Не так давно здесь была ссылочка на историю о том, как немецкая журналистка узнала на выставке фотографий из Белоруссии врмен ВОВ своего отца.
Она с детства привыкла считать его героем, погибшим на фронте, а на фотографии он участвовал в казни молодой девушки.
Стоял рядом, когда ей накидывали петлю на шею...
Потрясенная немецка журналистка публично покаялась в зверствах своего отца и в итоге через 7 лет покончила жизнь самоубийством.
Сделала ли она это из-за глубокой душевной раны? Вероятно.
Однако её дети решили похоронить эту историю и отказываются рассказывать о матери и о деде, высказывать свое отношение к произошедшему, передавать документы, дневники деда той поры и т.д.
А мне вспомнился рассказ от своей ЛиРушной подруги из Израиля Феникс_94, К сожалению её самой уже нет на ЛиРу.
Поэтому привожу выдержки из её поста. Сами понимаете израильтяне люди многословные, поэтому сокращено.
Итак, представьте яркое южное солнце, пальмы, и т.д. Мы в Иерусалиме:
МИРИАМ ГУРОВА.(ИЗРАИЛЬСКАЯ ЖУРНАЛИСТКА)
ИДЕНТИФИКАЦИЯ КУРТА.
http://booknik.ru/
.. .Случайная встреча в 2003 году.
Обычный рабочий день в Кнессете — я тогда служила парламентским помощником. «Наш» депутат Юра Штерн— все его звали просто Юра — был человек в высшей степени энергичный, и его команде помощников приходилось буквально носиться за ним с комиссии на комиссию, с этажа на этаж и ловить задания на лету. Вот так и в тот день. Бегу за Юрой по коридору с пачкой писем в руках, как вдруг у дверей фракции «Ликуд» нас тормозит Эстер — помощница одного из министров.— Послушай, — говорит она Юре, — ты можешь мне помочь? Завтра прилетает друг из Германии, а мне ночью улетать в Америку с делегацией босса. Не мог бы ты поручить Мириам встретить этого паренька и показать ему Кнессет, а? Я сама обещала, да не выходит. Курт прилетает на неделю, а я вернусь только через 8 дней. Это жених дочери моей школьной подруги.
— А подруга не может?
— Она не работает в Кнессете и вообще живет в Хайфе. А наша секретарша на больничном. Так поможешь?
— Что за вопрос! — согласился Юра и, убегая, бросил мне: — Запиши его данные и догоняй.
— Он еврей из Германии? — пытаюсь внести ясность. — Говорит по-русски?
— Стопроцентный немец, баварец.
— Но я не знаю немецкого…
— Представь себе, он говорит на иврите! Так я дам подруге твой телефон, а ты назначь в удобное время. Вот его данные — закажешь пропуск.
Бэседер?
.…У входа все думала, как же я узнаю этого паренька.
Зря переживала. Он вытарчивал из толпы — почти два метра истинного арийца, белокурая бестия лет восемнадцати, улыбка до ушей. Его видеокамеру, как водится, отобрали на контроле, но одежда и обувь выдавали туриста — израильтяне такое не носят.
Подошел поближе, вижу надпись нанаклейке-пропуске — он самый, Курт. Ого, как бойко заговорил на нормальном иврите! Почти без акцента. Ах да, подумала я, это нас израильская невеста вымуштровала. Полное погружение в языковую стихию — залог успеха. Вожу его по Кнессету, показываю все, что положено, — вот «Декларация Независимости», а вот вход на галерею прессы… Он задает вполне грамотные вопросы по истории Израиля, охает и ахает перед гигантским триптихом Марка Шагала, мило шутит по разным поводам. Немец с чувством юмора, это свежо. Короче, мне приятно в его обществе, и я не стараюсь отделаться от него поскорее.
Мы уже были в конце маршрута, как вдруг забренькал мобильник.
Юра сообщил, что задерживается на час-полтора на важный бизнес-ланч, и просил его дождаться — будет срочно диктовать статью.—
Может, и мы с вами выпьем кофе в буфете? — предложил Курт.
— Ну, если начальство обедает, то можно, — согласилась я.Поглядывая на часы, я рассеянно слушала Курта. Оказывается, его невеста Сара хотела бы пожить у него в Мюнхене годик-другой. Ей там очень нравится. «Ну вот, — подумала я. — Еще одна наша девочка уедет навсегда в Европу. Семья — светские профессора либеральных взглядов, брак с немцем для них вполне приемлем».
И тут он заявил, что мечтает жить в Израиле. Готов репатриироваться прямо сейчас.
Вот только гиюр, который он собирается пройти, не вполне его устраивает. У них в Германии все гиюры — реформистские.
А он хочет ортодоксальный гиюр в Израиле, и чтобы хупу где-нибудь в Хевроне, да по всем правилам.
На слове «Хеврон» я подавилась булочкой.
Долго кашляла, потом пила воду. Во сне не приснится: этакий хорст вессель с плаката гитлерюгенда, мечта Геббельса во плоти, которая рассуждает о гиюре и хупе! Повисла пауза. Видимо, мальчик понял, какие-такие неудобные вопросы я не решаюсь задать. И сказал совсем уж неожиданную вещь:— Я слышал от Сары, что ваш муж погиб в теракте…
Поверьте, мне хотелось бы как-то выразить вам сочувствие. Но… я не знаю, как… У меня болит сердце оттого, что погибают такие хорошие и молодые люди.
Я ненавижу убийц.
Можно я расскажу вам свою историю?
И он рассказал.
* * *
…Курт рос очень послушным ребенком. Младший сын. Отличник, спортсмен, король школы — девчонки телефон обрывали. Обожаемый бабушками и дедушкой Эрихом. Вполне бодрый старик любил гулять с малышом в зоопарке и по мере вырастания внука дарил новые велосипеды. К восьмидесяти годам дед стал сдавать, часто болел. Однажды17-летний Курт был у него в гостях.
Дедушке стало плохо, и Курт вызвал «неотложку», а пока решил, что надо бы измерить деду давление.
Он знал, что аппарат лежит в дедовском кабинете.
И вот он открывает ящики стола и видит изумительной красоты фотоальбом в кожаной обложке с золотым тиснением и обрезом.
Когда после визита врача и уколов дед уснул, Курт вернулся в кабинет, достал альбом и стал рассматривать. Он увидел молодого Эриха, очень похожего на него самого, с улыбкой до ушей — на лесной поляне, где разбросаны голые трупы.
На другом снимке — веселый Эрих позирует, держа пистолет возле уха старика со звездой на пальто. Еще — на фоне одетых мертвых тел, отдает честь командиру и смеется.
И еще — улыбка на фоне кучи обнаженных женских трупов. И еще одна — развесёлая такая компания распивает, судя по бутылкам, шнапс на фоне дымящегося крематория. И везде — его, Курта, лицо у паренька в эсэсовской форме.
Курт позвонил отцу и попросил приехать — мол, разболелась голова, наверное, температура. Он дождался папу и покинул этот дом.
Больше он никогда туда не возвращался.
Никому ничего не сказав перестал разговаривать с дедом.
С того дня Курта как подменили. Он теперь был молчалив. Нет, не грубил старшим, не пропускал уроки и не искал утешения в наркотиках или выпивке. Но в нем появилась отрешенность, будто какой дементор высосал из него всю радость. Так продолжалось до выпускного вечера.
И вдруг — новый перелом: он начал регулярно исчезать из дома — в направлении еврейского клуба и синагоги.
Вздумал изучать иврит. У него завелись новые друзья — еврейские ребята и девушки. А потом он попал на урок юной израильтянки, присланной Сохнутом на три месяца, и влюбился по уши.
Когда обоим стало ясно, что это всерьез, он ушел из дома и снял у друзей-евреев комнату поближе к синагоге.
Потом дед Эрих попал в больницу. Курт отказывался его проведывать. Родители умоляли приехать — дни дедушки сочтены, хотя бы попрощаться.
Невеста не знала причины Куртова упрямства. Семья для израильтянки — это все, Сара не понимала, как так можно, он же дедушка, как бы ни поссорились — надо пойти навестить.
И буквально приволокла его в госпиталь.
Эрих был очень слаб, но в полном сознании.
Поначалу обрадовался, увидев Курта. Но перевел взгляд на девушку и оторопел. Сомнений быть не могло. (Курт показал мне ее фотографию. Сара — типичная еврейская красавица: кудрявая рыжая грива, ашкеназский нос с горбинкой и печальные мятежные глазищи). И внук сказал Эриху: «Дед. Я все знаю — кем ты был в СС и что ты там делал. Я нашел твой золоченый альбом. Я хочу, чтобы и ты знал. Это Сара — она будет моей женой.
Я сам стану евреем.
Мы нарожаем много-много еврейских детей.
И мы построим свой дом в Израиле».
Посреди тишины в реанимационной палате раздавались короткие «бип» мониторов, было слышно, как капает в мешочке инфузия.
Потрясенные, затаили дыхание родители.
Курт взял Сару за руку, и они ушли.
— Знаете, почему я понял, что сделал это не зря? — спросил меня Курт. — Не только потому, что успел ему все сказать.
Главное — он прожил еще два месяца и все оставшееся время думал о том, что я ему сказал. Передавал мне через отца, что ни в чем не виноват, что это было жестокое время, он свое отсидел в плену и был наказан, он-де выполнял приказ — обычная их песня.
Но ведь никакой приказ не оправдывает вот этого их кайфа! Смеяться, снимаясь на фоне убитых. И любоваться этими снимками всю жизнь.
Он хуже зверя. Я не хочу быть его внуком. Я тогда же фамилию поменял на мамину — ее отец был в войну ребенком, а мамин дед — хирургом в Берлине.
А может, я вообще возьму новую фамилию — ивритскую.
— А имя? — зачем-то спросила я.
— Буду Ноах бен Авраам.
Он постепенно успокоился, вытер лоб салфеткой и снова улыбался, как на плакате.