Иван Крамской.
Неутешное горе.




1884. Холст, масло. 228 x 141.
Третьяковская Галерея, Москва, Россия.

В феврале 1884 года открылась двенадцатая передвижная выставка. Крамской дал на выставку картину «Неутешное горе» - о горе матери, потерявшей ребенка.

Мысль написать такую картину возникла у него давно, спустя несколько лет после того, как один за другим погибло у него двое сыновей.

Ни одна картина Крамского не имеет такого количества подготовительного материала - вариантов, эскизов, этюдов, зарисовок. В них художник идет ко все большей строгости отбора художественных средств. В одном из первых вариантов (Государственный Русский музей) изображена молодая женщина с остановившимся, помертвевшим взором, в изнеможении от слез опустившаяся на пол.



Вариант, находящийся в Музее латышского и русского искусства в Риге, отличается большей строгостью холодных тонов, более скупой повествовательностью. Гроб перенесен в глубину холста, он скрыт портьерой, за которую судорожно ухватилась женщина в глубоком трауре.

Однако чрезмерная откровенность слишком явно выраженного страдания была чужда Крамскому, он ищет выражения сдержанного, целомудренного чувства, которое не выносится на люди, для которого чужой взгляд оскорбителен.

В окончательном варианте (1884, Государственная Третьяковская галерея) вся сила выразительности сосредоточена на лице и фигуре стоящей женщины.

У стола стоит мать, одна... Она смотрит прямо перед собой. На ней черное траурное платье, волосы небрежно заколоты, к губам прижат платок. Она уже не плачет. Рядом на кресле - ящик с цветами, цветы на полу. Детское кружевное платье - последнее, которое она наденет на своего ребенка.

Дверь в соседнюю комнату приоткрыта. На полу у двери - отражение красноватого света: это горят восковые свечи у гроба. Все кончено. Из жизни ушел ребенок, а кругом все осталось по-старому: ковер на полу, по стенам картины, на столе альбом с фотографиями, книги...

В этой картине «стоит» мертвая тишина. Все внутреннее движение сосредоточено в глазах героини, полных неизбывной тоски, и руках, прижимающих к губам платок, — это единственные светлые пятна в композиции, остальное как бы уходит в тень. Яркий венок резко контрастирует с траурным платьем убитой горем матери и кажется неуместным рядом с ним — этот диссонанс подчеркивает атмосферу потерянности, царящую в картине. Символичен красный цветок в горшке, тянущийся вверх.

В нем есть странная ненадежность, подсказывающая нам, насколько хрупка человеческая жизнь.

Мать словно наедине со своим горем, и ее сдержанность придает облику черты подлинного величия, трагизма. Общечеловеческий смысл образа подчеркивается деталью, которую легко прочитывали современники: в правом верхнем углу композиции художник помещает срезанный рамой фрагмент картины И. К. Айвазовского Черное море, в которой сам Крамской видел воплощение человеческих раздумий о первоосновах бытия.

Иван Айвазовский. Черное море
(На Черном море начинает разыгрываться буря).
1881. Холст, масло. Третьяковская Галерея, Москва, Россия.

«Это одна из самых грандиозных картин, какие я только знаю», — признавался Крамской. Эта деталь тоже несет на себе символический смысл, сближая жизнь человека с жизнью морской стихии, в которой бури сменяются штилями.

Это - одна из лучших картин Крамского. На современников она произвела потрясающее впечатление и до сих пор нельзя смотреть на нее без волнения. Ведь недаром Репин говорил, что «это не картина, а реальная действительность».

«Я не спешил приобрести эту картину в Петербурге, зная, наверно, что по содержанию она не найдет покупателей, но я тогда же решил приобрести ее», — писал Павел Михайлович Третьяков Крамскому.

«Совершенно справедливо, что картина моя «Неутешное горе» покупателя не встретит, — отвечал собирателю Крамской, — это я знаю также хорошо, даже, может быть, лучше, но ведь русский художник, пока остается еще на пути к цели, пока он считает, что служение искусству есть его задача, пока он не овладел всем, он еще не испорчен и потому способен еще написать вещь, не рассчитывая на сбыт.

Прав я или ошибаюсь, но я в данном случае хотел только служить искусству. Если картина никому не будет нужна теперь, она не лишняя в школе русской живописи вообще. Это не самообольщение, потому что я искренне сочувствовал материнскому горю, я искал долго чистой формы и остановился, наконец, на этой форме потому, что больше 2-х лет эта форма не возбуждала во мне критики…»


.