Как все закрутилось.
Один момент - и половина жизни мимо, и вдруг времени не хватает даже обернуться, и незачем оборачиваться, потому что не за чем.

Курили с Лиддой кальян. Все идет к примирению и бурному воссоединению ее и Мэри, но она выдерживает характер. Неожиданно вчера приволокла мне в подарок кальян – сказала, что только его и не хватает у меня дома. И вишневый табак.
Вечер – весь шипение углей и узорная трубка. Она еще и выпила. Сидит напротив – монгольское ее личико, с насурьмленными бровями в шнурок и глазищами древних истуканов.
Обкурилась. Еще и пила абсент – самую капельку, с водой. Но хватило.
Пьяная говорила как пророчица. Вещала, покачивая трубкой, пуская дым и то и дело, заходясь в кашле, не то в смехе.
Ты Дюрер все удивляешься, что тебя повысили. Думаешь, маленький мальчик, двадцать семь лет и до сих пор глазки наивные. А люди тебя боятся, потому что ты все помнишь – как слон – хаха – ты же как древнеегипетская мумия: на все таращишься своими глазищами из пыльной вечности, оттуда, где только песок и крики верблюдов – блять, как же они орут противно – никакой экзотики – и сам ты как крик верблюда, как песок, как камни много тысяч лет назад – лежишь и все знают про эти много тысяч лет, и вроде как пиетет но на самом деле – боятся, что ты и их вспомнишь, все их неприглядные делишки и маленькие слабости…
И в такие моменты, когда я уже начинаю любить Лидку, она кашляет еще громче, не смеется, а ржет в голос, хлопает меня по плечу и ревет в ухо: будь проще и люди к тебе потянутся...
Очень тошно быть собой многую тысячу и двадцать семь лет.

Последний месяц – как чертово колесо. Неуловимо тошнит и кружится голова, но останавливаться – значит поддаться слабости, и ты все глядишь на тяжелые оси механизма, а они все вертятся, вертятся, в-е-р-т-я-т-с-я…
Гоги все-таки уволили. Биг Босс чуть не плакал, но все равно уволил. Теперь я – обладатель дурацкого стерильного кабинета, в котором единственное развлечение: оставшийся от Гоги рулон туалетной бумаги, разрисованный его собственными афоризмами.
Вертим, вертим, вертим рулон – «Жизнь – шлюха. К сожалению, валютная».
Теперь я обладатель самой тупой в мире секретарши. Никогда не думал, что бывают действительно тупые женщины, думал, что это – игра такая, где все всё знают, но всем все равно приятно играть. Но она дура по-настоящему, не играет.
Теперь меня меньше любят и больше не любят. Хорошо, что наш непосредственный начальник – мужчина, иначе мне бы приписали карьерный рост через постель. Лидка говорит, что это только потому, что еще никому не пришла в голову мысль сделать нас с Биг Боссом голубыми. Лидка меня, кажется, жалеет. Наверное, потому что последний месяц живет со мной – у меня, скорее. Лиддины набеги обычно бывают раз в полгода – когда она уходит от Мэри и возникает на пороге моей квартиры с одной лишь розовой зубной щеткой в пакете и старинной железной чайницей в руках. В чайнице – под слоем чая – долларовая заначка.
Уже привык. Все как всегда. Но головокружение сохраняется – неуловимым мельканием на заднем фоне.

Я люблю керамику. Обиходную такую, бытовую керамику. Главное – крепкую, толстостенную, настоящую, живую, теплую, яркоцветную. Тарелки с еле заметными трещинками и солнечными, почти детскими, почти примитивными, улыбчивыми рисунками. Чашки со щербинками, круглые, огромные чашки с намалеванными на боках цветами. Из таких чашек которых можно пить, ощущая себя далеко-далеко, там где песок, там где – давно, там где величественные шумерские женщины и мужчины с разрисованными навозом лицами. И везде – солнце, и глина – теплая, и песок так осязаем под ногами.
Коричневый цвет тарелок, низких, пузатых кувшинчиков так шероховато шуршит, если провести пальцами там, возле ручки, где совсем рядом мазки белого, где вот эти два пятна – на самом деле цветок, или река, или…
Неважно.

Со вчерашнего дня меня мучает одна, чисто лингвистическая проблема. Я не могу найти слово. Одно, точное, совершенное и правильное слово, чтобы определить им, наконец, мое отношение к одному человеку.
Раздражение? Слишком сильно.
Недоумение? Слишком далеко.
Неприязнь? Слишком неправильно.
И так далее.
Чувство совершенно независимое. Не – зависящее. Не зависящее от этого человека.
На ум приходит только старая цитата, не помню даже откуда: «Я люблю сирень, но не смог бы вынести и одного ее вида, если бы моя нянька, которую я терпеть не мог, прикалывала бы ветку сирени к своей, затянутой нанкой груди».
И вот, я не люблю сирень. Просто потому что - не… А меня пригласили в комнату, полную сирени. В сиреневый сад, в конце концов.
Несовместимость? Несочетаемость? Какое же из всех этих НЕ?

Иногда мне кажется, что когда-то давно, когда еще облака были совсем белыми и низкими, когда-то совсем давно, сказочным «давным-давно» я был сторожевой собакой. Большим таким псом, худым, облезлым, грязно-рыжим и привязчивым до дрожи в задних лапах. И все счастье моего существования заключалось в том, чтобы охранять чей-то сон. И может быть даже это была улыбчивая, дымчатая, мечтательная девочка с глазами красавиц Гейнсборо и руками, на которых каждая жилка гордо рекла о мастерстве и бесконечной любви Созидавшего.
Хотелось бы верить. Хотелось бы знать.
И просто привычно охранять сон, стеречь, свернувшись вокруг. И спать вполглаза. Или не спать вовсе.

Мне всегда было интересно – а беспардонные люди знают, что они беспардонные? Чувствуют свое нахальство, понимают, что некоторые их реплики раздражают до боли в скулах и кислого привкуса? И можно ли, нужно ли – отбивать с размаху, пожестче или просто игнорировать, притворяться, что все – мимо тебя, в стену и соседнюю комнату?
Что же им все-таки нужно – довести или поддержать беседу?

В любом случае разговор с некоторыми людьми может вывернуть сильнее бега в гору. Сидишь – и вокруг все огненно-оранжевое, дико-полосатое и злоба как второе сердце отбивает пальцами ритм по крышке мобильника.

Читаю Эрленда Лу «Наивно. Супер». Нашел у Лорелеи. Нравится. Особенно про Кима и барсука.
Думаю, мне бы тоже понравилось увидеть барсука. Заодно составил список того, что меня радует:
- моя джезва
- стоять под душем
- готовить пасту с тунцом
- курить вместе с Лорелеей
- гулять по Патриаршим
- мимозы
- красивые руки у девушек
- картины Гейнсборо
- проснуться утром и понять, что можно спать еще
- желтый мячик, оставшийся от Джока
- кофе
- старые фотографии
- мостовые, вымощенные булыжником
- мои старые домашние брюки
- ходить дома с голым торсом
- читать ночью
- разговаривать с детьми
- понимать женщин
- сказки

Я тогда потратил все деньги на Ирландию – страну сказок, страну фей, эльфов, печеного хлеба, рыжеволосых женщин и зеленых камней. Я где-то читал, что в старые времена люди говорили – если вдруг заплутать в лесу, то можно попасть По Ту Сторону Холма – в сказочную страну, где час за сто лет, а жители не ведают печали и тревог, потому что навеки похищают покой и счастье путника. Ирландия стала моей Той Стороной Холма.
Я плохо помню большие города, автобусы, магазины – да я и не был там практически. Зато я помню холмы, маленькие деревушки, камни, кельтские кресты на католических кладбищах, полосатые чулки и свежий хлеб, открытки и деревянные четки.
Кажется, местечко называлось Баллиган. Впрочем, не уверен. Помню три или четыре деревушки с названием Баллиган, а может, Маллиган, а еще больше мест начинавшихся с Тэра…. Я зашел на местную почту – отослать очередную открытку. Двери там не закрывают, служащая сидит у двери и вяжет, и больше жаждет поговорить, чем продать мне пару открыток.
Мы успеваем перекинуться лишь парой слов, и я отхожу к вертушке с открытками.
И вдруг – пение. Нет, сначала я не понял, что пели. Я думал, что кто-то умер, что кто-то зовет на помощь, нет, просит о помощи, потому что самое непоправимое уже случилось. Потом голос окреп и шероховатые, чуть пришептывающие звуки сложились в песню.
Мне никогда не было так страшно и тоскливо. Только что – солнце, открытки, страна фей, а потом все померкло.
Служащая почты лишь покачала головой, когда песня оборвалась. Наверное я побелел или что-нибудь в этом роде.
«Это безумная Шобхан, - сказала она. – Ее тут все знают, она не делает вреда, просто ходит по улицам и плачет о своем муже».
Ее муж умер?
«Нет, ушел с другой женщиной. Она любила его так сильно, что когда он ушел, то унес с собой и ее рассудок. В тот день она просто упала на порог и кричала, не переставая, много часов, и никто не мог ее унять. А потом она бросила свой дом и стала бродить по улицам, плача о своей потерянной любви».
Так это плач?
«Никто не знает, что это за песня. Мы называем это Плачем Шобхан».
Тогда я попросил перевести мне эту песню, и потом продиктовать еще раз, чтобы я мог ее записать.
Вчера я нашел эти записи. На трех открытках, мне даже и в голову не пришло купить самой обычной писчей бумаги, а ведь я был на почте.
Вот, что пела Шобхан.

К вечеру невозможное начинает казаться вполне осязаемым, тело устает и сдается, а память выволакивает, смеясь, плача или гаденько хихикая, все то, что дневной ты отказывался вспоминать. Все, что было там, было ненужным тогда – между проспектами и снегом, между чашками с кофе и чужими улыбками. Ночь обнажает твое сокровенное, самые странные и причудливые воспоминания вдруг терпким дуновением возникают рядом, за плечом, и главное – не оборачиваться, не раскисать, не встречать. I hate being weak and sentimental. Но ночью мне всегда кажется, что так и должно быть, что все это в порядке вещей, и хочется рассказать все вечной кружке с кофе, и даже сокровенное кажется самым привычным.
И я обернусь, пожалуй.

Я специально сделал себе широкие подоконники, когда ремонтировал квартиру. Чтобы как в старинных книжках с ятями и мальчиками в матросских костюмчиках сидеть у окна, дышать на стекла и так далее «на отуманенном стекле…», «свеча горела».
И сейчас, коснувшись стекла пальцами, вдруг оживил свое самое пронзительное и свежее воспоминание, настолько пронзительное и свежее, что можно не вспоминать о нем годами, как годами не вспоминать о том, что у тебя рыжие волосы или шрам на кисти. Об этом ведь просто знаешь.
То самое переживание – оно не мое в общем-то, чужое. Просто настолько сильное, что задевает помимо воли.

Вчера поссорились с Юлей. Впрочем, с ней никогда не было легко. Каждый разговор – как битва, метание ножей. Она кидает – я ловлю, уворачиваюсь, но даже мои ладони белым флагом воздетые к небу не остановят эту валькирию.
Ей 19, это тоже целая трагедия – хочется почему-то больше, хочется чтобы женщина – вамп и ахи за спиной, хочется трепещущих мужских сердец и завистливых женских глаз, хочется быть опытной, взрослой, мудрой, по особенному курить, по особенному одеваться – носить все с шиком, выставлять ножку из автомобиля, бить пощечины и вдруг грудью на стол с вечным ха-ха-ха. Впрочем, это опять Тэффи – один роковой типаж на все времена.
Не понимает, что 27 еще будет, а 19 – это уже, сейчас и проходит.

Вот из-за курения мы сегодня и поссорились. Точнее, из-за трубки. Купи трубку. Купи мне трубку. Подари мне трубку, Дюрер, ты, скользкий немецкий бюргер.
Топала ножками. Дула губки. Демонстративно пыталась курить мою старую трубку.
Она мужская – хочу женскую.
Я отказал. Да, я сам курю, по вечерам практически не выпускаю трубки изо рта, трубка – это еще один мой вечерний фетиш. Но это я сам. Я сам по себе и сам за себя отвечаю.
А покупать трубку 19летней девочке, к тому же, да простит мне господь такие слова, довольно глупенькой – хорош же я буду.
Результат – я двуличная тварь, рыжая скотина, подлый лицемер, богатый жлоб и проч.
Может быть. Но трубку я ей все равно не куплю.

Ничто так не помогает прийти в норму как приготовление кофе. Хорошего кофе. Вкусного, сладкого кофе – не переношу кофе без сахара, хотя в исключительных случаях, могу выпить полчашки крепкого черного.
Я могу целый день обходиться без еды, но вот кофе – кофе должен быть всегда. Сладкий кофе, кофе из стаканчиков и автоматов, из пыхтящей рабочей кофеварки, на боку которой Гоги еще давно в приступе похмельной мизантропии нацарапал циркулем «сукки». Кофе, который варит бабка – очень мелкого помола, с кардамоном – настоящий кофе по-турецки, фирменный Алинкин кофе-кола, хотя после него всегда тянет прыгать до небес и глупо смеяться, а еще – сворачивать горы и выбивать ковры.
Лорелеин кофе с травками, где она их собирает – ума не приложу. Говорит – выращивает на даче. Я был там – настоящий ведьмин сад, заплутать можно, но тот запах я бы нашел, отличил. Ее кофе – терпкий, обволакивающий – «колдовство, за колдовство сжигали… - нет, если они пробовали мой кофе».
Я обожаю все свои сакральные ритуально-кофейные предметы. Кофеварку – утренний вариант, когда нужно впрыгнуть в джинсы, вставить фильтр – насыпать - воды на чашку - нажать – и дальше бегом-бегом одеваться. Она тоже утренняя – хмуро-сосредоточенная – «проспал, Дюрер, проспал, стервец».
Я обожаю свою кофейную утреннюю чашку – Юлин подарок – она огромная, широкая, желтая, без рисунков и узоров. Настраивает, собирает меня по микрочастицам, чтобы вытолкнуть за дверь.
Я влюблен в вечернюю джезву, которую Левка привез мне в подарок с Кипра – пузатая, округлая, украшенная нехитрой, старой как Кипр чеканкой и вставками бирюзы. Сейчас она уже потемнела, один бочок подожгли с Аннушкой как-то вечером, еще в прошлой монмартрской и глупой жизни, чеканка посуровела и четче обозначилась, бирюза выпала, только кое-где посверкивают голубые капельки. Я уже приваривал ручку, выпрямлял носик, но пока джезва не распадется на две половинки, не умрет прямо в священный миг приготовления кофе, до тех пор я не буду покупать новой.
Вечерний кофе – это… Маленькое домашнее счастье. «И тогда разгладились морщины на челе его». Чаще всего делаю свой любимый кофе-эскимо. Хорошо, что я не склонен к полноте, иначе бы, предаваясь любимому виду сладостного кофейного разврата, уже заработал бы себе брюшко, и не спасли бы никакие упражнения с гирями.
Вот и сейчас – варил себе кофе, отдельно плавил плитку темного горького шоколада, вытаскивал мороженое из холодильника, смешивал, заливал, украшал миндалем.
Мое карманное, джезвенное счастье. «Исцеляет страждущих» и дарует вечную радость.

В воскресенье, после того как Алинка окончательно утерла слезы, мы танцевали. Когда-то еще давно, так давно, что ничего уже оттуда, из этого «давно» не осталось– ни запахов, ни звуков, ни окон, ни улыбок, бабка учила меня танцевать танго. И еще вальс. Мужчина должен уметь двигаться, приговаривала бабка, придавливая маленькими ножками мои ступни к полу. Мужчина должен уметь танцевать – раз-два – в сторону – опора – колено согнуть…
Мужчина должен уметь танцевать танго. Потому что в танго самое главное – партнерша. Ты должен уметь поймать ее – вовремя! – держать – крепко! – а главное – дать ей двигаться…

Воскресный день у бабки. Алина рыдает – вечные 16 лет и злые мальчики. Один злой мальчик. Пройдет неделя – и мальчик станет просто неприятным воспоминанием, просто грубым эхом, потому лет еще – 16, потому что впереди – больше.
Но сейчас злой мальчик – это вселенная, целая галактика, это весь мир вокруг. Поэтому – одеяло, поэтому носовые платки и глупые обещания – и кино, конечно, кино, и Патио-Пицца, и много-много магазинов, и лэтуаль, и новые сапожки – непременно новые сапожки, непременно красные, и еще браслетик… Браслетик почти панацея – всхлипывания тише, но по-прежнему жаль.
Тогда – пирог. Пока бабка месит тесто, отмеривает орехи для начинки, приходится говорить сказку. Сказка – бабкина, я не умею ее говорить, но Алина требует. Сказка ее любимая.
Хорошо, хорошо. Мне стыдно. Я плохой брат. Я не умею утешать – только браслетики и глупое «все пройдет», «ну, будет, будет»…

Сказка для Алины

Заехал к бабке, зачем-то забрал у нее Бенна. Сижу, читаю. Странно, но настроения схожие. Конец века? Великий распад, гротеск и пляска мертвых. Кривые зеркала и точные диагнозы. Мелькание в глазах и странный запах. Имя ему – немецкий экспрессионизм.
Устал, устал безумно. Когда мне было лет двадцать, по ночам я подрабатывал грузчиком, точнее, то были не ночи, а томительные серые, сонные моменты – минутные перебежки между синими пластмассовыми гробами с мертвой, застывшей, мороженой едой, между квадратными саркофагами и скользкими пивными ящиками. И тогда мне все время хотелось лечь в один из ящиков, стать тоже мерзлой едой, и чтоб меня несли, а я бы покачивался, и, главное – спал, спал, спал.

Auf jedem tische zwei. Männer und Weiber
kreuzweis. Nah, nackt, und dennoch ohne Qual.
Den Schädel auf. Die Brust entzwei. Die Leiber
Gebären nun ihr allerletztes Mal.

G.Benn, 1912

А теперь, пожалуй, о том, как я не стал богемным художником, несмотря на страстное желание бабки сделать из меня такового. Похмельного, небритого, в масляной блузе, в джинсах, твердых от растворителя, начинающего утро со шкалика водки или ханки «для вдохновения», злобного, непримиримо гениального, грызущего зубами запястья при одном упоминании более удачливых собратьев по мольберту – несомненно менее гениальных, несомненно.
Сразу после того, как бабка шумно разошлась с дедом Дюрером, выставила его из его же собственной квартиры, на робкие его поскребывания в дверь с просьбой выдать помазок, бритву и конспекты лекций, отвечая сардоническим: «Ха-ха-ха!», в жизни бабки возникла некто Наташа. Наташе уже тогда было, как я подозреваю, лет много и все не бальзаковские, однако она категорически румянилась и жеманилась будто бы двадцатилетняя институтка в летнем кафе. И это – уже когда я стал осознанно различать женщин вокруг меня – мать, очень слабо, набегами, вечную бабку с ее хохотом и криками, Лорелею…Лорелею…
Наташа была громогласнее бабки, курила больше, чем Лорелея, ее кофты были нестерпимо синими и грязными, а все рассказы о своей жизни она начинала со сцены избиения ее в милиции.
Я рос, а Наташа все курила у нас на кухне, слишком много и громко ела, и каждый месяц возникала с просьбой «одолжить». «Богема умерла!» – было ее любимым выражением, причем произносила она это как «бохэээма». «В Маааскве бохээма умерла, говорю вам, Сонечка Михална!». Сейчас подсчитал, и вышло, что ведь они с бабкой «общались» больше семнадцати лет! И все семнадцать лет «бохэма» в Москве умирала.
Умирала богема все же недостаточно быстро, поскольку после неудач моих на поприще асоциального становления, бабке еще было кого брать за образец для подражания. Подражать, конечно, же следовало мне, поэтому бабка через всю ту же Наташу, вышла на художника Комарского. В его-то студии мне и предстояло стать настоящим богемным художником. Студия – грязная, пропахшая скипидаром и селедкой квартира на Чистых Прудах, ученики – собутыльники по совместительству, Наташа – штатная муза и бесплатная модель, она все время порывалась позировать нагой, но на такое Комарский соглашался только в случае полнейшего алкогольного опьянения. Ибо, будучи трезвым, он авторитетно заявлял «Искусство блядства не терпит!». Наташа начинала кидать в него банками с размокавшими там кистями, рвать холсты и обзывать его «посредственностью», но позже они мирились, напивались вместе и засыпали до следующего сеанса.
В мой третий урок…
(после)