Есть ведь такие вещи, забыть которые означало бы остаться безродным и сирым, забыть которые означало бы сделаться нищим и беспомощным, обеднить самого себя. Историческая память человечества не должна утратить ни подвигов, ни злодейств прошлого и никогда не должна прощать прошлому ни подлости, ни измены, лишь потому, что эти измены и подлости отделены прошедшими годами.

 

 

За океаном и в Западной Европе правители государств силятся воспитать поколение молодежи так, чтобы молодежь не имела понятия о страданиях и крови отцов и старших сестер и братьев. Они стремятся искоренить в молодежи всяческий интерес к истории и политике - к прошлому и будущему, научить молодых людей жить только текущей минутой. Исступленный грохот, чувственные стоны и шепот джаза, щекочущий танец, вино, наркотики, секс - вот что подсовывают они молодому поколению. "Не нужно правдивых картин недавнего прошлого; они вызовут мысли, от которых заболит голова, - уверяют идеологи империализма. - Лучшая живопись бездумна и беспредметна! Талантливейшая поэзия - это поэзия индивидуальных страстей и инстинктов - поэзия подсознательного и сверхчувственного. Все разумное грубо. Высшее в человеке - иррационально..."

 

 - из предисловия (С. Злобин. Роботы смерти (Исповедь палача Освенцима))

 

 

- Говорят также, что вы очень любите своих людей.

Действительно, так о нем говорили, и я думал, что доставлю ему этим удовольствие. Но он сразу нахмурился:

- Вздор! Что за вздор! Люблю своих людей! Опять эта их глупая сентиментальность! Повсюду они видят любовь! Послушай, Рудольф, я не люблю своих людей, а забочусь о них. Это не одно и то же. Я забочусь о них, потому что это драгуны, а я драгунский офицер и Германия нуждается в драгунах, вот и все!

- Да, но когда умер маленький Эрих, говорят, вы отослали его жене половину своего жалованья.

- Да, да, - воскликнул ротмистр и подмигнул мне, - и еще послал ей великолепное письмо, в котором воспевал на все лады этого маленького негодяя, этого лентяя Эриха, который не умел даже держаться в седле! А почему я так сделал, Рудольф? Потому, что я любил Эриха? Чепуха! Пошевели немного мозгами, Рудольф! Ведь этот маленький негодяй был уже мертв значит, он уже не был драгуном. Нет, не из любви к нему я так поступил. Я хотел, чтобы вся деревня прочла мое письмо и сказала: "Наш Эрих был настоящим немцем, героем, а офицер его - настоящий немецкий офицер". Он замолчал и посмотрел мне в глаза.

- Это для примера, понимаешь? Может, ты когда-нибудь будешь офицером, так не забудь про деньги, письмо и все прочее. Так именно и надо поступать! Для примера, Рудольф, для Германии!

 

 

Казарменный распорядок приводил меня в восхищение. Я-то думал, что знаю, что такое дисциплина, потому что дома у нас все было рассчитано по часам. Но куда там! Дома у нас еще бывало изредка свободное время. В казарме же порядок был действительно образцовый. Больше всего мне нравилось обучение ружейным приемам. Мне хотелось бы, чтобы вся моя жизнь состояла из таких же четких движений. Я даже придумал и разработал своеобразную игру. По утрам, как только трубили подъем, я, стараясь, чтобы никто из товарищей этого не заметил, проделывал все в строго определенном, установленном мною порядке: вставал, мылся, одевался, расчленяя каждое действие на ряд четких движений: первое - откидывал одеяло, второе - подымал ноги, третье - опускал их на пол, четвертое - вскакивал. Эта маленькая игра давала мне чувство удовлетворения и уверенности в себе. За все время моего обучения я ни разу не отступил от выработанных мною правил.

 

 

В это время появился улыбающийся ротмистр Гюнтер с новехоньким сверкающим орденом "За доблесть" на шее. Он остановил драгун и, взяв один комплект обмундирования, продемонстрировал нам каждую вещь в отдельности, не переставая повторять: "Все это стоит немало марок..." Добравшись до шортов, он развернул их, уморительно потряс перед нашим носом и заявил:

- Армия нас наряжает мальчуганами, чтобы мы не слишком напугали англичан.

 

 

Мы жгли деревни, грабили фермы, рубили деревья. Для нас не было разницы между солдатами и гражданским населением, между мужчинами и женщинами, взрослыми и детьми. Все латышское мы обрекали на смерть и уничтожение. Когда нам на пути попадалась какая-нибудь ферма, мы уничтожали всех ее обитателей, наполняли трупами колодцы и забрасывали их сверху гранатами. Ночью мы вытаскивали всю мебель на двор фермы, зажигали костер, и яркое пламя высоко вздымалось на снегу. Шрадер говорил мне, понизив голос: "Не нравится мне это". Я ничего не отвечал, смотрел, как мебель чернеет и коробится в огне, и все вещи становились для меня как бы ощутимее - ведь я мог их уничтожать.

 

 

Меня томило какое-то смутное ожидание. Когда в мелодию, которую играет оркестр, вдруг врывается бой барабанов, в этом резком и в то же время глухом звуке есть нечто загадочное, угрожающее, торжественное. Нечто подобное чувствовал и я.

 

 

... Наполеон сказал: "Невозможно - не французское слово". С тридцать четвертого года мы стараемся доказать всему миру, что слово это - и не немецкое.

 

 

- Хотите посмотреть?

Зецлер растерялся, украдкой взглянул на меня и тихо ответил:

- Конечно.

Заглянув в смотровое оконце, он воскликнул:

- Да ведь они голые!

Шмольде вяло произнес:

- Нам дан приказ собирать одежду. Если убивать их одетыми, пришлось бы затрачивать много времени на раздевание.

Зецлер смотрел через оконце. Он прикрыл глаза ладонью, чтобы лучше видеть.

- Кроме того, - сказал Шмольде, - когда шоферы чересчур интенсивно дают газ, заключенные задыхаются. При этом они выделяют экскременты. Одежда была бы вся загажена.

 

 

- А нельзя было бы пощадить хотя бы женщин?

Шмольде отрицательно покачал головой.

- Как вы не понимаете, их-то в первую очередь надо истреблять. Как можно уничтожить какую-нибудь разновидность, если сохранять самок?

 

 

- Грузовик - газовая камера, - сказал он, кладя руку в перчатке на заднее крыло машины. - Вот видите, выхлопной газ через шланг подается внутрь. Предположим теперь, гестапо арестовало тридцать партизан и любезно предоставило их в мое распоряжение. Грузовик едет за ними, и, когда привозит их, они уже трупы. - Он улыбнулся. - Понимаете, мы, так сказать, одним ударом убиваем двух зайцев. Бензин используется одновременно для транспортировки и для отравления. Отсюда... экономия.

Он сделал знак, гауптшарфюрер закрыл гараж, и мы пошли дальше.

- Заметьте, - продолжал он, - я не рекомендую никому этот способ. Он не дает гарантии. Бывало на первых порах - откроешь двери грузовика, думаешь, что имеешь дело с трупами, а оказывается - люди находятся лишь в обмороке. Бросаешь их в огонь, а они начинают кричать.

 

 

Они не знают, проживут ли еще хотя бы день, закончив свое творение... Поэтому смерть для них имеет значение... Они живут низменной надеждой...

 

 

- Какие они все уродливые! - продолжал Кельнер, глядя в чашку. - Я хорошо разглядел их сегодня, когда они входили в газовую камеру. Какое зрелище! Какая отталкивающая нагота! В особенности женщины...

Я с отчаянием глядел на него. Но он не подымал глаз от чашки.

- И дети... эти худые... обезьяньи мордочки... не больше моего кулака... Действительно, они выглядят жутко... А когда началось отравление...

Я посмотрел на Кельнера и с ужасом перевел взгляд на дверь. Меня бросило в пот. Я не в состоянии был произнести ни слова.

- Какие отвратительные телодвижения! - продолжал он медленно, машинально мешая кофе ложечкой. - Настоящая картина Брейгеля! За одно это уродство они заслуживают смерти. И подумать только... - он усмехнулся, подумать только, после смерти они пахнут еще хуже, чем живые!

 

 

- Ты не смеешь так обращаться со мной! Все, что я делаю в лагере, - я делаю по приказу! Я тут ни при чем.

- Да, но делаешь это ты!

Я посмотрел на нее с отчаянием.

- Но ты не понимаешь, Эльзи, я винтик - и только. В армии, когда начальник отдает приказ, отвечает за него он один. Если приказ неправильный - наказывают начальника. И никогда - исполнителя.

- Значит, - медленно, с уничтожающим презрением процедила она сквозь зубы, - вот причина, заставившая тебя повиноваться. Ты знал, если дело обернется плохо, - не ты будешь наказан.

- Но мне никогда и в голову не приходило это!.. - воскликнул я. - Я просто не способен не выполнить приказ! Пойми же! Я органически не в состоянии нарушить приказ!

- Значит! - сказала она с леденящим спокойствием, - если бы тебе приказали расстрелять малютку Франца, ты тоже выполнил бы приказ?

Я растерянно посмотрел на нее.

- Но это безумие! Никогда мне не прикажут ничего подобного!

- А почему бы нет? - сказала она с истерическим смехом. - Тебе ведь дали приказ убивать еврейских детей! А почему бы не твоих детей? Почему бы не Франца?

- Помилуй, никогда бы рейхсфюрер не отдал мне такой приказ! Никогда! Это...

Я хотел сказать: "Это немыслимо!", но внезапно слова застряли у меня в горле. Я с ужасом вспомнил, что рейхсфюрер приказал расстрелять собственного племянника.

Я опустил глаза, но было поздно.

- Ты не уверен! - с невыразимым презрением произнесла Эльзи. - Вот видишь, ты не уверен! И прикажи тебе рейхсфюрер убить Франца - ты бы сделал это! - Она стиснула зубы, как-то вся собралась, и глаза ее загорелись жестоким, звериным огнем. Эльзи, такая мягкая, тихая... Я смотрел на нее, словно парализованный, пригвожденный к месту этой ненавистью.

- Ты сделал бы это! - с яростью выкрикнула она. - Ты сделал бы это!

Не знаю, как это вышло. Клянусь, я хотел ответить: "Конечно, нет!" Клянусь, я так и хотел ответить. Но слова снова внезапно застряли у меня в горле, и я сказал:

- Разумеется, да.

Я думал, она сейчас бросится на меня. Наступила бесконечно тягостная тишина. Эльзи не сводила с меня глаз. Я уже не мог больше говорить. Мне отчаянно хотелось взять назад свои слова, объясниться... Но язык мой словно прилип к гортани.

 

 

Судьи старались использовать все, что я говорю, главным образом против меня самого. Как-то прокурор воскликнул: "Вы уничтожили три с половиной миллиона человек!" Я попросил слово и ответил: "Прошу прощения, я уничтожил лишь два с половиной миллиона". По залу пронесся гул, и прокурор крикнул, что я должен был бы постыдиться подобного цинизма. Но ведь я ничего предосудительного не сказал, я только уточнил цифры. 

Даже злоба его была какая-то будничная.

 

 

Когда человек молод, он не должен работать слишком много. Вот когда он постареет и ничего другого ему не останется делать, тогда работа — удовольствие.

 

 

— По-моему, — продолжала Итиа, — лучший танэ на всем острове — это Адамо. Он не очень высокий, зато волосы у него как солнце, когда оно утром проглядывает сквозь ветви пальм. А глаза! О, до чего же мне нравятся его глаза. Они светлее, чем воды лагуны в полдень! А нос у него прямой, совсем, совсем прямой! Когда он улыбнется, у него на правой щеке делается ямочка, а вид веселый, как у девушки. Но когда он не улыбается, вид у него важный, как у вождя. Я уверена, что на своем острове Адамо был самым главным вождем и что у него было множество кокосовых пальм.

Парсел не мог удержаться от смеха.

— На моем острове нет кокосовых пальм.

— Ой! — удивилась Итиа. — А как же вы тогда живете?

— Плохо. Потому-то мы и приезжаем жить на чужие острова.

 

 

— Почему ты смущаешься? — сказал Меани. — Ты же знаешь, что я сказал правду, и все-таки смутился.

— Таких вещей перитани не говорят, — краснея, признался Парсел.

— Знаю, — подтвердил Меани, кладя ему руку на плечо. Все, что приятно слушать, они не говорят. И все, что приятно делать… — Он фыркнул и добавил: — Делать — то делают, но кривляются.

 

 

 — А старик не сдрейфил, — вполголоса произнес Джонсон. — Каким молодцом держался под петлей!

— Да нет, — презрительно фыркнул Маклеод, — какая тут храбрость! Просто дрессировка. Этих гадов офицеров в их сволочных училищах знаешь как цукают. Им, уважаемые, с утра до вечера долбят: держись да пыжься. И если даже у тебя мамаша пьяница, все равно держись да пыжься. Вот они и пыжатся, под петлей и то форсят…

 

 

Святости, по таитянским представлениям, нельзя добиться путем героического самоотречения. Просто она присуща человеку. Святым бывают так же, как, к примеру, косолапым, то есть от рождения. Святость — чудесное свойство, но заслуги человека в том нет.

 

 

Мы не боимся бури, а таитяне не боятся акул. Храбрость, в сущности, — вопрос привычки.

 

 

Я всегда говорил: если любитель хорош, он работает не хуже профессионала. Разница лишь в том, что дело у него не так быстро спорится и что он слишком уважает правила. А я вот что вам скажу ... самое хитрое дело — нарушать эти чертовы правила, чтобы получалось у вас так же хорошо, словно бы они и не нарушены.

 

 

 Я двадцать лет шатался по белу свету и ни разу не видел, чтобы религия хоть на грош изменила человека. Плох он, плохим и останется с Иисусом Христом или без Иисуса Христа. Причина? Сейчас скажу. Насчет песнопений, — добавил он, сложив на груди руки, как покойник в гробу, — это еще куда ни шло. Но вот насчет поступков — шиш! Итог: на десять тысяч человек только один какой-нибудь сукин сын принимает религию всерьез. И в данном случае — это вы, Парсел.

 

 

... таитянский этикет весьма строг: получающий дар ни о чем не спрашивает, не выражает удовольствия, даже не благодарит. Он покорен и безропотен, как жертва.

 

 

Если начинается буря, поздно допытываться, кто плохо закрепил парус.

 

 

— Поиграй со мной, Адамо!

Он посмотрел на нее. Это слово играть — настоящая находка! Одно это слово раскрывает сущность целого народа, целой цивилизации! Как оно невинно звучит! Сначала они поиграют с Итией в прятки под гигантскими папоротниками, а когда он ее поймает, начнут играть. Адамо и Итиа, нагие и невинные, на зеленом мху, как два младенца на ковре… Играть! Играть! Вся их жизнь — только игра. Утром, по прохладе, они играют в рыбную ловлю. После полудня взбираются на кокосовые пальмы и играют в сбор орехов. Вечером, когда снова становится свежо, они играют в охоту за дикими свиньями. Но в середине дня, под раскаленным чревом солнца, они прячутся в тени и играют… Глагол не нуждается в дополнении. Это просто игра. Игра как таковая. Самая невинная из всех игр.

 

 

По-видимoму, она снимала с себя всякую ответственность за свое упрямство. Она была упряма точно так же, как камень может быть круглым или квадратным. Такова уж ее натура. С этим ничего не поделаешь.

О, как прекрасен был бы наш мир и каким бы счастливым я в нём себя чувствовал, если бы люди могли смотреть таким же взглядом, каким смотрят лошади!

 

 

Если слово «породистость» имеет вообще какой-то смысл, его бы следовало применить именно к ним.

 

 

Робби, молодой немец, который, как мне кажется, не совсем в ладах с общепринятыми нормами нравственности и который с иронией наблюдает за этой сценой, понимающе улыбается мне.

Я немного побаиваюсь гомосексуалистов. Мне всегда кажется, что моё уродство сбивает их с толку. На улыбку Робби я отвечаю со сдержанностью, чуточку ханжеской, значение которой он мгновенно разгадывает, и это, по-видимому, его забавляет, ибо его светло-карие глаза начинают сверкать и искриться. Должен, однако, сказать, что я нахожу Робби вполне симпатичным. Он так красив и так женствен, что сразу понимаешь, почему его не интересуют женщины: женщина заключена в нём самом.

 

 

Достаточно слегка подстегнуть воображение, и я, пожалуй, увижу воочию, как, негромко жужжа, за его лбом исправно, с картезианской точностью вращается безукоризненно отлаженный механизм мозговых извилин. Я убеждён также, что, когда он снова откроет рот, оттуда польётся чёткая, выверенная, исполненная спокойной уверенности в собственном превосходстве речь и начнут одна за другой выстраиваться цепочки неопровержимых доводов и фактов.

 

 

У него круглая голова с пышной седеющей шевелюрой, глаза как у сойки, пронзительный и одновременно ускользающий взгляд и густые, сросшиеся на переносице чёрные брови; нос у него совершенно непристойной длины и формы, и под ним висят густые усы турецкого янычара.

 

 

Бортпроводница возвращается из кухонного отсека и садится с края в левом полукружии; сложив на коленях руки, она сидит неподвижно, с отрешённым видом, ни на кого не глядя. Мне приходит в голову странная мысль. У меня возникает впечатление – вы, возможно, уже догадались, что мне свойственна некоторая склонность к мистицизму,– впечатление, что бортпроводница подавлена каким-то необычайно важным неприятным открытием – например, исчезновением Бога.

 

 

– Вы закончили роман, который читали, и тут же опять стали его читать. Вы весьма загадочная девушка.

– Никакой загадочности тут нет,– говорит Мишу.– Когда я дохожу до конца, я уже не помню начала.

 

 

В Мандзони мне отвратительно его донжуанское жёноненавистничество. Совершенно ясно, что, если ему удастся переспать с Мишу, он незамедлительно переключится на бортпроводницу, потом на миссис Банистер, ибо ему льстит её шик, затем на индуску. После чего, презирая их всех, он будет с нетерпением ждать прибытия в Мадрапур, чтобы заняться освоением местных богатств.

 

 

Пако вздымает вверх руки, и становится видно, что рукава ему коротки. Как это часто бывает с французами средних лет, кажется, что он растолстел после того, как костюм был сшит.

 

 

Он излучает таинственность, свойственную по-настоящему неприметным людям. Ни одной яркой черты, только невероятная худоба. Никакого выражения в пустых глазах. И ни одной особой приметы, кроме привычки не переставая перебирать колоду карт. Существо – по крайней мере внешне – заурядное, серое, легкозаменяемое, как стандартная деталь, существо, которое невозможно отнести ни к одному человеческому типу.

 

 

Если принимать во внимание только физическую сторону её натуры, перед нами поистине роскошное животное, великолепное в своих пропорциях и наделённое бьющей через край энергией.

 

 

Что же касается эротического воздействия, то светская дама и здесь даст проститутке сто очков вперёд.

 

 

... ваше понимание роли секса в отношениях между людьми весьма далеко от реальности. Поверьте мне, быть объектом сексуальных вожделений – вовсе не это печально для женщины, для неё печально другое – никогда им не быть…

 

 

... Караман молчит. Но молчит с выражением дипломатического достоинства, словно показывая, что хотя он и не согласен, но вынужден уступить. И даже когда он молчит, уголок его верхней губы подёргивается, точно лапка цыплёнка, которому только что перерезали горло.

 

 

Сверкая всеми цветами радуги, с абрикосового оттенка загаром, с ниспадающими на затылок золотистыми кудрями, в светло-зелёных брюках и нежно-голубой рубашке, под которой на шее пылает оранжевая косынка, и, я едва не забыл ещё об одной детали, с босыми ногами в красных сандалиях, позволяющих видеть тёмно-розовый лак, покрывающий ногти, он весь точно майский весёлый лужок. Он не только не испытывает страха – это очевидно,– его словно переполняет радость при мысли, что ему уготована казнь. В какой-то момент он даже стягивает с шеи оранжевую косынку и кокетливым дерзким движением приглаживает концы воротника своей лазоревой рубахи, вызывающе глядя на индуса, как будто он готов уже, как молодой французский аристократ эпохи Террора, с улыбкой понести свою очаровательную голову на гильотину.

 

 

Я чувствую себя втянутым в некое головокружительное падение в бездну, смысл которого мне недоступен, я только вижу, что несусь с бешеной скоростью в пропасть нравственного небытия. Словно прекрасное здание человеческого духа, на возведение которого понадобилось столько веков – а быть может, и столько красивых легенд, чтобы его укрепить,– сейчас стремительно рушится, и всё, чем были наполнены наши жизни, становится вдруг ничтожным.

 

 

Оттого, что вы избегаете думать о смерти, смерть не перестанет думать о вас.

 

 

Он упирается глазами в миссис Банистер, но вместо того чтобы придать своему взгляду максимальную силу, он, если можно так выразиться, переключает реостат на половинное напряжение и очень медленно, развязно и дерзко начинает разглядывать её лицо, бюст и ноги, как это делают прохожие, когда пялятся на проституток, демонстрирующих себя в витринах амстердамских публичных домов. После чего он отворачивается с таким видом, будто результат обследования его не удовлетворил.

 

 

В его негодовании есть, мне кажется, словно бы два разных уровня – один официальный и дипломатический, второй чисто личный. И ни тот, ни другой не кажутся убедительными.

 

 

... как все настоящие артисты, я не повторяю своих эффектных номеров.

 

 

Я чувствую, как меня захлёстывает тоска, которая, может быть, даже хуже смертной тоски, ибо она остаётся смутной, расплывчатой, ни к чему конкретному не привязанной – и при этом она так сильна и коварна, что с головы до пят насквозь пронизывает моё тело.

 

 

– Что ты станешь делать, если тебе придётся через несколько минут умереть?

– Предамся медитации.

– О чём?

– О смерти.

Индус глядит на неё так, словно его отделяют от неё столетия мудрости, и торжественно изрекает:

– Физическая любовь – тоже медитация о смерти.

 

 

Вы не нуждаетесь в оружии, вы прекрасно вооружены своей софистикой.

 

 

Фраза произнесена таким тоном, что нам надо было сразу понять: её символический смысл важнее буквального.

 

 

– Говорю вам по-дружески, мистер Блаватский, вы страдаете чисто американским недугом – манией во всё вмешиваться.

– Что же это означает?

– Вы без конца во что-нибудь вмешиваетесь. Как ЦРУ. И, как ЦРУ, всегда невпопад. Например: вы устраиваете заговор в Афинах и устанавливаете там режим полковников. Затем через несколько лет устраиваете заговор на Кипре. Результат: возмущение в Афинах – и ваши греческие полковники свергнуты. Ваш первый заговор аннулирован вторым.

 

 

Для неё я не выход из положения, даже не запасной вариант. Я интересую её – и то между прочим, случайно – лишь потому, что я интересуюсь бортпроводницей. Обычная игра кошки, кусающей ковёр.

 

 

Во всех нас, мне кажется, живёт некий инстинкт, дающий нам знание того, что нам предстоит пережить. На сей счёт у меня нет никаких сомнений. В старину прорицатели видели будущее, потому что их прозорливость не была затуманена, как у нас, нежеланием заранее знать свою собственную судьбу. Повторю ещё раз: я убеждён, что в каждом из нас заключена способность предвидения ожидающей нас участи. Мы бы с удовольствием этим предвиденьем пользовались (правда, можно ли говорить здесь об удовольствии, когда наше предвиденье рано или поздно открывает нам неизбежность смерти?), если бы не воздвигли между ним и нами стену своего ослепления.

 

 

Странно, что половина всей нашей жизни состоит из сна, а в остающейся половине ещё одна половина – это забвение прошлого или ослепление касательно будущего.

 

 

 – Надо сказать, что люди, которые были, подобно мне, всю жизнь исполнены злобы, не могут так быстро избавиться от некоторого автоматизма. Быть недоброжелательной очень легко. Видите ли,– добавляет она в неожиданном поэтическом порыве, удивляющем меня не меньше, чем проникновенная искренность её тона,– яд находится у меня так близко к сердцу, а слова, которые могут ранить людей, так близко к устам…

 

 

Я понимаю, откуда у него это мужество, которое позволяет ему здраво смотреть на вещи, отвергая иллюзии большинства. В больших военных коллективах, я полагаю, именно гомосексуалист, скрытый или явный, чаще всего добровольно берётся за выполнение особо опасного задания, из которого живым ему уже не вернуться. Он скроен из материала, из которого обычно создаются герои. Самою природой изолированный от тех вечных циклов, посредством которых передается непрерывная эстафета жизни, он более других подвержен смерти.

 

 

Поначалу он, в своих красных сандалиях, с покрытыми лаком ногтями на ногах, в светло-зелёных брюках, нежно-голубой рубашке и оранжевой шейной косынке, казался мне существом симпатичным, несколько непристойным и очень декоративным.

 

 

Когда другие вас любят, это, по существу, всегда в той или иной мере незаслуженно.

 

 

...  с такой откровенностью предлагая себя, миссис Банистер ни на миг не теряет своей надменности.

 

 

Я знаю, умалишённый может привыкнуть к своей лечебнице, узник – к своей камере, маленький страдалец, которого истязают родители,– к своему шкафу. И сожалеют, когда приходится их покидать.

 

 

Я очень склонен к самолюбованию, вы это знаете. Быть может, мой отказ – своего рода кокетство.

 

 

А ведь главное для нас, конечно, не сами несчастья и беды, от которых мы страдаем, главное то, как мы их представляем себе.

 

 

Он из тех примитивных людей, которые, когда их ведут на виселицу, громко протестуют, заверяя, что их нельзя вешать, поскольку они совершенно здоровы.

 

 

Часы, дни, пятилетия – какая, в сущности, разница по сравнению с миллионами лет, когда нас здесь больше не будет!

 

 

Я больше ничего не боюсь. Я уже нахожусь по другую сторону страха.

 

Удивлению Паоло не было границ: у Изабеллы, невзирая на знатность рода, ума оказалось не меньше, чем у какой-нибудь куртизанки.

 

 

Ни одна невеста так тщательно не готовится к венцу, как готовилась Изабелла к этому последнему свиданию. Айше пришлось снова и снова переделывать ее прическу. Все было ей не по вкусу. Долго колебалась она в выборе платья, каждое казалось ей недостаточно праздничным и светлым. Она надела свои драгоценности и выглядела такой оживленной и радостной, сидя перед зеркалом, что Айша решилась спросить ее: неужели ей не страшно? «Да, – ответила герцогиня с очаровательной выразительностью, – мне страшно: я боюсь, что он убьет меня, не успев хорошенько рассмотреть».

... для нас прошлое стало прошлым вдвойне, время вдвойне утрачено, потому что вместе со временем мы утратили и самый мир, в котором текло это время. Произошел обрыв. Поступательное движение веков прервалось. И нам уже неведомо, когда, в каком веке мы живем и будет ли у нас хоть какое-то будущее.

Само собой разумеется, мы маскируем свое отчаяние словами. Мы прибегаем к иносказаниям, говоря об этом обрыве. Сперва, следом за Мейсонье, любящим громкие слова, мы называли его «День Д». Но это звучало слишком уж по-военному. И тогда мы остановились на более скромном, гораздо более уклончивом выражении, которое нам подсказала по-крестьянски осмотрительная Мену: «День происшествия». Можно ли сказать безобиднее?

Именно слова помогли нам навести некоторый порядок в хаосе и даже установить линейное течение времени. Мы говорим: «до», «в День происшествия», «после». Таковы наши лингвистические ухищрения. Мы обманываем себя словами, и, чем больше удается нам этот самообман, тем увереннее мы себя чувствуем. Ведь слово «после» обозначает и наше зыбкое настоящее, и наше весьма условное будущее.

 

 

Поначалу я временами задумывался над ее нравственной сущностью. Но очень скоро я понял, что мои раздумья беспредметны. Биргитта не была ни доброй, ни злой. Просто она была. И этого вполне достаточно. Она устраивала меня сразу в двух планах: когда я сжимал ее в своих объятиях и когда я покидал ее, поскольку я тут же забывал о ее существовании.

 

 

– Ну и хитрый народ бабы, – говорит со своей неизменной ладьеобразной ухмылочкой малыш Колен. – Ничего им не стоит водить нашего брата за нос!

– Эх, если бы только за нос, – бросает Пейсу.

 

 

Он пробыл у нас минут двадцать и не произнес при этом и трех слов. Он постучался к нам, чтобы избавиться от одиночества, но одиночество было в нем самом. Оно пришло вместе с ним в нашу комнату, и сейчас он снова уносил его с собой.

 

 

Человек-единственный вид животного, способный постичь идею собственной смерти, и единственный, кого мысль о ней приводит в отчаяние. Непостижимое племя! С каким ожесточением они истребляют друг друга и с каким ожесточением борются за сохранение своего вида!

 

 

Выжить-это еще не все. Чтобы жизнь тебя интересовала, нужно знать, что она будет и после тебя.

 

 

Они так ушли в свое горе, что ни о чем больше не желали слышать, словно в самых глубинах их отчаяния было некое безопасное прибежище и они страшились его утратить.

 

 

– Адам и Ева евреи были?

– А то как же?

У Пейсу отвалилась челюсть, с минуту он сидел неподвижно, уставившись на Колена.

– Но ведь мы-то произошли от Адама и Евы?

– Ну да!

– Тогда, значит, и мы евреи?

– Конечно, – невозмутимо ответил Колен.

Пейсу бессильно откинулся на спинку стула.

– Вот бы уж чего никогда не подумал!

Переживая это открытие, он, должно быть, и тут искал какой-то подвох, подозревая, что его снова в чем-то обошли, потому что спустя некоторое время с возмущением воскликнул:

– Тогда почему же евреи считают, что они больше евреи, чем мы?

 

 

Я возрождался. И хотя я был по-прежнему очень слаб, но теперь то была слабость рождения, а не слабость смерти.

 

 

У нас, как, впрочем, и повсюду, существуют два способа скрывать свои мысли: молчать или говорить слишком много.

 

 

Кати вернула мне поцелуй, который, кстати сказать, пришелся в уголок губ, и не спеша высвободилась из моих объятий, весьма довольная, что присоединила мой скальп к остальным. Я тоже в общем был доволен. Зная, что никогда не буду спать с Кати, я предвидел приятную непринужденность наших с ней отношений.

 

 

Молодые помалкивали: одна потому, что была немой, вторая из осторожности.

 

 

... она была все такая же опрятная – маленький, начищенный до блеска скелетик, где все мускулы, все внутренние органы были доведены до минимальных размеров; волосы туго стянуты пучком на затылке мумифицированной головки, черный, чисто выстиранный фартук пришпилен английскими булавками к вырезу на самой плоской в мире груди. Сухонькая, маленькая, она по-прежнему быстро семенила, шаркая своими не по росту большими ступнями, вытянув вперед худую, жилистую шею.

 

 

Да и разве можно только из-за того, что ты спишь с женщиной, любить ее больше, чем друга? Я подозреваю, что в этом расхожем романтизме много лжи и условностей.

 

 

Внимательно вглядываясь в лицо Фюльбера, я вдруг понял: дело не в том, что глаза его смотрят в разные стороны, разница в их выражении. Левый в соответствии с отеческими кивками и печальной складкой губ проникнут милосердием. А правый сверкает злобой, как бы опровергая посулы левого: достаточно сосредоточить взгляд на этом полыхающем ненавистью зрачке, мысленно отвлекшись от остальной части физиономии Фюльбера, и все сомнения рассеются.

 

У  многих  котов прямо на морде написано, что они Настоящие. Если вам попадется на глаза  кот такой наружности, будто ему зажали голову в тиски и несколько раз двинули по морде молотком, обернутым  в  тряпку,  можете  не  сомневаться:  перед  вами

Настоящий кот. Кот, у которого уши  подстрижены  зубчатыми  ножницами,  тоже

Настоящий. Беспородные некастрированные  коты  почти  все  Настоящие.  Более

того, слоняясь по дому,  они  с  каждым  днем  становятся  все  настоящее  и

настоящее и в конце концов всякие сомнения в их подлинности отпадают.

 

 

Бывают добропорядочные, воспитанные  собаки,  которые  не  лают  каждую

секунду, как заезженная пластинка, не гадят посреди тротуара, не тычут  тебе

носом между ног,  не  навязываются  со  своими  непрошеными  нежностями,  не

скулят,  не  воруют,  не   лебезят   перед   тобой   похлеще   какого-нибудь

средневекового монаха-попрошайки. Бывают и такие, разве я спорю?

Вот видите.

А еще на свете  бывают  жалостливые  автоинспекторы,  шлюхи  с  золотым

сердцем и юрисконсульты, которые не сматываются в отпуск как раз в то время,

когда у тебя трудности с покупкой дома. Только вот встречаешь их  не  каждый

день.

 

 

Да,  надо  признать:  кошки

появились буквально из ниоткуда. Не было - не было, и вдруг -  бац:  древние

египтяне воздают им божеские почести, после смерти делают  из  них  мумии  и

сооружают для них гробницы. Ведь ни один уважающий себя фараон  не  стал  бы

рыть могилу любимой кошечке в саду за сараем.  Что  же  тогда  будут  делать

двадцать тысяч строителей и целая толпа с бревнами  для  перевозки  каменных

глыб? Стоять вокруг и глазеть, как фараон копается в песочке?

 

 

До чего мы дожили! Наши деды  вздыхали об ушедших в прошлое газовых фонарях и масляных лампах, а мы  -  о  собачьих галетах. Даже ностальгия уже не та.

 

 

...самое   главное   правило   при   выборе    кошачьей   клички

заключается   в   следующем:  у  кошки  должно  быть  такое  имя,  чтобы  не

стыдно   было  выкрикивать   его  в первом часу ночи охрипшим, встревоженным

голосом, колотя ложкой  по  жестяной  миске.  И желательно покороче.

 

 

Интересно,  а  как  вообще  решают, что подойдет для парфюмерии? К примеру,

амбра содержится в пищеварительном тракте кашалота. Что же получается,  идет

кто-нибудь по бережку, вдруг: "Смотри-ка, кит блеванул. Вот  и  отлично,  на

духи сгодится". Так, что ли?

 

 

Вид у кошки был плутоватый. Правда, это еще ни о чем не говорило: у нее

все время такой вид, она даже дышит так, будто тайком ворует воздух.

 

 

Одно из двух. Когда кота куда-нибудь везут, он сидит

     a) в коробке

или

     b) в оцепенении.

 

 

Вам  не  случалось  нажимать  педаль  тормоза,  под  которой   застряла черепаха? Нет? Ну тогда настоящего страха вы еще не испытывали.

 

 

За урчание кошкам прощается все: жалобы малыша,

напуганного  "кем-то  страшным  под   кроваткой",   едкий   запах,   изредка

разносящийся по дому, дикие визги в четыре часа утра. Одни животные  растили

клыки, другие - ноги, третьи развивали мозг, а кошки  довольствовались  тем,

что умеют звуком засвидетельствовать свое хорошее настроение.

О воспитании Софи можно судить хотя бы по тому, как она одевается. Туфли на низком каблуке, плиссированные юбки и костюмы от Бэрберри. Как-то я поинтересовался, отчего я никогда не видел ее в джинсах. «Это же неприлично» — ответила она, стыдливо потупив красивые черные глаза.

Из всего вышесказанного ясно, что Софи представляет собой экземпляр некоего вымирающего вида. Но в этом и состоит отчасти ее очарование. Глядя на Софи, словно бы совершаешь путешествие во времени, добираясь до самого начала нашего века. В ее манерах, интонациях ее голоса, в походке, даже в том, как она садится, сквозит, если можно так выразиться, неумолимо-безупречное воспитание. Ей двадцать два года, а она еще не целовалась в губы ни с одним парнем.

 

 

Вежливость имеет разные оттенки.

 

 

«Последний раз взглянуть на землю» — это выражение обретает вполне определенный и даже несколько драматический смысл для того, кому предстоит провести два с лишним месяца на глубине ста — ста пятидесяти метров, ни разу не всплывая на поверхность. Посему «последний взгляд на землю» — это еще и взгляд на солнце и облака, в особенности на облака, которые кажутся людям, готовящимся к долгому затворничеству в подлодке, такими свободными и счастливыми странниками лазури. Земля и небо. Родные и близкие. Да разве перечислишь все, с чем ты должен расстаться!

 

 

Сидящая за столом команда уже спаялась за два предыдущих рейса. Понятно, что все эги люди посматривают на новичка с долей недоверия. Я похож на Маугли, которого обнюхивает волчья стая с Сионийских холмов, раздумывая, принять ли его к себе. И еще одно сходство с Маугли: в случае чего именно мне придется вытаскивать занозы у них из лап.

 

 

— В бытность мою старшим помощником, мой командир, как вырвется на свежий воздух, так вытаскивает из пачки сигарету и швыряет в море. Раз я поинтересовался, зачем он это делает. «Видите ли, Руссле, — объяснил он, — заметил, что после двухмесячного воздержания первая сигарета кажется прямо-таки тошнотворной. Вот я и выбрасываю ее за борт, чтобы начать прямо со второй».

 

 

Если вы спросите у любого из членов экипажа, как он оценивает корабельную стряпню, все в один голос ответят: «Сущее объеденье!» Однако, восхищаясь ею в общем и целом, они, как и подобает настоящим французам, не преминут раскритиковать ее по мелочам.

 

 

Офицеры говорят «рейс», а матросы — «путина». Емкое словечко, хотя, надо признаться, звучит оно как-то нелепо по отношению к кораблю, который не имеет никакого касательства к рыбному промыслу. Но мне нравится, что матросы на подлодке сохранили это освященное вековой традицией выражение, где оживают все трудности долгого морского пути по бурным волнам.

 

 

Ближе к шести часам я отправляюсь в кают-компанию, чтобы выбрать себе книжку, и встречаю там лейтенанта Бекера. Это здоровенный, крепко сбитый верзила, метр девяносто ростом, краснорожий и бородатый — огромные ручищи, ноги как у слона, серьезный и холодный взгляд из-под тяжелых очков в роговой оправе. Сидя в кресле, он вышивает крестом чайную салфетку. Иголка в его лапище кажется совсем крохотной. Я присаживаюсь рядом.

— Вот уж не знал за вами таких талантов, лейтенант.

— Какие там таланты, доктор, — важно отвечает он, — крестиком-то каждый сумеет.

— Это чайная салфетка?

— Угу.

— И сколько вы их думаете сделать?

— Полдюжины плюс скатерть.

— Успеете до конца рейса?

— Постараюсь. Хотелось бы порадовать супругу.

Я всматриваюсь в него: в этом богатыре есть нечто от каменной статуи, холодной с виду, но наверняка исполненной внутреннего жара. И как трогателен этот великан, вышивающий в свободное время салфетки для своей супруги! Он ведь так и сказал — «супруга», а не «жена». Лейтенант, должно быть, из тех людей, что серьезно относятся не только к брачным узам, но и ко всему на свете.

 

 

— Любопытный олух — это уже не олух, — заявляет Пикар. — Олухи по большей части отличаются тупым равнодушием ко всему на свете.

 

 

— Говорят, что новейшая советская атомная подлодка поражает гигантскими размерами и что у нас будто бы есть ее фотоснимок. А вот известны ли нам ее технические характеристики?

— Если у вас есть фотоснимок женщины, — с лукавой улыбкой отвечает капитан, — это еще не значит, что вам известны все ее тайные прелести. Не так ли, господин эскулап?

 

 

За бортом ночь: атомные субмарины чаще всего возвращаются на Базу под покровом темноты. Это единственное, что роднит нас с ворами.

Ночь светла. Мир озаряет полная, необычайно яркая луна, похожая на огромный уличный фонарь. Поначалу кажется, что он подвешен к небосводу — на такой огромной высоте, что у меня, привыкшего за два месяца нагибаться под низким потолком, начинает кружиться голова.

Потом я замечаю, что луна не застыла в высоте, а движется, плывет среди облаков, то подсвечивая их сзади, то величаво и неторопливо проглядывая в разрывы между ними. Сияющее под луной море спокойно, но совсем ровной его поверхность все же назвать нельзя. Она подернута мелкой рябью, которую мерно и уверенно разбивает нос нашей подлодки, стремящейся к своему бетонному логову. Мы только что миновали горловину залива, и я вижу по обе стороны землю с ее холмами, ложбинами и деревьями: как волнует меня это полузабытое зрелище!

Миг спустя я чувствую, что мне стало трудно дышать, свежий воздух щиплет горло. Разве сравнишь его с воздухом внутри подлодки, химически чистым, лишенным запахов! Воздух, которым я дышу на мостике, такой терпкий и колючий, что его приходится вдыхать с осторожностью, глоток за глотком. Мы в море — немудрено, что он влажен и солоноват. Но земля близко, и поэтому он отдает всеми ее запахами: жирным перегноем, листвой, дымком. Я снова вспоминаю историю Маугли, сравнивая себя с волчьим выкормышем, покидающим джунгли, чтобы поселиться в деревенской хижине. Запахи не дают мне покоя. Их так много, они так сильны. Не скажу, что они неприятны, но мне нужно время, чтобы к ним привыкнуть.

Зато небо — сплошное очарование. Такое высокое, такое необъятное, и на нем — «облака, что проплывают над нами… там, в вышине… волшебные облака…» Гляжу на них — и не могу наглядеться. Будь у меня сотня глаз, и этого было бы мало, чтобы по-настоящему упиться немыслимой радостью, которую вызывает во мне это зрелище.

 

 

Если бы вы до исчезновения моего отца зашли в церковь города Финё и послушали его проповедь, то вы бы узнали, что Иисус есть истинный путь, и поверьте мне, отец может говорить об этом так складно и непосредственно, словно объясняет вам, как пройти к морю — направо, налево, и все мы вот-вот будем на месте.

 

 

У Тильте есть одна удивительная способность: она одновременно может быть уверена в правоте окружающих и при этом ни на минуту не сомневаться в том, что она единственная из всех знает, о чём говорит.

 

 

Но если вы когда-нибудь познакомитесь с Конни, то поймёте, что бывают женщины, которые могут пробудить в мужчине самые исключительные качества — пусть даже им едва исполнилось шесть лет.

 

 

Я маленький, мне, наверное, года три, у нас только что появился Баскер Второй, он забрался в мамину с папой постель, где я спал. Я сползаю с кровати на пол, распахиваю стеклянные двери и выхожу в сад. Думаю, была осень: солнце стоит совсем низко, трава — ледяная, она холодит и обжигает ноги. Между деревьями раскинулась огромная паутина, на её нитях висят капельки росы, словно миллионы крошечных бриллиантов, отражающихся друг в друге. Ещё очень рано, и утро такое новое и свежее, и другого такого никогда не будет, и прежде никогда не было, да и нужно ли ему повторяться? Ведь это утро будет длиться вечно.

В это мгновение мир совершенен. Нет ничего, что нуждалось бы в доработке, да и нет никого, кто мог бы это сделать, потому что людей нет, нет даже меня, всё заполняет радость.

 

 

Ведь та тюрьма, о которой я говорю и которая есть наша с вами жизнь и одновременно способ, которым мы её проживаем, тюрьма эта — не только каменные плиты и цемент, но также наши слова и мысли. И мы сами строим и укрепляем её, и это-то хуже всего.

 

 

...вы сидите с семилетней девочкой и читаете ей сказку про то, как кто-то там жил счастливо до конца дней своих — ради этого самого хэппи-энда, ведь дети перед сном должны прийти в хорошее настроение и, оглядевшись по сторонам, поверить в то, что папа и мама, и они сами, и собака тоже будут счастливо жить до конца дней своих, до которого так далеко, что с таким же успехом можно сказать, что жизнь их будет длиться «вечно». И тут семилетняя девочка спрашивает, достойно ли они умерли.

 

 

Никогда не поздно устроить себе счастливое детство.

 

 

Позади нашей кареты — овощной магазинчик, в дверях которого застыл продавец, уставившись на ящик лимонов, которым он помог перезимовать, поминая их пять раз в день в своих молитвах, обращённых в сторону Мекки, а перед нами улицу переходит старушка, пристроив упаковку кошачьих консервов на своих ходунках

 

 

Главная беда состоит в том, что мой старший брат родился с опозданием на восемьсот лет, он похож на героя рыцарского романа, все женщины для него принцессы, и чтобы их когда-нибудь завоевать, совершенно необходимо убить какого-нибудь дракона или самоотверженно плюхнуться в канаву.

Но девушки на Финё занимаются тэквондо, уезжают из дома в шестнадцать лет и отправляются учиться в США по обмену, а если им и попадается какой-нибудь дракон, то у них в первую очередь возникает желание начать с ним встречаться или же расчленить его и написать на основе фрагментов курсовую по биологии. Так что у Ханса никогда не было девушки, хотя ему уже девятнадцать, и если честно, то никаких перспектив не наблюдается.

 

 

Они похожи на тех, кто готов любой ценой настаивать на своём и для кого совершенно не важно, если в результате образуются три-четыре детских трупика и один собачий.

 

 

Предположение, что Ханса может поразить какая-нибудь женщина, лишено всякого смысла, потому что он и так постоянно и всякую минуту не просто поражён, но совершенно выбит из колеи самим фактом, что на свете вообще существуют женщины.

 

 

Я ничего не имею против родителей, даже наших. Но если бы взрослым положено было сдавать экзамен, прежде чем им разрешалось бы завести детей, то многие ли выдержали бы этот экзамен, если честно? А если бы кто-то из них и сдал его, то с какой оценкой? Что касается наших родителей, то тут вот какое дело: хотя Тильте и утверждает, что в моём воспитании нет никаких дефектов, которые нельзя было бы исправить за пару лет в колонии для малолетних преступников и лет за пять у психотерапевта, мне всё-таки кажется, что если бы им и удалось сдать этот экзамен, то исключительно потому, что экзаменационная комиссия отнеслась бы к ним с состраданием.

 

 

Слово любовь следует употреблять с большой осторожностью. Это слово губительно действует на скорость и силу кручёного удара внутренней частью стопы. И тем не менее я вынужден его здесь использовать, потому что это единственное подходящее слово, и, когда произносишь его, дверь немного приоткрывается, и ты вдруг чувствуешь, что такое свобода.

 

 

Это так похоже на отца. Он считает, что проявляет великое христианское сострадание, объясняя людям, что их ждёт большое счастье, если они поближе с ним познакомятся.

 

 

Слушая эти песни, нельзя не задаваться вопросом, а не принимают ли авторы патриотических песен наркотики перед тем как приступить к сочинению?

 

 

Если Тильте кого-то как-то называет, это неспроста. Однажды, когда папа с мамой ссорились, а к нам пришли гости, Тильте встретила гостей на пороге, проводила их в комнату и представила отца и мать, сказав:

— Это мой отец и жена моего отца от первого брака.

Отец был женат лишь раз в своей жизни, и при этом на маме, так что гости вздрогнули, и папа с мамой тоже, а когда гости ушли, папа с мамой спросили Тильте, что она имела в виду, и Тильте сказала, что ведь никогда нельзя знать, сколько продлится брак, тем более если он уже перешёл в такую агрессивную стадию.

После этого папа с мамой довольно долго не ругались.

 

 

Когда мы познакомились с Рикардом Три Льва, он лежал в лечебнице, пытаясь избавиться от героиновой зависимости, которая и лишила его аппетита, как это обычно бывает с большинством наркоманов. Чем-то это очень похоже на влюблённость: раз уж вы нашли такую прелесть, как героин, стоит ли терять время на всякие досадные мелочи, например, на удовлетворение голода?

 

 

Благодаря наследству у него также появилась возможность всерьёз заняться своим гардеробом и сменить странноватую одежду на совершенно идиотскую.

 

 

Это была наша первая встреча с графом, и после преодоления некоторых трудностей и всяких мелких недоразумений, которые неизбежны, если ты только что застукал собеседника на том, что он вломился в твой дом и украл пятнадцать тысяч крон, в нашей компании воцарилась замечательная атмосфера.

 

 

Каждый день в течение года граф колол себе кеталар, и когда деньги кончились, он оказался без крыши над головой. Но обстоятельства сложились так удачно, что как раз начался сезон грибов, так что он поселился в палатке в лесу. Там, по его словам, обитали маленькие гномики, они ежедневно собирали для него псилоцибины, которые столь же хороши, как и мескалин, а когда похолодало, и он, переехав в город, поселился в подъезде дома в районе Нёрребро, гномики стали приносить ему какао с молоком, валиум, а иногда и дозу героина, и так он и перебивался, пока его не задержали, не отправили в суд, а потом на Финё.

 

 

Многие обыкновенные датчане, даже на Финё — в основном это взрослые, но есть среди них и молодые, — придерживаются точки зрения, что из всех унижений и оскорблений, которые выпали на их долю, жизнь — всё-таки самое страшное.

 

 

Она думает, что шепчет. Но голос её, очевидно, разрабатывался в больших, неотапливаемых церквях с высокими сводами, и даже когда она, как сейчас, старается говорить тихо, звучание его наводит на мысль о том, что, возможно, она использует ту самую технику, которая применялась в Новом Завете, когда надо было воскрешать мёртвых.

 

 

Не то чтобы я был готов в любой момент подписаться под тем, что наши отец и мать вменяемые — вовсе нет. Но, во-первых, то, что твои родители немного чокнутые, относится к маленьким семейным тайнам, о которых, по-моему, не следует особенно распространяться. А во-вторых, на момент отъезда степень их сумасшествия не превышала своего обычного среднегодового уровня.

 

 

Есть что-то зловещее в том, как быстро в доме перестаёт чувствоваться жизнь, когда из него уезжают хозяева.

 

 

— Они — смотрители слонов, вот в чём беда мамы с папой. Сами того не зная, они должны всё время присматривать за слонами.

 

Мы понимаем, что она имеет в виду. Она хочет сказать, что у матери и отца внутри есть нечто, гораздо большее, чем они сами, и это им не подвластно, и впервые мы, дети, отчётливо понимаем, что это такое: они хотят знать, что такое Бог, они хотят встретить Бога, вот почему им так важно знать, что он присутствует при священных таинствах. Не только отцу, но и матери, именно ради этого они в первую очередь и живут, вот эти устремления и ложатся печалью вокруг глаз, они огромны как слон, и мы понимаем, что на самом деле они неосуществимы.

 

 

Леонора Гэнефрюд, скрестив ноги, сидит на полу, и хотя наш местный Дом престарелых для неё уже не за горами — ей по меньшей мере пятьдесят, — даже я. известный своей сдержанностью относительно внешности женщин, даже я могу сказать, что смотреть на неё — сплошное наслаждение. Отчасти это, конечно, объясняется тем, что на ней красный наряд тибетской монахини, отчасти тем, что она загорелая и лысая и похожа на Сигурни Уивер в фильме «Чужой 3».

 

 

...после службы мы с Тильте и мамой поднимаемся на колокольню и обнаруживаем там сову-сипуху, которая влетела прямо в колокол, и сначала нам кажется, что она погибла, но мама кладёт её на колени и гладит ей лоб, тут сова открывает глаза и смотрит на маму влюблённым взглядом, так что меня прошибает пот, но здравый смысл всё-таки побеждает, и сова, вспомнив, что она сова, а не герой-любовник, с криком взвивается в воздух и исчезает под крышей.

 

 

Тильте гладит её по руке. У них с Бермудой доверительные отношения. Ничто так не сближает людей, как совместное укладывание в гроб покойников.

 

 

Не знаю, знакомо ли вам выражение «гробовая тишина». Мы с Тильте очень хорошо знаем, что это такое. Познакомились мы с этим явлением, когда Тильте одолжила у Бермуды Свартбаг Янсон гроб — та получает их с фабрики на Анхольте, у них есть двенадцать разных моделей, все они изящно отделаны и блестят полировкой — и вот Тильте выпросила у неё белый гроб, а мы с Хансом помогли дотащить его до её комнаты, весил он, скажу вам, немало. Гроб мы засунули к ней гардеробную в дальней части комнаты — там у неё стоят сконструированные мамой стойки для одежды. И вот что Тильте придумала и успешно осуществила: она приглашала к себе в гости подружек, и, перемерив все наряды, наложив на лицо маски, попив чаю на балконе и посмотрев очередную серию «Секса в большом городе», они шли в дальнюю часть комнаты, где Тильте укладывала их в гроб и закрывала крышку, чтобы они могли попробовать. как чувствуешь себя, когда ты уже умер.

 

 

— Есть одно место в Коране, — говорит Синдбад. — Там говорится, что маленькие джинны часто оказываются самыми опасными. Но даже к ним следует проявлять сострадание.

 

 

Однажды от одной пожилой дамы пришло изящное письмо, которое мы, дети, прочитали, потому что к тому моменту настолько обеспокоились всем происходящим, что время от времени стали позволять себе открывать письма родителей. Дама эта интересовалась, нельзя ли её кремировать на Финё, а затем скатать её пепел в шарики, которые папа должен благословить, после чего скормить их островным попугаям, которыми, как она слышала, кишмя кишит остров, — чтобы быть уверенной в том, что в виде помёта она будет развеяна по всему прекрасному острову, где, как говорят, поселился Святой Дух.

 

 

Не знаю, доводилось ли вам когда-нибудь видеть «мазерати», если нет, то скажу, что это автомобиль для людей, которые по природе своей эксгибиционисты, но при этом хотят показать, что слишком скромны, чтобы распахивать полы пальто. Короче говоря, это машина, готовая взорваться изнутри от всего того, что остаётся скрытым.

 

 

Потом проходит две недели, когда мы размышляем, нельзя ли найти какой-нибудь христианский, милосердный способ докричаться до родителей, например, огреть их по голове железным прутом, отвезти в психиатрическое отделение больницы Финё с диагнозом «острое состояние» и попытаться надеть на них смирительные рубашки?

 

 

— Конечно же, ты из дворян. У тебя такая прекрасная семья, с традициями. Четыре поколения говночистов в городе Финё. А дальше историю рода трудно проследить — там одни пастухи и полуобезьяны.

 

 

— Есть одна история в буддистском пали-каноне. Там Будда убивает пятьсот пиратов. Чтобы они никого не убили. Если твои намерения чисты, ты можешь многое себе позволить.

 

 

Не то чтобы мы плохо относились к графу Рикарду. Мы считаем его, как я уже говорил, членом семьи. Но таким членом семьи, который, как ни прискорбно, всегда будет представлять собой опасность для общественного порядка и безопасности.

 

 

Леонора говорит по телефону. Она посылает нам воздушный поцелуй.

— Послушай-ка, дорогуша, — говорит она своей собеседнице, — я сейчас направляюсь в открытое море, тут мобильный не ловит, через минуту пропадёт связь. Ты затягиваешь узел, на котором он подвешен, потуже, пять раз хорошенько шлёпаешь его удочкой, смотришь ему прямо в глаза и говоришь: «Почувствуй любовь, пупсик!».

Доведённая до отчаяния домохозяйка не согласна.

— Да, конечно же, всё будет хорошо, — говорит Леонора терпеливо. — Но любовь без фильтра, это, знаешь, слишком. Вот почему мы должны начать с тисков для больших пальцев, фаллоимитатора и гарроты. Это что-то вроде солнечных очков, потому что в противном случае свет может ослепить. Ты должна приближаться к нему постепенно. К осени вместо порки ты можешь уже ласково целовать его взасос. А к концу года оставить только ножные кандалы и длинный кнут.

 

 

Есть только одна вещь, более абсурдная, чем обоснование набора правил великих религий — это обоснование права нарушать эти правила.

 

 

— Чем меньше ты знаешь, тем меньше тебе придётся лгать в областном суде.

 

 

— Я наблюдал за ними два года. — говорит Александр Финкеблод. — И за их собакой. Она пыталась спариваться с Баронессой — моей афганской борзой. И не один раз. И не так, как это обычно бывает у собак. Это было похоже на изнасилование.

 

 

— Дети. — говорит Ларс. — Конечно, себе таких не пожелаешь. Если только у тебя нет ранчо в Австралии, где можно с утра выпускать их на полста гектаров, к аллигаторам, кенгуру и сумчатым львам.

 

 

Не понимаю, в чём тут дело. Может быть, это мой возраст, может быть, бесконечные тренировки, может быть, у меня в кишечнике поселился неведомый паразит — но я всё время голоден. Так было всегда. В детстве, читая молитву перед сном, я нередко представлял себе, что Иисус делает для меня сэндвич, и думал: при его-то способностях к кейтерингу у него, наверное, получаются клёвые сэндвичи.

 

 

Мне кажется, что это не я принимаю решения. Они приходят ко мне извне, из пространства над гаванью.

 

 

— Мне тридцать. Мне осталось самое большее три года. Конечно, у нас есть накопления, дача, эта квартира и квартирка в Барселоне. Но я полностью отдавалась всему этому. И вчера тоже. Сначала этот Хенрик звонил и хотел, чтобы я приехала к ним. Я отказалась. Что-то меня испугало. Я переоделась. Хенрик всегда хочет, чтобы я изображала его мать. Ругала его, кормила, меняла пелёнки. Двое других захотели того же. Все они хотели, чтобы их кормили. И сидеть на высоких стульчиках. И каждый из них исповедует свою религию, никогда такого, чёрт возьми, раньше не видела. За два часа мне пришлось восемь раз переодеваться. И читать вслух священные книги. Пока они играли с едой. Какое-то свинство! А потом они стали драться подушками. С голыми задницами и вымазавшись детским пюре. А женщина захотела, чтобы Андрик изображал её отца и качал её на коленях. Но когда Хенрик захотел покакать на пол, я сказала: нет. У всех нас есть какой-то предел, так ведь? Ты бы пошёл на такое?

 

 

У нас дома мы с детства привыкли к тому, что взбивать сливки надо венчиком. Если вы происходите из маргинальной среды, где сливки взбивают ручным миксером, или же вы совершенно опустились и используете электрический миксер, то у вас ещё есть возможность исправиться.

 

 

— У всех основных религий есть две стороны, и если вы спросите меня, то я скажу вам, что одна из них, чёрт возьми, ещё более безумная, чем другая. Есть внешняя сторона, та, которую называют экзотерической, которая касается большинства верующих. И есть внутренняя, эзотерическая, она существует для немногих. Внешняя сторона — это то, что воплощается в жизнь в датской церкви, в католической, в мечетях, в храмах, синагогах и гомпах по всему миру. Это внешние проявления и ритуалы, которые успокаивают верующих, убеждая их в том, что пусть сейчас жизнь и тяжела, но после смерти будет гораздо лучше. Вторая сторона, эзотерическая — для безумцев. ... Для тех, кто не просто хочет что-то попробовать. Для тех, кто не хочет ждать смерти, а хочет сейчас получить ответы на главные вопросы.

 

 

Есть женщины, которых трудно представить в окружении детей и мужа. Не имею в виду ничего плохого, просто они — подобно, например, Жанне д’Арк, Терезе Авильской или Леоноре Гэнефрюд — рождены для великих свершений, и у них нет времени возиться с непромокаемыми детскими штанишками и ходить на родительские собрания.

 

 

— Я предложила ей две гениальных идеи, — сказана она. — Два постулата любви. Первое: когда идёшь в бордель, всегда бери с собой своего мужа. И второе: оставь сердце там, где ему положено быть природой.

 

 

Для меня одиночество — это какой-то человек. У него нет лица, но, когда он появляется, мне кажется, он садится рядом со мной, или позади меня, и случиться это может в любой момент, вокруг меня могут быть люди, я даже могу быть с Конни.

 

 

 Так что если у вас нет друга или подруги и вы хотите, чтобы у вас кто-то появился, попытайтесь понять, где именно внутри себя вы этому активно противитесь.

 

 

... она очень хочет отказаться от старинного гаитянского обычая называть детей слишком длинными именами, поэтому их маленькое сокровище будет носить короткое и звучное имя Клара Навуходоносор Флювия Пропелла Дуплезир Финё.

Нам на Финё, как вы знаете, к сложным именам не привыкать, и тем не менее после этого объявления наступила долгая пауза, слышно было лишь дыхание Баскера, увлёкшегося гипервентиляцией. Но потом Тильте отвела Ашанти в уголок и сказала, что это красивое имя, но, пожалуй, слишком роскошное, ребёнок может стать объектом внимания тёмных сил и чёрной магии, которые, несмотря на христианство, тайно существуют на Финё и которые могут почувствовать ревность к маленьким детям со слишком красивыми именами, так что, может быть, назвать её просто Клара Дуплезир Финё — на этом и остановились.

 

 

— Я решила, что умру с оглушительным хохотом, — сказала прабабушка, — идущим от самого сердца. Мне всегда казалось, что это лучший способ уйти из этого мира. И зачем я вам сейчас всё это рассказываю? А потому, что, думаю, никто из вас при этом присутствовать не будет. А почему вы не будете присутствовать при этом? Потому что я рассчитываю пережить вас всех, включая и маленькую Флювию Пропеллу. А почему я рассчитываю на это? Потому что я завела себе молодого и энергичного любовника. Хочу воспользоваться возможностью и представить его семейству.

Тут дверь открывается, на пороге стоит граф Рикард Три Льва со своей архилютней. Он входит в кухню и садится прабабушке на колени.

 

 

Не знаю, как принято у вас дома. Может быть, вам в младенчестве наливали в бутылочку с соской ликёр из чёрной смородины, а по случаю конфирмации угощали шестидесятиградусным самогоном. Но у нас ни папа, ни мама никогда не предлагали нам с Тильте и Баскером алкоголь. И понятно почему. Потому что всякий раз, когда взрослые вытаскивают пробку или откупоривают бутылку пива, они слышат внутри себя рёв бездны, и успокаивают себя тем, что звук этот производят дети.

 

 

Я не могу оставаться на кухне. Тихо встаю и выхожу. Очень медленно иду туда, где кончается город и начинается лес. Ночь черна, а небо бело от звёзд. Это более уже не то небо, о котором я писал в туристической брошюре, оно тоже изменилось. Появилось больше звёзд. Кажется, их так много, что только они и существуют. Как будто ночное небо перенесло вес с одной ноги на другую — и вот вместо тьмы сияют звёзды.

И тут я обнимаю одиночество, я впервые чувствую, что это девушка. И впервые в жизни перестаю утешать себя и отгонять от себя девушку-одиночество.

 

 

Впервые в жизни я понимаю, что одиночество — это заключение в той комнате, которая и есть ты сам. Что ты сам — тюремная камера, и камера эта всегда будет отличаться от других, и поэтому в каком-то смысле всегда останется одиночной и никуда не денется из здания, потому что она часть его.

 

 

— Все мы комнаты, — говорю я, — пока ты комната, ты заперт. Но существует путь, ведущий наружу, и дверь тут ни при чём, открытой двери не существует, надо просто увидеть просвет.

 

 

Милосердие — это одно из тех слов, с которыми надо обращаться осторожно и использовать его лишь в тех случаях, когда ничто другое уже не годится.

Итак, карась сошел с ума. Несчастный жив еще до сих пор. Караси вообще любят, чтобы их жарили в сметане, мой же герой любит теперь всякую смерть. Соня Мамочкина вышла замуж за содержателя аптекарского магазина, а тетя уехала в Липецк к замужней сестре. В этом нет ничего странного, так как у замужней сестры шестеро детей и все дети любят тетю. Но далее. На литейном заводе «Кранделя сыновья» служит директором инженер Крысин. У него есть племянник Иван, который, как известно, пишет стихи и с жадностью печатает их во всех журналах и газетах. В один знойный полдень молодой поэт, проходя мимо пруда, вздумал выкупаться. Он разделся и полез в пруд. Безумный карась принял его за Соню Мамочкину, подплыл к нему и нежно поцеловал его в спину. Этот поцелуй имел самые гибельные последствия: карась заразил поэта пессимизмом. Ничего не подозревая, поэт вылез из воды и, дико хохоча, отправился домой. Через несколько дней он поехал в Петербург; побыв там в редакциях, он заразил всех поэтов пессимизмом, и с того времени наши поэты стали писать мрачные, унылые стихи.

 

 

 

Дабы не утомлять и не утомляться - только самое. Не прошло и двух месяцев )

Монрепо перед грозой.

В общем, поехать в Монрепо с одним зонтом на двоих оказалось чревато.

Однако погода включила совесть. И на башне Олафа стало почти идеально.

Во дворе замка дрыхла (или почила - хз) человеческая мишень в образе молодого мужчины средних лет.

Вокруг цвела неведомая хрень (сурепка - прим. автора). Аромат, прямо скажем, дурманящий, тем паче после дождя.

Как того требовал этикет, мы пошли фотать часовую башню через дырку.

Ну и всё, что попадалось по пути.

А по дороге домой поманьячили финскими названиями станций.

Вот так вот лаконично ))
 

Я спешу поделиться тем Питером, в котором нам, чудесным дамам, не мешали мужчины. Нам ничего не мешало, кроме бодрящих и очень июньских +7 на улице, пронизывающего ветра и периодических (если здесь это уместное определение) дождей.

Но мы всё равно изгуляли вдоль и поперёк весь Васильевский.

Сделали крутое селфи.

Познакомились поближе с произведениями искусства.

А над некоторыми даже покреативили.

И с чувством выполненного долга двинулись гулять дальше.

Стоило увидеть корабли - и ... я сразу поняла всю суть выражения "сентиментальна, как портовая блядь".

Станешь тут сентиментальной. Больше того скажу, сядешь на набережной и, смахивая скупую слезу восхищения, будешь часами на них пялиться.  А как иначе-то.

Но даже отойдя от набережной, почти на каждом шагу попадались разные интересные разности (суммы попадались реже).

После Васильевского мы ещё чуть-чуть пошарахались по городу.

А потом дамы возжелали перекусить. Поэтому двинулись в любимый "Саквояж беременной шпионки". И чудо свершилось - самый стильный столик был свободен.

На редкость приятное заведение.

Даже туалет.

Особенно дверные ручки. Такая - на дверце, ведущей в уединение для мальчиков.

А такая - в уединение для девочек.

Ещё мы ездили в гости в студию к поэту, фотографу и просто классной Инге. Где вершилось всякое прекрасное непотребство, которое я, возможно, когда-нить покажу. Пока же просто рабочий момент.

Добрались и до Александро-Невской лавры.

Некрополь впечатлил. Но выдержать получилось только половину экскурсии - в свитере, двух кофтах и кожаной куртке у меня стучали зубы.

Заглянули в музей Академии Художеств. Как обычно, фотографировать можно было только за 500 рублей. Или бесплатно. Последнее делается очень быстро, поэтому качество фотографий, увы, снижается в разы ))

Сделали великое дело - встретились с Мариной и напиноколадились в "Квартирке" на Невском, где ширики входят в меню.

 

А когда я созрею, расскажу про Выборг. Ибо он лучше всех.

 

В Павловске я оказалась впервые. Для солидности предварительно поныла, что меня будут жрать парковые комары, и посокрушалась об отсутствии еды.

Павловский вокзал. С неизменным шпилем, разумеется. И с прекрасно заштопанным асфальтом напротив.

Дворец. Блуждающие туристы и аборигены прилагаются.

Красиво, правда. Но сам парк круче.

Первый )

А теперь их двадцать два.

От Фаберже Фрейду.

А уж сколько тут белок-вымогательниц. У входа специально обученные бизнесу люди продают орешки для тех, кто в теме.

Белка-дозорный высматривает потенциальную добычу.

Голуби тоже грамотно позируют.

Куда ни глянь - одни позёры.

Меркурий эффектен, но мелковат. Во всех смыслах. Аристократия, она такая.

Поэтому все кладут ему деньги, сочувствуют.

 

В этот раз мы жили в старом доме у метро Чернышевская. Впервые видела такое расположение квартир - между этажами. Прониклась.

О прекрасные советские коммуналки, ваше эхо еще аукается!

Бросить вещи и пойти куда глаза глядят - типичное питерское счастье.

О! Грустная еда.

И статусная еда.

А еще нас атаковала прекрасная сеть "Евразия". Она была всюду - за каждым углом. Впрочем, после Киева мы с ней смирились. Съедобно и довольно бюджетно )

Но гуляется лучше на голодный желудок. Острее воспринимаешь окружающую действительность. Тянешься к прекрасному )

Снимок, на который я потратила два фотоаппарата, айфон и нервы моих друзей.

Почти все удачные кадры начинались так:

Чесслово, не понимаю, зачем постоянно снимать с человека фотоаппарат.

Периодически попадались сюжеты из сказок. Вот, например, чем не сюжет из "Золушки".

Синхронное птичье народное гуляние.

Некоторые фото в комментариях не нуждаются. (Это мне просто лень, ахха!)

Да, а 4 сезон "Игры престолов" я всё ещё не посмотрела (

Зато оставила два рубля чижику. Те, что ювелирно легли слева, прямо на щели.

Скажу честно, в Русском музее не была лет двадцать.

С древнерусским искусством всё отлично. Это не ледяные залы Третьяковки, тут я не стучала зубами.

Петр без парика перестал меня пугать. Тем паче, что тут он в пробирке.

Богородица Васнецова великолепна. Пожалуй, даже сильнее, чем в цвете.

Что особенно порадовало - отсутствие галдящих толп. Всё тихо и культурно, даже не верится, что такое вообще возможно. Экскурсии, конечно, проводятся, но гиды не вопят, а туристы не галдят. Лепота.

Еще одна прекрасная картина, развивающая воображение и ассоциации.

Мужчины в женской одежде были всегда, так-то. А вам Кончита кажется чем-то из ряда вон, эх, люди-люди ))

Метро продолжает нести в массы культуру речи. Но судя по тому, что я слышу вокруг, безуспешно.

На Невском периодически позитивно.

А это, по-моему, какое-то конторское здание (фэ-эс-бэ-шное то есть). Чутьё подсказывает.

Дом-дикобраз встречает грядущую грозу.

На сладенькое - много фото с Исаакиевского. Хороших и разных. Разных большинство, но для передачи настроения это не так уж важно.

Контингент внушает )

С разводом мостов в этом году тоже получилось. Если не считать того, что мы долго парковались и ужасно замёрзли.

 

Продолжение фотоистерики, конечно же, следует. Смиритесь.

Нашла свою подборку цитат из рассказов Ерофеева. Этим стоит поделиться со всеми. Особенно про водку.

"Дядя Слава"

В саду был я: худой и большеголовый, яйцеголовый и не разбуженный. Еще не я. Не-до-я. Я-не-я лет около тринадцати, который весь извелся от одиночества. Где-то в парке играла музыка. Было паническое чувство, что жизнь проходит и пройдет мимо. Сидел на куче песка, как на куче навоза, и обреченно, но с удовольствием играл в железную дорогу. Это была отечественная дорога, уродливая и прочная, и остов железнодорожной цистерны я выкинул в мусоропровод уже после того, как женился. Или до одури читал. От одиночества неумолимо превращался в образованного юношу. Полное отсутствие приятелей толкнуло меня к знакомству с дядей Славой.


"Роман"

Летом Москва катастрофически глупеет. Она становится глупее Тулы и Астрахани, и даже жены Богаткина, Киры Васильевны, бабы совсем уже вздорной.
Кира Васильевна сказала своей школьной подруге, что член ее мужа похож на дирижабль. Но хорошо ли это или плохо, оскорбительно ли сравнение для Богаткина или оно оскорбительно для старомодного воздухоплавательного аппарата, которого теперь не встретишь ни в небе, ни в спущенном виде, — понять из ее слов было невозможно.


Подполковник Сайтанов сидел в кресле, повесив на ручки кресла голые ноги, обутые в офицерские сапоги.
— Это же прямо слов таких не сыщешь! — трепетала перед ним совершенно голая Кира Васильевна, на шее которой болтался пышный лисий воротник с осклабившейся мордой. — Я даже теряюсь, с чем сравнить? с кабачком? торпедой? дирижаблем?
— Пусть будет дирижабль… — рассудил подполковник Сайтанов и ласково шлепнул Киру Васильевну дирижаблем по носу.


Богаткин с шумом встал из воды, пряча стыд в горсти, как детскую соску-пустышку.


«Любопытная вещь, — подумал Богаткин, сморкаясь. — С виду Лидия Ивановна такая интеллигентная, такая деликатная женщина, а в жопе у нее растут густые черные волосы…»
— Парадокс, — прошептал Богаткин. Он был простужен и меланхоличен.


Скулы и нос, и овраг.

— Мне всюду мерещатся мои ученицы, — пожаловался Хрыч. — Даже дома, бывает, сижу, ем, а они пищат из-под холодильника. Или ложусь в постель — а они тут как тут и дергают за трусы, донимают. Я против них веник завел, отмахиваюсь, а они все за трусы, понимаете, даже обидно. Нехорошие такие девушки.


"Женькин тезаурус"

Я спрашивал умных польских людей, за кого бы они с большим удовольствием выдали свою дочь: за немца, еврея или русского (все три нации — нелюбимые, по религии чужие). Русские оказались в абсолютном проигрыше: за русского все хотели отдать дочь меньше, чем за еврея.


...что такое мужская любовь, как не вялое и нестойкое предпочтение одной женщины прочим?


"Комплект"

— Ты чего, нашу нищету снимать приехал? — нехорошо удивляется рыночная женщина, торгующая маслом. — Ты самого себя снимай, понял? — Очередь, состоящая из женщин со средневековыми лицами, как будто пригнанная на массовку, тоже угрожающе рычит в нашу сторону. На помощь приходит Татьяна Николаевна: — Потише, женщина! — говорит она неожиданно властным тоном, — Он снимает то, что ему полагается. От властного тона Татьяны Николаевны все теряются, мы проходим. Несмотря на золотую осень, мужики надели ушанки, готовы к холодам.


Она не была совершенством. У нее был пожилой, дрябловатый, с порезом живот, почти до пупа поросший растительностью, что за беда! Местность вязкая, в обилии растут вязы, но зато рядом холм, да какой: географы называют его самым высоким на Среднерусской возвышенности. Вижу землянки, костры, партизанский отряд «дяди Кости», строительство железной дороги, виселицы, разбитые церкви, гнилые кресты, спаленную жниву, братские воинские захоронения монахов и большевиков.


"Исповедь икрофила"

Это стряслось со мной в том нежном возрасте, когда вместо памяти в голове стоит розовая сырость, но ты уже твердо знаешь, что тебя зовут Вадик, когда мир пахнет черными мамиными волосами, когда папа ходит, задевая головою о потолок, и осторожничает с вещами и людьми, потому что он очень сильный.


Сбесившийся родственник, рыжебородый монстр прислал нам с Дона в подарок литровую банку зернистой отравы. Судьба наказала злодея не медля: его в тот же год переехал собственный «москвич», замешанный на тихой, как омут, икре, а я был оставлен мучиться и мучить других.


Меня оставили без икры. На второй день «голодовки» начались обмороки, на третий — зарядили кровавые поносы, на четвертый — все тело покрылось красными волдырями и ночью мне беспрерывно снились пожары и демонстрации. Я стал заговариваться и задыхаться. На пятый — мама не выдержала, скормила мне несколько баночек, и все прекратилось.


"Храм Христа Спасителя"

— Пересмотри, пока не поздно, свою жизненную позицию, — ласково посоветовал ему Соловьев.
— Это не так просто, — честно признался бывший обидчик. — Я еще не полностью усомнился. Несмотря ни на что, мы все-таки возведем храм Христа Спасителя!
В ответ раздался дружный взрыв хохота со стороны Дарьи и Соловьева, которые при этом невольно схватились за руки. Взбешенный татарин, который превратно истолковал природу их хохота, ударил Соловьева в его гостеприимное влюбляющееся лицо.


"Приспущенный оргазм столетья"

Не верьте, не верьте, читатели, придаточным предложениям! В придаточных предложениях отлагаются соли. Синтаксис обещает санитарию и гигиену образа? Скажите, пожалуйста! Даже в невиннейших письмах к родителям, открытке с черноморского курорта Я на глазах перерождается: то ходит по струнке, то вдруг примет развязную позу, заржет, спохватится, приляжет под кипарисом, остепенится, завянет — и все мимо, мимо, мимо. Гнет грамматики, читатели, гнет грамматику. 


В четвертом измерении Я размножается по-амебьи, посредством деления: Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я+Я и так далее равняются не НАМ, а ЕМУ. Или, на худой конец, ЕЙ, сестре таланта, женщине отзывчивой и чистоплотной.


Есть род легких, загородных мыслей. Они отличаются фамильярностью и необязательностью. В них душевность и блажь и подмосковные перелески.


Одышка тщеславия утомительна, но из игр, арендованных литературой, шахматы — самая пропащая. Еще немного, и мускульная сила шахматного коня станет единицей измерения внутрифабульного напряжения. Тогда — хана, тогда над вымыслом шахматной задачи культурные люди будут обливаться слезами и опытные гроссмейстеры с улыбками высокомерия присвоят себе весь нобелевский капитал.


Ну а женщины, которые несут в авоське два арбуза, выглядят непристойно. Вы знаете, на что похожи два арбуза, висящие в авоське у самой земли? Это не смешно, а очень страшно. Это признак нравственного отупления. И, наконец, самое главное: женщина, не соблюдающая менструального поста, хуже фашиста.


Торговка арбузами страдала очень низким давлением. Время от времени из ее маленькой волшебной груди выходил слабый шум, и она падала в обморок на гору арбузов. Очередь терпеливо, с уважением к болезни, ждала возобновления торговли. Торговка долго не залеживалась. Очнувшись, она чихала и бестолково озиралась, пока взгляд не нападал на тугие лица покупателей, молчаливо приветствовавших ее очередное выздоровление. Так находила она свое место в жизни, оправляла халат и, аккуратненько харкнув в специальный бидончик для низкого давления, припрятанный под прилавком, принималась отпускать товар.


"Мутные воды Сены"

В Париже в то время было лето, небо отличалось пронзительно светло-серым цветом, болезненным и радостным для глаза, осадки с исключительно французской деликатностью выпадали только по ночам.


"Галоши"

Утром пришел рабочий. Пришел так рано, как будто приснился.


— Это что еще за галоши? — спросил директор со зверским лицом.
— Одного мальчика, — пролепетала Зоя Николаевна, — он, понимаете ли, — она расширила глаза, — оказался святой…


"Проезжая мимо станции"

— Да, Москва — это, можно сказать, опасный город! — воскликнул молодой человек и разлил вино по стаканам. — Моя жена, честно говоря, поехала раз в столицу по своей женской болезни, а вернулась с мужской.


По пустынной платформе с озабоченным видом бегала маленькая женщина в шляпке.
— Вера! — заорал ей гражданин в шляпе, высовываясь в окно и отчаянно махая руками. — Я — тут! Я — сейчас!.. Вот моя мегера, — растроганно обернулся он в купе.


"Враг"


Трясина выбрал меня, человека из светской хроники, потому что он стал ньюс-мейкером, написав сильное для своего времени двустишие:

П’опы бывают самые разные:
Очень большие и очень грязные.

Но не успел Трясина окунуться в голубизну, как васильки отцвели, теперь не котируются. Мода прошла, особенно на «очень грязные» попы, ибо сколько можно жить бунтом? Чернуха обрыдла. Но я все равно люблю эти стихи, и все их любят, или завидуют.


Есть ли у меня харизма? У меня есть харизма. Я знаю, что такое харизма. Харизма — это перепутать да и нет. Это взорвать логику жизни, потянуть всех в сладкую пропасть мечты.


"Пупок"

Я отбросил одеяло, обнажая свой маленький член-пистолетик.


Вошла Мо-мо с опасной бритвой, в красной куртке.
Я ловко спрятал свой хуй между ног и стал выглядеть совершенно как женщина.
— Я так и знала! — сказала она, глядя на мой пупок.
— Я мог выбить зубы или повредить себе яйца, — сказал я, рассматривая свой пупок. — Но как случилось, что я в канализационном люке порвал пупок?


— Мы сейчас сделаем две вещи, — сказала Мо-мо, не обращая внимания на деньги. — Одну — на случай твоей смерти, другую — на всякий случай.
— Я знаю, где ты выучила русский язык, — сказал я, что-то вспомнив. — В военной школе в Монтерее, штат Калифорния. Это хорошая школа. Тебе знакомо такое имя: Банина?
Мо-мо густо покраснела.
— Я встретил тебя в Беркли в прошлом году. Тебе было шесть лет. Банина удочерила тебя в Индии. Я пришел к ним в дом на ужин. Ты выбежала, укутавшась в белое одеяло. Ты его сбросила и оказалась в короткой шелковой рубашке. Твоя детская пизда была по-своему выразительна. Банина сказала: — Мо-мо, ты бы хоть трусы перед дядей надела! — а я сказал: — Да ладно. Она еще всю жизнь будет носить трусы. Пусть отдыхает.
Мо-мо остановила рикшу на рыночной площади. К нам бросились тучи торговцев и попрошаек.
— Ты сказал, что в прошлом году в Калифорнии мне было шесть лет? — спросила Мо-мо.
— Время идет быстро, — сказал я. — Разве это не ты стянула носки с ног своего американского отчима и запихала их под рубашку, сделав из носков себе груди? Ты помнишь, что сказал твой отчим? Мо-мо, не надо, у меня пахнут ноги. И что ты тогда сделала? Ты засунула носок себе в рот. А потом — второй. И ты не подавилась.


"Расщепление водки"

Вначале было слово. И слово было у Бога. И слово было — водка.


При слове «водка» русский человек начинает вести себя непредсказуемо. Как будто дыра пробивается в подсознание, и там все начинает булькать, пузыриться, ходить ходуном, а на поверхности возникают всякие-разные жесты и мимика, глаза загораются, руки потираются, кто подмигивает, кто прищуривается, кто глуповато во весь рот улыбается, кто щелкает пальцами, кто хмурится и впадает в прострацию, но никто, от верхов до низов, не остается равнодушным, выключенным из игры. У каждого есть что рассказать. Мы все в России — заложники водки в большей степени, чем любой политической системы. Короче, водка — русский Бог. Русский Бог празднует в этом году юбилей: ему 500 лет.


Русский Бог — водка — свидетельствует: мы еще не вышли из архаического окружения, где все предметы мира сопряжены с демонами и ангелами.


Водка сакральна, а, стало быть, для русского сознания у нее нет истории, она является вечной субстанцией, не подлежащей исторической расшифровке.


Тайна имени водка заключена в ее воздействии на массы, в той смеси желания и стыда, которая имеет сходную с эротикой стихию. Алкоголик превращает водку в свою невесту, он боится открыть все свои чувства к ней и одновременно не в состоянии сдерживать их. «Водка» — одно из самых сильных русских слов. Русские смущаются от произнесения этого слова. Провинциальные девушки до сих пор стараются его не произносить. По количеству эвфемизмов водка может соперничать разве что с мужским половым органом или чертом. Этимология слова «водка» связана, естественно, с водой, к которой добавлен уменьшительно-пренебрежительный суффикс «к», опускающий слово; водка в значении воды до сих пор жива в диалектах и народных песнях.


Водка похожа на песню. В песне могут быть не бог весть какие слова и довольно простая мелодия, но их соединение (как спирт и вода) может превратить песню в шлягер.


Водка ставит под сомнение человеческие условности, позитивные ценности и в конечном счете апеллирует к полной свободе от истории, личной ответственности, здоровья и, наконец, самой жизни. Это состояние свободного полета, моральной невесомости и метафизической бестелесности представляет собой как философский выпад против «разумного» Запада, так и горделивую (для многих русских людей, считавших себя «богоносцами»), самобытную основу русской истины.


Нигде литература и выпивка не находились в таких интенсивных отношениях, как в России. Революционер Некрасов, эмигрант Куприн, главный сталинский писатель Александр Фадеев, нобелевский лауреат по литературе Михаил Шолохов и, пожалуй, лучший русский писатель XX века Андрей Платонов — у каждого из них был свой роман с бутылкой и свои причины для этого романа.


В русском пьющем человеке есть несомненный дуализм между трезвыми и пьяными порывами. Управлять таким народом трудно.


Но, в конце концов, чудо возможно: водка будет окультурена, русский Бог — усмирен или, может быть, даже переведен в исторический миф.
 

Да, я это читала. И мне совершенно не стыдно )

Флотилии мертвецов дрейфуют по всему миру в подводных реках.
Почти никто не знает о них. Но теорию понять легко.
Она гласит: море, в конце-то концов, во многих отношениях есть ни что иное, как мокрая форма воздуха. А про воздух точно известно, что он разрежен на большой высоте, а чем ниже вы спускаетесь, тем плотнее он становится. Таким образом, когда застигнутый штормом корабль тонет и идет ко дну, он рано или поздно достигнет такой глубины, на которой плотность воды остановит его падение.
Короче говоря, он перестанет тонуть и будет плавать под водой, недосягаемый для штормов, но и морского дна далеко еще не достигший.
Здесь царит покой. Мертвый покой.
У некоторых затонувших кораблей сохраняются снасти, а у некоторых даже паруса. У многих есть команда – запутавшиеся в снастях или привязанные к рулевому колесу моряки.
Благодаря подводным течениям, их путешествие все еще продолжается – без цели, без гавани плывут по миру мертвые корабли с командами из скелетов, над затонувшими городами и между подводными горами, до тех пор, пока корпус не рассыплется в прах от гнили и корабельных червей.
Иногда с них срывается якорь и падает на самое дно, в холодную тишину глубоководной равнины, тревожа покой столетий поднятым облачком ила.
Один из таких якорей почти попал в Ангхаммарада, который мирно сидел на дне и смотрел на мертвые корабли, плывущие высоко над его головой.
Он запомнил это событие, потому что это было единственное, что с ним случилось интересного за последние девять тысяч лет.


Человек, которого собирались повесить, получил от своих любящих, но не очень мудрых родителей имя Мокрист фон Губвиг, однако он не собирался порочить это имя (если такое имечко в принципе возможно опорочить), будучи повешенным под ним.


- ... Приказ лорда Ветинари. Он особо подчеркнул, что всем осужденным преступникам должна быть предоставлена возможность выбраться на свободу.
- На свободу? Да здесь же этот чертов огромный камень лежит на пути!
- Да, лежит, сэр, именно так, лежит. – согласился охранник – Это же только возможность , а не сама свободная свобода как таковая.


... фруктовые корзинки – они как жизнь: пока не снимешь сверху ананас, ни за что не угадаешь, что же там под ним.


Заметив вновь прибывших, он прервал свое занятие и сказал:
- Доброе утро, мистер Блестер – он любезно снял капюшон – это я, сэр, Даниэль "Раз Вздернуть" Трупер. Сегодня я ваш палач, сэр. Не волнуйтесь, сэр. Я повесил десятки людей. Так что вскоре мы с вами расстанемся.
- А правда, что человеку, которого не смогли повесить с третьей попытки, даруется помилование, Дэн? – спросил Мокрист, пока палач аккуратно вытирал руки ветошью.
- Слышал я о таком, сэр, слышал. Но меня ведь не за красивые глаза прозвали "Раз Вздернуть", сэр. Желает ли сэр надеть сегодня черный мешок на голову?
- А чем это поможет?
- Ну, некоторые считают, что мешок добавляет экстравагантности. К тому же, он скрывает вылезшие из орбит глаза. На самом-то деле мешок - это больше для зрителей. Кстати их сегодня немало собралось. Думаю, это от того, что вчера "Таймс" опубликовала отличную заметку про вас. В ней все говорят, каким вы были замечательным юношей и все такое. Э… вы не согласились бы предварительно подписать мне веревку, сэр? Ну, я имею в виду, что после того мне вряд ли удастся попросить вас об этом, э?
- Подписать веревку? – удивился Мокрист.
- Да, сэр – ответил палач – Это, типа, традиция такая. Многие охотно покупают использованные веревки. Коллекционеры, можно сказать. Чего только люди не собирают, э? Подписанная, конечно же, ст0ит дороже.


Все-таки люди странно мыслят. Укради пять долларов – и тебя назовут мелким воришкой. Но если ты украл тысячи, то тут уж одно из двух: или ты правительство, или герой.


- Первый интересный факт об ангелах, мистер Мокрист, состоит в том, что иногда, очень редко, в какой-то момент жизни, когда человек по глупости так запутал ее, что иного выхода, кроме смерти, не остается, к нему приходит, или даже я сказал бы является ангел и предлагает ему вернуться к тому моменту, когда все пошло наперекосяк, и сделать все снова, на этот раз правильно . Мистер Мокрист, я был бы счастлив, если бы вы думали обо мне как об… ангеле.


- А если вы воткнете мне в зад метлу, я еще и пол смогу подметать – вдруг раздался голос. Мокрист понял, что это был его голос. У него в голове царил кавардак. Обнаружить, что загробная жизнь вот такая, стало для него настоящим шоком.


Есть поговорка: "Нельзя обмануть честного человека", ее чаще всего повторяют люди, которые имеют неплохой доход, обманывая честных людей.


Этот благословенный мир практически свободен от честных людей, за то он чудесно полон людьми, которые верят, что могут отличить честного человека от мошенника.


"Посмотри на это так – подумал Мокрист – верная смерть была заменена на возможную смерть, и это уже прогресс, согласен?"


В конце концов, это был его талант – видеть возможности там, где все остальные видели только выжженную пустыню.


Лицо Стэнли сморщилось в гримасу, больше похожую на кошачий зад с носом.


Все дело в лице, вот что. У него было честное лицо. И ему нравились люди, которые смотрели ему прямо в глаза, пытаясь понять его внутреннюю сущность, потому что у него была целая куча этих сущностей, на все случаи жизни. А что касается крепких рукопожатий, то, благодаря постоянной практике, его рукопожатие стало таким крепким, что к нему корабли можно было швартовать.


Он испытывал странное чувство, как будто почва уходит из-под ног, такое испытываешь, когда общаешься с человеком, чей мир соприкасается с твоим только кончиками пальцев.


Мокрист кое-что знал о големах. Их изготовили из глины тысячи лет назад и оживили, поместив в голову свиток с волшебными письменами, они никогда не устают и работают, всегда. Их можно увидеть подметающими улицы, или работающими на лесопилках и в кузницах. Но большинство из них вообще никто не видит. Они крутят невидимые колеса там, внизу, во тьме. Вот, собственно, и все что он знал о них. А и еще: они были, практически по определению, честными.
Но в последнее время големы стали освобождать сами себя. Это была самая тихая, самая социально ответственная революция в истории. Они были собственностью, поэтому они стали делать накопления и покупать сами себя.


Это было как поднять неприметный камешек и вдруг обнаружить под ним целый неизведанный мир. Булавочная Биржа Дэйва была одним из тех маленьких магазинчиков, в которых продавец знает каждого покупателя по имени. Это оказался удивительный мир, мир булавок.


Один из навыков приобретенных им в предыдущей жизни позволял ему быстро нахвататься знаний в любой области, как раз достаточно, чтобы сойти за эксперта среди не-экспертов.


Быть абсолютным властителем в наше время не так просто, как некоторые полагают. По крайней мере, не так просто, если вы намерены оставаться абсолютным властителем и дальше. Есть тонкости в этом деле. О, вы, конечно, можете приказать своим людям выбить двери и притащить тех кого нужно в подземелья без суда, но злоупотребление таким образом действий выявляет недостаток стиля, плохо влияет на бизнес, входит в привычку и в конце концов очень, очень плохо сказывается на здоровье. По мнению Ветинари, быть разумным тираном гораздо труднее, чем быть правителем, вознесенным к власти идиотской демократической системой "голосуй-или-проиграешь".


Конечно же, загадочный мир финансов для меня как закрытый гроб…, ах, гроссбух, но создается такое впечатление, что ваши клиенты взаимно работают друг на друга.
- Да, милорд?
- Это нормально?
- О, такое часто случается с людьми, которые заседают в советах директоров сразу нескольких компаний, милорд.
- Даже если это конкурирующие компании? – удивился Ветинари.


Мистер Слеппень был моложавым человеком, который не просто уже набирал лишний вес, а просто-таки хватал, подгребал и грабастал его на пути к ожирению. К тридцати годам он обзавелся впечатляющей коллекцией подбородков, и теперь все они тряслись от праведного гнева.


- А, мистер Взяткер Позолот, а я-то все гадал, когда мы услышим ваше мнение. Вы были так необычно молчаливы. Я с огромным интересом прочел вашу последнюю статью в "Таймс". Кажется, вы пламенный сторонник свободы. Вы использовали слово "тирания" трижды и один раз слово "тиран".


- Нам надо будет с вами сыграть – сказал Позолот – У меня тоже есть отличная доска. Я предпочитаю играть за троллей.


- Внешность обманчива, Криспин – любезно сказал Позолот – Играющий за троллей никогда не проиграет, если использует свои мозги.


Все что он делает – это забирает чужие деньги безопасным, скрытным и не очень умным способом.


- Все знают, что у них в Страже есть оборотень, а уж оборотни, черт возьми, могут учуять даже какого цвета штаны были надеты на вас вчера.


Ты неправильно думаешь о деньгах. Деньги не вещь, и даже не процесс. Это что-то вроде общего сна. Сна, в котором маленький диск из широко распространенного металла стоит как целый плотный обед. Как только ты очнешься от этого сна, сможешь буквально купаться в море денег.


Глупые мелкие люди с замашками королей проворачивают свои маленькие делишки, нагло улыбаясь тем, кого обкрадывают, и при этом вообще не понимают сущности денег.


"Послушай – сказал он своему воображению – если будешь себя так вести, я тебя выключу".


А убийство, ведь это же, конечно, абсолютная величина? Ты не можешь совершить 0,021 убийства, правда ведь?


Это было представление, в котором сотни отдельных целеустремленных движений счастливо сплавились в великую анархию. Далеко внизу люди катили по полу огромные проволочные корзины на колесиках, перекинув через плечо тащили куда-то мешки с почтой, клерки лихорадочно заполняли ячейки, гораздо позже ставшие гнездами для голубей. Это было как машина с деталями из людей, сэр, ах, если бы видели это!


"Я вручаю мою душу любому богу, который сможет найти ее" – пробормотал он в затхлый воздух.


- Они… живые! – прохрипел он – Они все живые! И очень рассержены! Они говорят! Это была не галлюцинация! У меня бывали галлюцинации, они безвредны! И теперь я знаю, как умерли все остальные!
- Счастлив За Вас, Мистер Губфиг! – сказал Помпа, перевернул его в более естественное положение и побрел прочь из комнаты по грудь в почте, пока новые письма тонкой струйкой падали вниз сквозь дыру в потолке.
- Вы не понимаете! Они говорят! Они хотят… - Мокрист помедлил. Он все еще слышал шепот у себя в голове. И сказал, скорее самому себе, чем голему – Похоже, они хотят, чтобы их… прочли.
- Это Предназначение Письма – хладнокровно прокомментировал Помпа – Лучше Посмотрите, Как Я Почти Расчистил Вашу Квартиру.
- Послушай, это же просто бумага! Но они говорят!
- Да – тяжело прогрохотал голем – Это Место – Гробница Непрозвучавших Слов. Они Изо Всех Сил Стараются Быть Услышанными.


– Ну и что же самое страшное вы мне приготовили, э?
Грош молчал.
- Я спросил… - начал Мокрист.
- Я просто задумался над вопросом, сэр. Дайте подумать… да, сэр. Значит так: в худшем случае вы можете потерять все пальцы на одной руке, охрометь на всю жизнь и переломать половину костей в теле. О, и они не примут вас в Орден. Но вам не о чем беспокоиться, сэр, абсолютно не о чем!


Он выпрямился как раз вовремя, чтобы ощутить, как сзади по шее пополз леденящий холод, и чуть не закричал.
- Это были кубики льда – зашептал Грош – Их взяли из морга, но вы не беспокойтесь, почти наверняка их не использовали еще.


- Но… но… я недостоин!
- Значит, быстренько обзаведись достоинством.


- Что случилось с моей одеждой? – спросил он – Я же помню, что очень аккуратно сложил ее на полу.
- Я Попытался Почистить Ваш Костюм Пятновыводителем, Сэр – признался мистер Помпа – Но Поскольку Он Был Весь Как Одно Большое Пятно, То И Вывелся Весь Целиком.


Хороший костюм – отличный помощник в любом деле. Самые сладкие речи звучат неубедительно, если на тебе драные штаны.


У Почты имелись собственные медали. Одна из них, в форме собачьей головы, красовалась на груди маленького человечка с лицом хитрым, как у целой стаи ласок.
- А что это, э… - начал Мокрист.
- Старший Почтальон Джородж Эгги, сэр. Медаль? Пятнадцать укусов и все еще в строю, сэр! – с гордостью ответил он.


- Это… это что-то вроде концертного оргАна? – спросил Мокрист.
Очертания машины, стоявшей в середине комнаты, разглядеть было непросто, но она стояла там со всем очарованием дыбы. Голубое сияние исходило откуда-то из центра механизма. У Мокриста уже слезы текли из глаз.
- Неплохая догадка, сэр! На самом деле это Сортировочная Машина. – пояснил Грош – Она – проклятье Почтамта, сэр. В ней сидели бесенята для чтения адресов с конвертов, но все они испарились много лет назад. Впрочем, это ничего не изменило.


Честно говоря, большинство созданных им вещей вполне себе работали, вот только делали совсем не то, для чего были предназначены. Вот эта штука, сэр, начла свою жизнь как орган, а закончила как машина для сортировки писем.


В конце концов, путешествие во времени – всего лишь разновидность магии. Вот почему все всегда идет наперекосяк.
...
Вот почему магию оставили волшебникам, которые знают, как с ней обращаться. Вообще не колдовать – их основная задача. Причем "не колдовать" не потому, что не умеют, а потому, что могут, но не хотят. Любой невежественный дурак может безуспешно попытаться превратить человека в лягушку. А чтобы зная, как это просто, тем не менее, воздержаться – вот для этого надо быть мудрецом.


Если почта ставит на вас свой штамп, сэр, то пути назад уже нет…


Было в характере мисс Добросерд что-то такое, колючее, как ананас. А еще было что-то в ее выражении лица, которое, казалось, говорило: "Удивить меня невозможно. Я все про тебя знаю".


Бумага – очень важная вещь. Стоит неудачно выбрать плотность и прозрачность бумаги, и никакие навыки чистописания тебя уже не спасут. Людей гораздо проще обмануть плохим почерком, чем плохой бумагой. Фактически, небрежный почерк частенько работает даже лучше, чем неделя бессонных ночей, потраченная на то чтобы аккуратно выписать каждую завитушку; а все от того, что в тщательно выписанном письме человек легко заметит какую-то не совсем правильную мелочь, но дай ему всего лишь несколько штрихов, и он сам додумает все недостающие детали. Отношение, надежда, представление – в этом вся хитрость.


Мальчишка появился с двумя чашками чая в руках, причем совершенно не сочетавшимися друг с другом чашками. На одной был изображен котенок, однако постоянные коллизии в тазике для мытья посуды исцарапали картинку до того, что он больше всего напоминал животное в последней стадии бешенства. Другая чашка радостно информировала окружающий мир, что для работы на почте быть сумасшедшим не обязательно, но большая часть слов стерлась, осталось только: "не обязательно БЫТЬ СУМАСШЕДШИМ, чтобы работать здесь, но ЭТО ПОМОЖЕТ".


...религия - это не шведский стол, понимаете? Нельзя сказать: "Дайте мне, пожалуйста, Царство Небесное, и полную тарелку Божественного Плана, коленопреклонений много не надо, а уж Запрет на Изображения я и вовсе не возьму, меня от него пучит". Короче, брать надо комплексный обед, или вовсе ничего, иначе… ну, иначе было бы просто глупо.


- Я серьезен, Сахарисса. Послушаете, люди уже передают нам новые письма для отправки!
Он вытащил их из кармана и помахал в воздухе.
- Вот поглядите, это отправлено на улицу Сестричек Долли, это – на Сонный Холм, а это адресовано… Слепому Ио…
- Он бог, – заметила женщина – доставка может стать проблемой.


А потом случился флаббер. Это обычный магический термин, вот только Мокрист его не знал. Просто наступает момент, когда, кажется, абсолютно все растягивается, даже то, что никак не может быть растянуто. А потом наступает другой момент, когда все вокруг внезапно перестает быть растянутым, и этот момент называется флаббер.


У этого волшебника было две примечательных особенности. Во-первых… ну, дедуля Губвиг всегда говорил, что чем больше у человека уши, тем он честнее, а значит перед Мокристом стоял сейчас очень честный волшебник. А во-вторых, его борода явно была фальшивой.


- Хотите разузнать побольше о своем Почтамте, полагаю? – спросил Пелч, когда Мокрист усаживался в кресло, аккуратно собранное из сочинения "Синонимы слова "Кеды", тома с 1 по 41.


- Но… э, где же тогда сам профессор?
- О, в банке, используя один из смыслов предлога "в". – пояснил профессор Пелч – Это трудно объяснить непосвященному. Он просто мертв, в…
- …в одном из смыслов слова "мертв"? – предположил Мокрист.
- Именно! И он может возвращаться, по графику, раз в неделю. Многие старые волшебники выбирают теперь этот вариант. Они говорят, быть мертвым освежает, как отпуск. Только дольше.


- Тут в рубрике "Письма" говорится, - раздался голос Патриция – что фраза "засунь это себе в жакет" произошла от старинной эфебской поговорки, которой две тысячи лет, очевидно, жакетов тогда еще не было, чего нельзя сказать о процессе засовывания.


- Ты сильно замаскированный ангел, Стэнли.


На секунду что-то мелькнуло на тонких губах Грыля. Это была улыбка, которая просто впала в панику, обнаружив себя в столь непривычном месте.


Перекрестком или нервным центром каретного бизнеса был большой сарай рядом с конюшнями. Там пахло… нет, воняло… нет разило лошадьми, кожей, ветеринарными лекарствами, плохим углем, бренди и дешевыми сигарами. Вот из чего состоял спертый воздух. Его можно было резать на кубики и продавать как дешевый строительный материал.


Когда он вернулся к столику, его место было занято Пока Дружелюбным Пьяницей. Мокрист сразу распознал этот тип, ключевым словом тут было "пока". Мисс Добросерд откинулась назад на стуле, чтобы избежать знаков его внимания и, что более вероятно, запаха изо рта.


- Сейчас в твою ногу воткнулся четырехдюймовый каблук туфли "Прекрасная Лукреция" от Митци, самой опасной обуви в мире. Если подумать о давлении, в фунтах на квадратный дюйм, то это все равно что попасть под слона с очень маленьким размером ноги. Далее, я знаю, о чем ты думаешь, ты думаешь: "Может ли она проткнуть мне ногу насквозь, до самого пола?" И знаешь что? Я сама точно не знаю. Конечно, подошва твоего ботинка может создать некоторые проблемы, но кроме этого больше ничто. Но это не самое страшное.


...в детстве меня практически под угрозой оружия заставляли брать уроки балета, а это означает, что я лягаюсь, как мул...


- Вы меня почти не знаете, но, тем не менее, пригласили на ужин – заявила мисс Добросерд – почему?
"Потому что ты назвала меня жуликом – подумал Мокрист. – Ты видишь меня насквозь. Потому что ты не пригвоздила мою голову к двери из арбалета. Потому что ты не болтаешь о пустяках. Потому что я хочу узнать тебя получше, даже если это все равно что целовать пепельницу. Потому что я хочу узнать, можешь ли ты вложить в остаток своей жизни страсть, которую ты вкладываешь в курение сигарет. Потому что вопреки мисс Маккалариат, я хочу завести шуры-муры с тобой, мисс Ангела Красота Добросерд… ну, совершенно точно шуры, и, возможно, муры, когда мы узнаем друг-друга получше. Я хочу узнать твою душу также хорошо, как ты понимаешь мою…"
Он сказал:
- Потому что я почти не знаю вас.
- Ну, если на то пошло, я вас тоже почти не знаю – заметила мисс Добросерд.
- На это я и делаю ставку – парировал Мокрист.


В дальнем конце большой пивной с хорошо исполненного "Ты-чего-это-на-меня-уставился?", принесшего зачинщику два очка и выбитый зуб, началась традиционная вечерняя драка.


- ... Вы не понимаете, как мыслят големы. Они верят, что вселенная имеет форму пончика. ... Они думают, что у вселенной нет начала и конца. Мы просто все время ходим по кругу, но нам не обязательно каждый раз принимать те же самые решения.
- Это как превратится в ангела, но самым трудным способом. – задумчиво сказал Мокрист.



- Этот ублюдок только что вошел сюда! – прошипела она – Взяткер Позолот! Погодите, я сейчас просто убью его, а потом мы с вами вернемся к пудингу…
- Вы этого не сделаете! – прошипел Мокрист.
- О? Почему нет?
- Вы взяли не тот нож! Он для рыбы! У вас будут проблемы!
Она взглянула на него и немного расслабилась, на губах даже появилось нечто вроде улыбки.
- У них нет специального ножа для протыкания богатых убийц-ублюдков? – спросила она.


Стэнли всегда следовал правилам. Если не делать этого, может случиться много всякого нехорошего.
Так что он приступил к исполнению: 1. Обнаружив Огонь, Сохраняйте Спокойствие.
Так, теперь пункт 2: Громко и Четко Кричите "Пожар!"
- Пожар! – крикнул Стэнли и отметил пункт 2 галочкой.
Третьим пунктом шло: 3. Попытайтесь Погасить Огонь, Если Возможно.
Стэнли подошел к двери и открыл ее. Внутрь ринулись дым и языки пламени. Он посмотрел на них секунду, покачал головой и закрыл дверь.
Параграф 4 гласил: Если Вас Отрезало Огнем, Попытайтесь Найти Выход. Не Открывайте Двери, Если Они На Ощупь Теплые. Не Пользуйтесь Горящими Лестницами. Если Выход Найти Не Удалось, Сохраняйте Спокойствие и Ждите а) Спасения или б) Смерти.


- Пожалуй, я пойду внутрь – объявил он – Э… вы не собираетесь сказать "О нет, нет, не надо, вы слишком храбрый!", а?
Некоторые люди уже построились в цепочку до ближайшего фонтана и пытались залить пожар, передавая друг-другу ведра с водой. Это было все равно что плевать на солнце.
Мисс Добросерд поймала пролетающее мимо горящее письмо, прикурила от него сигарету и глубоко затянулась.
- О нет, нет, не надо, вы слишком храбрый! – сказала она – Ну как? Кстати, если все-таки пойдете, то левое крыло выглядит достаточно безопасным.


- Есть в этом городе больница? – спросил он – Или хотя бы приличный врач?
- Есть Бесплатный Госпиталь леди Сибил – ответила мисс Добросерд.
- Он хороший?
- Некоторые пациенты выживают.


О боги. Он, наверное, сошел с ума. Он не знал, когда он туда зашел, но теперь сошел, это точно. Вот что случается, когда соглашаешься работать за зарплату. А разве не говорил ему дедушка, что лучше держаться подальше от женщин, созданий нервных, как побритые мартышки? Ну, вообще-то не говорил, его больше интересовали собаки и пиво, но вполне мог бы сказать.


Удар деревянным колом в сердце имеет то преимущество, что прекрасно действует не только на вампиров.


Приглушенный грохот над головой подсказал ему, что часть здания рухнула. Воздух стал обжигающим.
Несмышленыш попятился от руки Мокриста.
- Послушай – прорычал Мокрист – Герой должен выйти с котом. Но коту при этом не обязательно быть живым…

В два часа ночи начался дождь.
Могло быть и хуже. Мог пойти дождь из змей. Или дождь из кислоты.


Юный жрец храма Крокодила Оффлера в 4 часа утра был несколько не в себе, но человек в шляпе с крылышками и золотом костюме похоже, точно знал, чего хочет, так что жрецу пришлось с этим смириться. Он был не очень-то умен, вот почему и оказался в ночной смене.
- Вы хотите доставить это письмо Оффлеру? – спросил он, зевая.
Конверт был уже у Мокриста в руке..
- Письмо адресовано ему – сказал Мокрист – И снабжено соответствующей маркой. Хорошо написанное письмо всегда привлекает внимание. А еще я принес фунт сосисок, это обычай такой, я знаю. Крокодилы любят сосиски.
- Ну, строго говоря, с богами беседуют жрецы – с сомнением сказал юный служитель. Неф храма был пуст, если не считать маленького человечка в грязном халате, который сонно подметал пол.
- Насколько я понимаю, жертвенные сосиски достигают Оффлера, будучи поджаренными, так? Их душа возносится к богу в виде запаха? А потом вы съедаете сами сосиски?
- О, нет. Не совсем так. Точнее, совсем не так. – ответил юный жрец, который был неплохо знаком с этой темой – Это может выглядеть так для непосвященного, но, как вы верно заметили, истинная сосисочность направляется прямо к Оффлеру. Он, разумеется, поглощает дух сосисок. А мы едим всего лишь их земную оболочку, которая, поверьте, обращается в прах и пыль прямо у нас во рту.
- А, так вот почему запах сосисок всегда кажется вкуснее, чем сами сосиски – сказал Мокрист – я это давно заметил.
Жрец был впечатлен.
- Вы теолог, сэр? – спросил он.


 - ... Чтобы меня купали, сэр? Да еще и бабы? Таращились на мой рожок-и-кегли, сэр? Я называю это бесстыдством! ... А еще они забрали мои волосы! Объявили их негигиеничными, сэр! Это меня бесит! Ну да, они немножко шевелились сами по себе, но ведь это обычное дело, природа берет свое. Я жил с этими волосами много лет, сэр. И привык к их маленьким странностям!


Если одно из правил, которые следовало бы внушить молодым людям, звучит: "не связывайся с сумасшедшими девчонками, которые дымят, как паровозы", то другое, несомненно, должно быть: "беги прочь от любой женщины, которая произносит "Что" с двумя "х".


- Очень интересный случай, мистер Губвиг. Впервые в моей практике мне пришлось оперировать, чтобы удалить одежду с пациента.


- Он заполнял носки серой и углем, чтобы освежить ноги, и пропитывал штаны селитрой, чтобы не завелись Мошкробы. – пояснил Мокрист. – Он очень верит в народную медицину, видите ли. И не доверяет докторам.
- Правда? – сказал доктор Батист – Ну что же, значит, он сохранил остатки здравого смысла, должен признать. Кстати, лучше не спорить с медсестрами. Лично я считаю наиболее мудрым способом действий бросать шоколадки в одну сторону, а самому быстро бежать в другую, пока их внимание отвлечено.


- ... Он всегда выходит сухим из воды, благоухая, как чайная роза!
- Ну, по крайней мере, этот запах поприятнее, чем его обычный аромат формальдегида.


- Игорь, как по-твоему, я сумасшедший? – спросил он.
Игори не лгут своим хозяевам. Это часть Кодекса Игорей. Игорь нашел спасение в буквальной честности.
- Не думаю, что я шпособен шказать так, шэр.
...
Про себя он подумал, открыта ли еще та вакансия в госпитале. Его кузен Игорь работал там, и не уставал повторять, что место прекрасное. Иногда удается поработать всю ночь! А еще тебе дают белый халат, резиновых перчаток вдоволь, сколько съешь, и, что лучше всего, тебя увашают .


- И, возможно, вы в будущем воздержитесь от этого слова на "Х"?
- Безусловно, мисс Маккалариат.
- А также от слов на "У", "Г", обоих слов на "П", а также на "Ж" и "М".
- Как скажете, мисс Маккалариат.
- "Проклятый коварный незаконнорожденный сын горностая" будет вполне приемлемо.


Никогда не забывай, что твоей коронации аплодирует та же самая толпа, которая будет аплодировать твоей казни. Люди любят шоу.


Дай им какой-нибудь хитрый механизм, и они весь день потратят, чтобы заставить его сломаться.


Единственный способ заставить счастливую случайность случиться, когда она тебе нужна, это сильно нуждаться в том чтобы она случилась


Я пристрастился к добрым делам. Я думал, что могу бросить в любой момент, но оказалось, что не могу. Но я знаю, что если бы я не мог бросить их в любой момент, то я не стал бы их совершать.


- Мы поддерживаем муть и куртуазность?


Просто мы примем на работу любого, кто умеет читать, писать и способен дотянуться до почтового ящика, мисс Маккалариат. Я возьму на работу вампиров, если они будут членами Лиги Трезвости, троллей, если они научатся вытирать ноги у двери, а если здесь появится оборотень, то я найму и его, потому что буду рад обзавестись почтальоном, способным укусить собаку в ответ.


- Я - Безумный Ал, он - Разумный Алекс, а это - Адриан, который говорит, что он не безумный, но не может доказать этого.


С изобретателями всегда так: они обожают объяснять. Надо просто подождать, пока они опустятся с высот до твоего уровня понимания предмета, даже если им придется для этого лечь плашмя.


Каждая организация нуждается в человеке, который знает, что происходит, почему оно происходит и кто за это отвечает.


Немного новых граффити добавились к старым слоям, покрывавшим забитое досками окно. Они были нарисованы карандашом чуть выше уровня колен и гласили: "Големы – кАкашки!" Приятно было видеть, как тупой фанатизм передается новым поколениям, таким идиотским способом.


Он был не просто раздражен, он погрузился в тихие, прозрачные воды полного внутреннего бешенства.


Я могу подделать искренность так ловко, что сам не могу отличить, где правда.


И тут откуда-то из-под потолка наполненного суетой главного зала посыпались белые перья. Это могли быть перья ангела, хотя, скорее всего, они были просто перьями голубя, которого где-то на балке потрошил ястреб. Но, так или иначе, важно то, что они появились вовремя. Вопрос стиля.


Отскреби ложь, и появится правда, голая и смущенная, и негде ей будет скрыться.


С помощью золота они спасли город гораздо эффективнее, чем какой-нибудь герой с помощью стали. Хотя, по правде говоря, это было даже не золото, а скорее обещание золота, фантазия о золоте, чудесная мечта о том, что золото лежит где-то рядом, на том конце радуги, и будет и дальше там лежать, при том условии, естественно, что вам не взбредет в голову пойти туда и взглянуть на него лично.
 

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.


13.


14.


15.


16.

Двойки  надо  ставить  за отсутствие  знания  у  ученика, а  не  за
отсутствие педподготовки у учителя.


Тихо улыбаясь, Саша прикурила от его сигареты. В ее красоте было что-то грустное,
словно отцветающее, как будто красивой Саша была последний день.


Оба они,  голые по пояс,  лежали на расстеленных газетах посреди крыши.
Они загорали на отцветающем солнце  бабьего лета  и пили  пиво.  Между  ними
стояла трехлитровая банка и раскуроченная коробка  из-под молока, заменявшая
кружку.  Над  ними   на  шесте,  как  скелет  мелкого  птеродактиля,  висела
телевизионная антенна, которую они только что установили.


Встреча с друзьями -- это способ выжить, а не выжрать.


В Грачевнике стояла  морозная, черная
тишина, чуть приподнятая над землей белизною снега. Тучи над соснами размело
ветром,  и кроны казались  голубыми,  стеклянными. Дьявольское, инфернальное
небо  было как вспоротое брюхо,  и зеленой  электрической болью в нем горели
звезды, как  оборванные нервы. Служкин  свернул  с тропы и  побрел по мелкой
целине,  задрав  голову.  Ноги  вынесли  его  к  старым  качелям.  В  ночной
ноябрьской жути  качели выглядели как пыточный инструмент. Смахнув перчаткой
снег с сиденья, Служкин  взобрался  на  него  и  ухватился руками за длинные
штанги, будто за веревки колоколов.
     Качели заскрипели,  поехав над  землей.  Служкин приседал, раскачиваясь
всем телом и двигая качели. Полы его плаща зашелестели, разворачиваясь. Снег
вокруг   взвихрился,   белым  пуделем  заметался  вслед   размахам.  Служкин
раскачивался все сильнее и сильнее,  то взлетая лицом к небу, то всей грудью
возносясь  над  землей, точно твердь  его  не  притягивала,  а  отталкивала.
Небосвод  как гигантский  искрящийся  диск  тоже зашатался  на  оси.  Звезды
пересыпались из стороны в  сторону, оставляя светящиеся царапины. Со свистом
и визгом  ржавых шарниров Служкин носился в орбите качелей --  искра жизни в
маятнике вечного мирового времени. Разжав пальцы в  верхней точке виража, он
спрыгнул с качелей, пронесся над кустами как черная, страшная птица и рухнул
в снег.


Вернулся сержант Хазин, сел, подозрительно  ощупал  Служкина взглядом и
начал скучно допрашивать, записывая  ответы.  Изображая предупредительность,
Служкин отвечал охотно и многословно, но все врал.


     --  Знаешь, --  поморщившись,  сказала  Кира, --  я не люблю, когда мне
показывают голый, грязный зад и при этом радуются.
     Служкин осекся, помолчал и ответил:
     -- А я не люблю, когда ставят сапоги на пироги.


Вроде отвратно, а тянет обратно.


Вплывает она  в кабинет. За ней Градусов,
как овечка, семенит. Зондер-команда  вмиг  преобразилась, я даже остолбенел:
все сидят, все  пишут  без помарок, все хорошисты, все голубоглазые. Один  я
Д'Артаньян стою: глаза повылазили, из свитера клочья торчат, с клыков капает
и  в  руке  указка  окровавленная.


    --  Ты не добрый, Витус,  -- сказал  Будкин, -- а добренький. Поэтому у
тебя в жизни все наперекосяк. И девки поэтому обламывают.


     Ускоряясь, мелькая  окнами, электричка с воем и  грохотом  проструилась
мимо. И,  улетев, она  как  застежка-молния вдруг  распахнула  перед глазами
огромную, мягкую полость окоема. Вниз от путей текли покатые холмы, заросшие
сизым   лесом.  Далеко-далеко  они  превращались   в   серые  волны,  плавно
смыкающиеся с неровно провисшей  плоскостью седовато-голубого облачного поля
над головой.


Здесь,  оказывается,  была  глубокая  и глухая  зима.  Дома  по  ноздри
погрузились в  снег,  нахлобучили  на глаза белые папахи и  хмуро  провожали
отцов темными  отблесками  окон. Над  трубами  мельтешил  горячий воздух  --
дыхание еще не остывших за ночь печей. Каждая штакетина длинных заборов была
заботливо  одета в  рукавичку.  По обочине  тянулись  бесконечные поленницы,
чем-то похожие на деревянные календари.


За  трубой  стал  виден  брошенный  трелевочный  трактор.  Красный,  он
выглядел  на общем фоне  серо-бело-сизого пейзажа как свежая ссадина. Только
вблизи  стало  заметно,  что  он  уже   не  красный,  а  ржавый.  Он   стоял
накренившись,  по  гусеницы  утонув  в  сугробах,  и  напоминал  оставленный
экипажем катер, который волею стихий посадило на мель. Окна его были выбиты,
дверка висела  на одной петле, на крыше  лежала  снежная  шапка,  и  длинным
языком снег взбирался вверх по его наклоненному щиту.


Быстро закипел чай и  оживилась  каша. Она родилась из  горсти сухой гречки,
как Афродита из пены. Под крышкой котла она возилась, устраиваясь поудобнее,
и  все охала, жаловалась, что-то  бурчала себе под нос --  она была  женщина
нервная и впечатлительная.


     -- А вы, оказывается, Виктор Сергеевич, талант, --  уважительно сообщил
Чебыкин.
     -- Бог  с  тобой,  --  отрекся  Служкин.  --  В  этом стихе  нет ничего
особенного. Хороший посредственный стих. Я люблю его, потому что  он простой
и  искренний. А хорошие  стихи может писать  любой  человек, знающий русский
язык. Нет, отцы, я не талант. Просто я -- творческая личность.


Через час, красные, расхристанные, они вывалились из подвала, волоча за
собой по  ступенькам  санки. В  санках громоздились две  канистры -- толстая
пластиковая Служкина и тощая алюминиевая Будкина. Канистры чем-то напоминали
опальных боярыню Морозову и протопопа Аввакума.


     -- Виктор  Сергеевич, -- осторожно  спросила Маша,  --  а  как вы  ногу
сломали?
     -- Градусов говорит, что вы пьяный с берега упали, --  добавила Люська.
Она пила чай из блюдца, поднимая его к губам и дуя.
     -- Поклеп это, -- отрекся Служкин. -- Просто я ключи дома забыл.
     -- Ну и что?
     --  Как что?  Дверь заперта, а войти надо.  Ну,  я  вспомнил  детство в
Шао-Лине,  решил  дверь  ногой  выбить.  Разбежался,  прыгнул,  да  силы  не
рассчитал.  Дверь высадил, пролетел  через  всю квартиру,  проломил стену  и
рухнул вниз с четвертого этажа. Нога пополам.
     Люська обожглась чаем.
     -- Врете вы все, -- с досадой  сказала она, вытирая  губы. -- Непонятно
даже, как вы, такой, учителем стали...
     -- А я и не учитель, -- пожал плечами Служкин.
     -- А кто вы по образованию?
     -- Сложно объяснить. Вообще-то я окончил Подводно-партизанскую академию
по  специальности   "сатураторщик",   но   диплом   вот   защищал   по  теме
"Педагогические проблемы дутья в маленькие отверстия".


     -- А вы нашли здесь, что искали?
     -- Видишь ли, Маша, в  чем парадокс... Находишь  только тогда, когда не
знаешь, чего ищешь. А понимаешь, что нашел,  чаще всего  только тогда, когда
уже потерял.



Пуджик  спокойно  сидел  в   раковине  умывальника  над  двумя  рыбьими
хвостами, как победитель над  поверженными вражескими штандартами.  Толстый,
сытый, немигающий, он очень напоминал полярную сову.


-- Примерь-ка, Тата, -- попросила Надя.
     Тата серьезно взяла панамку, расправила, осмотрела,  слезла с табуретки
и стала просовывать ноги в две большие дырки для косичек.
     -- Это же панама! -- ахнула Надя. -- Она на голову надевается!...
     Тата еще раз придирчиво осмотрела панаму и солидно возразила:
     -- Нормальные красные трусы!


     -- Для тебя понятия правды и неправды неприемлемы, как для романа. Твои
маски так срослись с тобой,  что уже составляют единое целое. Даже  слово-то
это --  "маски" -- не подходит. Тут уже  не маска, а  какая-то  пластическая
операция  на душе.  Одно  непонятно: для чего тебе это нужно?  Не вижу цели,
которой можно добиться, производя дурацкое впечатление.


Конечно,  на  первый  взгляд  ты податливый: мягкий, необидчивый, легкий на подъем, коммуникабельный... Но ты похож на бетономешалку: крутить ее легко, а с места не сдвинешь, и внутри -- бетон.


Такое вот ты у  меня желание
вызываешь  -- порыться  в твоем грязном белье. Чужая  уязвимость,  а значит,
чужие тайны, у меня вызывают циничное желание  вывесить их на заборе. Только
редко находятся люди, имеющие  тайну  по-настоящему. Гордись: ты, к примеру,
чудесный зверь для моей охоты.


     -- Может, ты в меня влюбилась, а? -- предположил Служкин.
     -- Ну нет! -- открестилась Кира. -- Твоя самоуверенность меня изумляет!
Ты мне, конечно,  интересен. Если бы я о тебе слышала от кого-то другого, то
ты был бы притягателен. Может,  тогда бы  я и влюбилась в тебя -- заочно. Но
когда собственными глазами  видишь  все  это,  --  она  презрительно  обвела
Служкина сигаретой, -- то просто отторжение какое-то.


От  Угрозы Борисовны Служкин вышел со спиральной завивкой,  с
оловянными глазами и блуждающей улыбкой олигофрена.


     Дымя сигаретой,  он брел  по голубым тротуарам  изогнутой улочки Старых
Речников.  Редкие фонари,  словно фруктовые  деревья, печально  цвели  среди
сугробов.  Вдали,  за  снежными  тополями  и  крышами,  за печными  трубами,
скворечниками  и  лодками  на сараях,  призрачно  белели сложенные гармошкой
пласты  многоэтажек.  Небо над ними было  беспорядочно исцарапано  зигзагами
созвездий.


     --  И  вот с детства у меня к рекам  такое  отношение, какое, наверное,
раньше  бывало к иконам. В природе, мне кажется,  всюду разлито чувство,  но
только в реках содержится мысль...


     -- Я не знала, что вы и серьезные стихи пишете.
     -- Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.
     -- Почему же не пишете? -- удивилась Маша.
     -- Ну-у...  --  Служкин замялся. -- Мне  кажется, писать  --  это грех.
Писательство  -- греховное  занятие. Доверишь  листу  -- не донесешь Христу.
Поэтому  какой бы  великой ни была литература,  она  всегда только учила, но
никогда  не воспитывала. В отличие от  жизни.  Можешь преподнести эту  мысль
Розе Борисовне.


     -- Как у тебя дела? -- спросила Лена, спуская на плечи шаль.
     -- Да так себе. Как обычно. Горе со щами, счастье с прыщами.


     -- Черта тут поймешь, Ветка. -- Служкин закурил. -- Вроде и люблю ее, а
к ней  не  тянет.  Тянет к другой девице, училке из  моей школы, а  жить все
равно хотел бы с Надей. И живу с Надей, а ближе тебя  нет никого...  Никакой
точки опоры в жизни,  болтаюсь туда-сюда...


     -- Кажется, ты испытываешь тягу ко всему национально-плебейскому?... --
спросила  Кира  и цокнула ногтем  по липкой  стенке бутылки. --  К сигаретам
"Прима", к портвейну, к разливному пиву...


     Они  замолчали,  пили  вино, курили и смотрели друг  на друга. За окном
совсем  стемнело.  Над  верхушками  сосен  рассыпалась  звездная   карамель.
Сигарета в длинных пальцах Киры дымилась  ровной белой струйкой. Сейчас Кира
была очень красива какой-то равнодушной, насмешливой и доступной красотой.


 -- Виктор Сергеевич, вы умеете первую медицинскую помощь оказывать?
 -- Последнюю умею. Медными пятаками глаза закрывать.


     --  Вы,  бабы,  все такие,  --  успокоил ее  Служкин.  -- Как  шагающие
экскаваторы. За десять верст ямы роете, а под пятой лягушки спят.


     -- Ох, Ветка, как  бы  тебе объяснить... --  вздохнул  пьяный  Служкин,
стряхивая  пепел  себе в чашку.  -- Ты думаешь, у меня  все так  получается,
потому что я не могу по-другому?... Нет. Я просто хочу жить как святой.
     -- Это что ж, не трахаться ни с кем? -- напрямик спросила Ветка.
     -- Нет, не то... -- с досадой сказал Служкин.
     -- Так святые же не трахались.
     -- Дура. Не трахались монахи, а не все святые были монахами. Я и имею в
виду  такого святого.  Так  сказать, современного, в  миру... Я для себя так
определяю святость: это когда ты никому не являешься залогом счастья и когда
тебе никто  не является залогом счастья, но чтобы ты любил людей и люди тебя
любили  тоже. Совершенная  любовь, понимаешь?  Совершенная  любовь  изгоняет
страх. Библия.


Ветка начала быстро раздеваться, расшвыривая вещи.
     -- Иди сюда, -- велела она, валя Служкина на себя. -- Под тобой как под
велосипедом...  Ты, Витька, не  думай, что  чик-чик  -- и  готово. Ты у меня
сейчас работать будешь как негр!
     И Служкин действительно работал как негр. Под его руками и губами Ветка
бесстыже вертелась  и корчилась, рычала, орала и материлась, мотала головой,
колотила пятками,  царапалась. Со стороны могло  показаться,  что  Служкин в
постели сражается со стаей бандерлогов.
     --  Сильнее, грубее,  вот  так,  вот  тут,  --  хрипло  поучала  Ветка,
зажмуривая глаза. -- Я тебе баба, а не микрохирургия!... А-у-ум-м!...


Похмелье,  плохая  погода  -- они не только в моем  теле,  не только  в
природе. Они в душе моей. Это у души трясутся руки и подгибаются ноги. Это у
нее мутно в голове и ее тошнит. Это в ней идет дождь и холод  лижет кости. А
сам я -- это много раз порванная и много раз связанная, истрепанная и ветхая
веревка воли. И мне стыдно, что вчера эта веревка снова лопнула.


     Тесной кучей мы стоим под снегопадом и озираем  последствия катастрофы.
Я курю. У остальных и  так от дыхания поднимается пар.  Но стоять на  холоде
хуже, чем  заниматься  делом.  Мы  принимаемся восстанавливать лагерь.  Отцы
угрюмые, молчаливые. Один только Чебыкин радостно изумляется всему и хохочет
-- то над тем, что  недопитый чай  в кружках превратился  в янтарный лед, то
над тем, что ложки пристыли к  тарелкам, то над тем, что Градусов  задумчиво
сгибает  и  разгибает, как  книгу,  свои  трусы,  провисевшие  на  костровой
перекладине всю ночь.


За  кронами  сосен  празднично  светятся  высокие  дворцы  созвездий.
Издалека тлеют города галактик. И я безответно-глухо люблю Машу, люблю  этот
мир, эту реку,  люблю  небо,  луну и звезды, люблю эту землю, которая  дышит
прошедшими веками и народами, люблю эту  бессмертную горечь долгих и трудных
верст.


 Мы идем  по брошенному  лагерю. Здания  окружены грудами щебня и битого
кирпича.  Крыш  нет.  Внутри  кучи  мусора,  полусгнившие  балки,  рухнувшие
стропила. Блестят  осколки стекла. Корежится выдернутая, изогнутая арматура.
Кое-где громоздятся  ржавые остовы каких-то машин. Облака все бегут и  бегут
над  облупленными,  выщербленными  стенами. В  проемы окон всовываются голые
ветви. Запустение. Тоска.
     -- Люди ушли, а их тоска осталась, -- вдруг говорит Маша.


     Яркий  солнечный полдень рассыпался по  Речникам. Мелкая молодая листва
на деревьях просвечивала,  пенилась  на  ветру и  плескалась  под  балконом.
Служкин на балконе  курил. Справа от  него на  банкетке стояла дочка и ждала
золотую машину.  Слева от него на перилах сидел кот. Прямо перед ним уходила
вдаль светлая и лучезарная пустыня одиночества.

 

В прошлые выходные случайно забрела оценить экспозицию "Капсулы времени: женская версия" в Музее Москвы. Это оказалось весьма забавно. Думаю, что комментарии тут излишни, но кое-где позволю себе высказаться.

 


 

Вот мой первый шок. Это ж насколько надо быть подлым расистом, чтоб делать зубной порошок из негров.




 

Да-да-да. Слоники, салфеточки. Помните фразу главного героя в "Афоне"?


На верхней фотографии мне просто джедай понравился. А бурлаки на второй как-то не смотрятся без Волги.





Похожая на эту фоточка есть в моем предыдущем посте про высокое современное искусство.

Помню, помню, как тырила у мамы эти прекрасные тени "Елена" мэйд ин Россия-Франция ))


Клоунская мода начала 90тых. Сейчас смешно, а тогда это реально носили.

















Вот бутылки неимоверно порадовали. Даже несмотря на листочки со стишочками внутри.

В новогодние каникулы ходила духовно обогащаться в дом фотографии на любимой Остоженке. Обогатилась по самые гланды, мдя. 

Впрочем, физика с искусством имела что-то общее. На фоне остального.

 

 

Сырная плесень. Да-да-да.


На какое-то мгновенье мне показалось, что не всё так плохо в доме фотографии.

 
А тут мне сразу вспомнился фильм "О чём говорят мужчины".





Восхитительные фаллические символы - урны. Что же хотел донести до нас автор композиции?


А мячи даже забавные.


Битва двух IQ, фигли.


Энди Уорхол.


Лошадиная попа. Лирично.


Произведение искусства "Лифт не работает".


Офигеть :D

 

Нечто первобытное.


Вид сверху.


Латентная наркомания одарённой школьницы.





А тут взору моему предстал воистину гениальный проект самки человека, примеряющей одежду своих друзей.


Хорошая лопата, функциональная.


Бедняге кошке со стилистом не особо повезло.


 Гадость, которую хотелось потрогать, но я сдержалась.


Архитектура. Сами понимаете, с чем рифмуется.


Фото из журнала "VOQUE".


То ли бабочка, то ли два профиля.


Привет, молоко с пластмассовым зеленым луком!


Когда-то в детстве у меня на ванной лежала такая же штука, на неё можно было поставить тазик. Ностальгия.


Флаги. Думаю, стоит дать им шанс. Может быть, они выполняют ответственную функцию. Например, закрывают дыры в стене.


Ёлка в холле - тут можно выдохнуть.





Колонна из чайных пачек.


Два удостоверения о моральной травме и культурном шоке. Будут сохранены для потомков.


О да!

Ещё как раскрыта )

1.


2.


3.


4.


5.


6.


7.


8.


9.


10.


11.


12.