Имея на руках издание 1956 года, я, естественно только пролистал вступительную статью — ничего кроме напыщенных советских лозунгов, кондовых причитаний и мизер полезной информации. Правильно сделал. Тем более с жизненным путём Рылеева я подробно ознакомился полтора года назад благодаря замечательной биографии из порой всё-таки радующей нас серии ЖЗЛ. Впрочем, судя по всему потерял я всё же пару минут здорового смеха — сужу по некоторым комментариям в конце книги. Вот, например, какую характеристику их автор даёт одному немаловажному историческому лицу: Император Франц I, многократно разбитый и униженный Наполеоном, жестокий и бездарный правитель, в личном быту производил впечатление совершенного кретина. Не знаю как Вы, а меня нечто бесконечно комичное в этом пассаже с каждым разом приводит в состояние игривой весёлости. Возможно смешно тут именно рвение автора представить австрийского монарха ещё тупее и неудачливее, чем он был на самом деле. Этакое рвение в развенчании... Но я отвлёкся.
К. Ф. Рылеев по всему должен был бы стать своего рода русским Шенье. Ведь трагическая судьба обоих возвышала и облагораживала бесконечно их творчество. Советский период, установив настоящий культ декабристов, безусловно и примерял на Рылеева парик Шенье. Однако, то ли дело в том, что политический путь французского мученика Революции оказался сложнее и противоречивее, а потому и привлекательнее для публики, чем стремительная и прямолинейная, но столь же несчастливая история деятельности Рылеева в "Северном обществе", то ли масштаб поэтических дарований оказался слишком различным, но про Рылеева, в отличие от Шенье, опер не сложили, если не считать оптовый вариант, как раз появившийся на пике декабристского культа в СССР. (Я имею ввиду оперу "Декабристы" Шапорина, премьера которой состоялась в 1953 году). Сей факт красноречиво свидетельствует как мало личной славы пало на Рылеева от пресловутой звезды декабризма — только массовое почитание, самое большее в составе складня пяти повешенных и никакого тебе романтического культа одинокого певца. Собственно, понять почему из Рылеева не вышло Шенье и помогает сборник его поэтического и прозаического наследия.
Предваряет знаменитые думы подборка опубликованных при жизни автора стихотворений, в основном гражданственной поэзии, выдержанных в державинских традициях. К временщику из стихотворений этих безусловно наиудачнейшее. Не зря нас когда-то мучили им в школьных хрестоматиях. Не столько обличительный пафос, а собственно ритм обвинительной речи с рифмовкой на aabb, плюющий, буквально давящийся возмущением. Кажется ещё чуть-чуть и слог разложится на отдельные фразы, поэт онемеет от злости. Вот эти аллитерации на г и р: И в грозном взоре мне свой ярый гнев являешь! Но даже тут, где Пушкину хватило бы трёх-четырёх четверостиший Рылеев в традиции XVIII века размахивается на полторы страницы с неминуемым экскурсом в античную историю и деловитым и простым перечислением аракчеевских злодеяний. Тайны искусства тут никакой нет, когда Рылеев констатирует: Твои дела тебя изобличат народу; Познает он — что ты стеснил его свободу. Налогом тягостным довел до нищеты, Селения лишил их прежней красоты... Высокое начало тут спускается до ритмически небезупречной и бесцветной прозаичности. Последнее же двустишие кажется перечёркивает весь стих — оно эффектно, но совершенно запутывает всё дело. Некий злобный рок оказывается способен водить за нос столь свирепый в мщении народ? Намного элегантнее коллизия тирана, избегнувшего по воле рока возмездия выражена у Шекспира в Макбете, где Макдуф восклицает: "Благое небо, приблизь тот день, когда с врагом отчизны ты на длину меча меня сведёшь, и, если он тогда избегнет смерти, прости его!" (Пер. Корнеева)
Рылеевские думы по большей своей части разочаровали. Почти все настроганы по одному романтическому плану с тучами, ветром и периодическим громом в ночном небе. Герой дум, к какому бы веку не относилась его житие, восседает в начале на камне, погружённый в тоскливые размышления. Некоторые, как, например, Иван Сусанин, снисходят до плакатных речёвок: Снег чистый чистейшая кровь обагрила: она для России спасла Михаила. Немудрено, что на тот же размер народ сочинил глумливую хохму.
Вообще, очисти рылеевские думы от гражданского пафоса™, останутся простые композиция и язык, оставляющий порой желать большей элегантности, неуклюжий и, как ломающийся голос подростка, переходящий со знакомого нам пушкинского зычного баритона на забавный фальцет галантного века с его нафталинными архаизмами. Впрочем иногда рылеевская простота очаровывает, как очаровывает нередко сказанная в подходящий момент с соответствующей интонацией самоочевидность:

"Ужасно быть рабом страстей!
Кто раз их предался стремленью,
Тот с каждым днём летит быстрей
От преступленья к преступленью".

Сложно сказать в чём красоты этих строк — возможно неудержимая каденция - п р е с т у п л е н ь е — как на салазках в пучину... Пожалуй, в лучшей думе — "Голова Волынского" Рылеев одним из первых в русской поэзии касается каких-то потаённых, потусторонних, с холодком эдгарповского "Врана" материй: "Она взглянула — перед ней / глава Волынского лежала / И на неё из-под бровей / С укором очи устремляет" ... "... и каплющая кровь порой / Помост чертога озаряет". И вот это: "Вдруг посинелые уста / Залепетали укоризны... "
Занесённый снегом Войнаровский прекрасен, а вот Наливайко оставил смешанные впечатления. С одной стороны, вещь, конечно, абсолютно пророческая. И не только в политическом плане. Ведь в ней Рылеев и свою трагическую гибель предначертал с пугающей точностью ("Сон Жолкиевского"). Смешение видения, пророчества, вымысла тут какое-то удивительное! "Сон отлетел; в шатре лишь мгла, / Но он, но он ещё не знает, / чтО в крупных каплях упадает, / иль кровь, иль пот с его чела..." "Наливайко" кажется мне в художественном плане наиболее совершенным рылеевским произведением: уже первое четверостишие буквально кишит аллитерациями: " Едва возникнувший из праха, / С полуразвенчанным челом, / Добычей дерзостного ляха / Дряхлеет Киев над Днепром. Вообще с ляхами интересная история. И вот с другой стороны, гражданский пафос™ Рылеева замешан в этой поэме на таком дремучем национализме, что невольно приходишь в недоумение. Вот, например: "Твою любовь к родному краю / Я уважал, я чтил всегда ; / Ты ненавидишь, как злодеев, / И дерзких ляхов и евреев." Почему любовь к родному краю на Руси завсегда сопряжена с ненавистью к евреям и прочим инородцам остаётся только гадать. Романтики, к сожалению, очень любили повозиться с идее особого пути (Sonderweg) и ничего не знали про мудрое изречение Де Голля.*
В следующем разделе размещены стихотворения, которые, за исключением милой сатиры "Путь к счастию" по справедливому суждению издателей не заслужили места в первой, гражданственной части сборника. И дело не только в их тематике. Все они — третьестепенны. Такие стихи тогда писал каждый гусарский прапорщик по десять на дню:
"Кого не победит Аглаи томный взор,
Младенческая слов небрежность,
Ее приятный разговор
И чувств нелицемерна нежность, -
Тому любви вовек не знать;
Тот будет в мире сиротою,
Как отчужденный, тосковать
С своей холодною душою."
Впрочем, сам Рылеев особых иллюзий по поводу своего поэтического дарования не питал, называя себя время от времени пачкуном бумаги — у Пушкина подобное самоуничижение представить себе невозможно.

Определённая изящность рылеевской разрозненной и разношёрстной прозы — примета того занимавшегося тогда века, когда несколько сотен человек владели языком в достаточной степени, чтобы живописно описать даже поход с женой к шляпнику или булочную. Всё это интересно с точки зрения питательной среды и плодородного слоя, по которому так скоро прошёл кислотный дождь николаевской реакции. Остаётся только сожалеть, что Рылеев не переждал бурю 1825-26 годов в американской русской колонии. Наблюдательный и впечатлительный человек, он мог бы обогатить русскую литературу интересными этнографическими очерками, подаренными бы нам его остепенившейся и более не "вертлявой" музой.

* "Le patriotisme, c'est aimer son pays. Le nationalisme, c'est détester celui des autres." Патриотизм значит любить свою страну. Национализм — ненавидеть другие.