Рецензия
© Александр Тимофеевск, Сборник «Киноглобус — двадцать фильмов 1989 года»

Кладбище, метро, очередь, мещанский дизайн... Как очень большой художник, Кира Муратова, беря тему или фактуру, исчерпывает ее до конца так, что после нее сказать вроде бы нечего. И таинственная огромная тема метро, доселе даже не затронутая советским кинематографом, теперь практически закрыта. Любопытно, что в самое последнее время некоторые наши кинематографисты почти подходили к этой теме, правда, совсем с другой стороны. Метро представало как храм тоталитарной государственности, как апофеоз сталинского «большого стиля».

Этого метро в «Астеническом синдроме» нет. Муратовой выбрана стоящая особняком, причудливая и кичевая, но лишенная монументальности и даже по-своему веселенькая, как мещанский лубок, станция «Новослободская». Метро Муратовой — это скопище застывших спящих людей, и именно здесь, на фоне веселенькой декорации, разыграется мистерия сна как смерти. Она завершится на какой-то безликой современной станции, на конечной остановке. Завершится в перевернутом виде. Уже не сон как смерть, а смерть как сон, метро как гроб, как склеп или как крематорий и поезд как катафалк, увозящий героя в черную страшную поглощающую дыру, в небытие.

Финальная сцена возвращает нас к первым эпизодам, связывая две части картины. Первую — черно-белую — историю женщины, потерявшей мужа. И вторую — цветную — историю человека, теряющего самого себя и всякую связь с миром. Начальный и заключительный эпизоды картины — скрытая, но почти полная рифма. И там, и там — смерть, и свадебная роза героя превращается в похоронную, и мат случайной попутчицы в метро, вызвавший такое негодование наших целомудреннейших начальников, звучит как плач, как заклинание над покойником. Частная вроде бы история женщины, потерявшей мужа, перерастает в символическую историю общества, впавшего в сон, в летаргию, в умирание.

В этом обществе обезображено все, даже то, что традиционно свято, даже кладбище, показанное Муратовой как ярмарка тщеславия, как дикий симбиоз трагического, черного и фарсового. Бесконечные, одна за другой, надгробные стелы, эта прихотливая смесь фаюмского портрета и фотокарточки с фестончатым обрезом кому-то когда-то дорогой, но увиденной как бы брошенной в заплеванном подъезде, где ближе к ночи в ведре пищевых отходов шевелится и шуршит домовитая крыса.

Если бы не кладбище, то первая часть картины, снятая изысканно и почти жеманно, как «Долгие проводы», выглядела бы развернутой самоцитатой. Но жесткость, с которой сделана великолепная кладбищенская сцена, переакцентирует по сути всю черно-белую новеллу, предопределяя стилистику цветной части.

Изощренный орвелловский поп-арт — Доска Почета, яркая, с раскрашенными фотографиями, похожими на те, что предлагает в электричке, трогая вас за плечо, глухонемой коробейник.

Очередь за рыбой, увиденная с надмирной, научно-популярной отстраненностью, как бы жизнь подводного царства, эти перетекания и кипения, эти замирания и всасыванья, эти плавно-неотвратимые алые щупальца продавщицы, захватывающие и отбрасывающие, единовластно повелевающие актом общественного пищеварения. Взгляд из глубины — к золотым звездам решетки высокого железнодорожного моста, к защитным его сеткам, к скрещенным в мучительном поцелуе парам.

И все вместе — мост, лестница, целующиеся пары, очередь, монтажно стыкуемый с ней коридор — закручено одним пластическим движением и озвучено одним истошным воплем: «Колю убили». И несется этот вопль над безумными, о чем-то спорящими, зачем-то ругающимися людьми, над сладострастными ртами целующихся пар, над сладострастными лбами дерущихся за рыбу, над двумя одинокими тетками в огромном пустынном коридоре: одной — неподдельно-простонародной и другой — поддельно-мхатовской, с головы до ног увешанной, как елка, блестящей рождественской канителью.

Вопль «Колю убили»— еще одна смерть, на сей раз остающаяся за кадром. Невнятная никому, потому что и смерть обесценилась в этом обесцененном мире. Не говоря уже о писательских упражнениях главного героя, школьного учителя, типичного среднего интеллигента, который, как уже было сказано, постепенно и даже естественно теряет связь с жизнью. Этот естественный переход из жизни в сон, из сна в смерть, в котором утрачивается все человеческое,— самое трагичное в фильме Муратовой.

Единственная абсолютная ценность здесь — животные, ни в чем не повинные кошки и собаки. И люди здесь человечны постольку, поскольку похожи на животных. И чем больше похожи, тем человечнее. Замечательна в этом смысле толстуха-завуч, вроде бы совсем пещерное создание, куда менее просвещенное, чем главный герой. Все в ней тотемно-первобытно: и посадка, и повадка, и манера говорить какими-то нечленораздельными горловыми звуками, и манера есть — как собака из миски. И мир ее души, и мир ее жилища, все вроде бы должно вызывать отталкивание.

Нежный олеографический морской пейзаж в затейливой, покрытой «бронзовкой» раме, и нежные розы под ним. Плотно забитые курчавым рисунком обои, тесно сомкнувшиеся пузатые чашки и хрусталь, хрустальные туловище и ножки рюмок. Одиноко притулившийся возле хрустального ствола грязноватый пупсик. Стиль, который пучит от недостатка «квадратного метра». «Советский людовик», иначе стиль луисов, возросший на борще и сибирских пельменях, мечта о чем-то прекрасном.

И надо всем этим Кира Муратова вовсе не хихикает: толстуха завуч вдруг оказывается едва ли не самым симпатичным персонажем ее картины. Скажу сильней: чем-то она, пожалуй, духовней учителя со всеми его писательскими экзерсисами. Крах самодовольной интеллигентской утопии, на мой взгляд, одна из главных тем «Астенического синдрома».Фильм Киры Муратовой можно упрекнуть в несоразмерности, в несоответствии двух частей, цветной и черно-белой, в несбалансированности и т.п. Иногда фильм топчется на месте. Некоторые сцены затянуты, некоторые повествовательны и даже, как эпизод педсовета, отдают Рязановым.

«Астенический синдром», быть может, самая крупная отечественная картина минувшего десятилетия — далека от гармонического совершенства. Уйдя от изысканности своих ранних картин, Кира Муратова пришла к высокому косноязычию. Но сегодня большое высказывание вряд ли могло быть иным.

«Так прорастает вглубь уродливая роза».