«Моя Мадонна».
        Пушкин и Гончарова





В 1837 году, после гибели Пушки­на, на его вдову На­талью Николаевну по­сыпались обвинения. «Жена — твой враг, твой злой изменник… Ты поношенье всего света, предатель и же­на поэта», — писал анонимный сочини­тель. «Женщина оси­ротила Россию», — вторил ему литератор Яков Неверов.

Прохо­дили годы, века, а имя Натальи Гончаровой в покое не оставляли. «Только — красавица, просто — красавица, без корректива ума, души, сердца, дара. Голая красота, разя­щая, как меч. И — сра­зила», — писала о На­талье Николаевне Ма­рина Цветаева.

Анна Ахматова, откровенно не любившая жену Пушкина, называла ее «сообщницей Геккернов в преддуэльной истории», «агенткой» нидерландского посланника.




Брюллов. Портрет Н.Гончаровой


И это все о той, кого Пушкин называл «моя Мадонна», «чис­тейший прелести чистейший образец»? Возможно ли, чтобы трид­цатилетний поэт так заблуждался? Не видел, кого воспевал, на ком женился?

Пушкин сам со своей гениальной интуицией предчувствовал трагедию. Накануне свадьбы он писал матери своей невесты:

«…Только привычка и продолжительная близость могут доста­вить мне привязанность вашей дочери; я могу надеяться со време­нем привязать ее к себе, но во мне нет ничего такого, что могло бы ей нравиться; если она согласится отдать мне свою руку, то я бу­ду видеть в этом только свидетельство спокойного равнодушия ее сердца… Не явится ли у нее сожаление? Не будет ли она смотреть на меня, как на человека, обманом захватившего ее? Не почув­ствует ли она отвращения ко мне? Бог свидетель, — я готов уме­реть ради нее, но умереть ради того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, свободной хоть завтра же выбрать себе нового мужа…»

Умереть, чтобы оставить ее блестящей вдовой — хороший мотив для женитьбы! Поэт как будто предчувствовал трагический исход и суеверно следил за плохими приметами: вот во время вен­чания упали с аналоя крест и Евангелие, вот потухла свеча. «Все это плохие знаки!» — говорил побледневший Пушкин. Но чем больше было грозных предвестий, тем сильнее было желание ид­ти навстречу судьбе.

«Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслаждения.»

Кипренский. Портрет А.С. Пушкина


— это он ведь о се­бе сказал! И он всегда шел навстречу судьбе смело, с открытым забралом, как и подобает мужчине и дворянину: дрался на дуэлях, мчался под турецкие пули, бродяжничал с цыганами, играл и про­игрывал в карты…

«Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю…» Бездна всегда манила, завораживала поэта. А женитьба на первой красавице России — разве это не та же бездна? Но все же лучше туда, в бездну, чем спокойное, тихое существование — оно не для поэта! И он никогда не раскаивался в своем выборе, по­тому что это был выбор поэта, выбор гения.

«Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив», — писал он жене через три года после свадьбы.

Наталья Николаевна, как и Пушкин, родилась в непростой семье. Бабка по матери, красавица Ульрика, дочь ротмистра Карла Липхарта и Маргарет фон Фитингофф, живших в Лифляндии, вышла замуж за шведского барона Мориса фон Поссе. Но после рождения дочери супруги развелись, и Ульрику увез в Петербург любимец князя Потемкина Иван Александрович Загряжский.

У Загряжского в России уже была семья: жена, сын и две дочери. После разразившегося скандала Иван Александрович благополуч­но отбыл в Москву, оставив прекрасную Ульрику на попечение своей семьи. Ульрика, вероятно вследствие потрясения, вскоре умерла (в возрасте тридцати лет), а родившуюся у нее дочь На­талью законная жена Загряжского стала воспитывать как родную.

В Петербурге сестры Загряжские вывозились в свет вместе с Натальей. Благодаря покровительству влиятельной тетки На­тальи Кирилловны Загряжской, все сестры поступили во фрейли­ны к императрице Елизавете Алексеевне, жене Александра I. При дворе Наталья Ивановна освоилась настолько быстро, что вскоре отбила у императрицы любовника — кавалергарда Охотникова. После того как Охотникова убили при выходе из театра, Наталью Ивановну спешно выдали замуж за Николая Афанасьевича Гон­чарова, сына владельца Полотняного завода. На венчании прису­тствовала вся императорская фамилия во главе с Александром I.

Своего мужа, образованного, умного и красивого человека, Наталья Ивановна не любила и в браке сильно опустилась. Под конец жизни она предалась пьянству и низкому разврату, не гну­шаясь связями с лакеями. Муж, не выдержав такой жизни, сошел с ума. Вспыльчивая и своенравная, Наталья Ивановна жестоко об­ращалась и с дочерьми: держали их взаперти, морила голодом, би­ла по щекам. Все это не могло не отразиться на характерах дево­чек, которые, однако, были очень разными. Старшая, Екатерина, пошла в мать — темпераментная и вздорная; средняя, Александрина, — много спокойнее, а младшая, Наталья, была тихой, мол­чаливой и замкнутой, вся в отца.




Гау. Гончарова Н.Н.


Наталья росла робкой и застенчивой. Она мечтала стать поэ­тессой. Вот почему, когда перед ней, шестнадцатилетней девоч­кой, предстал Пушкин, величайший поэт ее страны, он показался ей полубогом. Гордая его вниманием и поклонением, девушка, сияя от счастья, отдала ему свое сердце — сразу и навсегда. Но любила она его так, как позволял собственный темперамент — спокойно и сдержанно, без лишних эмоций. Пушкин же любил страстно, со всем пылом своего южного характера. Но не в этом заключалась главная трудность.

Давно замечено, что счастье всегда становится предметом людской зависти, а абсолютное счастье так же абсолютно не пе­реносится другими. У Пушкиных было все для абсолютного счастья: он — первый поэт России, она — первая красавица. Мно­гих это раздражало. Среди недовольных был и Николай I.

Царь не любил Пушкина, но он был умным человеком и понимал, какую роль играет поэт в общественной жизни. Не оставила равнодуш­ным Николая I и красота Натальи Николаевны. Чтобы постоянно видеть ее во дворце, он произвел Пушкина в камер-юнкеры.

«Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам), — записывает Пушкин в дневнике 1 ян­варя 1834 года. — Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове…». Двору хотелось — надо понимать, что хотелось императору. Конечно, хотелось и Натали — ей всего двадцать два года, она молода, красива, так хочется блистать в свете, ловить восхищенные взгляды. Поэтому и предложение мужа уехать в деревню вызывает у нее возмущение: «Восхититель­ное местопребывание! Слушать завывание ветра, бой часов и вытье волков. Ты с ума сошел!»




Ульянов. "Пушкин на балу..."


Пушкин уступает жене, но мучается, потому что балы и наря­ды требуют все больших расходов, а он уже и так в долгах, кото­рые растут с каждым днем. Царь выдает Пушкину ссуду, делая его таким образом зависимым от себя и требуя присутствия поэта с женой на всех придворных мероприятиях. Пушкин злится на Ни­колая I, которого считает теперь виновником всех своих семей­ных неурядиц, ревнует к нему Натали. «Не кокетничай с ца­рем…», — пишет поэт жене в октябре 1833 года из Болдина. А ле­том 1834 года выражается уже определеннее: «…я был так жел­чен, что надобно было развлечься чем-нибудь. Все тот (царь — СМ.) виноват…»

Пушкин ни на минуту не сомневается в чистоте и верности своей Натали, пишет ее матери: «Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом».

Но в письмах к самой Наталье Николаевне чувствуется скры­тая тревога. Тревога скорее не за жену, а за себя, за свою репута­цию. А репутация действительно была под угрозой. Как ни чиста и непорочна была Гончарова, но откровенное ухаживание царя давало повод для сплетен. Нет, нельзя было простить счастье мо­лодой четы, нельзя было простить и самого поэта, всем своим по­ведением, разговорами, стихами бросавшего вызов светской «чер­ни». Вызов, брошенный поэтом, был подхвачен, война объявлена.


Письма Пушкина к Наталье Николаевне становятся все беспокой­нее, все напряженнее: «Про тебя, душа моя, — пишет он в мае 1836 года, — идут кой-какие толки, которые не вполне доходят до ме­ня, потому что мужья всегда последние в городе узнают про сво­их жен; однако ж видно, что ты кого-то (царя. — СМ.) довела до такого отчаяния своим кокетством и жестокостью, что он завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц…»

Но до отчаяния был доведен скорее сам Пушкин. Доведен за­висимостью от царя, безденежьем, кредиторами, несвободой, кле­ветой и сплетнями. И в это самое тяжелое для Пушкина время по­является Дантес. О том, какую роль он сыграл в гибели поэта, на­писано немало, но все же определенности и ясности нет.

Возмож­но, Дантес послужил лишь орудием для расправы с Пушкиным со стороны сильных мира сего. Ведь трудно предположить, что та­кой расчетливый честолюбец, как Жорж Дантес, способен был сломать свою блестящую карьеру при русском дворе ради женщи­ны. Он прекрасно понимал, что после дуэли с Пушкиным его разжалуют и вышлют из России, что и произошло. Возможно и то, что Дантес был ширмой для царя, решившего поухаживать за Пушкиной. Дантес, конечно, сыграл свою роль, но не он был глав­ным виновником гибели поэта.

«Не отдельные лица были причиной гибели Пушкина — не Дантес, Геккерн или Нессельроде, взятые порознь, а все петер­бургское общество в целом, глубоко враждебное к поэту, беспо­щадно клеймившему их политическое и сословное исповедание и кидавшему им в лицо свои отравленные и бессмертные сарказмы».

А теперь угадайте — кому принадлежат эти строки: другу или поклоннику Пушкина? Совсем нет! Это писал кузен и секундант Дантеса виконт д’Аршиак, который вряд ли занимал сторону поэ­та. «Да, конечно, светское общество его погубило, — так оценива­ет случившееся П.А.Вяземский в письме к А.О.Смирновой. — Проклятые письма, проклятые сплетни приходили к нему со всех сторон. С другой стороны, причиною катастрофы был его пылкий и замкнутый характер…»

А разве не странно, «сняв обвинения» с непосредственного убийцы Пушкина, предъявлять их красавице жене, матери чет­верых детей поэта? Тем более что сам Пушкин до конца жизни не сомневался в невиновности Натали. Когда Пушкина, смер­тельно раненного, привезли домой, он, увидев жену, сказал ей: «Как я рад, что еще вижу тебя и могу обнять! Что бы ни случи­лось, ты ни в чем не виновата и не должна себя упрекать, моя милая!»

О том же свидетельствует и Жуковский в письме к С.Л.Пушкину, рассказывая о последних часах поэта: «Жена здесь, — говорил он. — Отведите ее. Она, бедная, безвинно тер­пит! В свете ее заедят».

Можно ли не верить самому поэту, который знал Наталью Ни­колаевну лучше, чем кто-либо? И все же не верили, судили-ряди­ли. Досужие наблюдатели судили о ней в основном по балам, где блистала эта «надменная», «бездушная» красавица. А, может быть, и стоило быть надменной со всей это светской «чернью» и на пушечный выстрел не подпускать к себе великосветских хлы­щей, не отвечать на ухаживания Николая I и Дантеса? Чуть-чуть ослабила бдительность, на минуту забылась, улыбнулась, и сразу — грязный шепоток, ухмылки, сплетни…

А Натали так неопытна, так доверчива и обо всем, ничего не скрывая, рассказывает мужу — и кто ухаживал, и какие записки писал… Все рассказывает, и кому — африканскому Отелло! Вот уж святая простота! Он верит ей, понимает, как никто: «А душу твою люблю я еще более твоего лица ». Но одновременно не может справиться с собой, бывает груб, деспотичен, доводит до слез сво­ей ревностью…

Еще говорили, что она плохая хозяйка. Но эта «плохая хозяй­ка» одна вела большой дом, когда муж надолго уезжал из Петербурга, рожала и воспитывала детей, нанимала жилье, вела перего­воры с кредиторами, доставала бумагу для «Современника», тор­говалась с издателем Смирдиным из-за гонораров мужа и т.д.

А в самое трудное время, когда Пушкина одолевали кредито­ры, обращалась за помощью к брату Дмитрию с письмами, кото­рые красноречивее всех других слов говорят об ее отношении к мужу. Вот отрывок из письма, датированного июлем 1836 года:


«Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелки­ми хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следственно, в таком наст­роении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна… Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно спра­ведливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его поло­жение; по крайней мере содержание, которое ты мне назначишь, пойдет на детей, а это уже благородная цель…»

И уж совсем нелепо звучит обвинение Натальи Николаевны в том, что ее якобы не интересовало творчество мужа. Наоборот, в своих письмах к жене Пушкин весьма подробно отчитывается пе­ред ней обо всех своих литературных делах.

Наталья Николаевна вышла замуж за Пушкина в очень юном возрасте. Она была слишком молода и неопытна. Пора ее расцве­та как женщины в полном смысле этого слова наступила лишь го­дам к тридцати… Увы, Пушкина тогда уже не было в живых.

Зато ее женские достоинства в полной мере оценил второй муж — ге­нерал Ланской. Он боготворил жену, «окружал себя ее портрета­ми», и она отвечала ему абсолютной преданностью.


Вот письмо, написанное зрелой женщиной, прошедшей суро вые испытания жизнью, к своему мужу:

«Ты стараешься доказать, мне кажется, что ревнуешь. Будь спокоен, никакой француз не мог бы отдалить меня от моего рус­ского. Пустые слова не могут заменить такую любовь, как твоя. Внушив тебе с помощью Божией такое чувство, я им дорожу. Я больше не в таком возрасте, чтобы голова у меня кружилась от ус­пеха. Можно подумать, что я понапрасну прожила 37 лет. Этот возраст дает женщине жизненный опыт, и я могу дать настоящую цену словам.

Суета сует, все только суета, кроме любви к Богу и, добавляю, любви к своему мужу, когда он так любит, как это де­лает мой муж. Я тобою довольна, ты — мною, что же нам искать на стороне, от добра добра не ищут».

Пушкин не знал ее такой — не юной, неопытной девочкой, а зрелой женщиной, исполненной благородства и спокойного дос­тоинства.

И можно только сожалеть об этом.




.