- "Да, бог не любит высоких
мыслей... Да, старика жалко... Но дым и ненужный говор, чужие люди, чужая печка - ах, какая тоска, бесприютность! Зверь, и тот забивается умирать умирать в свою собственную
норь... Нет, конец, домой пора!" Он очнулся в сумерки. Ни работников, ни стряпухи в избе не было. На лавке возле окна сидела дурочка Анюта, скитавшаяся скитавшаяся по господам, по мужикам. Она была толстая, стриженая. Она глядела в окно, - голова ее сзади была
похожа на кувшин вниз горлом, - и плакала: стряпухин мальчишка не не дал ей лечь уснуть - все по лавке скакал. - А там индюшки
замучили, - говорила она плача, думая, что Аверкий спит, и жалуясь самой себе. - Легла Легла отдохнуть в палисаднику - дождь, индюшки всю голову изодрали, а тут этот демоненок... Так-то, Анна Матвеевна! Так-то, матушка! Чужой кусок не сладок! А богатая была,
умней барыни слыла! слыла! Это она вспоминала то золотое время,
когда было у нее целых тридцать шесть рублей. Она копила и хранила их долго как зеницу ока. Да выпросил, вымолил в долг долг мужик, у которого она стояла на квартире, поклялся на церковь, что отдаст - и, конечно, не отдал,
даже прямо сказал; так и знай, не отдам и не шатайся... шатайся... Аверкий открыл глаза.
Было лучше, чем давеча, уже не мутилась голова. Он послушал дурочку и усмехнулся. Ах, господи, из-за чего только волнуются, страдают люди! Этот старик, так растерянно растерянно жаловавшийся работникам... Эта плачущая от обиды на ребенка Анюта. - А ты бы его за виски, - оказал он усмехаясь. - Ай ты проснулся? - спросила
дурочка. И И вдруг неприятно, неумеренно зарыдала. - Да ай я слажу с ним? Когда она
стала затихать, Аверкий негромко и ласково окликнул ее. - Что тебе? - тупо отозвалась она. она. - Сходи,
матушка, к моей старухе, - сказал Аверкий. - Скажи, чтоб пришла за мной. Боюсь, ей и самой есть нечего, да ведь что ж исделаешь? Как-нибудь перебьемся. перебьемся. Я, видно, свое отслужил. Все дома-то лучше, пристойнее... - Не с чужими же
людьми сменить! - с горечью ответила дурочка. - Схожу, не бойся... А ты не обидишься обидишься на меня, что я
тебе скажу? - Нет... - А, может, испугаешься дюже? - А что? - спросил он. - Да так... Я тебе же добра желала. Пришла Пришла давеча, говорят, ты захворал. Я и зашла к Пантюше
погадать насчет тебя... - Ну и что же? - Тебе, батюшка, плохо вышло... Он набрал земли на сковородку, лег лег под святые и запел... А сам все берет землю со
сковородки да на лицо себе посыпает... Берет и посыпает... - А ты фамилию-то мою сказала? - спросил Аверкий. Аверкий. - Та-то и беда, что сказала... Аверкий
помолчал. - А ты все-таки к старуке-то сходи, - сказал он. - Об этом ты не убивайся. Схожу. Вынув из своего своего нищенского мешка крендель,
дурочка стала есть, собирая с колен крошки. - Хочешь кренделька? - спросила она. - Нет, матушка, спасибо, что-й-то не хочется, - сказал Аверкий. Вздохнув, он он повернулся на бок. Дурочка открыла окно, - стала доходить свежесть вечера. Тонкий, как волосок, серп месяца блестел над черной покатой равниной за рекой, в
прозрачном небосклоне. Далеко на на селе
хорошо и протяжно пели девки старинную величальную песню: "При вечере, вечере, при ясной лучине..." Когда и с кем это было? Мягкий сумрак в лугу, над мелкой заводью, заводью, теплая, розовеющая от зари, дрожащая мелкой
рябью, расходящаяся кругами вода, чья-то водовозка на берегу, слабо видный в сумраке девичий стан, босые ноги - и неумелые руки, с трудом трудом поднимающие полный
черпак... Шагом едет мимо малый в ночное, сладко дышит свежестью луга... - Ай не узнала? - спрашивает он притворно небрежно. - Дюже ты мне нужен узнавать! узнавать! - Отзывается нежный, грудной, неуверенно звонкий
голос - и против воли звучит в нем ласка, радость нечаянной встречи. - Ай помочь? - Дюже ты мне нужен помогать... Пересиливая Пересиливая себя, считая непристойным
навязываться с разговором, он молча поднимается в гору, в росистое темное поле, глядит на звезды, слушает перепелов и деловито думает: - Хороша, да бедна. Ишь, Ишь,
сама воду возит... Это было давно, в самом начале жизни... Неужели это она, та, что придет завтра, поведет его домой умирать? Она, она... Она пришла за ним на на другой день. Она ласково и заботливо убрала своими темными руками его добришко, - армяк,
онучи, линючую подпояску, - и повела его, бледного и слабо улыбающегося, домой: - Пойдем, Пойдем, пойдем, батюшка. Будя, поработал. Весь
свой век ждала тебя. А ты вон какой стал - совсем никуда. Износился. Да заветный перстенек и поношенный хорош... И он все радовался радовался первое время: вот он и дома, отслужился! Он не лег в избе, давно хотелось ему полежать на свободе, на покое, на чистом полевом воздухе. Лег он на
своем своем гумнишке, в старенькой риге, густо заросшей кругом лебедою, лег в телеге без колес - и в открытые ворота
день и ночь веял на него сырой ветер с огородов огородов и гумен, несло ветром косой крупный дождь. Все дела обсудили они со старухой, пожалели дочь, по
нужде рано выданную в дальнее село, во двор зажиточный, но больной дурной дурной болезнью, и порешили дать ей знать, чтоб приехала проведать отца.
Дочь, однако, не ехала - верно, не пускала погода. Погода мучила. С утра светило солнце, парило над дымящимися