Я стал актером против своей воли. Меня просто внесли в кадр в возрасте шести месяцев, и, говорят, я не особо сопротивлялся.

В детстве у меня было странное отношение к кино. Безусловно, как и любой ребенок, я обожал его, а после «Великолепной семерки» с Юлом Бриннером просто влюбился в вестерны. Мой отец и сам играл в вестернах. Помню, как он приходил домой после работы во всех этих ковбойских одеяниях. А как-то раз он взял меня с собой на студию. И что я увидел? Я увидел, как мой отец, для того чтобы оседлать лошадь, приставил к ней лестницу и медленно забирается на нее! Вот с этого момента кино перестало быть для меня стопроцентным чудом.

В отличие от многих отцов-актеров, которые говорили своим детям, что кинобизнес — одно лишь унижение, мой, наоборот, всячески вовлекал меня в свою жизнь. Но как и все дети, я не собирался делать то, чего от меня хотели взрослые. Я хотел сочинять музыку, рисовать и все такое. Как-то раз, когда отец снимался в телесериале «Морская охота», он сказал: «Есть роль для тебя, хочешь попробовать?» Я говорю: «Да ну, па». «Тогда выбирай, — сказал он. — Или школа, или съемки». Конечно, я выбрал второе.

Сейчас, когда отца нет в живых, я, как ни странно, в основном чувствую не отсутствие, а, наоборот, его присутствие. Только после его смерти я по-настоящему начал понимать все, что он говорил мне. Его нет, а я все еще продолжаю учиться у него.

Меня уже номинировали на «Оскар» за «Последний киносеанс» Богдановича, а я все не был уверен, что занимаюсь тем, чем надо. Я говорил себе: «Ну все, хватит притворяться, я хочу быть самим собой». Но тут мне предложили сняться в «Последнем американском герое». После тех съемок я впервые подумал: «А интересно было бы еще как-нибудь разок попритворяться». Потом позвонил мой агент и сообщил, что меня пригласили сниматься. Но я повесил трубку: черт возьми, я устал. Через секунду снова зазвонил телефон. Это был Ламонт Джонсон, режиссер, у которого я только что снялся в «Герое». Он прорычал: «И ты называешь себя актером? Как ты смеешь отказываться от такой возможности?!» И тогда мне пришло в голову: так вот что значит быть профессионалом! Приходится работать, даже когда не хочется.

Мои родители учились у Михаила Чехова (русский актер, преподававший в Америке, племянник А. П. Чехова. — Esquire). Родители были от него без ума. Сам я занимался актерским мастерством всего месяц, в Нью-Йорке, но это была так, чистая формальность — по‑настоящему меня всему научил отец. Одним словом, я совершенно ничего не знал о методе Чехова. Но моя мать недавно снялась в документальном фильме о Чехове, и я был поражен: так вот чему меня учил отец! К примеру, он говорил: «Самое важное для актера — любовь и душевное благородство, при помощи которых он преобразовывает действительность, и таким образом, что и все остальные начинают проявляться с лучших сторон». Достичь этого состояния можно, только если ты расслаблен. И мой отец всегда советовал актерам: «Наблюдайте за тем, как играют другие. Не ради критики, а просто попробуйте заинтересоваться тем, что они делают».

Один русский режиссер — он еще снял «Дом из песка и тумана» (Вадим Перельман. — Esquire) — дал мне как-то посмотреть Тарковского. Раньше я его не видел. Вот у кого никаких обязательств перед зрителем. Сцена длится десять минут, ничего не происходит, но ты настолько расслаблен, и тебе так хорошо.

У меня есть приятель Берни. Однажды он подходит ко мне и говорит: «А ты вообще в курсе, что многие буддисты считают Лебовского своим учителем?» «Да ну, говорю, чушь». «Нет, — говорит, — серьезно. Ты не против, если я заведу блог по изучению коанов Лебовского (В дзен-буддизме коан — интеллектуальная загадка, помогающая достичь духовного пробуждения. — Esquire)?» Я подумал: он же действительно буддист — в какое бы дерьмо чувак ни погружался, он все равно будет жить только по своим законам. И я сказал: «Валяй, Берни».

Главное — противостоять всему тому, что пытается изменить твое «я». Но вот вопрос: что такое это «я»?

Я никогда не придавал режиссерам слишком большого значения. Моя теория заключается в том, что на съемках фильма режиссерами являются все. Находясь на площадке, мы все получаем указания напрямую от вселенского разума, который говорит нам, как сделать фильм лучше.

Мне всегда нравилось работать с режиссерами-дебютантами. Они приходят в кино с головой, полной свежих идей, и работать с ними — настоящее счастье.

Недавно я навещал свою дочь во Флоренции. Мы устало брели по городу и наткнулись на ресторан под названием Gaga. Садимся за стойку, выпиваем текилу, и у меня вдруг открывается второе дыхание. Вроде бы уже поздно, спать надо идти, а я спрашиваю: «Хозяин здесь?» Кто-то кричит: «Гага!» Появляется Гага. Был такой потрясающий актер — Джон Лори, который играл в старом «Острове сокровищ». Так вот этот Гага был вылитый Лори, в бандане. Я говорю: «Гага! Все равно ты эти скатерти скоро выбросишь. У тебя краски есть?» «Краски! — он чуть ли не запел. — Сейчас мы закроемся, я принесу еще вина — будешь разрисовывать мои скатерти!» Потрясающая была ночь. В какой-то момент Гага вдруг сказал: «Ты знаешь, почему Америка называется Америкой?» Я что-то пробормотал насчет Америго Веспуччи. А он говорит: «Нет! Америка — это звезда, которая принадлежит всем нам, и вы ее, ребята, там у себя просираете. Запомни: вы просираете нашу звезду».

Я уверен, что половину впечатлений от фильмов люди получают, еще даже не посмотрев их. Они приходят в кинотеатр, заранее зная все из журналов и из телевизора. Это ужасно. Я люблю такое кино, о котором вообще ничего не известно. Это, правда, случается все реже и реже. «Однажды» — один из таких, мой любимый, о дублинском музыканте. Сделан всего за сто тысяч баксов. Представляете? Сто тысяч баксов!

Очень редко ты смотришь, как люди занимаются сексом в кино, и не можешь оторвать глаз. Со мной в последний раз это было, когда смотрел на Эмили Уотсон в «Рассекая волны» фон Триера.

Когда-то одна мысль о женитьбе вызывала у меня панику. У меня даже была на этот счет особая теория: я считал, что страх женитьбы — это как страх смерти. Но когда я понял, что Сью сейчас меня покинет — а ей как раз тогда предложили работу в Монтане — я на ней женился. Это было в 1977-м. Но я и дальше продолжал думать, что супружеская жизнь — это тюрьма, то же самое, что всю жизнь сниматься у одного режиссера. Для того чтобы оценить нашу с ней жизнь по‑настоящему, мне потребовалось полжизни.

Моя жена удивительная. Я целуюсь в кино со всеми этими красавицами, а Сью, провожая меня на съемки, каждый раз говорит: «Хорошенько там повеселись!»

Я помаленьку занимаюсь фотографией, и моя самая любимая — это фотография со съемок «Большого Лебовского». В тот день мы снимали сон Лебовского, и я подумал, что было бы неплохо пригласить на площадку мою жену и детей, потому что они уже давно просились. Они примчались незамедлительно. И тут только я понял, что сейчас мне предстоит сниматься в сцене, где я проплываю между женскими ногами. Меня положили спиной на скейт, за мной внимательно наблюдала моя семья. По вполне понятной причине я был весьма скован. И чтобы хоть как-то побороть себя, я сказал первой девушке: «Вы не возражаете, если я вас сфотографирую на память? Отсюда, снизу, отличный вид». Она сказала: «Валяй, чувак».

Я не накуриваюсь на съемочной площадке. Это неплохое место для того, чтобы накуриваться, но я не накуриваюсь.

Никогда бы не пошел вести ток-шоу. Во‑первых, это сложнее, чем кино. А во-вторых, актеров там постепенно превращают в отвратительных балаганных зазывал.

Я вырос в 1960-х. У меня были длинные волосы, в кармане всегда лежало немного ЛСД, или кокаина, или травы. И при этом — страшно признаться — я состоял в школьном комитете по борьбе с наркотиками.

Мои семидесятые были офигенными. Я насладился ими сполна, благополучно пережил их, и это, в общем-то, неплохая новость. Но впервые я смог задуматься об этом и оглянуться назад только в тот момент, когда моим детям исполнилось столько же, сколько мне было тогда. И в этот момент я подумал: «Вот, бля, а ведь я все это действительно делал!»

Я всю жизнь прожил в Лос-Анджелесе, в Санта-Монике, но 13 лет назад землетрясение разрушило наш дом, и мы перебрались в Санта-Барбару. И надо сказать, вовремя мы приобрели недвижимость. Сейчас для людей вроде Лебовского в Америке наступили не лучшие времена. Но, думаю, он бы справился с ними — даже если бы жил на улице в картонной коробке. Когда мы снимали «Лебовского», я спросил у Коэнов, а на что чувак живет? Не помню, что они ответили, но я тогда подумал: «Может, он дает уроки тай-чи своему домовладельцу или что-нибудь в этом духе?» И сразу успокоился: он выживет в любых обстоятельствах.

Когда-то я занимался проблемой голода в Африке. Но скоро пришлось переключиться на Америку. Вы знаете, что в Америке недоедают 35,5 миллиона человек?

Если про политику, то я циник. Хотя я и склоняюсь в сторону левых, все равно уверен: политики сами по себе никто, политики лишь выражают волю тех сил, которые стоят за ними, и на которые я лично никак не могу повлиять. Но ты существуешь в том мире, в каком существуешь. Главное — ни в коем случае не предавать свои мечты и работать ради них. Работать, в том числе и над собственным цинизмом. Это и есть настоящая борьба.

У Америки был шанс после 11 сентября. Мы могли уладить ситуацию при помощи более мягких методов. Тем более, что к нам тогда хорошо все относились. Но мы этот шанс упустили. Мы предпочли жесткий сценарий, и теперь имеем то, что имеем.

Всегда был уверен в том, что циники — это разочарованные романтики.

Сегодня, подписывая контракт на фильм, актер также подписывается и под обещанием дать определенное количество интервью. Это самая противная часть контракта. К тому же за нее никто не платит.

Диета — это дрянь.