И он поет ей о том, как она постарела, как раньше он звонил ей каждую субботу с утра, и они ходили гулять в парк, напевая любимые песни о том, что вот они снова вместе. Как помнит он быстро пролетевшую осень, дарившую тепло, ее неумелые шутки и вечную привычку признавать его правоту, ее разбитый фотоаппарат и как она плакала, стоя у стойки регистрации, возвращаясь в свой далекий и одинокий дом, который представлялся ему самым уютным местом на свете, где день ото дня она проживает свои часы и минуты, наполненные суетой, меняет постельное накрахмаленное белье, пахнущее лесом и дождем, читает книги и готовит самые вкусные ужины на свете. Он помнит, как восхищалась она улицами города, который он всегда считал чужим, как засыпала на кресле в его комнате, едва успев снять обувь. Как вдруг посреди ночи она шла на кухню и отрезала себе большой кусок колбасы, не замечая за чтением, как быстро он кончался. Он давал ей читать Ремарка и Достоевского, а она променивала их на своего любимого Фрая.

И он улыбался.

Он поет о том, что никогда не сможет простить себе того, что позволил ей все решить самой, когда она сказала, что тоже не верит в это. Что это не срабатывает.

Она затягивает потуже волосы в хвост и отводит глаза.

И сидя за письменным столом, заваленным бумагами и тетрадями, сжимая кулаки, он жалеет о том, что мир разбит на разные квадраты, не имеющие углов, но колющие расстояниями и причинами не возвращаться. Что страха перед болью и несбыточностью всех иллюзий в нем больше, чем любви к ней. Что каждая буковка на новой строке напоминает ему ее имя, ее смешную речь и то, как боялась она, что утро наступит раньше положенных минут и придется расставаться, не успев рассчитать время последнего поцелуя.

Он поет ей о том, как постарел он сам, внутри этих зажатых холодных стен, где в субботу с утра раздается звонок, и ее нерешительный голос, спрашивает о том, можно ли постучать в захлопнутые двери и выкинуть прочь страх и предрассудки, которые заставляют сомневаться в своих же силах.

И он улыбается ей.