз нет, пробки в носу и язык во рту не помешается.

В феврале бабочки, прописавшиеся в папином подъезде, находились в состоянии летаргии/анабиоза/чего-то еще, что им положено по штату.

А сегодня одна из них оклемалась. Весна ))

     - Все-то вы знаете. Где же она сейчас?
     - Умерла. Или в сумасшедшем доме.  Или  замужем.  Скорей  всего,  вышла
замуж, утихомирилась и, может, живет тут, где-нибудь рядом с нами.

     - Постойте, - сказал он, схватив меня за руку. - Конечно, я  ее  любил.
Не то чтобы я хотел с ней... - И без улыбки добавил: -  Не  скажу,  чтобы  я
вообще об этом на думал. Даже и теперь, а мне шестьдесят семь будет десятого
января. И что странно: чем дальше, тем больше эти дела  у  меня  на  уме.  Я
помню, даже мальчишкой столько об этом не  думал.  А  теперь  -  без  конца.
Наверно, чем старше становишься и чем трудней это дается, тем тяжелее  давит
на мозги. И каждый раз, когда в газетах пишут, как  опозорился  какой-нибудь
старик, я знаю: все от таких мыслей. Только я себя не опозорю.  -  Он  налил
себе виски и, не разбавив, выпил. - Честное слово, о Холли я никогда так  не
думал. Можно любить и без этого. Тогда человек  будет  вроде  посторонним  -
посторонним, но другом.

     - В другой раз, когда девушке понадобится мелочь для уборной, -  она  и
не собиралась его дразнить, - послушайте моего совета, не давайте  ей  всего
двадцать центов!

     - У меня там жуткий человек, - сказала она, ставя ногу на подоконник. -
Нет, трезвый он очень мил, но стоит ему налакаться -  bon  Dieu  [Боже  мой
(франц.)] - какая скотина! Не выношу, когда мужик кусается. -  Она  спустила
серый фланелевый халат с плеча и показала мне,  что  бывает,  когда  мужчина
кусается. Кроме халата на ней  ничего  не  было.  -  Извините,  если  я  вас
напугала. Этот скот мне до того надоел, что я  просто  вылезла  в  окно.  Он
думает, наверно, что я в ванной, да наплевать мне, что он думает, ну  его  к
свиньям, устанет - завалится  спать,  поди  не  завались:  до  обеда  восемь
мартини, а потом еще вино - хватило бы слона выкупать. Слушайте, можете меня
выгнать, если вам хочется. Это наглость с моей  стороны  -  вваливаться  без
спросу. Но там, на лестнице, адский холод. А вы так  уютно  устроились.  Как
мой брат Фред. Мы всегда спали вчетвером, но когда ночью бывало холодно,  он
один позволял прижиматься. Кстати, можно вас звать Фредом?

     - Вы, наверно, думаете, что я  очень  наглая.  Или  tres  fou  [Совсем
сумасшедшая (франц.)]. Или еще что-нибудь.
     - Ничего подобного.
     Она, казалось, была разочарована.
     - Нет, думаете. Все так думают. А мне все равно. Это даже удобно.

     - Я думала, что писатели все  старые.  Сароян,  правда,  не  старый.  Я
познакомилась с ним на одной вечернике, и, оказывается, он  совсем  даже  не
старый. В общем, - она задумалась, - если бы он почаще брился...  Кстати,  а
Хемингуэй - старый?
     - Ему, пожалуй, за сорок.
     - Подходяще. Меня не интересуют мужчины моложе сорока  двух.  Одна  моя
знакомая идиотка  все  время  уговаривает  меня  сходить  к  психоаналитику,
говорит, у меня эдипов комплекс. Но это все merde [Бред, дерьмо  (франц.)].
Я просто приучила себя к пожилым мужчинам, и это самое умное, что я  сделала
в жизни. Сколько лет Сомерсету Моэму?
     - Не знаю точно. Шестьдесят с лишним.
     - Подходяще. У меня ни разу не было романа с писателем. Нет,  постойте,
Бенин Шаклетта вы знаете?

Нет,не может быть! - Она уставилась на будильник. - Неужели половина пятого?
     За окном синело. Предрассветный ветерок играл занавесками.
     - Какой сегодня день?
     - Четверг.
     - Четверг! - Она встала. - Боже мой, - сказала она и  снова  со  стоном
села. - Нет, это ужасно.
     От усталости мне уже не хотелось ни о чем спрашивать. Я лег на кровать,
закрыл глаза. И все же не выдержал:
     - А что в этом ужасного?
     - Ничего. Просто каждый раз забываю, что подходит  четверг.

Утренние лучи словно пронизывали ее насквозь, она  казалась  светлой  и
легкой, как ребенок. Натянув мне на подбородок одеяло, она легла рядом.
     -  Не  возражаешь?  Я  только  минуту  отдохну.  И   давай   не   будем
разговаривать. Спи, пожалуйста.
     Я притворялся, что сплю,  и  дышал  глубоко  и  мерно.  Часы  на  башне
соседней церкви отбили полчаса, час. Было шесть, когда она  худенькой  рукой
дотронулась до моего плеча, легко, чтобы меня не разбудить.
     - Бедный Фред, - прошептала она словно бы мне, но говорила  она  не  со
мной. - Где ты, Фред? Мне холодно. Ветер ледяной.
     Щека ее легла мне на плечо теплой и влажной тяжестью.
     - Почему ты плачешь?
     Она отпрянула, села.
     - Господи боже мой, -  сказала  она,  направляясь  к  окну  и  пожарной
лестнице. - Ненавижу, когда суют нос не в свое дело.

Она  не выпендривается, потому что на самом деле ненормальная. И вся  муть,  которую
детка вбила себе в голову, - она в  нее  верит.  Ее  не  переубедишь.

Но я  вам  честно  скажу.  Можешь
разбиться для нее в лепешку, а в благодарность получишь дерьмо на  блюдечке.
Ну, к примеру, что она сегодня собой представляет? Такие-то  вот  и  кончают
пачкой люминала.

Я до сих пор не понял, откуда она взялась. И думаю, никому не понять. Врет как
сивый мерин, наверно, сама забыла откуда.

В  1908  году  он потерял обоих родителей - отец  пал  жертвой  анархиста,  мать  не  пережила
удара, - и это  двойное  несчастье  сделало  Расти  сиротой,  миллионером  и
знаменитостью в возрасте пяти лет.

Кот все еще сидел у нее на руках. - Бедняга, - сказала  она,  почесывая  ему  за  ухом,  -  бедняга  ты
безымянный. Неудобно, что у него нет имени. Но я не имею права дать ему имя;
придется ему подождать настоящего хозяина. А мы с ним  просто  повстречались
однажды у реки, мы друг другу никто: он сам по себе, я - сама  по  себе.  Не
хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место.

Слушай, бывают у тебя дни, когда ты на стенку лезешь?
     - Тоска, что ли?
     - Нет, - сказала она медленно. - Тоска бывает, когда ты  толстеешь  или
когда слишком долго идет дождь. Ты грустный -  и  все.  А  когда  на  стенку
лезешь - это значит, что ты уже дошел. Тебе  страшно,  ты  весь  в  поту  от
страха, а чего боишься - сам  не  знаешь.  Боишься,  что  произойдет  что-то
ужасное, но не знаешь, что именно. С тобой так бывает?

Разве что-нибудь плохое с тобой может приключиться  там,
где столько добрых, хорошо  одетых  людей  и  так  мило  пахнет  серебром  и
крокодиловыми бумажниками? Если бы я нашла место, где можно было бы  жить  и
где я чувствовала бы себя, как у Тиффани, - тогда я купила бы мебель и  дала
коту имя.

     - Ты меня не любишь, - пожаловался он, словно они были одни.
     - Нельзя любить неслуха.

     - Ты его любишь?
     - Я же тебе говорю:  можно  заставить  себя  полюбить  кого  угодно.  И
вдобавок, у него было паршивое детство.

Успех ее был  понятен.  Она  олицетворяла  победу  над  уродством  -
явление, порою более занимательное, чем настоящая красота, потому  хотя  бы,
что в нем есть неожиданность. Здесь фокус  заключался  не  в  том,  что  она
следила за собой или одевалась со  вкусом,  а  в  подчеркивании  собственных
изъянов - открыто их признавая, она  превращала  недостатки  в  достоинства.

Она  вздохнула  и  взялась  за вязанье. - Я, наверно,  безумно  его  люблю.  Ты  нас  видела  вместе.  Как,
по-твоему, я безумно его люблю?
     - Да как сказать. Он кусается?
     Мэг спустила петлю.
     - Кусается?
     - В постели.
     - Нет. А он должен? - Потом осуждающе добавила: - Но он смеется.

Весна никогда меня не волновала; началом,  преддверием  всего  казалась
мне осень, и это я особенно ощутил, сидя с  Холли  на  перилах  у  лодочного
сарая. Я думал о будущем и говорил о прошлом.  Холли  расспрашивала  о  моем
детстве. Она рассказывала и о своем, но уклончиво, без имен, без названий, и
впечатление от ее рассказов получалось смутное, хотя она  со  сладострастием
описывала лето, купанье, рождественскую елку, хорошеньких кузин, вечеринки -
словом, счастье, которого не было да и не могло быть у  ребенка,  сбежавшего
из дому.

Холли была одна. Дверь она открыла  сразу;  она  собиралась  уходить  -
белые атласные туфельки и запах духов выдавали ее легкомысленные намерения.
     - Ну, балда, - сказала она, игриво шлепнув меня сумочкой, - сейчас  мне
некогда мириться. Трубку мира выкурим завтра, идет?

А кто тебя мог утешить - тому ты  по  гроб  жизни  обязан.

     - Смотрите, мистер Белл, не  вздумайте  влюбиться  в  лесную  тварь,  -
посоветовала ему Холли. - Вот в чем  ошибка  Дока.  Он  вечно  таскал  домой
лесных зверей. Ястребов с перебитыми крыльями. А один раз даже взрослую рысь
принес, со сломанной лапой. А диких зверей  любить  нельзя:  чем  больше  их
любишь, тем они сильней становятся. А когда наберутся сил - убегают  в  лес.
Или взлетают на дерево. Потом на дерево повыше. Потом в небо.  Вот  чем  все
кончается, мистер Белл. Если позволишь себе полюбить дикую  тварь,  кончится
тем, что только и будешь глядеть в небо.

И поверь мне, милый Док, - лучше глядеть в небо, чем жить  там.  До
чего же пустое место, и такое пасмурное. Просто край, где гремит гром и  все
на свете пропадает.

     - Она больна только огорчением? - спросил он, и эта неправильная  фраза
прозвучала иронически. - Она просто огорчена?

И по-моему, это чудесно: что
может быть лучше черномазого ребеночка с  ясными  зелеными  глазками?

Нет,  правда,  я  на  днях
прикинула, у меня их было всего одиннадцать -  если  не  считать  того,  что
случилось  со  мной  до  тринадцати  лет...  да  разве  это  можно  считать?
Одиннадцать. Какая же я шлюха? А посмотри на  Мэг  Уайлдвуд.  Или  на  Хонни
Такер, или на Роз Эллен Уорд. Собрать всех их соловьев  -  ты  бы  оглох  от
свиста. Я, конечно, ничего не имею против шлюх, кроме  одного:  язык  кое  у
кого из них, может, и честный, но сердце - у всех нечестное.  Я  считаю,  ты
можешь переспать с человеком и позволить, чтобы он за тебя платил,  но  хотя
бы старайся убедить себя, что ты его  любишь. 

Это банально, но  суть  вот  в  чем:
тебе тогда будет хорошо,  когда  ты  сам  будешь  хорошим.  Хорошим?  Вернее
сказать, честным. Не по уголовному кодексу честным - я могилу могу ограбить,
медяки с глаз у мертвого снять, если деньги нужны, чтобы скрасить  жизнь,  -
перед собой нужно быть честным.

     - Отдает дерьмом. Но божественно, - сказала она и швырнула мне  письмо.

Все равно, дом твой там, где ты чувствуешь  себя  как дома. А я такого места пока не нашла.

     Небо было красным ночью в пятницу, оно гремело, а  в  субботу,  в  день
отъезда, город захлестнуло ливнем. Акулы еще смогли бы плавать в воздухе, но
уж никак не самолеты.

Но, черт возьми, я вообще не уверен, что ей надо помогать. Оберегать ее надо -  от  самой  себя.

Холли вылезла из машины; кота  она  взяла  с  собой.  Баюкая  его,  она
почесала ему за ухом и спросила:
     - Как ты думаешь?  Пожалуй,  это  самое  подходящее  место  для  такого
бандюги, как ты. Мусорные ящики. Пропасть крыс. Масса  бродячих  котов.  Чем
тебе не компания? Ну, убирайся, - сказала она, бросив его  на  землю.  Когда
кот не двинулся с места и  только  поднял  к  ней  свою  разбойничью  морду,
вопрошающе глядя желтым пиратским глазом, она топнула ногой: - Сказано тебе,
мотай! - Он потерся об ее ногу. - Сказано тебе, у... - крикнула  она,  потом
прыгнула в машину, захлопнула дверцу и приказала шоферу: - Езжайте! Езжайте!
     Я был ошеломлен.
     - Ну ты и... ну ты и стерва.
     Мы проехали квартал, прежде чем она ответила.
     - Я ведь тебе говорила. Мы просто встретились однажды у реки -  и  все.
Мы чужие. Мы ничего друг другу не обещали. Мы никогда... - проговорила  она,
и голос у нее прервался,  а  лицо  пошло  судорогой,  покрылось  болезненной
бледностью. Машина стала перед светофором. А дверца уже была открыта,  Холли
бежала назад по улице, и я бежал за ней.

Так и не узнаешь, что твое, пока не потеряешь...

Смотрела "О чем говорят мужчины", никак не могла отделаться от навязчивого ощущения deja vu на Ларина. И только по дороге домой меня осенило  овеснило.

 

Климт опопсовел. Его уже продают в палатках наравне с постельным бельем. Куда катится этот мир!

Хотя о чем говорить, если рисунок подкладки моей шубы - плагиат на Кандинского.

Прихожу сегодня в аптеку и узнаю, что с нового года кетанов стал отпускаться по рецепту. ПИСЕЦ! Такое впечатление, что в Минздраве эпидемия идиотизма.

Отвратительней чтения чужих писем только чтение чужих мыслей. И вполне естественно, что еще более отвратительно, когда делаешь это преднамеренно, потому что невольное можно хотя бы попытаться оправдать стечением обстоятельств. Все-таки, согласитесь, когда нечаянно влезаешь в говно - это одно, а когда, засучив рукава, действуешь по плану - уже совсем другое. Впрочем, иногда у нас, почетных ассенизаторов, случаются бонусы - право на работу в перчатках, когда совсем запущенный случай. Санитары леса каменных джунглей, мля. Нет, даже не санитары ни разу. Чистки-то как таковой нет в масштабах социума. Просто из личного списка нет-нет да и вычеркнешь кого-нибудь, пофигизмом [аки освежителем воздуха] побрызгаешь ... и живешь дальше.
 

 

Маленький принц засыпал меня вопросами, но, когда я спрашивал о чем-нибудь, он будто и не слышал.  (с) Сент-Экзюпери, "Маленький принц"

Сплав порока и покаяния в одно невозможное целое...  (с) Пелевин

Все-таки они классные.

Тяга к неизведанному и сладкому до добра не доводит. Я всегда это знала. Но что же было делать, когда моих любимых батончиков в супермаркете не оказалось. Пришлось взять чумовые конфеты, название которых говорит само за себя.

Приход прямо в Маке, где и решено было провести мегачаепитие, оказал неизгладимое воздействие не только на мою детскую психику, но и на мой нежный желудок. Это ж надо было столько стрескать!

 

Мне подарили это чудо, млею =)