Я уже и говорил,и писал неоднократно о том,что не очень я люблю этот разухабистый праздник.Может быть,дело в том,что я всегда был очень уж доверчив, очень уж был «обманываться рад».А сам фатально не умел чего-нибудь этакое выдумать,как ни старался. 

А ведь были неутомимые выдумщики.И,главное,вполне успешные.Однажды,например, мой школьный приятель,а в то время консерваторский студент,собрал немалое число людей на довольно отдаленной подмосковной станции,где в местном клубе якобы должен был состояться полуподпольный просмотр кинофильма «Восемь с половиной».Те,кто хоть чуть-чуть представляют себе жизнь и нравы интеллигентного горожанина конца 60-х годов,поймут,о чем речь.

Надо ли уточнять,что сам он туда не приехал — что он,дурак,что ли. 

Тщетно прождав его минут сорок и основательно продрогнув на весеннем ветру,мы принялись недоумевать: Мишка же ответственный и обязательный человек,не случилось ли чего.Но когда кто-то из наиболее проницательных осторожно поинтересовался,какое сегодня число,все сразу все поняли.

Сначала все,перебивая друг друга,с вполне объяснимой душевной теплотой высказались в адрес первоапрельского шутника.Потом,слегка поостыв и пораскинув мерзлыми мозгами,отправились в пристанционный магазинчик,где закупились некоторым количеством соответствовавших моменту напитков и в результате совсем неплохо провели время в электричке,умчавшей нас обратно в Москву.И даже, помнится,расчувствовавшись,выпили и за здоровье виновника нашего импровизированного торжества.

Но такое бывало редко.Все больше — глупости какие-то.

В Европе этот день принято называть Днем дурака.Но можно еще сказать,что это и День обманщиков и врунов.То есть этот день как бы карнавально легитимирует то несомненное и довольно печальное обстоятельство,что общество так или иначе делится на две неравные части — тех,кто вешает лапшу,и тех,кто с готовностью подставляет собственные уши. 

День первого апреля как день узаконенного вранья давно уже утратил остатки своей обаятельной эксклюзивности.

Вранье,тотальное и повсеместное,и во все времена было некоей константой общественной и частной жизни.Но к нашим дням оно приобрело статус чуть ли не национальной идеи.

Врали и врут верхи низам,низы — верхам.Врут сами себе верхи.И врут друг другу те, кто внизу.Всяческая правдивость во все времена была признаком в лучшем случае простоватости,неумения,выражаясь словами Хармса,поставить себя на твердую ногу.Доверчивый адресат и,можно даже сказать,потребитель вранья был «простофиля».А позже — «фраер».А позже — «лох». 

Вранье власти,в отличие от вранья обывателя,всегда носило сакральный характер.

Вообще-то «они» врали всегда.Но структура и фактура вранья как-то менялись со временем.Это и понятно: вранье — это как-никак искусство,а искусство требует обновления форм,жанров,приемов,мотиваций,аудитории. 

Коммунисты врали настолько тотально,что это уже воспринималось не как вранье, а как какой-то особый инопланетный язык,требовавший перевода.Существовали в те годы специалисты и любители этого дела.Но постепенно люди перестали вслушиваться в эту глоссолалию и стали воспринимать ее как природные или технические шумы за окном: звуки дождя,грохот асфальтового катка,кошачьи свадьбы,песни советских композиторов.Их вранье даже не оскорбляло.Оно было привычным,условным,инерционным,а под конец — и смертельно усталым. 

Коммунисты врали так,как взрослые врут детям.И им было насущно необходимо, чтобы им верили.Или хотя бы делали вид,что верят.А когда им не верили и давали это понять,они страшно расстраивались и озабоченно озирались по сторонам в поисках ремня или палки.

Нынешние врут иначе.Они врут на одном языке с нами,а потому их вранье как-то особенно мучительно и унизительно.Оно оскорбительно даже не для общества в целом,а для каждого отдельного человека. 

Они,можно даже сказать,врут,по-своему,честно.Честно в том смысле,что они вовсе и не скрывают того,что они врут.Они врут,нагло и спокойно глядя тебе прямо в глаза.Они врут,прекрасно зная о том,что ты не веришь ни одному их слову,и это обстоятельство их ничуть не смущает. 

Они врут так же,как какой-нибудь дворовый шпаненок из нашего детства,который, допустим,выхватывал из твоих рук авторучку или перочинный ножик,быстренько засовывал его к себе в карман и,глядя на тебя весело и нагло,тебе же говорил,что он ничего не брал.Он вертел перед твоими глазами своими пустыми руками и приговаривал: «Где? Покажи! Ты чо! Какой ножичек? Где? В кармане? Так это мой. Серый,иди сюда.Скажи,я брал у него ножичек? Не брал? Правильно.Видишь,и Серый говорит,что не брал.Иди ваще отсюда!»

Эти,нынешние — подросшие те.Они еще и потому столь омерзительны,что столь узнаваемы.Какого-нибудь,допустим,члена политбюро при даже самом богатом воображении никак невозможно было представить своим соседом по коммуналке.А любого из путинской гоп-компании,включая самого — легко. 

А еще первоапрельский праздник долгое время был профессиональным праздником весельчаков и юмористов.С одной стороны,живя в нашей стране,нельзя не шутить, так как это лишь одно спасает от бездонного экзистенциального отчаяния.С другой стороны — шутить всегда опасно.И не только в том смысле,что это опасно для жизни и здоровья самого шутника.Это опасно еще и тем,что любая шутка,любая, даже самая гротескная пародия обладают удивительной способностью становиться грубой реальностью.

Наша общественная жизнь за последние сколько-то лет и без того превратилась в один сплошной анекдот,радостная,освобождающая концовка которого не видна даже на горизонте.

Анекдот — вещь хорошая.Особенно если этот анекдот смешной.Но,во-первых,наш российский скверный анекдот становится все менее и менее забавным.Во-вторых, существовать долго в пространстве нескончаемого анекдота довольно-таки мучительно. 

Анекдот,вообще-то,ценен прежде всего тем,что он существует на фоне всеми признанной нормы.Он потому и анекдот,что выявляет в нашей текущей жизни анекдотические черты.Но когда анекдот и жизнь,и,соответственно,вранье и правда становятся неотличимыми друг от друга,дело пахнет — причем все отчетливее — антропологической катастрофой.