Последним пунктом по выбиванию из меня чайницкой сущности стал финал кубка Дэвиса. Не знаю как вы, а я впервые узнала про существование такого из книжки Кира Булычева “Гостья из будущего”. Ничего про теннис не ведала, а про крутизну Кубка Дэвиса была в курсе. Даже представить не могу, что было бы, если б ко мне – девочке лет тринадцати подошла какая-нибудь ясновидица и сообщила: написано тебе на роду поехать в Париж и смотреть финал главного теннисного соревнования планеты.
Тем не менее, это случилось. В Берси сошлись наши с галлами, среди зрителей был замечен Ельцин с супругой, а в пресс-баре тем временем журналисты кощунствовали, помещая свежайшие устрицы на пластиковые тарелки.
Пресс-бар этого славного места потряс меня основательно. Французы были щедры, как
А) сторона принимающая;
Б) сторона, заранее готовая к победе.
На фоне гигантских экранов мы пользовались этой фантастической щедростью хозяев и вопили, приветствуя каждый удачный удар наших.
Мы победили. Как в стандартном боевике – в последний момент, когда надежда уже почти сдохла. Кружочки из золотой фольги сыпались на наши головы, я с журналисткой из газеты-конкурента плясала что-то невообразимое на трибунах, а потом началась охота на Ельцина. Дело в том, что в момент триумфа российской команды развеселый экс-президент выскочил на корт. Он обнимался с теннисистами, подпрыгивал от счастья, а в это время его супруга Наина тихо ждала в сторонке.
- Ага! – подумала я. – Рано или поздно Борис Николаевич вернется к жене!
Выбрав стратегическую позицию рядом с супругой и задав ей какой-то глупый вопрос, я стала поджидать бывшего президента России. И он возник – высокий, быстро (на мой взгляд, слишком) передвигающийся и весьма довольный жизнью. Следующие моменты навсегда впечатались в мою память как абсолютно нехарактерные для обычного моего поведения.
1). Я побежала след в след, не забыв при этом включить диктофон.
2). Я успевала ритмично выкрикивать бредовые вопросы в стиле: “Как вам наша победа?”
Интересно, что охранники Б.Н. не дремали и ловко пытались отсечь сумасшедшую барышню от объекта. Ха-ха! Полувывернутая рука с диктофоном не дрогнула. Бред свободно слетал с уст. Ноги же семенили подле седовласового, но на удивление проворного старца так, что позавидовали бы и профессиональные бегуны.
Сейчас уже абсолютно неважно, что ответил мне Ельцин. И неважно, что ответили потом на мои вопросы Михаил Южный или его тренер. Все они выдали в диктофон нечто про веру в Россию, но ни один не пополнил мою личную коллекцию умных фраз, услышанных от знаменитых людей. Так часто бывает: вроде, событие эпохальное, но герои стойко далдонят что-то в стиле: «я смог играть в свой теннис».
Важна была сама атмосфера безумного, и – если задуматься, беспричинного счастья. В конце концов, как вопрошал Гамлет, что он Гекубе, что ему Гекуба???
Потом в кабачке в двух шагах от Берси наши болельщики отмечали победу. Растерянные бармены слушали крики: «Россия, вперед!» и настороженно смотрели, не собьет ли какую-нибудь картинку со стены наш флаг, которым ребята без конца размахивали. В это кафе ввалилась и я с толпой российских журналистов.
Лица у всех были безумные слегка, а в глазах горел щенячий совершенно восторг. Самый популярный тост – «за нашу победу!» И тут...
- Дамы и господа! – воскликнул некто. – Среди нас находятся папа и мама Себастьяна Грожана!
Господи, знали бы вы, как тут все сразу полюбили Грожана! Того самого Грожана, который пару дней назад выиграл у Кафельникова «три-ноль», а потом заставил нас понервничать во время тай-брейка в матче с Сафиным. Но теперь француз казался милым, симпатичным, и все россияне по очереди сходили к грожановским родителям, которые тихо и спокойно выпивали с друзьями где-то в углу.
Родители улыбались. А мы, стараясь перекричать друг друга, рассказывали им, какой Грожан прекрасный игрок.
Попутно я объясняла одной из коллег, почему напиток под названием “кир”, выпиваемый у стойки бара, стоит дешевле, чем за столиком. И тут до меня дошло: кранты! Я больше не ЧАЙНИК! Теперь я сама рассказываю, что такое “кир”, как проверять свежесть устриц и где дешевле выпивать во французском бистро (самые дорогие места – на террасе). Я объясняю приезжим знакомым, в каком районе лучший шоппинг. Я помогаю взять машину на прокат и купить билеты на поезд. Я не размахиваю купюрами в 500 евро (о Боже, неужели такое было со мной!) и не удивляюсь тому, что в ресторане прекращают кормить обедом после трех дня.
Пришел конец песням невиности – пора перечитывать блейковские песни опыта. Это не значит, что я перестала вести себя, как идиотка. Но мой бытовой идиотизм приобрел совсем иной оттенок. Даже войну с сушильными агрегатами в уличных прачечных самообслуживания я выиграла без особых психологических потерь. Что, кстати, стало последним этапом в освоении квартала.
С какой-то деревенской простотой он, квартал, привык ко мне. Он стал дарить мне подарки на день рождения, приветствовать меня на перекрестках, вовлекать меня в ту самую длительную процедуру расцеловывания на узкой улочке. Продавцы китайского фаст-фуда махали мне рукой из-за стекла, букинистка рассказывала про распродажу детективов в мягкой обложке, а булочница, завидев издалека, уже выкладывала на прилавок полбагета и любимую булочку.
Квартал выучил, какие напитки я предпочитаю. Какую пиццу захочу взять “на вынос”. Насколько нужно прожарить мой стейк и как именно подстричь волосы. Вот, собственно, и все – тот самый праздник, “который всегда с тобой”, наконец-то настиг меня.
…А последнее унижение при столкновении с французской бюрократией прошло на удивление весело. Медосмотр. Снова очередь. Все происходит где-то за перифириком – так называется парижский аналог “МКАД”. Мой рост измеряют, не попросив снять туфли. Я на каблуках, но им плевать: главное – поставить несколько циферок в табель.
Потом серьезные медбратья африканского происхождения раздают тару для, извините, мочи.
- Зачем?
- Ну, а вдруг вы беременны?
- А если я сдам анализы и успею забеременеть до следующего рандеву в префектуре?
- Э-э… - пугаются медбратья. – А вы планируете срочно забеременеть?
Я не планировала. Еще через месяц мне выдали, наконец, вид на жительство. И Чайник окончательно исчез из Парижа, уступив место крошечной чашке кофе, вряд ли заметной среди миллионов подобных чашечек.

FIN

С Бандерасом приключилась совершенно противоположная история. Хоть убейте, вспомнить из сказанного им мне практически нечего. Разве что единственный момент, когда Антонио вдруг стал передразнивать Сельму Хайек. Мерзким таким тоненьким голосом он изобразил, как Сельма упрашивала всех своих знакомых сняться в фильме «Фрида».
- Сыграй Сикейроса! Сыграй Сикейроса! – якобы клянчила Хайек. А когда Бандерас согласился, начала причитать: - Только денег будет мало!
Еще Антонио передразнивал свою дочку, которая при просмотре “Детей шпионов” расстроилась и долго допытывалась у отца: “Папа, ведь это не твои дети?”
На премьере успокоенная девочка постоянно поворачивалась к соседям и сообщала: “Это все понарошку! Папа притворяется!”
Девочку понять можно: папа у нее профессиональный притворщик. Он разговаривает с любым собеседником (в данном случае – со мной) так, что ты понимаешь: интереснее тебя в этом мире сейчас для Бандераса никого нет. Обаяние от этого человека исходит такое, что чувствуешь себя дурочкой-девятиклассницей, в первый раз приглашенной на танец любимым мальчиком. В пору падать в обморок от нахлынувших эмоций.
И ведь, что примечательно: ну не была я никогда в жизни фанаткой Бандераса. Ну, мачо. Ну, хорош собой. Но только влетел в унылую комнатку для интервью этот смуглый испанец в белом свитере грубой вязки, и синее небо Гренады или там Севильи сожрало всю смурную муть вокруг.
Многие звезды, лишившись спасительного киноглянца, вблизи оказываются на редкость серенькими. В случае с Бандерасом на экране – пусть следующее заявление и прозвучит неправдоподобно – остается лишь процентов сорок его природного шарма. И этот шарм в действии был сильным потрясением для моей психики.
Элементарное доказательство: после интервью я ринулась брать автограф. С энтузиазмом школьницы, плачущей при виде Ромы Зверя. Или – более приятное сравнение – барышни девятнадцатого века, подставляющей свой девичий альбом под строчки модных пиитов.
Бандерас автограф дал. Нарисовал смешную рожицу, расписался. И аккуратненько так пожал мне плечико: не волнуйся, мол, лапа. Все будет хорошо. Обычное дело: Зорро прогуливается.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ

Перед Новым годом Рашид разорился. Конечно, все к тому шло. И все же исчезновение с карты Парижа тихого уголка, где я могла просто помолчать в компании, оказалось слишком внезапным. На прощанье я приучила Рашида к прослушиванию кассеты «ДДТ». Бессмертное произведение «Что такое осень» сработало даже в условиях барного интернационала, и весь последний месяц работы Рашид пил пиво под Шевчука.
В тот период, вообще-то, я нечасто наблюдала за любимым клубом неудачников. Шла тихая газетная пахота. В Париж приезжали Такеши Китано и Антонио Бандерас, потом был финал Кубка Дэвиса. С Китано и Бандерасом удалось сделать интервью. Первый потряс меня заявлением, что у нас, русских есть какая-то бубука.
Речь шла о национальных особенностях юмора, и вот те на – бубука. Французская переводчица с японского выпала в осадок. Далее в осадок отправилась и я. Такеши смотрел на нас со спокойствием истинного самурая и пояснений не давал. Мол, ты – русская, ты и разбирайся со своей бубукой. Еще он был усталым, а в середине интервью вдруг потянулся к пузырьку на вызывающе красивой тумбочке (дело было в отеле «Бристоль»), извлек из глаза линзу и закапал что-то в свое немигающее око.
Журналистов к Китано запускали по пять человек, и каждый представлял по стране. Так вообще принято на западе: эксклюзив с тамошней звездой обычно означает, что ты будешь в тесной компании коллег из самых разных государств. Конкуренцию они не составят (ибо бельгийцы с швейцарцами вряд ли начнут читать «КП», да и россияне не столкнутся с текстом-двойником в чужестранной прессе), но и поговорить спокойно и неторопливо – как принято у нас – не дадут.

Сбить Китано с конвейерного ритма удалось лишь однажды. И вопрос был, что называется, детский. Без поминаний в суе слова «эстетика». Дело в том, что в каждом фильме Такеши Китано обязательно есть сцена у моря. Я спросила, когда он увидел море в первый раз.

Тут требуется небольшое отступление. Дело в том, что в жизни каждого журналиста среди сотни интервью бывает очень мало таких моментов-вспышек, когда отвечающий на секунду отходит от строгого рутинного рисунка беседы. Говорильная машина, едущая по глубокой колее привычки, вдруг пробуксовывает, и “публичный” человек неожиданно становится просто человеком.
- Я очень хорошо помню, когда я увидел море, - ответил мне этот “просто человек”. - Я учился в третьем классе, мне было где-то десять лет. И мой отец вместе с несколькими друзьями поехал к морю. Он взял меня с собой, это было место недалеко от Токио. Мы пообедали там, рядом с морем. Но лучше всего я помню, что во время возвращения поезд был переполнен. Нам пришлось стоять, но рядом сидели два американца. Один из них посадил меня на колени и угостил шоколадом. Я видел, что отец был очень благодарен. И для меня в голове все смешалось – вкус шоколада, вкус моря, Америка. Это был первый раз, когда я видел море и ел шоколад.

Теперь каждый раз когда я вижу Китано в самых жестоких его фильмах, даже когда его пистолет разносит чью-то голову напрочь, я не могу отделаться от этой картинки: японский мальчик на коленях у американского туриста, впервые – это в десять-то лет! – пробующий шоколадку.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

«Рашид и ребята»

Подобная жизнь продолжалась неделю. В пять часов дня я открывала дверь бара, кивала Рашиду, который каждый раз изумлялся моему появлению, вешала пальто и забиралась за стойку.
Десять минут мы обменивались «савой»: да, все нормально, дела идут, а у вас, а что там пишут газеты, а... Небесконечность «савы» требовала дополнительного топлива.
- Валантина, дай мне пиво! – завершал беседу патрон и погружался в молчание.
Сутулый, одетый в неизменную замызганную черную куртку, он смотрел в окно. Играло радио, и Джонни Холлидэй пел главный хит той незабвенной осени во Франции – песнь о Мари.
О, Мари, если бы ты знала, как много зла мне причинили! О, Мари! Если бы я мог отдохнуть на твоих обнаженных руках!
- Джонни... – нежно комментировал Рашид и снова замолкал.
Первого посетителя мы встречали между тем гордо. Не так, знаете ли, как последнюю надежду на светлое барное будущее. Рашид с достоинством здоровался, обсуждал новости политики и неприглядный вид Джорджа Буша. Я открывала бутылки, разливала вино или готовила кофе, мучительно стараясь не уронить что-нибудь. К третьему клиенту угрюмая складка на челе патрона разглаживалась, он расслаблялся и даже позволял себе улыбаться. В глазах его появлялся тот влажный отблеск любви к человечеству, который знаком всем поклонникам бразильских телеактеров. Для хозяина наступал момент, когда жизнь обретала смысл. Не денежный, нет.
Как бы вам объяснить... Рашид включал себя, как женщины включают телевизор в час любимого сериала. Его личный сериал был создан по простейшему сценарию типа «Элен и ребят». Люди приходят, люди разговаривают, потом все обрывается на рекламу (бооольшой глоток, цоканье языками, обсуждение достоинств «хайнеккена»), затем дверь открывается – ах, слышали новость...
Роль бармена в его исполнении была непростой. Никаких вам «клиент всегда прав». Раз и навсегда придя к выводу, что миллионов это заведение не принесет, Рашид отказался от амплуа «удачливый предприниматель». Его кредо звучало примерно так: это МОЙ бар, и я хочу видеть здесь людей, которые приятны лично мне.
Коммерция? В нее он уже не верил, и самолюбие подсказало шикарный выход. Как писатель, чья первая книга не пользуется успехом у публики, специально начинает писать сложнее (решив, что хватит потакать вкусам толпы), так и Рашид перестал хоть как-нибудь завлекать клиента.
Однажды я видела потрясающую по силе воздействия сцену – просто греческая трагедия какая-то! В бар зашел клошаристый дядька и потребовал пива. Держал он себя развязно, дышал перегаром, и пока я перечисляла имеющиеся в наличии сорта, весьма презрительно оглядывал и меня, и посетителей.
Пиво было выбрано. Я поставила перед ним бутылку, открыла ее, протянула бокал.
- Грязноватый он какой-то, - вдруг сообщил мужик.
Видимо, я покраснела. Бокал был чистый, но какая разница? Я вымыла его еще раз. Снова протянула.
Дядька скривился. Сделал глоток. Снова скривился. Посмотрел на соседа, нехорошо повел носом, взял бокал и пошел к другому краю стойки.
В помещении тем временем стало тихо.
Очень тихо.
Медленно-медленно Рашид встал.
Перешел на мою сторону за стойкой.
Навис над недовольным клиентом.
Взял его бокал пива.
Выплеснул все в раковину.
Показал пальцем на дверь.
Все это – не говоря ни слова. Только во взгляде было что-то бешеное, отчего каждый жест казался необычайно отчетливым и выверенным.
Мужик вышел, громко хлопнув дверью.
Пауза.
Минут через семь кто-то рискнул поднять глаза на Рашида. В ответ он сказал коротко и уже спокойно: «Ему здесь не нравилось».

Клуб неудачников

Обсуждая свои планы поработать в баре с одним приятелем, я услышала странную вещь: тебе, мол, будет психологически интересно, потому что средний француз приходит в бар только тогда, когда он несчастен. Разумеется, под такое правило не попадают компашки, после похода в кино приятно завершающие вечер; парочки, решившие посидеть «тет-а-тет», туристы. В таких ситуациях клиенты редко становятся поближе к стойке. Есть столики, там они и общаются, замкнутые в своем удовольствии от встречи, прогулки, фильма, концерта. У стойки может находиться Ожидающий. Тогда он будет смотреть на часы, пить кофе, листать газету. Остальные...
Одиночество обглодало тощих до костей, а толстых растопило в себе. И теперь эти печальные, иногда бодрящиеся, иногда агрессивные люди, искали друг друга. У Рашида был их клуб.
Где-то неподалеку веселился молодняк, у соседей справа продавали сигареты и разыгрывали какие-то жалкие суммы в местном аналоге спортлото, чуть поодаль счастливчиков кормили «магрэ де канар», а с левой стороны можно было отыскать бар, где выпивка совмещалась с трансляциями футбольных матчей по огромному монитору. У Рашида подобного баловства не наблюдалось: никакой кормежки, никаких развлечений. Выпил, помолчал, в благородной тишине пережил состояние под названием «взгрустнулось» - и всего доброго. Еще можно, вздыхая, поведать человеку за стойкой, как нелегка, однако, жизнь.
Очень скоро я оказалась вовлечена в игру «выслушай несчастного». Видимо, природная большеглазость в сочетании с неуверенным французским сделали свое черное дело: страдальцы шли ко мне, как к психотерапевту. Несчастный тунисец Амед рассказывал про свою страсть к садоводству. Когда-то он постигал искусство разбивать клумбы во вполне почтенном учебном заведении, теперь же оказался зажат в тесной девятиметровой студии на четвертом этаже, с видом на колодец двора: здесь о садике и невозделанной земле можно было лишь мечтать. Не менее несчастный седой алжирец страдал из-за того, что его взрослые преуспевшие в жизни дочери, взращенные на благодатной французской почве, теперь стыдились папы, готовящего кускус. Еще один скромный городской мученик – поляк Ян, попавший в Париж после Второй Мировой, через слово поминал неизвестные мне улицы Варшавы и плакал из-за того, что когда-то коммунистическая семья вычеркнула паршивую овцу из списка сородичей.
Я могу долго описывать их, таких разных и таких сходных в своей неприкаянности. Тем не менее, Париж затянул на их шеях свою удавку. Уехать? О нет! Но и получить хоть какое-то удовлетворение от сделанного раз и навсегда выбора не выходило у них, болезных. И тут вступал в свои права Великий Бог По Имени Бар. Именно Ему жаловались они, и жрица за стойкой (в данном случае – я) была связующим звеном между субъектом и Высшей инстанцией.
Домой я приходила измочаленная. Болото чужих жалоб на мироздание высасывало из меня до капли все, даже неприкосновенный запас вежливых дежурных улыбок.
- Валантина! – говорил Рашид. – Человеку дано два уха не случайно. Первое ухо работает на прием информации, второе – на выход ненужного хлама.
К сожалению, мое ухо номер два категорически отказывалось служить выходом.
Груз всяческих несчастий придавливал меня к земле, и я понемногу становилась типичным городским невротиком. Что интересно: для Рашида атмосфера неудач была чуть ли не питательной средой, и он не предпринимал ни одной попытки, чтобы перейти в другое измерение, где существовали удачливые хозяева бара, переманивающие друг у друга наиболее активную и денежную клиентуру. Однажды я сказала Рашиду, что больше открывать пиво для завсегдатаев не смогу - дела. Он не обиделся, и на следующий день я увидела на своем месте другую «сервьоз» - приземистую румынку с выбитым зубом.
Меня по-прежнему встречали в этом баре, как родную. Мною, журналисткой из чужой страны, гордились, как каким-то вымпелом в пионерском отряде. Мне наливали порцию «за счет заведения». Но общий фон изменился: как же, психотерапевт предал своих клиентов... Такое не прощается.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Орел или решка?

Первые два часа работы прошли весело. Люди приходили, выпивали, шутили, спрашивали про русские морозы. Национальности были представлены самые разные – от неведомых мне доселе кабильцев до турок, от тунисцев до румын. Я стояла спиной к батарее бутылок и лучезарно улыбалась посетителям.
Вскоре я поняла, что еще немного – и эта улыбка останется на моем лице, как у той девочки из анекдота, которая ходила в каске и смеялась.
Они были разные, люди по ту сторону от стойки. Симпатичные, грязные, злые, недоверчивые, отвратительные... Всякие. Кто-то был щедр. Кто-то забирал всю сдачу с коричневого блюдечка, которое я подавала. Кто-то шутил.
Турок Яша (да, именно на это русское имя он откликается!) веселился примерно так: взяв сдачу, отвернувшись, он вдруг бросил через плечо:
-         Орел или решка?
-         Что-что?
-         Ну, новенькая, вы хотите получить чаевые, или нет?
-         Хочу, - послушно сказала я, пытаясь изобразить алчность во взгляде.
-         Так орел или решка?
-          Мммм... Решка!
Яша кинул монетку на стойку – да, решка. Плюс двадцать центов к моему заработку.
-         А теперь? – не унимался Яша.
-         Решка.
Операция повторилась, монетка снова повернулась ко мне передом, к стойке – задом. Еще плюс двадцать центов.
-         Ну, последний раз! – Яша явно вошел в раж.
-         Решка!
Ура – это был евро. Ставки возрастали, господа. 
Яша сдаваться не желал. Через каких-то пять минут в мой стаканчик для чаевых перекочевало семь евро пятнадцать центов.
Турок сокрушенно вздохнул, подбросил что-то над собой, поймал. Посмотрел на ладонь и печально вышел из бара.
-         Решка! – захохотал патрон.
 


Мужчина и девочка


 


К полночи мой энтузиазм угас. Ноги гудели от стояния, глаза слезились от дыма. Голова болела от мелодий, которые звучали без конца по радио. Иногда посетители, многие из которых были детьми восточных стран, усугубляли ситуацию – они подходили к музыкальному автомату и включали нечто, напоминающее мне о давнем сериале «Королек – птичка певчая» или о Поладе Бюль-Бюль-Оглы.
-         О чем поют? – спросила я, когда сладкий женский голос окончательно достал меня всякими «лейлам-барам-шикатам».
-         Ээээ... Как это – о чем?  Она его любит, он ее тоже любит, вот и поют.
В следующем произведении она его любила, но он ее уже не любил. Казалось, музыка не изменилась. Не изменилась и моя главная миссия – вскрывать пиво по первому требованию. В промежутках между бутылками я стояла, глядя перед собой. Там почему-то висела картинка с видом Сиднея. Если же перевести взгляд поближе, то можно было как следует рассмотреть трещину в деревянной стойке, напоминающую по форме силуэт Эйфелевой башни.
Главная трудность была в том, чтобы не глядеть на часы, находившиеся правее от Сиднея и выше трещины. Там минутная стрелка, прилипнув к циферблату, неназойливо давала понять: крошка моя, а кто говорил, что будет легко?..
Без четверти два, когда счастье (в смысле – завершение рабочего дня) было уже близко, дверь открылась, и в бар вошла странная процессия: два мужчины, один из которых нес на руках ребенка. Маленькая девочка, лет двух от роду, была белокура и голубоглаза.
-         Полин! – не удивился патрон. – Здравствуй, дорогая!
Маленькая Полин кокетливо ткнула Рашида пальчиком в нос и спряталась за плечом своего кавалера.
-         Что ты будешь пить, красавица? Мятный сироп?
-         Да, - сказала Полин и снова спряталась.
Мужчины попросили все того же растреклятого пива. Девочка глотнула пару раз зеленую жидкость из своего бокала, на котором была написана марка виски, и потянула за свитер человека, который ее принес.
-         Домой? – спросил он. – Сейчас, сейчас, Полин.
Лицо его было маленьким, как смуглый, сжатый до боли в костяшках кулак. И сам он был маленьким, щуплым. И еще он казался каким-то промасленным. 
Он допил свою бутылку, расплатился. Перекинул уже засыпающую Полин через плечо и вышел, вместе со своим спутником.
-         Ты смотрела «Мужчину и женщину», Валантина? – спросил Рашид.  – Это – почти Трентиньян.
История про «почти Трентиньяна» оказалась жутковатой. Когда-то этот хрупкий человек был чемпионом Франции по мотогонкам. И однажды его жена, когда тот в очередной раз уезжал на очередные соревнования, выбросилась из окна. Лет пять вдовец не смотрел ни на женщин, ни на мотоциклы. Стал авиамехаником, пропадал на аэродроме. А потом женился на молоденькой блондинке, которая родила ему дочь. И – ушла.
Теперь он таскает с собой Полин повсюду: на работу к самолетам, в бары, в дешевые столовые.
Говорят, беленькая девочка очень похожа на свою красавицу-мать.
Таким и был печальный финал первого рабочего дня. Напоследок патрон выдал мне пару смятых купюр, вытащив их из ящичка кассового аппарата.
Снилось мне пиво. Пиво, пиво, и ничего, кроме пива.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

 


-         А шест там есть? – голос коллеги в телефонной трубке был предельно серьезен.
-         Какой еще шест?
-         Ну, не маленькая. Должна знать. Шест для танцев. Иначе зачем тебя в бар звать на работу?
До меня дошло, и я обиделась за всех служительниц французского общепита сразу:
-         Это тебе не бар со стриптизом! Меня позвали в приличное заведение!
В трубке раздалось глумливое «хи-хи».

У каждого свои недостатки


Непристойное предложение поработать в баре я получила весьма внезапно. Просто зашла по дороге в первую попавшуюся дверь, и все. За стойкой виднелся совершенно одинокий бармен и, с выражением меланхолии на лице, пил «хайнеккен» из горла.
-         Добрый вечер, месье!
-         Добрый вечер.
-         Бокал красного.
Судя по тому, что далее бармен не стал уточнять, какого именно красного мне приспичило глотнуть в это время суток, богатством ассортимента заведение не отличалось. В молчании бокал был наполнен бордовой жидкостью, и месье снова уселся на свой табурет, задумчиво допивая пиво. Иногда он с тоской смотрел на улицу, иногда – на настенные часы.  Потом пиво кончилось, месье встал с табуретки, сделал два шага к мусорному ведру, выбросил бутылку. Затем из холодильника вытащил новый «хайнеккен», открыл, снова сел и, переводя грустный взор с окна на часы, уткнулся взглядом в меня.
-         Как дела? – поинтересовался он тоном, в котором слышались  все страдания, перенесенные им и его родственниками за последние десять лет.
-         Хорошо, - осторожно ответила я. 
-         Погода сегодня неплохая.
-         Да, тепло.
-         А вчера было холодно.
-         Да, холодно, и шел дождь.
Мы еще помолчали.
-         Вы живете в этом районе? – вдруг, как будто что-то решив, спросил он.
-         Да.
-         Не хотите поработать у меня? Здесь, за стойкой?
Согласитесь, что-что, а вот такие предложения в жизни российских журналистов возникают не часто. Мы, российские журналисты, конечно – люди разносторонние, но вот изготовление коктейля «дьяболо» пока не занимало в нашей жизни достойного места. Вдобавок возвращалась я после приема в российском посольстве, на мне был дивный черный брючный костюм, и на искательницу лишней десятки евро я не слишком походила.
-         Месье, а вас не смущает, что я не знаю, какой напиток наливать в какую рюмку? – спросила я у бармена.
-         Нет.
-         А еще я кофе не умею варить в таких автоматах.
-         Научитесь.
-         А на этой неделе я буду занята.
-         Подожду.
Все это напоминало финальный диалог в фильме «В джазе только девушки». Еще немножко – и он сказал бы сакраментальное – «У каждого свои недостатки».


Всегда говори «никогда»

Патрона звали Рашид. Его и сейчас так, впрочем, зовут. Исходя из звучания имени, вы можете догадаться: не француз. Больше двадцати лет назад приехал из Алжира на стажировку, но парижская жизнь его затянула. Образование – высшее. По профессии – фотограф. Работал в нескольких французских газетах, потом был телеоператором на  самом рейтинговом канале Франции – ТF1. Также участвовал в мотогонках.
Вольные хлеба бросил пять лет назад, купив бар.
-         Рашид, а зачем? – спросила я как-то, оглядев пустующее помещение.
-         Думал, разбогатею, - ответил патрон и открыл новое пиво.

Пива в день Рашид выпивал много.
Со скоростью четыре бутылочки в час, но без остановок.
Вы скажете, что видали мы и более впечатляющие скорости, вот, вчера с приятелями да под леща... Возражу: вы это сделали вчера. Сегодня вам было плохо, а в наступление завтра вы вообще уже не верите. А Рашид, во-первых, не ел никакого леща, а, во-вторых, пиво он пил без выходных.
В первый день работы мне вообще показалось, что я арендована в качестве ходячей открывалки для пива. Клиентов было мало. Один, другой... Они не многого хотели от жизни и от меня, и желания их чаще всего были одинаковыми.
-         Пива! – сообщали они после обязательного «бонсуара», и не было даже нужды спрашивать – какого.
Хотя в холодильнике, на самом деле, пива имелось три разновидности.
Все указывало на то, что люди сюда приходят постоянно. Пьют одно и то же. Курят одно и то же. Разговаривают, по большому счету, тоже об одном. Вопрос всегда задается простой – «са ва?» (в смысле, как дела?)
Ответ звучит тоже несложный – «са ва». То бишь – «идут».
У меня дела идти начинали в пять часов пополудни. И шли таким образом до двух ночи. Я открывала пиво, пыталась запомнить прейскурант в евро, училась премудростям жизни французских «сервьоз» (это так девушку за стойкой называют). Уроки премудростям всегда начинались со слова «никогда».
-         Никогда, слышишь, никогда не открывай бутылку под стойкой! Ставишь сюда, перед клиентом, потом вскрываешь.
-         Но я же могу пролить пиво на клиента?
-         Не проблема. Вытрем. Хуже, если он подумает, что ты подменила бутылку.
Бутылок я не подменивала. И вообще очень старалась. Тем паче, что первый же клиент дал мне 50 евроцентов «на чай» (их здесь по старинке зовут сантимами), предварительно сообщив:
-         Ваш Путин – серьезный мужчина!
-         Н-да, - не могла не согласиться я.
Еще первый клиент все время курил и бросал сигареты на пол. Я поставила рядом пепельницу, но тут на меня коршуном кинулся патрон:
-         Никогда! Никогда не ставь пепельницу на стойку!
Тут уж, извините, даже дискутировать было странно. Но таких необычных фобий я еще в жизни не встречала и попыталась говорить спокойно и кротко:
-         Вы не бойтесь, Рашид, я потом помою. Мне не трудно.
-         Ва-лан-ти-на! Есть закон! Пепельница на стойке стоять НЕ МОЖЕТ!!!  С семидесятых годов!
(Дальнейшие исследования показали: патрон с ума не сошел. Хотя во многих заведениях закон нарушают. Но, в основном, население у стойки в дешевых барах пепел бросает на пол. Пока же я могла выдохнуть только одно слово).
-         По-че-му?!!!
Рашид взял себя в руки (иностранка, что с нее взять) и объяснил, что да, неприятно видеть, когда на полу валяются окурки. Но еще неприятнее, когда тебе в кофе случайно стряхивают пепел. А за стойкой сидят люди,  все больше незнакомые, тесно, всякое может случиться. Вот за столиком – пожалуйста, будет им и пепельница, будет и какао с чаем.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

После таких подвигов чувствуешь себя способной на многое. Даже на общение с властями. Пора, пора уже была предъявить себя французской полиции, обольстить какого-нибудь местного Наварро или Мегре и получить дурацкую карточку, закатанную в пластик, которую галлы почему-то предпочитают нашим краснокожим паспортинам.
Еще в России французские сотрудники посольства сказали, что идти надо будет в Ситэ, главную префектуру Парижа. Приодевшись и надев для солидности очки, туда-то я и отправилась. Солнышко сияло, облачка по голубенькому фону шастали, Нотр-Дам украшал пейзаж, Сена, как ей и положено, текла. В префектуре, поинтересовавшись, куда мне, собственно, надо идти, я получила ответ неожиданный: мне протянули бумажку со списком префектур всех округов Парижа.
- Вы в каком округе поселились? В одиннадцатом? – спросила дама, ответственная за давание справок. – Значит, пойдете в двенадцатый, в отделение по приему иностранцев.
Сообщение было нелогичным, но я подчинилась.
В двенадцатый – так в двенадцатый. Хоть не в 13-й – и на том спасибо.
Но чувство засело в груди какое-то нехорошее. Только что все вокруг казалось доброжелательным и приятным – и вот уже пшик. И люди в метро совсем несимпатичные, и отражение собственное в витрине – гадкое, и пейзаж в связи с удалением от центра испортился.
Впереди показалось скучное, безликое сооружение из бетона. Значит, здесь.
***
Нужную дверь искать не пришлось. Во внутреннем дворике полицейского участка эту дверь уже нашли до меня человек триста. Они стояли в плотной, душной очереди.
Молча.
Как в Мавзолей.
Единственное отличие: вряд ли в Мавзолей когда-нибудь приходило столько алжирцев, марроканцев и индусов одновременно.
Где-то в глубине очереди плакали маленькие дети. Родители их утешали на самых разных наречиях, не имеющих ничего общего с французским языком.
Кто-то курил.
Вид у всех был покорный и несчастный. Такой вот бывал на картинках у крепостных крестьян, пришедших отдавать барину последние рубашки. Или у дяди Тома, сидящего на пороге своей хижины. Или у рабыни Изауры на хлопковой плантации.
«Может, мне не сюда»,- подумала я, но сама в глубине души уже знала точно: сюда.
Обольщаться не стоило, и через минуту мне это подтвердил охранник, к которому я все же подошла на всякий случай. Представилась, сказала, что я журналист, показала документы.
- Да-да, мадам, вам нужно встать в очередь, - гостеприимно сообщил страж.
- О-ла-ла...
- Это еще ничего, - охранник попытался меня утешить. – По понедельникам очередь доходит воот до той арки. Люди приходят за два часа до открытия.
Попрощался он со мной, сказав для проформы свое «дезоле», то бишь – «сожалею».
Французы часто говорят, что они - «дезоле». Поводов для этого предостаточно.
***
В момент начала этой пытки был полдень. Учреждение закрывалось в 4-30. Это сообщалось в записке на двери. Причем записка заканчивалась издевательской надписью: «спасибо за понимание».
Может, кто-то и изъявил бы понимание после первого часа стояния. Или после второго. Моего же понимания хватило минут на двадцать. В это время я мотала головой, с интересом разглядывая собратьев по испытанию.
Многих из них вечером на узенькой улочке я бы испугалась. Некоторых испугалась бы и днем на широком бульваре. Такие верзилы мне раньше попадались только в американских фильмах про проблемы Гарлема и в рэповых клипах.
Европеоиды в массе смуглых или черных лиц мелькали редко. Один процент от общего числа, не больше. Держались они (европеоиды), как партизаны на допросе. В глазах были видны шевчуковский «неродившийся крик» и неподдельное изумление. Остальная публика была грустной и кроткой, что выдавало определенную привычку к мучениям подобного рода.
Господи, в скольких же отстойниках им надо было побывать, чтобы стоять так, без движения и возмущения?! Между тем, возмущения действительно не наблюдалось. Маленькими шажочками люди передвигались к цели несколько мгновений, в здание запускали человек десять, после чего минут пятнадцать народ мог проводить сложные математические вычисления: получится ли войти в дверь до закрытия?
В это можно было, как в Россию – только верить. Общие аршины не подходили.
***
Порог я миновала в 16 часов 15 минут, сутулая, униженная и тупая. Вспоминалось детство: прабабушка идет со мной в магазин, занимать очередь за колбасой. К трем продавщицам петляли три очереди. Бабуля ставила меня в одну (там – сосиски), а сама шла ждать докторскую, за два девяносто. Однажды я отошла на пять минут, договорившись со сзади стоящей теткой, а когда вернулась, тетка стала кричать, что в первый раз меня видит. Боюсь, я никогда не забуду свое потрясение: эта ненависть, эта ложь, эта брань, а меня некому защитить, потому что в толпе, уже расплывающейся у меня на глазах из-за слез, было совершенно невозможно найти бабулю.
В парижской очереди никто не кричал. Здесь меня унижали те, кого мы все ждали - молча, без злобы, равнодушно. Унижали, даже не зная о моем существовании. Винтики машины под названием «государство», охраняющие страну от нежелательных элементов. Оказаться в этой роли в городе, где – если верить старику Хэму - «праздник всегда с тобой»... Какая насмешка!..
***
В помещении у меня проверили сумку, потом пропустили через металлоискатель. Наверху выдали талон розового цвета с цифрой. Кому-то доставались талоны голубые. Что это значило – понятия не имею.
В комнате сидело человек тридцать, все – с разноцветными бумажками. Я рухнула на стул, похожий на вокзальные пластиковые, и стала ждать. Откуда-то из-за угла иногда выкрикивались цифры. После каждого крика кто-то подскакивал и торопливо шел на голос – то женский, то мужской. Мой номер был произнесен мужским.
За углом был ряд столов, напоминающий столы в тюремном зале свиданий. В каждом отсеке кто-то суетливо выкладывал документы на стол и ждал вердикта от клерков и клеркинь. Моим визави оказался месье лет тридцати, эмоциональность которого можно сравнить лишь с чувствительностью резинового шланга.
Месье слушал меня секунд тридцать, потом взял несколько бумажек из моего досье, вытащил одну из четырех фотографий (3х4) и спросил, есть ли у меня свидетельство о рождении.
- Простите? Вот ведь паспорт...
- Нет, нам нужно еще и свидетельство о рождении. Вы замужем? Тогда нужно еще и свидетельство о браке. Дети есть?
- Нет-нет, - поспешно ответила я. Представить даже страшно, сколько бы бумажек потребовалось для детей.
- Значит так, - продолжал месье, - вы берете вот это – (он протянул мне какой-то листик) – переводите на французский свидетельство о рождении, о браке, и со всеми документами идете в Ситэ.
Пол стал уезжать из-под стула. Круг замкнулся.
- В Ситэ???
- Да, в Ситэ.
- Но я была в Ситэ! Я была в Ситэ, и меня отправили к вам.
- Ничего удивительного, - ответил месье. – Это мы должны назначать рандеву в Ситэ. Всего доброго.
***
Пошатываясь, я вышла из здания. К этому моменту было уже почти пять, и у дверей раздавались какие-то шумы. Совсем недавно бывшие покорными обитатели очереди, не успевшие войти до половины пятого, теперь бузили. Мадам клеркиня выдавала им номерки на завтрашнее утро, и здесь уж каждый был готов прокричать соседу, что «вас здесь не стояло!»
Я отошла подальше от бучи, достала выданную мне бумажку про рандеву в Ситэ. Там стояла дата – 31 декабря 2002 года. 14-00.
Здравствуй, дедушка Мороз, борода из ваты...
Нет, тут лучше подходит другое: вот тебе, лапушка, и Новый год.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Это не могло длиться вечно. Зарплата не резиновая. Пора было начинать нормальную жизнь, жарить картошку на ужин, выбрать мясника, подружиться с булочниками. Смотреть телевизор по вечерам, читать детективы. Опробовать аппараты в общественных прачечных (стиральной машинки на новом месте, увы, не было и нет).
Тем более, что меня ждали и другие великие дела:
1) Установить телефон;
2) Подключиться к интернету;
3) Сходить в полицию и «отметиться».
Лишь с первого взгляда кажется, что такие «бытовые» мелочи не могут превратиться в событие.
В первый месяц жизни в чужом городе событием является все. Помню, ночью похолодало, и я попыталась включить батареи (они у меня электрические). Да, там есть тумблер, типа «вкл-выкл». Есть регулятор мощности. Пощелкав первый и покрутив колесико второго, я стала ждать тепла и ласки.
Батареи оставались безучастными.
Я еще раз пощелкала-покрутила.
Ноль.
Пошла к электроящику разбираться и обомлела: там, в деревянной коробке, помимо счетчика находилось 17 (семнадцать!) черненьких рычажков. Какие-то из них явно могли мне помочь, но какие?
Я попыталась найти что-то вроде пометок, и обнаружила прекрасные в своей лаконичности надписи: под каждым рычажком была какая-нибудь буква. Маленькая-премаленькая.
Что делать? Тыркать наугад? А кто его знает, к каким последствиям такое может привести? Электричество, чай, не игрушки.
Звонить хозяину было и поздно, и стыдно. Спать в свитере тоже не хотелось. И Чапай пошел думать.
«Логика, надо подключить логику», - сообщила я себе нравоучительным тоном.
И тут же ответила, уже раздраженно: «Эй, хватит с собой разговаривать!» Катушки съезжали, но на батареи это не влияло. Я вернулась к ящику, открыла, опять закрыла. Старый метод программиста – выйти и войти – не сработал.
Снова открыла. И тут до меня «доперло»: экономные французы пытаются сделать так, чтобы чуть ли не за каждый прибор отвечал свой тумблер.
Так? Так.
Батарей – четыре.
Значит, надо искать четыре тумблера с одинаковыми буквами.
Вуаля: так человеческий разум укротил враждебную технику.
Правда, иногда техника начинает мелко мстить за свое унижение и, поработав часок и прогрев комнату, вырубаться автоматически, без объявления войны. Злопамятные они, оказывается, эти радиаторы!


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

...Ресторанчик в Латинском квартале был греческим. С потолка свисали разнообразные колокольчики, на стене были нарисованы неправдоподобные смуглые женщины. Я села за столик, предварительно задев колокольчик головой и чуть не смахнув бокалы со стола. На звук оглянулся официант. Я попыталась сгладить неловкость улыбкой.
- Мадемуазель – русская? – спросил он.
- Да, а почему вы догадались?
- У вас славянская улыбка. Наши так не улыбаются.
Н-да, интересная деталь национального обличия. Вот уж не подумала бы.
- Что вы закажете?
- Полдюжины улиток, - небрежно сказала я.
- Прекрасно, - ответил официант, и положил передо мной щипцы, напоминающие то ли о средневековых пытках, то ли – о кабинете стоматолога. Хотя, с какой-то стороны, между первым и вторым разница невелика.

Рядом на столе стояла плетеная корзиночка с безжалостно порубленным на куски багетом, то есть – с французским батоном, который здесь жуют быстрее, чем в России грызут семечки. Эти продолговатые кусочки хлеба на две трети состоят из корки, оставшаяся треть с коркой связана такими узами, что трудно отщипнуть кусочек мякиша.
И вот, сижу я, жую этот в боях добытый мякиш, а тут мне приносят мои полдюжины.
Улитки располагались в зеленоватых раковинах, а раковины находились в круглых углублениях, на металлической штуке, которую иначе, чем хреновиной, трудно и назвать.
Хреновина напоминала ту часть душевого аппарата, откуда льется вода. Только дырок было всего шесть. И еще – она, хреновина, была очень горячая. Я посмотрела влево от этого объекта – увидела страшные щипцы. Посмотрела вправо – и там оказалась крошечная двузубая вилочка. Потом я поглядела вперед, и там стоял официант.
- Мадемуазель, я могу вам помочь?
- Нет. Спасибо, - и я улыбнулась как можно лучезарнее.
После чего, бодро взяв в руку щипцы, я попыталась обхватить ими панцирь улитки.
Механизм был понятен: щипцами штучку надо было держать, маленькой вилкой – выковыривать содержимое из панциря. Но так это теория! А скользкий панцирь нагло следовал цитате из Гете: «Суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет».
В общем, это зеленое «древо жизни» в щипцах ворочалось с боку на бок. И только я поддевала вилкой что-то мягкое внутри, как раковина изворачивалась, оставляя на двух сиротливых зубьях лишь зеленый же (из-за соуса с разнообразными травками) след.
Официант оказался рядом в нужную минуту. Не выдержал, наверное:
- Мадемуазель, это надо держать так...
Далее он твердой рукой взял щипцы, другой лапищей – не менее твердой – схватил мою маленькую вилочку; движением фокусника извлек из панциря нечто малоприятное на вид и протянул ЭТО мне.
- Попробуйте.
Зверь был вкусным. Упругим, нежным, но мускулистым. Именно мускулистость поглощаемой еды давала ощущение небывалого кайфа. И – в то же время – возникало чувство непристойности происходящего. В конце концов, для улитки раковина была домом. И из этого дома ты извлекала труп этого несчастного существа, покрытого приправками.
Угрызения совести не возникли – вторая улитка была вытащена из панциря уже лично мной, без посторонней помощи и без сожалений по поводу этой когда-то ползучей мышцы с домиком на спинке.
Так и были сожраны эти создания...
После чего ко мне подошел еще один официант, доверительно посмотрел в глаза и сказал:
- Живаго.
- Что-что? – переспросила я в некотором недоумении: да, все сходят с ума по-разному, но так!
- Живаго! – повторил официант. – Омар Шариф!!! Не правда ли, я похож?
Н-да, он был похож – как похож кареглазый плотный мужчина арабского происхождения на другого кареглазого типа, прибывшего из тех же теплых мест.
Но знание русской литературы льстило моей национальной гордости. Пусть даже это знание было основано на глупом голливудском фильме, согласно которому в Сибири цветут нарциссы.
***

Для кошелька не самого богатого человека в Париже наблюдается две опасности: рестораны и магазины. Конечно, это глубокомысленное замечание применимо не только к Парижу, но как-то особенно остро данную опасность я почувствовала именно здесь.
Вот Москва, например. Там ты знаешь, что и магазины, и рестораны – это излишество. Поход по этим боевым местам воспринимается, как праздник, который ты себе устраиваешь не часто. Платье в шкафу есть, кастрюльки в холодильнике – тоже. Но как только человек выбирается за пределы нашей родины, так у него начинается ресторанно-шоппинговая лихорадка.
Психология туриста ясна: вернешься из Парижа, а тебя сразу спросят про устрицы да привезенные одежки. Ну и как вам тогда такой диалог?
- Лягушек ела?
- Нет.
- А устриц?
- Нет.
- А что ела?
- Сандвичи покупала и биг-маки.
- А что купила? Покажи, что купила, счастливица?
- Да ничего не купила! Зачем? Платье есть, брюки есть, блузочек в шкафу полно.
- А духи?
- Да у меня еще мой флакон не кончился...
На заре российского зарубежного туризма легенды ходили про людей, которые варят суп в гостиничной раковине. Кипятильник был почти символом. Недавно и моя подруга, съездив в Бразилию, рассказывала про двух случайных знакомых, которые взяли с собой бульонные кубики. Так этими кубиками и питались, потому что тратить валюту не хотели.
Сама я сталкивалась чаще с другими вещами: когда экономные со-отельники, каждый день возвращавшиеся из крутых бутиков с огромными пакетами, за завтраком складывали в сумки йогурты и булочки. Так они экономили на обеде.
Однако это – крайности. Существуют и другие крайности, когда россияне приходят на Елисейские поля и садятся в самом дорогом ресторане. Шаг вправо от полей, и им уже ничего не нравится. И шмотки какие-то дешевые, и еда подозрительно не дорогая, и тарелки не фарфоровые. А публика-то, публика!..
Что касается меня, то я – «трехзвездочный» турист со стажем. Это значит, что на устрицах я сэкономлю, но вот уточку в средней руки ресторанчике съем с удовольствием. А лягушки, как это ни парадоксально, здесь мне попадались только в китайских заведениях.
Эти-то уточки, эти луковые супы, эта баранинка отменная, очень скоро приводят кошелек туриста в плачевное состояние. И тогда последний удар наносят магазины. Мужчины следующие пару абзацев могут пропустить, но дамам скажу: привыкнув к московским ценам, в Париже вы ощутите, что пришел Праздник Вечной Распродажи. Я не говорю про высокие марки, оставим их. Я говорю про кучу мелких сетей, типа «Наф-нафа» или «Ля Сити». В подобных местах часто закупаются студенты, там можно купить сразу и брюки, и пиджак, и рубашечку, идеально подходящую к тому и другому. Каждый объект будет дешевле, чем в Москве. Тем паче, что в Москве такое может появиться еще через полгода. Но тут-то и кроется ловушка: вы попадетесь на количестве.
У меня, например, есть любимый магазин «Camaieu». Каждый визит в эту обитель разврата будит во мне самые нехорошие инстинкты. Вот брючки висят коричневые (сейчас в Париже много коричневого. (- имейте в виду, "сейчас" - это уже три года назад, - В.Л.)). Вот блузочка из материала под замшу (очень модно). Вот тоже под замшу, но другого фасона. А вот россыпь водолазок любого цвета, простых, но очень симпатичных. Потом натыкаешься на фантастический пиджак с оригинально сделанным воротником, и все – пиши-пропало.
Но у туриста есть одно преимущество: он сядет в самолет, вернется домой, и, упиваясь восхищением публики по поводу рассказов да нарядов, простит себе излишние траты. Моя проблема была сложнее: мне пока не надо было возвращаться. А психология российской гражданки В.Львовой при этом оставалась такой же туристской. И девиз туриста – «не упусти!!!!» - галчонком стучал в виске.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Когда у человека есть дом, ему не нужно искать ресторан, чтобы поесть, и бар, чтобы выпить. Доходишь до магазинчика, покупаешь продукты, набиваешь холодильник. Варишь кофе. В одной руке – книга, в другой – бутерброд, на ногах – тапочки. Покой – полнейший. И свобода. Хочу – мороженое ем, хочу – конфеты. Или круассан.
Как вы понимаете, именно в такой ситуации не хочется ни мороженого, ни конфет. И даже круассан, несмотря на все фрейдистские инсинуации, тебя не прельщает. Свобода показывает тебе тебя же в зеркале и объясняет:
- Ты свободна, потому что никому не нужна.
- Не за что биться, нечем делиться, - вторит «аукцыонная» кассета.
Потом вялое, отупевшее от бесполезной вседозволенности создание (то бишь, я) подходит к окну. За ним, в полночь, на пустынной улице Трех Столбиков, писает мужчина.
Неторопливо, словно это – в порядке вещей. Далее, также неторопливо, застегивает штаны и заходит в отель «Леонардо да Винчи».

...Однако, пора сказать фразу про Париж – город контрастов? Не так ли?

***

Место моего проживания на их, басурманском наречии, называется rue des Trois Bornes. Узкая улочка с односторонним движением, ничем особенным не выделяющаяся среди других узких улочек Парижа. Направо пойдешь – в книжный магазин попадешь, а потом в булочную. Налево повернешь – наткнешься на детский сад.
Еще поблизости есть супермаркеты. Про них я, кстати, сразу же спросила у хозяина. Где, мол, у вас тут продукты покупают?
Хозяин ответил двумя взмахами рук:
- Ля ба э ля ба.
Руки при этом сперва показали в одну сторону, потом – в другую.
Перевести эту «лябу» можно, как «там и там». Так что зря Задорнов на нашу нацию бочки катил: будто мы одни во всем мире руками разговариваем. Французы руками в сочетании со своей «лябой» пользуются с утра до вечера.
- Где библиотека?
- Ля ба.
- А метро?
- Ля ба.
- А....
- Ля ба.
В «лябу» может превратиться любое место. Москва, Пекин, подвал в доме. Но если тебе нужна конкретная «ля ба», то искать ее по французским наводкам сложновато. Так и я высматривала супермаркеты по округе, стаптывая башмаки. Потом уже выяснилось, что все было практически перед носом, но... С ними, «ля бами», всегда так.
Самая именитая «ля ба» района, в котором я поселилась – это площадь Республики. В центре данного достойного места стоит огромная, каменная – кажись – Марианна. Символ Франции. Большая такая женщина в веночке, причем стать этой внушительной бабы вполне сопоставима со статью «русских женщин» в воображении чахлого и тщедушного дворянчика Некрасова.
Естественно, у этой тетки нет ничего общего с теми Марианнами, которых каждый год выбирают французы среди самых красивых молодых женщин своей страны. Вот Катрин Денев, к примеру, была Марианной в лучшие свои годы. Теперь, пожалуй, она слегка – но, заметьте, слегка! - напоминает эту, каменную. И то – разве что в фильме «Восемь женщин», где режиссер Озон сделал все, чтобы подчеркнуть увядание прежних прелестей холодной блондинки.
Следующая по значению «ля ба» - канал Сен-Мартан. По нему медленно-медленно передвигаются кораблики с экскурсиями, через каждые сто метров пережидающие шлюзовую процедуру под одобрительные крики зевак с полукруглых мостов. В соседнем скверике всегда (ну, или почти всегда) играют в мяч старички. Смысл развлечения от меня ускользает, но факты таковы: от трех до двадцати персон преклонного возвраста собираются под каштанами и платанами и начинают прицельно кидать в разном направлении металлические шары. Размер шаров – чуть больше теннисных. Прогнать старичков может только дождь или темнота.
Ну, и третья «ля ба» поблизости – улица Оберкампф. Чем она так знаменита – ума не приложу, но один глянцевый отечественный журнал для дам долго и со знанием дела писал, что именно на Оберкампф тусуется настоящая парижская молодежь. Поскольку место тусовок находится чуть ли не под моим окном, скажу честно: поздним вечером приходить на эту улицу не советую. Особенно – если в вас сильны расистские наклонности. Да и вообще Оберкампф красой какой-то не отличается. Надраться там, конечно, можно, потому как бары расположены так, что непонятно, где кончается один и начинается другой. Но на этом все достопримечательности заканчиваются.
Хотя им, глянцевым журналам, виднее. Раз говорят, положено гулять на Оберкампф, придется гулять. Предварительно надев платье именно этого, «актуального» сегодня цвета.
***
Да простят меня мужчины, но мне хотелось бы поговорить о женской красе. Так, внезапно что-то нахлынуло.
Вот вам, к примеру, абсолютно плевать, надела сегодня ваша подруга красное или лиловое.
А по поводу того, что надела подруга подруги, вам и плевать-то лень.
Конечно, ежели вы узреете на ком-то платье обтягивающее, короткое и с вызывающим декольте, в ваших глазах появится неподдельный интерес. Но вопрос цвета – увольте.
По идее, идеальным платьем в глазах мужчины – раз уж положено, чтобы на женщине было платье – должна быть имитация полотенца, обмотанного вокруг тела после душа. Сверху плечи, снизу – ноги, и давайте-ка подождем, не выскочит ли из-под ткани что-нибудь еще интересное. Увы, этот – безусловно приятный для взора в некоторых, идеальнофигуристых случаях, вариант – почему-то не слишком интересует модельеров. Они, модельеры, предпочитают более сложные конструкции. А далее начинается игра на деньги. И, что смешно, правила игры в разных странах совершенно разные.
Пока в России носят один цвет, в Европе моден другой. Пока журнал такой-то рекомендует всем русским женщинам надеть нечто со шнуровкой, во французских магазинах эти шнурованные красоты возникают на стоковых распродажах. Пока богатенькие россиянки с гордым видом входят в парикмахерский салон «Жака Дессанжа», чтобы провести там, по меньшей мере, два часа, в Париже...
Ну, об этом расскажу поподробней.
***
Парикмахерскую для себя я подыскивала долго. Страшно было, знаете ли. Как посмотришь сквозь стекло на гордых парикмахерш, так и хочется броситься домой и самой обкромсать себя маникюрными ножницами. Ибо немыслимо для любой женщины довериться первому попавшемуся цирюльнику. Лучше уж сразу – бритвой да по черепу.
Тут среди сотен вывесок мелькнуло знакомое имя.
Жак Дессанж.
Туда-то я и пошла.
На входе меня встретила респектабельная дама.
- Стричься?
- Стричься.
Другая дама тут же засунула меня в халат. В халате на рукаве был карман, куда, в свою очередь, был положен листочек с инструкциями для следующих рабочих на конвейере. И на этом конвейере именно я была деталью, которую передавали по цепочке.
Второй этап – мытье головы. Отстраненная любезность, засовывание головы под кран, операции по намыливанию и смыванию шампуня. Минимум слов – 5 минут, и ты готова для очередного работника, где уже накопилось две других «детальки» с полотенцами на головах.
Тут я пригорюнилась: если мастер стрижет в данный момент вот эту брюнетку, а потом она должна подстричь вон ту блондинку, то когда же придет мой черед?
Страхи были напрасными: в каких-то 15 минут парикмахерша рассправилась с двумя дамами, бывшими передо мной. На меня ушло еще десять минут.
- Знаете, - оторопело сказала я мастеру, - в Москве тоже есть «Жак Дессанж». Это дорогой салон, и там богатые дамы меньше часа не проводят.
- Вот как? – удивилась тетенька. – А зачем?
Этого я объяснить не могла. А перед ней уже сидел новый клиент...
Кстати, маленькая подробность: если вы решитесь вдруг постричься в Париже, имейте в виду: мастеров тут положено благодарить очень интересным способом. Расплачиваетесь вы за стрижку или прическу в кассе, после чего подходите к своей мучительнице (или волшебнице, как повезет) и опускаете в нагрудный карман ее халатика монетку.
Ерунда, вроде, а приятно. По крайней мере, улыбаются тетеньки вполне искренне. Хорошо, если вы после беглого взгляда в зеркало, сможете ответить им такой же искренней улыбкой.
***
Ну так вот, я говорила про красоту.
Те, кто ходит по улицам, красоту не подчеркивают. Много черного, шарфы, очень простые стрижки. Удобная обувь на низком каблуке. Короткие пиджаки или курточки. Вместительные сумки через плечо. Часто попадаются афрофранцуженки в тюрбанчиках и балахончиках.
По идее, примерно так же местные женщины ходили в массе своей и пять лет назад. Что бы там ни придумывали Унгаро или Диор, улица к их идеям почти равнодушна. Иногда выхватывается какая-нибудь «актуальная» деталь, типа широкого замшевого пояса. И все? Ну да, пожалуй.
Естественно, русские туристы тут в толпе заметны, как кукла на чайнике. Мы ж все о Париже мечтали. Мы ж не можем по этой мечте – да кроссовками, да в драных джинсах. Мы ж гардеробы переворачиваем перед поездкой в поисках лучших нарядов...
Не надо этого делать.
Поверьте.
Если вас не ждет у трапа лимузин, из которого вы в дальнейшем будете глядеть по сторонам, то высокий каблук, роскошный костюм, мнущаяся блузка – явные излишества. Даже во время обеда на Елисейских полях. Даже в момент поедания устриц.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Да простит меня супруг, к отелю я возвращалась, крепко обхватив Бернара за талию. Оно, конечно, девичья честь, и все прочее, но тут бой шел не ради славы – ради жизни на земле. Причем жизни конкретно моей.
В этом состоянии воевать с булыжниками некоторых дорожных участков Парижа было легче. По крайней мере, я понимала: если свалюсь с мотоцикла, то не одна. А в компании, согласитесь, погибать веселее.
Пару раз я, правда, как радистка Кэт при родах, не смогла удержаться и завопила по-русски.
Нет, не думайте, совсем не эти слова завопила.
- Что ты делаешь???? – извлеклось из меня как-то само собой, когда Бернар попытался на скорости протиснуться между фольксвагеном и БМВ, едущими бок в бок.
Естественно, виновник торжества сразу же обернулся и переспросил.
При этом ему было плевать, что мотоцикл едет, что впереди – столб, а по сторонам – уже перечисленные выше дорогие «тачки».
Руками на экзекутора я замахать не могла – страшно, поэтому пришлось ограничиться переводом.
- Да ты не волнуйся, я ж медленно еду, - сообщил Бернар и явно на что-то нажал, потому как после этого и фолькс, и БМВ остались далеко позади, а столб, казалось, мы просто перелетели.
Пока я соображала, как именно будет выглядеть мой труп в мотоциклетном шлеме, выяснилось, что мы приехали. У входа в отель Бернар, как истинный джентельмен, сказал мне спокойной ночи, после чего приступил к процедуре целования.


***

Тут, пожалуй, стоит снова сделать лирическое отступление. К поцелуям французы, а также те обитатели Парижа, у которых иная национальность, относятся круче, чем Брежнев.
Поцелуи при встрече, поцелуи при прощании. При недостаточно близком знакомстве – пожимание руки, но близкое знакомство наступает так быстро, что ты не успеваешь заметить этой стадии.
Поцелуйный минимум в Париже – два раза. Происходит это так: два знакомых человека, вдруг увидевшие друг друга в толпе, неторопливо пробираются к точке схода, где начинают касаться щек партнера по заведенной, видимо, еще Капетингами траектории. Голова месье номер один отклоняется влево, влево же отклоняется и голова месье номер два. Щеки трутся друг о друга мгновение, при более искренней дружбе губы вытягиваются в трубочку, демонстрируя способность дотянуться до ланит. Далее то же случается с помощью отклонения голов вправо.
Однако этот вариант – совсем не предел. Если представители поцелуйного цеха не слишком спешат, то поцелуев будет четыре. При этом варианте головы мотаются из стороны в сторону так активно, что бывают случаи утери очков. В общем, персонам с плохим вестибюлярным аппаратом не рекомендуется.

***

...так вот, Бернар приступил к процедуре целования. Попрощался и скрылся в ночи.
А вы что предположили?..


Часть пятая: говорят, к вам счастье привалило?


Между тем, поиски квартиры продолжались. Помню классное место в Латинском квартале, где сперва человек двадцать ждали своей очереди «на посмотреть», а потом оставшиеся одиннадцать томились за дверью, пока хозяева проверяли документы претендентов.
Озверев, когда на «собеседование» вызвали меня, я произнесла следующий текст:
- Да, я русская. Но я не пью водку. Не буяню. Зеркала не бью. Медведя в дом не приведу.
Хозяева похихикали, обещали перезвонить.
Ха-ха.
Телефон молчит до сих пор.
Шутку с перезвоном на мне опробовали часто. Смешная шутка. Я бы тоже посмеялась, если бы не одно «но»: проживание в отеле стоило денег. И эти деньги в месяц вылились бы примерно в ту сумму, за которую можно снять замечательную квартиру, как говорят – «в сердце Парижа» - комнаты эдак в три. А если чуть подальше от сердца, в районе примерно печени – так и четыре. Да еще и с картинами на стенах.
Природная жадность в моей душе издавала нечленораздельные крики.
Благоприобретенная жадность от природной не отставала.
И тут, именно в тот момент, когда вы устали от рассказа (все переломные моменты случаются после того, как читатель-слушатель свернет себе челюсть от зевания), меня пригласили на Улицу Трех Столбиков.

***


Обычный – и очередной - звонок по объявлению. Мужской голос.
- Давайте встретимся в субботу, в пятницу я работаю. Так вы русская?
- Это вас пугает?
- Нет, просто оставьте свой телефон, я перезвоню, если что.
Честно говоря, я думала, что «если что» наступит в субботу утром. В обязательном порядке. Это будет убежавший кофе или друзья, пригласившие на уик-энд, или еще какая-нибудь приятная неожиданность, в виде закрытой перед носом двери.
Тем не менее, «если что» не случилось. Бородатый мужчина лет пятидесяти пяти – интеллигент в энном поколении – встречал у входа. Взгляд у него был подозрительно извиняющийся.
- Сдал квартиру, гад, - подумала я с откровенной неприязнью.
Бородач, однако, подобную новость сообщать не спешил. Пооткрывал двери шкафов, показал, как включается лампа. А потом как-то очень наивно, с запинкой, спросил:
- Ну, как она вам?
- Хорошо.
- Понимаете... – тут запинка переросла в чеховскую паузу. - Я в первый раз сдаю квартиру. И вы у меня – первая в списке рандеву. Поэтому я и спрашиваю.
О, он тоже был «чайник». Милый, симпатичный, комплексующий.
- Я могу показать вам документы. Досье. – робко сообщила я.
- Зачем? – искренне удивился он.
- Ну, чтобы у вас не было сомнений.
Он смутился:
- Ну, если хотите...
Все, поняла я, он не воспринимает меня, как клиента. И не хочет тратить время на просмотр документов. Такая процедура к чему-то обязывает, а дядечка явно совестливый.
- До свидания, я вам перезвоню, - произнес он стандартную формулу.
«Плавали, знаем», - мрачно пробурчала я про себя.

***

Он перезвонил через два часа. Я шла по улице, и тут:
- Приходите завтра, если вы заинтересованы. Подпишем контракт.
Конечно же, тут все стало вокруг голубым и зеленым, серые парижские домики раскрасились в разнообразные цвета, и единственное, что еще терзало меня – так это мысль, что дядечка может передумать.
На следующий день я снова была на улице Трех Столбиков. Полчаса демонстрации особенностей эелектросистемы, просмотр контракта, подписи, и – здравствуйте, дамы и господа, теперь я – обладательница парижской прописки.
В финале процедуры, во время которой мне долго и упорно пытались объяснить, что не стоит трогать горячую дверку микроволновки, хозяин пустился в воспоминания:
- Моя мать была русская. Она приехала во Францию во время войны. И очень боялась, что ее сочтут коммунисткой. Так и не говорила при нас ни слова по-русски...
Тут месье посмотрел на меня по-отечески.
И я поняла, почему он все же сдал мне квартиру. Воспоминания о русской маме + мой жалобный взгляд... И я на месте. Господи, храни русскую эмиграцию...

***

На следующий день, схватив в зубы два свои чемодана, я переселилась. Развесила вещи в шкафу. Попрыгала на диване. Включила и выключила плиту – вполне приличную, пусть электрическую, но сделанную не более пяти лет назад.
Окна – от щиколотки до потолка.
Две комнаты.
Очаровательные плетеные кресла в гостинной.
Что-то вроде пальмы и что-то вроде фикуса в больших горшках – увы, в ботанике я никогда не была сильна.
За окном – отель «Леонардо да Винчи». Тоже ничего.
Подкачал только телевизор. По крайней мере, заппингом с ним точно не заболеешь: пульта нема. Напоминает тот самый горбатый запорожец из анекдота: ручная сборка, антикварная модель.
Я села в кресло.
И поняла: я не знаю, что делать дальше.
«Нажми на кнопку, получишь результат», - пела группа «Технология». И еще – «тебе не к чему больше стремиииииться».
Неделя беготни закончилась. И я развалилась, как те самые московские сугробы, о которых здесь, в Париже, вспоминают все, кому не лень.


ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Примерно в эти дни я снова встретилась с Бернаром. Еще в Москве, покупая необходимые, если верить традиции, сувениры, я долго пыталась понять, что вообще можно подарить бармену в Париже. Водка отпадала сразу: везти в руках сумку с бутылкой можно только тогда, когда руки эти – мужские. В результате была сделана оптовая закупка шкатулочек а-ля Палех, дешевеньких, но милых.

Бернар моему звонку обрадовался, а потом обрадовался и шкатулочке. Мы выпили по бокалу вина в каком-то ресторанчике, причем разговор шел в стиле:
- Как дела?
- Идут.
- Семья?
- Хорошо.
- В Москве холодно сейчас?
- Нет, - говорю, - теплее, чем здесь.
(Скоро все стало наоборот, но и далее про погоду в Москве мне приходилось говорить со всеми собеседниками, попадавшимися случайно на пути).
- О, - удивился Бернар. – Теплее?
Прекрасная светская беседа, слегка омраченная квартирной темой. Ну, это уж было неизбежно. Тут и следующая неизбежная тема подкатила:
- Тебе нравится здесь, в Париже? Красиво, правда?
Почему-то все парижане задают этот вопрос. Туристические наплывы приучили их к тому, что их город – самый красивый на земле, и попробуйте-ка сказать, что вам не нравится в этом раю земном – не поймут.
- Красиво, - сообщаю. – Только, знаешь, я так забегалась, что даже на Эйфелеву не посмотрела.
- Но ты ее раньше видела?
- Да.
Тут Бернар замялся. Пуговицу затеребил на пиджаке. Круглую такую, золотистую, не маленькую.
- М-м, я могу тебя туда свозить. Прямо сейчас. Ты не боишься ездить на мотоцикле?..
- Видишь ли Бернар, - сказала я задумчиво, - не знаю. Я на нем еще как-то не каталась.
Бернар просиял, как монета в два евро:
- Тогда пошли.

И мы пошли. Полагаю, без предварительно выпитого вина я б на это не решилась. Взрослый человек все же. Представитель, практически, своей страны. И тут – спешу на чей-то мотоцикл.

Шлем я застегнула с четвертой попытки. Бернар был счастлив: развлечение ожидалось редкое, под названием «кто на новенького?». Моя физиономия, полагаю, выражала несколько иные чувства.

Его старая машина явно не была рассчитана на двоих. «Держалок» для пассажира на багажнике прикрепить никто не догадался. Водрузившись на сиденье и вывернув руки, чтобы хоть как-то охватить этот самый багажник, я успокаивала себя тем, что машина – старая, лихачить парень на этом драндулете не начнет, да и Эйфелева здесь не так далеко. Прорвемся, русские не сдаются.

Следующие пятнадцать минут я буду помнить всю свою оставшуюся жизнь. Ночной Париж свистел мимо, мою башку в шлеме мотало из стороны в сторону, а руки, застывшие в букве «зю», могли отвалиться в любой момент. Ноги же упорно пытались выступить в роли тормоза, как в анекдоте про пассажиров самолета без шасси.
Иногда Бернар оглядывался, и я видела его очумелое от радости и скорости лицо.

- Боишься??? – воодушевленно спрашивал он.

- Есть немного, - честно орала я. – На дорогу смотри!!!

В ответ мне раздавалось веселое и довольное хихиканье.

Периодически нас пытались обогнать другие мотоциклы. Бернару это не нравилось, начинались гонки. Вжавшись в седло, я наблюдала, как параллельно нам скачут старички со своими старушками, обхватившими талии пожилых «байкеров», или как вольготно себя чувствуют девчонки в миниюбках, положившие руки на плечи любимых мотоциклистов. Сдаваться не желал никто: видимо, мотоцикл подстегивает самых мирных мужчинок на демонстрацию небывалой крутизны.

Справа появился лимузин: длинный, шикарный, с люком. В люк высунулся эмоциональный браток и заорал:

«Е-мое! Офигеть!!! Поверить не могу!!!!!»

- Он русский, это многое объясняет, - сказала я Бернару, но он намека на «Сибирского цирюльника» почему-то не оценил...

Через пару минут и я перестала намекать на что бы то ни было: мы въехали на площадь Согласия, то бишь – на Конкорд.

Ээээ, как бы вам объяснить... Вот вы на отбойном молотке сидели когда-нибудь? Понимаю, что вопрос риторический, но если да – вы поймете меня.

Зубы выстукивали техно. Шлем подпрыгивал на голове. Каждый камушек легендарной площади старался оставить свой след на том моем месте, название которого в приличном обществе обычно не произносится. «Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота»,- пронеслось в моей голове. Умирать в данном нелепом ритме не хотелось, но это казалось неизбежным.

- Площадь Согласия, - тоном экскурсовода сказал Бернар.

- Я знаю.

***

У передней левой ноги Эйфелевой башни все, к счастью, закончилось. Сползая на землю, я услышала:

- Ты как? Нормально?

- Пока не поняла, - честно ответила я. – Вроде, жива, но это вряд ли точный диагноз.

Веселый смех был мне ответом.

***

Японские туристы уже были на посту. Глядя на них, хотелось спросить: кто же в лавке, то есть в Японии, остался. Стройными рядами шли они гулять, наматывая круги близ башни. Доверчивые, они не всегда успевали уворачиваться от коварных аборигенов, вооруженных связками маленьких сувенирных эйфелевых.

Связка – это не преувеличение. Для удобства мелкие торговцы нанизывают эти штуки на проволоку, и издалека подобные конструкции кажутся набором огромных ключей.

Бернар от стервятников уходил с достоинством, сообщая им важно:

- Спасибо, у нас бесплатная есть.

Далее следовал жест, как в фильме «Из жизни отдыхающих»: «А на до мной – гора Ай Петри»...

Торговцы пугались: похоже, им и в голову не приходила мысль, что настоящая Эйфелева башня может составить конкуренцию их железякам.




ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

Париж ли это был?

Нет, не думайте, что это демагогия. Я серьезно спрашиваю: Париж ли это был?

Мечта моего детства? Отрочества? Юности? Тот город, в который я впервые приехала с любимым человеком зимой, и где видела радугу над Триумфальной аркой?

Все было серо тогда, тускло, была середина января, пошел дождь, и мы встали под какой-то карниз на Клебер и просто посмотрели направо. Да, там была радуга. И да, это был Париж.

Вы обращали внимание, как приятно звучит фраза: «они бродили по улочкам Парижа», и как неестественно – аналогичное предложение с местоимением «я»?

«Я бродила по узким парижским улочкам». Хм. Это – абстракция. Посмотрела бы я, как некто восторженный бродит рядом с авеню Жореса, натыкаясь то и дело на местную афрофранцузскую шпану – любителей рэпа, счастливых обладателей кроссовок и широких, спущенных чуть ли не до колена штанов. А если «бродить» где-то в центре, то здесь параллельно тебе будут наслаждаться романтикой тысячи других туристов, вместе с тобой спускающихся от Оперы к Сене. Это все равно, что сказать: «Я бродила по Красной площади во время демонстрации».

Нет, конечно, место для одинокого «брожения» найти можно, но только там обычно скучно: идешь себе, ноги гудят уже, достопримечательностей нет, метро не встречается, такси не останавливается, а вот уже и стемнело, и этой улицы явно нет на бесплатной карте, которую ты взяла на отельной стойке. И даже глазение в витрины не спасает, ибо все магазины в нетуристских местах имеют обыкновение закрываться максимум в восемь.

Приходится снова сворачивать на тропу туриста и, прижимая сумку к сердцу (воруют!), расталкивать мощным плечом себе подобных.

Но это я отвлеклась что-то.

Лирическое отступление, не иначе.

***

Просидев в Москве некоторое время в ожидании визы, я почувствовала: Париж приближается ко мне, как комок подкатывает к горлу.

- Счастливая! – говорили мне подруги.

- Везучая!

- В мыслях-то небось уже там, под каштанами?

Самое грустное было в том, что счастья я не испытывала. Мечта лежала у меня перед ногами, а я... чувствовала лишь жуткий, животный страх: мне снова надо будет искать квартиру, мне придется разговаривать с буржуа, для которых слова про «Комсомольскую правду» - пустой звук, мне каждый день нужно будет доказывать: да, я иностранка, но я не украду у вас ваши желтенькие евро.

«Блин, - говорила я себе, - но ведь ты ЭТОГО хотела. Каждый раз, когда ты видела человека, бывшего в Париже, ты невольно ощущала и его превосходство, и жгучую зависть, и желание быстро-быстро разбогатеть. Ты начинала подсчитывать: вот, если откладывать из стипендии... А потом – из зарплаты... Или выиграть в лотерею...»

Да, я этого хотела. По большому счету – только этого «материального блага» и хотела вообще. А теперь сама себе портила весь кайф.

***

В Париж я прилетела в конце августа. Шел дождь, зонтик остался в Москве. Мокрые волосы, вечер, чашка кофе на Больших бульварах. В глубине кафе молодые ребята играли в настольный футбол. Толстый парень в клетчатой рубашке забил гол и, довольный, мне подмигнул. Я улыбнулась. Пока все было вполне славно, картинка получалась симпатичная: обаятельная, слегка печальная молодая женщина подносит к губам маленькую изящную кофейную чашечку. За окном шумит город, рядом люди отдыхают, на стене висит гравюрка с изображением Сены.

Это был фильм. Но как бы не про меня. В этом кино я была почти совершенством: никаких промахов, глупостей, подскальзываний на банановой кожуре. Все будет завтра. И я подумаю об этом завтра.

***

Утром жизнь началась с белого листа. Ни знакомых, ни родных, ни «наводок». Крошечный номер в отеле, газета с объявлениями в руках, телефон, бесконечное нажимание кнопочек.

В ушах стояла одна фраза - «квартира сдана, сдана, сдана, сожалею, мадам». Еще несданные квартиры отсматривались по три штуки в день. Везде хозяева тщательно проверяли досье претендентов, после чего обещали перезвонить. Из списка виденной мною парижской недвижимости почему-то больше всего запомнился склеп в Марэ.

То есть не совсем склеп, но ощущение было такое. Толстенные стены, здание шестнадцатого века, улица Севинье. Одна комната, очень узкая и вытянутая, запах сырости и, извините, «Истории».

- А во внутреннем дворе здесь проходят иногда дефиле, - гордо сказал квартирный агент. – Раньше тут жил фотограф. Богемное место, как раз для журналиста.

В «богемном» углу стояла раскладушка. На случай прихода «богемных» знакомых. В другом углу обитала электроплитка с двумя конфорками. Было холодно, я спросила про отопление.

- Да, конечно, - мне показали электрический радиатор. И пообещали поменять разбитое стекло.

Вариант казался заманчивым – исходя из понимания парижской жизни именно как фильма. Шестнадцатый-то век! Да Д’Артаньян еще не родился!

Но холодно.

Но – экзотика.

Но тесно. И недешево.

Но – шестнадцатый век.

- Я подумаю?

- Подумайте. Может, по бокальчику вина?

- Нет, спасибо.

- Тогда звоните.
Я не позвонила.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ