"Цзяньчжи" - искусство вырезания из бумаги.

"Цзяньчжи" - древнекитайское искусство вырезания из бумаги

Вырезание узоров из бумаги – «Цзяньчжи» – один из видов традиционного народного декоративно-прикладного искусства Китая, который недавно был отнесен ЮНЕСКО к числу мирового культурного наследия. Искусство вырезания из бумаги имеет долгую историю, оно возникло во времена династий Шан или Чжоу и передавалось из поколения в поколение до наших дней.

Читать далее

Источник:http://daosgena.livejournal.com/293269.html

http://arttalk.ru/forum/viewtopic.php?t=1425&sid=a73c646aaa9325898a4fe06fbec7a0c7

Бабочка не может бороться с ветром


Все о бабочках

Наверняка среди нас не найдется того человека, который бы не восхищался гармонией природы, а именно одним ее творений – бабочками. Ведь для того чтобы по достоинству оценить их красоту не нужно быть романтиком или досконально разбираться в жизни этих насекомых. Достаточно лишь однажды своими глазами увидеть порхающую красавицу, для того чтобы раз и навсегда запомнить ее на всю жизнь. Мы можем считать, что знаем все о бабочках, но взглянув на порхающих красавиц еще раз, понимаем, что сумели только приоткрыть завесу тайны, которую создала сама природа.
С давних времен бабочки ассоциировалось с легкостью и беззаботностью.
Издавна люди окружали бабочек различными легендами и поверьями. Среди скандинавов и славян бабочки олицетворяли душу человека, а также служили символом всех влюбленных. В то же время сравнение с порхающими красавицами означало непостоянство и легкомыслие, стоит только вспомнить известную оперу Д. Пуччини «Мадам Баттерфляй». Но что бы ни говорили, с древних времен бабочки вызывали восхищение и являлись символом просветления души о чем свидетельствуют различные мифы и сказания. Например, древнегреческий миф о Психее – смертной женщине, которая благодаря силе своей любви стала бессмертна. Как богиню, Психею всегда изображали с крыльями бабочки. А согласно восточным традициям бабочка, залетевшая в дом – вестник удачи и благополучия.
Бабочки – удивительные насекомые, их формирование напоминает нам религиозные рассказы о том, что происходило с Иисусом, его рождение/смерть/воскрешение, множество мифов связано с этими прекрасными насекомыми.
Символика
Имеется множество символистических моментов, относящихся в основном к экзотическим бабочкам.
В Китае, бабочки считаются символами красоты пожилого возраста, когда женщина «ягодка опять». Бабочка считается символом души в Японии, а 2 бабочки, летящие вместе, символизируют счастливый брак. Древние ацтеки говорили, что это насекомое представляет собой душу убитого в бою воина, а трепет крылышек символизирует энергию. Кроме того, не секрет, что с древнейших времен бабочка символизировала бессмертие.
Все - и дневные, и ночные бабочки появляются из яиц (куколок, коконов), с чего только начинается их жизнь. И она расцветают, расправляют разноцветные крылышки, каждый оттенок каких что-то означает; золото - «золотое правило», голубизна - справедливость, зелень - развитие, рост, серебро - облачная нежность.
Бабочка не может бороться с ветром, это действительно так, но она все равно попадает туда, куда хочет попасть. Несмотря на свою хрупкость, и дневные, и ночные бабочки удивляют своим упорством и мужеством. Все человечество ценит их за красоту, настойчивость и шарм. Помните это, и старайтесь не истреблять бабочек без нужды.

Христианские аналогии
Жизнь бабочки напоминает существования Христа. Несмотря на то, что 3 этапа бабочкиной жизни не описаны в Библии, сравнивая священный текст и насекомое, можно найти сходство именно в этих этапах: жизнь, смерть, воскрешение.

Этап первый: Жизнь
Любая бабочка (крапивница, махаон) начинает свое существование в образе неприглядной, и даже пугающей, гусеницы, какая немедленно начинает поглощать окружающую растительность. Ест гусеница все время, на протяжении своего существования, пока не окукливается.
С чем в Библии можно провести аналогию? Когда Бог сотворил Адама и Еву, Он дал им свой чистый и безгрешный образ, и отправил в рай. Бог дал им лишь одну заповедь, чтобы остаться в этом мирном, прекрасном саду - не пробовать плоды с одного-единственного растения, но они не смогли удержаться. Не будем вспоминать о роли Змея и всем остальном - но кажется, что похожие моменты имеются, особенно если считать, что куколка равняется смерти для гусеницы.

Этап второй: Смерть
Поговорим о превращении гусеницы в куколку, какая неподвижно лежит на земле или среди древесных ветвей, и выглядит полностью погибшей, недвижимой и холодной. Однако, внутри этой куколки, медленно происходят загадочные изменения - формируется бабочка (адмирал, махаон, ночные бабочки и прочие - у всех этот процесс одинаков).Вполне возможно приравнять куколку к погибшему существу. Проведя аналогию с христианством - после греха первых людей они и правда стали гибнуть, и физически, и духовно. После этого все человечество автоматически оказалось грешным, пока не появился божий сын, какой и избавил своей смертью их от этого, а затем поднялся (улетел) на небо. Так и у бабочек - смерть совсем не является финальной стадией.

Этап третий: Воскрешение
Пока куколка неподвижно лежит/висит, под ее твердой шкуркой идут потрясающие процессы по созданию бабочки, «исходный материал» - гусеницы всех разновидностей бабочек совершенно не похожи на получившуюся красоту, и представьте, что должно выполняться в куколке.
Как бабочка высвобождается из-под темных, мрачных оков шкурки куколки, так и человечество тоже мечтает о воскрешении, об освобождении.

Бабочки - анимашки (более 200 шт.)

Серия сообщений "украшения,анимации":

Часть 1 - Бабочки - анимашки (более 200 шт.)
Часть 2 - Новогодний фейверк.
Часть 3 - Блестяшки-мультяшки!:)
...
Часть 36 - Цифры.
Часть 37 - Губки-поцелуи.
Часть 38 - Анимированные алфавиты (таблетки,бабочки,божьи коровки)

[shortstories] by Poppy Z. Brite

Джорджийская история

Холодным январским днем, когда туман уже клубился над темными прудами, предвосхищая вечер, я вернулся в Джорджию. Два года и шесть тысяч миль отделяли меня от земли, которая была моей колыбелью и когда-то была моим домом.
Два года, шесть тысяч миль. Флорида и «Мир Диснея» и апельсины, наполненные жидким солнечным светом. А в Замке-С-Привидениями фигура с бледными руками, подвешенная на незаметной балке, медленно поворачивается, поворачивается. Новоорлеанские джаз-клубы и шлюхи, чьи глаза из-за макияжа словно в синяках, опухшие и закрытые; губы у них слишком сочные, а во рту – вкус гнили. Длинные ленты сверкающего ночного шоссе и песка; и радио включено слишком громко. Стараюсь не замечать огоньки на приборной доске, светящиеся как полуприкрытые глаза.
Послушайте – однажды четыре мальчика жили на верхнем этаже церкви, выстроенной из старинной древесины и цветного стекла. Церковь была заброшенной, так что всем было плевать, что мы там живем. Мы купались в летних грозах, а зимой оставались грязными, и по ночам ходили со свечами. Джин, с глубоко посаженными глазами, и красавчик Сэмми, с острыми чертами лица, делили на двоих комнату и матрас в пятнах рома. Каждый день он создавали дрейфующие серые дюны из сигаретного пепла. Они старались перещеголять друг друга своей худобой, и вместе они сочиняли фрейдистские стихотворения – Джин, с лицом вампира; Сэмми, с длинными спутанными волосами, блестящими словно вороново крыло. Его мудрые зеленые глаза темнели от боли – нашей или его собственной.
По ночам мы слышали их сквозь крошащиеся стены – их стоны и укусы; и мы знали: пока два существа в мире еще любят друг друга, мы в безопасности. По утрам их плечи были испещрены бледно-красными полукруглыми отметинами, а улыбки становились чуть счастливее.
Голос Джина – vox humana, как он его называл – от психосексуального воя a-la Боуи срывался на гортанное карканье неизлечимого рака горла. Сэмми же извлекал крики удовольствия из гитары такой же узкой, плоской и блестящей, как и он сам. А еще он разрисовывал стены нашей церкви фресками: черные овалы; кошки, длиннее, злобнее и скелетообразнее, чем им когда либо суждено было быть; банки прозрачного «Джелл-Оу», как трепещущие драгоценные камни, - в общем, все, что возникало в закоулках его разума. Однажды Сэмми рассказал мне, что во все краски он подмешивает немного собственной крови. Я не верил ему до тех пор, пока однажды вечером при свете свечи не увидел, как бритвой он делает крошечный надрез на предплечье, окунает кисть в алый ручеек и потом погружает ее в кошмарный черный. В этот чувственный и кровавый момент мне хотелось прижаться ртом к порезу и вытянуть нектар из его вен. Я знал, что Сэмми не отказал бы мне, если то, в чем я нуждаюсь – это сладость его крови. Вместо этого я протянул руку и коснулся его рисунка кончиками пальцев, и Сэмми, улыбаясь, своей кисточкой аккуратно обвел кости моей руки кроваво-черным.
Когда гасли свечи, Джин и Сэмми прятались в объятиях друг друга. Святой (урожденный Джон Сейнт-Джон) унциями продавал травку, чтобы купить барабаны. По ночам он не снимал темные очки и ему нравилось, когда гасли свечи. Я был самым обыкновенным в этой компании, мальчик с короткой стрижкой; так что я написал домой и сообщил, что хочу изучать бизнес в местном колледже. Когда пришли деньги, я купил в ломбарде раздолбанный бас. Сэмми сообразил, как играть на нем, и очень старался научить и меня, но в его длинных худых пальцах с ободранным черным лаком на ногтях было больше волшебства, чем в моих. Пряди блестящих волос он заплел в косички, обрамляющие его лицо, когда он играл.
В разваливающихся маленьких клубах, с рунами и неразборчивыми именами, выведенными на стенах аэрозольной краской, мы делали музыку для толпы детей Дахау, с иссиня-черными волосами и руками, обтянутыми сетчатыми одеждами. Иногда в жизни Джина – днем или в полночь – появлялось длинное крыло депрессии, дрожь ужаса, вызванная кислотой или грибами или перекосом в его мозгах. В бешенстве он метался по церкви, и только наша любовь к нему мешала нам возненавидеть его. Он вцеплялся в дверь моей комнаты и обвинял меня в том, что между мной и Сэмми что-то есть. Заявлял, что чувствует вкус моей слюны на языке Сэмми. Я поднимал взгляд на темноглазого Сэмми, стоящего в коридоре за спиной у Джина, - тот качал головой.
Джин ложился на дощатый деревянный пол и разглагольствовал о патологическом самоуничтожении. Говорил, что больше никогда не будет есть: что умрет среди своих костей, остановит сердце, не давая ему пищи, игнорируя его мольбы о хлебе насущном. Что мог бы украсть у Сэмми бритвенные лезвия и срезать собственную кожу тонкими полосками, как кожуру. «Я мог бы заставить тебя убить меня», - заявлял он Сэмми, а тот заключал Джина в объятия, склонял к нему лицо, баюкал костлявое угловатое тело. Тихонько напевал что-то, бессловесно умоляя Джина не умирать. Постепенно оба погружались в ритм неспокойного сна.
Однажды ночью Джин бушевал и плакал до трех. Мы слышали, как охрипло его горло, словно самый его голос кровоточил. Наконец в церкви воцарилась тишина. Мы со Святым, слишком подавленные, чтобы уснуть, забрались в комнату Джина и Сэмми. Сэмми подвинулся, освободив нам место на матрасе, и обнимал весь остаток ночи, шепча бессмысленные слова, чтобы заглушить прерывистое дыхание Джина.
Мы продолжали давать концерты. Иногда Джин смеялся и был человеком. После полуночи мы высовывались из верхних окон нашей церкви и смотрели поверх куполов и шпилей уродств нашего города. Корни безумия, переплетаясь, все глубже врастали в Джина. Он объявил Сэмми, что больше не хочет сочинять слова песен вместе с ним. Только Джин мог сделать их достаточно темными, полюбить их черноту, придать скелетам слов тот смысл, которого они жаждали. Джин выпил две бутылки бурбона и оставил на матовой щеке Сэмми красную отметину в форме ладони – только потому, что тот сказал, что любит солнце. Когда же Сэмми закрылся в другой комнате, Джин в кровь ободрал пальцы, стараясь добраться до него сквозь незапертую дверь.
Однажды ночью Джин взял веревку и в одиночестве забрался на колокольню. Колокола там не было, но пауки заполнили пустоту своей паутиной. Пауки наблюдали, как задыхается Джин, слушали, как выдавливается наружу его vox humana.
Святой вернул прежнее имя Джон и уехал в Атланту – работать в аптеке своего отца. Сэмми обрезал веревку на колокольне и чуть не упал под небольшим весом тела Джина. После того, как труп забрали, Сэмми днями напролет лежал на матрасе, перебирая пальцами веревку, разделяя волокна и заплетая их в косички. Уничтожая веревку и снова свивая ее. Глаза у него стали черно-зеленые, как гниющая листва. Он не говорил ни слова, но мне казалось, я чувствую его крик, безмолвный, бесконечный, закручивающийся спиралью, отдающийся эхом в комнатах.
Как-то утром он исчез. Он выдавил краску изо всех тюбиков, какие у него были, и большими арками размазал по полу и вверх по стенам, скрывая скелетообразных кошек, покрывая дымкой овалы. Радужные отпечатки ног Сэмми вели сквозь весь этот беспорядок вниз по лестнице. Покидая церковь, в углу я заметил его гитару со сломанной шеей. Я забрал ее с собой в машину и проехал шесть тысяч миль, проехал два года, пытаясь забыть темное распухшее лицо Джина и гитару Сэмми, задохнувшуюся тишиной.
Джорджия. То, что я дома, я понял только потому, что несколько миль тому назад меня приветствовал знак «добро пожаловать». Ренессансный городок из дерева и стекла, который я когда-то оставил, не имел никакого сходства с пейзажем заброшенных автозаправок, грязных прилавков с гамбургерами, и помоек, которые сторожили изборожденные морщинами старики в хижинах из просмоленной бумаги и консервных банок. А теперь все это уснащало мой маршрут. Город раскинулся рядом с шоссе – забегаловка, кладбище, баптистская церковь – и снова иссяк. Выцветший перетяг, натянутый меж телефонных столбов, хлопал на фоне алюминиевого неба:

МАКГРУДЕР И ЛАРКС
КАРНАВАЛЬНОЕ ШОУ
ЯРМАРКА РОКВИЛЛЯ
20-22 ЯНВАРЯ

На парковке ярмарки стояло несколько брошенных легковушек и рассыпающихся пикапов. Я въехал на стоянку, в надежде купить стаканчик мороженого, такого же сладкого и холодного, каким оно когда-то было; и кусок жирной, словно резиновой пиццы. Может, прокачусь разок на карусели. Небольшое приключение, способ прогнать тишину, которую вернула мне Джорджия.
Пицца оказалась тонкой и сухой, как картон. Мороженое растаяло и пленкой растеклось по пальцам; а карусели там вообще не было. Я пробирался к выходу сквозь жирную грязь, мимо зловонных урн, когда по моему плечу скользнула рука и джорджийский голос произнес: «Ты еще не видел всего».
Я заглянул в его глаза. Постаревший, начинающий толстеть ребенок; но когда-то он наверное был привлекателен, даже красив. Его губы, изогнутые как у младенца, могли целовать. Его светло-голубые глаза могли мечтать. Теперь его светлые волосы свисали на уши сухими кукурузными прядями. В одной мочке поблескивало крошечное золотое колечко. На голубой рубашке оранжевыми буквами вышито имя – «Бен». Он улыбнулся, и хотя в улыбке не хватало переднего зуба, она была удивительно милой.
- Скоро закрываемся, - сказал он. – Я проведу тебя бесплатно.
За его спиной хлопал натянутый холст. Расплывчатые рисунки вздувались и опадали вместе с ним. Я разглядел витиеватую красно-золотую надпись: «ДВУХГОЛОВАЯ КОЗА. СВИНЬЯ-ПАУК С 8 НОГАМИ. ДЬЯВОЛЬСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ ИЗ УЭЛЬСА». Палатка уродцев. Мне хотелось отвернуться, снова оказаться рядом с машиной и проехать еще шесть тысяч миль, еще два года. Но я не мог так просто отмахнуться от маленькой любезности Бена.
- Спасибо, - ответил я. Должно быть, карнавал стал еще более пустынным, чем мне показалось, потому что мой голос отозвался эхом среди палаток и прилавков.
- Не за что, - сказал он, и отвел в сторону полотнище у входа.
Внутри палатки пахло древней пылью, навозом и едким формальдегидом. Двухголовая коза была жива, но бока у нее дрожали от холода, а опилки под ее головами были закапаны зеленоватой пеной. Свинья-паук и другие загадочные зародыши плавали в запыленных склянках, скрученные и неухоженные. Казалось, что у дьявольских близнецов, плоских и безжизненных за стеклом, была плоть из твердой земли и волосы из сухой травы.
Бен снова прикоснулся к моему плечу.
- Есть еще один. Там, сзади. Обычно за него надо доплатить, но раз уж я пустил тебя бесплатно…Ты ведь не из Роквилля, так?
В его глазах на мгновение мелькнуло нечто пойманное в ловушку и вопящее. Я знал наверняка, что не хочу смотреть на этого закулисного уродца, кто бы он там ни был. Выставленный на холод и ветер для зрителей достаточно любопытных или ненормальных, чтобы заплатить лишние 50 центов.
- Нет, - ответил я. – Не из Роквилля.
Он кивнул, молча и безропотно. Его глаза снова стали бледными и безмятежными, как голубое молоко.
- Ну тогда пошли, он ждет.
Запах на задворках стоял тяжелый, приторный, насыщенный гнилью. У задней стенки палатки большими мягкими кучами громоздились навоз и мусор. В нескольких футах поодаль помещалась клетка из железа и толстой колючей проволоки, на бетонном основании. Внутри клетки металось и корчилось тощее существо. Длинные бледные пальцы вцепились в зазор наверху клетки.
- Это уродец, - произнес Бен тихо, почти с уважением. В руке у него очутилась длинная палка, которую он просовывал между прутьями, чтобы ткнуть уродца и заставить его корчиться и хватать палку зубами.
- Давай, ты, шевелись. Подвигай лапками. Мистер, вы знаете, кто такой уродец? Когда-то все они были дикарями с Борнео. Этого мистер МакГрудер заполучил из психушки к северу отсюда…Эй ты, отпусти палку! Урод, ты голодный? Собираешься показать человеку свой трюк? …Смотрите, мистер. Подойдите ближе. Не слишком близко, а то он постарается схватить вас.
Бен наклонился к маленькой клетке и вытянул наружу нечто скрюченное, с извивающимся облезлым хвостом и короткими дергающимися лапками. Скривив губы в гримасе не то отвращения, не то жалости, он швырнул крысу в клетку уродца.
Я наклонился к зазору и увидел, что крыса метнулась по полу за секунду до того, как рука уродца пригвоздила ее. Бетонный пол был покрыт разводами и рисунками темно-красного цвета. Я смотрел на уродца и вдруг осознал, что мне знакомы изгибы этого худого тела. Он начал истекать слюной, и внутри влажного рта, пятном краснеющего на мелово белой коже, я разглядел зубы, когда-то покусывавшие по-птичьи костлявое горло Джина. Когда-то давно – раньше, чем я знал; когда-то, когда четыре мальчика жили в церкви, наполненной пылью и солнечным светом. Я увидел, как крысиные гости хрустят на зубах, когда-то пытавшихся вырвать из Джина его боль. Длинные вязкие ручейки крови, смешанные с более темными, странными жидкостями, стекали на пол и собирались в лужицы поверх рисунков. Я знал, что чуть позже, прежде чем засохнет эта свежая кровь, пальцы уродца нащупают ее и применят для новых рисунков, новых легенд, украшающих его клетку.
Я вцепился пальцами в прутья. На его длинных тускло-черных волосах виднелись бусины крови, она яркой акварелью стекала по его тонкой шее и груди – каркасу из костей, обтянутому сухой полупрозрачной кожей. Как макияж, кровь покрывала его ресницы и веки. Когда-то он красил глаза черным, пурпурным, золотым, чтобы добавить оттенок гламура в наши представления. Теперь его веки навсегда стали кроваво-алыми. А интеллект…тот блестящий интеллект, что когда-то научил меня играть на бас-гитаре; что однажды с помощью сказок о райском радужном огне и китайской рыбе провел меня сквозь паршивый кислотный трип; интеллект, раскрывавший нараспашку его душу кровью и красками на стенах…он все еще светился там, в его глазах, зеленый и безумный. Все еще там. Разводы на полу клетки не были случайными следами: глаза, висельники, кошки и овалы, нарисованные кровью. Были там и умное лицо Святого, и мое, с нежным взглядом. И лицо Джина, прекрасное, как у вампира, и распухшее, с мертвыми глазами. А в уголке было и собственное лицо Сэмми – жестокий автопортрет со впалыми щеками и ртом в сгустках крови.
Я сунул руку сквозь перекладины, но отступил, когда Сэмми потянулся ко мне. Его ладонь была скользкой от крови и ошметков плоти. А под ногтями засохла старая кровь. Я никогда не смог бы снова прикоснуться к нему. Он поймал мой взгляд и не отводил глаза.
- Забери меня с собой, - прошептал он сквозь решетку, и откусил крысе голову.
В машине я вывернул громкость радио до упора, когда отдельные ноты и голоса сливаются в хороший бессмысленный шум. Я запер двери и включил обогреватель на максимум – против зимней ночи, против звезд, сверкающих холодом сквозь прутья клетки. И лента шоссе покатилась прочь от Роквилля; в ее мерцающей яркости я разглядел все мили и годы моей оставшейся жизни.


(С) 1987, Poppy Z. Brite, A Georgia Story
(C) 2004, Firefly, перевод

 

Ангелы.

1. Дух.

«Разве ты не видишь, пришло время нам найти…Реки, горы, все вблизи…Разве ты не видишь…Давай найди…Разве ты не видишь».
Гортанный каролинский голос, наполненный гравием и золотом, от глубокого рычания поднимается к трепещущему крещендо, перекрывает ужасную игру на гитаре. Словно вешалкой по струнам, словно ангелы разбивают вдребезги свои арфы! Стив глянул в зеркало заднего вида и спросил:
- Как, черт возьми, тебе удалось настолько выбиться из мелодии?
- Я и не выбивался. Слушай.
Дух сомкнул пальцы вокруг шеи стивовой гитары и извлек некий звук, который, полагал Стив, замысливался как аккорд. Звук разнесся по машине, заставляя вибрировать стекло и металл, поднимая пыль из сидений, пока Стив не приоткрыл окно, чтобы выпустить его наружу. Дух снова запел, жизнерадостно и царственно уничтожая старый хит ФМ-радиостанций. Ветер бросал ему в глаза длинные пряди сияющих волос. «Эми…что ты будешь делать…Эмиииииии….я могу быть с тобой».
Через сорок миль, после автозаправок с медведями-убийцами в клетках на заднем дворе; после шашечных клеток полей пшеницы и табака; после телефонных столбов, распятиями окоченевших на фоне неба; тандерберд разъяренно изрыгнул клубы пара, закашлялся и заглох.
Какое-то время Стив возился под капотом, матерясь и обжигая руки о раскаленный металл, а Дух на заднем сидении бренчал на гитаре и пел. Когда же он произнес «выше голову» и передал Стиву банку «Будвайзера», вытащенную из маленького охладителя; Стив запустил свои обожженные руки в темные волосы, свисающие ему на лоб и глаза. Пряди, жесткие от машинной смазки, встали дыбом, колечками и острыми углами.
- Это выше моих сил, - выдохнул он. – Тачка проклята, старик, она проклята, мать ее. Нам нужен телефон.
Дух выбрался из машины. Взгляд его светлых глаз поднялся к небу, потом скользнул по телефонным проводам, тянущимся вдоль подъемов и спусков дороги, окутанной дымкой. Секунду он стоял, слегка раскачиваясь, вытянув вздрагивающие руки вдоль тела, а мысли его убегали прочь по проводам. Потом Дух встряхнулся, повернулся кругом и спросил:
- Видишь вон ту церковь? За ней есть тропинка, мы пройдем через кладбище и лес, а за ними на взгорке будет большой дом.
Они прошли по тропинке через кладбище, отбрасывая длинные тени на мягкие гниющие серые камни, на яркие лоскутки травы и земли и солнечного света. Время от времени они прикладывались к банкам с пивом, роняя пену и янтарные капли, в которых сверкало солнце. Стив вытер руки о красную бандану. Дух, все еще мыча под нос свою песню, зажимал между пальцами верхушки сорняков, потом снова отпускал их. К джинсам Стива и серым вылинявшим штанам Духа цеплялись репьи. Стив начал насвистывать.
Близнецы сидели на газоне перед домом, в прохладной грязи своего «колодца желаний», минут десять отслеживая продвижение путников, до тех пор, пока не стали слышны шелест веток и хруст сосновых иголок на заросшей лесной тропе. Пока тени колыхались еще за поворотом дорожки, за мгновение до того, как путники вышли на газон, каждый из близнецов сгреб в ладонь пучок травы и крошечных синих цветочков и бросил их в колодец, а потом они опрометью кинулись под переднее крыльцо. Оттуда выглядывали две пары желтовато-зеленых глаз; две головы склонились друг к другу, перешептываясь о потрескавшейся коже ковбойских ботинок Стива и о рисунках пурпурным маркером на белых кроссовках Духа.
Тот остановился взглянуть на пятно грязи на газоне – неглубокую ямку, аккуратно обрамленную камнями. Грубые серые булыжники отделяли впадину с красной глиной от короткой травы; от ямки окаменевшими солнечными лучами разбегались линии более мелких белых голышей, наполовину погруженных в пятнистый газон, словно зубы. Дух осторожно провел носком кроссовки вдоль линии голышей.
- Что это? – спросил Стив.
- Дырка в земле. Здесь цветы, Стив. И пенни.
- Может, мусорка. Слушай, нам надо избавиться от этих банок, прежде чем стучаться к ним в дверь.
Они поставили банки в тень, рядом со ступеньками крыльца. Уголком глаза Дух увидел, как из-под крыльца высунулись две маленькие, тонкие как палочки, паучьи руки и схватили банки. Он опустился на четвереньки и попробовал заглянуть между досками. Сгнившая листва, лоскутки света и тени…маленькая рука, ускользающая из поля зрения.
На стук Стива ответил парень, взглянувший на него сквозь занавес красновато-коричневых волос, блестящих, словно грудка малиновки. Парню было лет около восемнадцати; может, всего на пару лет моложе Стива, но он был меньше ростом и стеснительнее. Произнеся только «здрасьте», мальчишка отступил в сторону, пропуская Стива в дом. Стив оглянулся на Духа – стоящего на коленях, взгляд устремлен в щель в крыльце, рука шарит в кармане. Дух вытащил блестящий десятицентовик и бросил его в зазор между досками.
- Близнецов увидел, наверное, - сказал парень. Стив пожал плечами и шагнул в фойе.
Дух был прав – дом оказался большим. А также влажным, темным, заполненным присутствием Иисуса. Огромная картина с его изображением висела в передней, - глаза грустные и мудрые, как у бассет-хаунда; руки распростерты в благословении. Стив взглянул на него с другого угла – ладони источали кровь. Стены покрывали тисненые обои густого малинового цвета, испещренные пятнами от воды. Над головой тяжело нависал потолок с лепниной в виде фруктов, виноградных лоз и скучноглазых купидонов.
Когда Стив объяснил ситуацию с тандербердом, парень просиял.
- Может, я смогу ее починить. У меня иногда получается.
- Это не машина, а старая шлюха-извращенка, - предупредил его Стив. – Как только она тебя увидит, так сразу даст в лицо радиаторным колпаком. Может, лучше просто позвонить на свалку.
Дух, заходя в фойе, услышал последние слова.
- Стив, ты же не бросишь эту старую тачку, пока у нее задний бампер не отвалится. Давай вернемся и по крайней мере заберем вещи. Если мы здесь надолго, я хочу практиковаться на гитаре.
Стив зарычал. Они снова вышли на крыльцо, и Дух резко вздохнул: - Смотри. Они
выбрались наружу.
Близнецы скорчились рядом с колодцем, склонив головы над грязной дырой. По траве расстилались их черные перекрученные тени. Когда они обернулись, Стив, который был старше Духа на год и иногда относился к тому покровительственно, не мог не схватить друга за руку и не потянуть назад.
У двух фигурок на газоне были мерцающие глаза, оттененные высокими скулами и бледностью. Хищные точеные лица. Обнаженные узкие костлявые грудные клетки, обтянутые белой кожей. А плечи, прижатые друг к другу, были такие розовые, сморщенные…и какие-то настолько неправильные, что Стив не смог сразу распознать природу этой деформации.
Секунду близнецы смотрели пристально, по-прежнему склонившись над своим колодцем. Потом они метнулись и исчезли - либо в лесу, окружающем дом; либо снова под крыльцом. Где именно, Стив так и не понял. Он нервно оглянулся и произнес: «Какого…».
- Это случилось сразу после их рождения, - ответил ему мальчишка. – Они так и появились из маминого живота, сросшиеся вместе. Чуть не разорвали ее. Ей наложили тридцать швов. Каждый из близнецов родился с одной рукой – справа Михаил, слева Самуил. А доктор отделил их друг от друга, разрезав по линии плеча.
Стив смотрел на то место на газоне, где до этого были близнецы, и снова видел искореженные фигурки, как они льнут друг к другу, плечом к искалеченному плечу. Он попытался придумать, что бы сказать, в итоге выдавив только: «Жаль».
Дух закрыл глаза и последовал сквозь лес за Стивом и парнишкой, позволяя ногам самим находить дорогу, сквозь его веки просачивались неровные вспышки света. Он представил себя хрупким, крошечным, обнаженным, едва сформированным; под защитой единственного существа, чьи плоть и кровь и душа переплелись с его собственными. Он почувствовал холодную боль ножа; жаркую, разрывающую агонию разделения. У него вырвался всхлип, тихий звук одиночества.
- А? – обернулся Стив.
- Нет, ничего. – Дух открыл глаза.
Когда они дошли до тандерберда, Дух снова вытащил гитару. Стив и мальчишка спрятали головы под капотом и начали с энтузиазмом обсуждать извращенность машин. Несколько минут Дух прислушивался к ним, тихо улыбаясь бессмысленности «автомобильных» разговоров. Потом пошел сквозь лес обратно к дому, сел на ступеньки крыльца и сыграл все песни, какие знал. Он пел их громко и радостно, на ходу придумывая слова взамен забытых. Он аккомпанировал себе, напевая странную песню без слов, которая вдруг завладела его пальцами, когда из-за угла дома появились близнецы. С взъерошенными влажными шевелюрами, с покрытыми каплями телами, а на лицах дорожки – то ли от воды, то ли от слез. На фоне бледной кожи живо и сердито выделялись шрамы на плечах.
Близнецы были обнажены, и Дух понял, что они старше, чем он думал: их промежности были затянуты мягким темным бархатом, хотя и там, как везде, они были недоразвитыми и маленькими. Когда они увидели Духа, то упали на землю, прижавшись друг к другу, стараясь защитить друг друга своими руками.
Дух потянулся к ним, желая прижать к себе, дать им некую точку опоры. Но, увидев ужас на их лицах, он остановился и заставил себя положить руки обратно на гитару.
- Что с вами случилось такое? – спросил он.
- Она искупала нас, - наконец произнес один из близнецов, словно выплевывая слова, в то же время не отрывая пристального взгляда от гитары.
- Кто, ваша мать? Почему она не позволит вам вылизать себя дочиста? Так делала моя бабушка – или разрешала мне принимать грязевые ванны.
По губам близнецов скользнула слабая улыбка. Секунду Дух серьезно взирал на них, потом снова начал играть странную песню, извлекая ноты из струн. Ноты падали, расплескиваясь словно капли цветной воды. Дух, откинув голову назад, издавал жалобные звуки – почти слова. Когда один из близнецов протянул руку, чтобы дотронуться до серебряных инкрустаций на гитаре, Дух не перестал играть. Песня становилась все более дикой и странной, прижимая пальцы Духа к струнам. Мелодия разделялась на длинные ленты звука и снова сливалась в волны, окружая близнецов, притягивая их ближе, и поднимая их, все еще прижимающихся друг к другу, на ноги.
Они сложили свои руки вместе, линии и холмики на их ладонях сошлись, как головоломка- паззл из плоти. Близнецы, склонив головы, соприкоснулись лбами, а потом отшатнулись друг от друга и начали танцевать, вращаясь, крепко прижимаясь друг к другу своими маленькими телами, как если бы они снова могли слиться в единое целое. Братья цеплялись друг за друга с детской похотью и отчаянием, потом снова крутились и снова притягивали друг друга обратно: поэзия худобы, музыка плоти и кости. Мелодия взмыла вверх, закрутившись спиралью.
В мгновение ока они набросились на Духа, их лица прижались к его лицу, а руки нашли биение его сердца. Духу удалось оттолкнуть от себя гитару прежде, чем они опрокинули его спиной на ступеньки. Губы у него были липкими от их горьких слез и кисло-сладкой слюны. На секунду он спрятался в темноте за закрытыми веками и отдался на волю событий: тепло их мягкой персиковой плоти, резкий мыльный запах их тел, их страсть, разбуженная музыкой.
Но из-за обиды и ужаса аутсайдеров руки у них были жесткими, пальцы стали твердыми и острыми. Зубы нашли впадину на горле у Духа, и там расцвела яркая, влажная боль.
Потом его тело больше не чувствовало их веса, и Дух остался в одиночестве на ступеньках; в его руках была только шея гитары, только ее холодное гладкое тело прижималось к нему. Из-под крыльца донесся слабый стон.
- Мистер? – спросил тихий обеспокоенный голос. – Близнецы не причинили вам вреда, ведь нет? Они бы никому не причинили вреда намеренно.
Дух поднял взгляд. Вернулся старший брат близнецов. За его спиной стоял Стив, перемазанный машинным маслом и покрытый потом; его мышцы были напряжены, готовые уничтожить всякого, обидевшего Духа.
- Нет, я в порядке, - ответил Дух, наблюдая за их лицами.
- Твоя шея, Дух, - тихо сказал Стив. – Вон там, во впадинке.
Дух прижал руку к ключице и отвел ее прочь – липкую, запачканную кровью.

2. Брат.

Близнецам почти исполнилось пятнадцать, когда пришел ангел и забрал их.
Никто больше в семье никогда не любил близнецов по-настоящему. И они тоже не любили никого из нас. Может быть, именно поэтому они так сердились из-за того, что их отрезали друг от друга.
Близнецов звали Михаил и Самуил, хорошие имена, архангел и пророк. Но никто никогда не называл их этими именами, а если кто и пробовал это сделать, они никогда не отзывались. Для нас они были просто близнецами: больше, чем один человек, но и не совсем двое. На следующий день после их рождения их отделили друг от друга, разрезав плечи, и они чуть не истекли кровью. Да свершится Божья воля.
В тот день, когда они вернулись домой из больницы, мама повесила у них в комнате портрет Иисуса и уложила спать в две маленькие кроватки. Близнецы кричали весь день и всю ночь, и весь следующий день. Мама решила, что их напугали глаза Иисуса, светящиеся в темноте, и сняла портрет, но близнецы продолжали кричать, пока она не уложила их в одну кроватку.
После этого им необходимо было спать в одной кровати всю ночь, каждую ночь, всегда – иначе бы они кричали, как делали, когда были новорожденными. Мама взяла на себя починку и пошив одежды в городе, и близнецы спали в ее швейной комнате среди груд ткани и хрустящего тиснения; в их сны зигзагом вплетался вой электрической швейной машины.
Близнецы учились ползать с помощью одной руки: стремительное движение через прихожую, через гостиную, по ковру с рисунком из роз величиной с кочаны капусты. Они стирали колени в кровь об этот ковер. Они учились вставать на ноги, цепляясь друг за друга. Если близнецы опирались друг на друга, то могли сделать несколько шагов. Они не подходили к маме, когда она раскрывала свои объятия навстречу им, или к папе, и ко мне тоже не подходили. Они висели друг на друге и ковыляли кругами, поддерживая друг друга, а при падении тянули друг друга вниз.
Близнецы ели нашу пищу и спали в кровати, которую мы дали им, и позволяли нам содержать их в чистоте, но мы существовали только в тесном уголке их мира, - в уголке, отведенном для таких вещей, как одежда, и ужин, и ненавистные ванны. Когда я стал достаточно взрослым, чтобы обнаружить в себе Божий дар – чинить машины, то близнецы иногда подходили к гаражу и наблюдали, как я работаю над какой-нибудь соседской развалюхой. В основном они свободно бегали по лесу и жили под крыльцом, играя в игры, придуманные ими самими. Братья любили танцевать, изображая некие ритуальные движения, шагая и качаясь из стороны в сторону и кружась. В конце они крепко сжимали друг дружку, как клещами, и выли, если кто-нибудь пытался растащить их в стороны.
До того лета, когда им исполнилось пять, а мне восемь лет, они не говорили. Каждое воскресенье мы молились за них в церкви. Мама даже послала за каким-то святым маслом. Его прислали в маленьких пластиковых пакетиках, как кетчуп в ресторане, и мама втирала его близнецам в горло каждый раз, как ей удавалось поймать их, но они не говорили до тех пор, пока не стали готовы к этому.
Образ той летней кухни (90 градусов жары, если судить по термометру «Моторное масло Силкс» в окне) стоит перед моими глазами такой же красочный, неподвижный и четкий, как трехмерные сцены в специальной Библии, которую мама заказала по ТВ. Близнецы сидели за кухонным столом и поедали арахисовое масло прямо из банки. Края банки были измазаны карамельно-мягкой массой, и лица близнецов тоже были покрыты золотисто-коричневыми разводами. Мама доставала из шкафа банку консервированной ветчины, чтобы приготовить мне бутерброд.
Сквозь дыру внизу сетки на двери пробралась муха, покружила по кухне и уселась на край банки с маслом. Какое-то время близнецы наблюдали за мухой, пока та не приклеилась к тающему маслу и не начала вырываться. Тогда один из близнецов – Михаил – повернулся на своем стуле, посмотрел прямо на маму и сказал: «Вообще с чего вы решили, что мы хотим, чтобы нас отделили друг от друга?»
Мамины пальцы как раз сомкнулись на банке ветчины. Рука у нее дрогнула. Я видел, как банка покачнулась и шлепнулась со стола на пол. Подскочив один раз, она откатилась в сторону и замерла у пластикового мусорного ведра. Михаил вытащил муху из масла, размазал ее по краю стола в пятно из крыльев, лапок и коричневой липкой массы, и снова взялся за ложку.
Позже мама произнесла без выражения: «Я не хочу, чтобы они были рядом со мной», и близнецов переселили из маминой швейной комнаты в гостевую комнату наверху (они сказали, что там слишком холодно и слишком много призраков), а потом в итоге в мою комнату. Они пообещали, что не будут петь по ночам, если я сниму со стен библейские картины, которые дала мне мама, и мы жили в мире.
Тогда им было по пять лет.
Близнецам было по тринадцать, когда папа обнаружил их в луже крови на полу гаража. У них была упаковка бритвенных лезвий, и они скорчились у задней стены, за папиным грузовиком. Прижав друг к другу изрезанные плечи, братья истекали кровью друг в друга. На них обоих пришлось наложить тридцать швов. В ту ночь я натянул на голову одеяло и слушал, как они шепчутся на соседней кровати.
- Я думал, мы снова срастемся вместе, - произнес Михаил. – я не собирался говорить им этого.
- А сейчас болит, - пробормотал Самуил, уже засыпая.
- Оно всегда болит, - ответил Михаил. – То место, где они отделили нас друг от друга.

3. Дух.

Дух увидел сон об этой жизни, лежа рядом со Стивом в холодной гостевой комнате наверху. В этой комнате действительно обитал призрак, Дух знал это, но всего лишь грустная тощая тень кошки, которая умерла тут от голода пятьдесят лет назад, запертая и забытая семьей, уехавшей в отпуск.
Парень знал, как починить стивов тандерберд, но не мог сделать работу до заката, потому что это было воскресенье. К тому времени было уже слишком поздно отправляться в путь, так что семья разрешила Стиву и Духу за плату в десять долларов переночевать в гостевой комнате наверху. Дух долго не мог уснуть, ощупывая пальцами маленький четкий след от укуса на своем горле. Он чувствовал, как по комнате все еще бродит кошачья тень; и слушал ровное дыхание Стива – дыхание человека, находящегося в мире с собой и заключившего перемирие с миром.
Потом Дух тоже уснул. И обнаружил себя в плотных молочно-белых облаках, которые в его снах часто окутывали его тело до пояса. Во снах он редко видел свои ступни, хотя и чувствовал, что они босые.
Дух шагал через газон перед домом. Он прошел мимо ямы в земле, которую близнецы заполнили монетками и цветами и назвали «колодцем желаний», и задумался о том, какие желания они там загадывали. Он прошел вдоль опушки, преодолел тридцать футов до сарая позади дома с мгновенной легкостью, присущей снам, и оказался в гараже. Стены щетинились инструментами. В гараже стоял красный грузовик-пикап, того старомодного типа, который по форме всегда напоминал Духу буханку хлеба. А еще там был шевроле – разбитая боевая коняга. Должно быть, брат близнецов работал над ней бесцельными, тающими от жары днями, тянущимися от воскресенья до воскресенья.
Из-под задних колес пикапа сочился тонкий ручеек крови, прокладывая дорожку сквозь масло и песок на полу и пачкая бетон. Матовый лунный свет струился через окна, и лобовые стекла и металл инструментов отсвечивали бледно-голубым. В лунном свете кровь казалась черной.
А потом Дух разглядел близнецов, вжавшихся в уголок позади пикапа. Их обнаженная кожа, хищные лица, узкие грудные клетки и худые как палки ноги блестели в бело-голубом освещении; там и сям влажно чернели брызги крови. На их плоских плечах, покрытых шрамами, выделялись свежие раны, прижатые друг к другу; а кровь струилась по порезам, которые близнецы нанесли друг другу. Лица у них были гладкие, невинные и безмерно счастливые.
Взмах бритвы. Черная кровь. Счастье.
- Я знаю, какое желание они загадывают! – закричал Дух, просыпаясь. Рядом с ним заворочался Стив, что-то бормоча и стянув все одеяло на себя, но так и не проснулся. Крик прозвучал только в воображении Духа, в его сне.
- Я знаю, какое желание они загадывают, - прошептал он еще раз, и долго вглядывался в темноту, прежде чем подняться с кровати.

4. Брат.

Один был просто парень как я, чуть постарше, чуть поумнее. Но второй, по имени Дух, был ангелом. Я понял это по пряди волос, мягко спадающей на его глаза, и по его прозрачной коже, и по тому, как его руки порхали в воздухе. И еще я знал это по тому, что вы бы, наверное, назвали его аурой.
Миссис Карстерс из нашей церкви умеет читать их; она многое может рассказать о человеке по цвету его ауры. Она говорит, что у близнецов одна аура на двоих - пурпурно-черного цвета, как синяк; она окружает их обоих, соединяет их, неважно, насколько далеко друг от друга они находятся. Я никогда не видел ауры – ни близнецов, ни других людей. Но кто угодно мог заметить золотистое сияние, окружающее этого Духа: такое же мерцающее и такое же потрясающе яркое, как солнечный свет, сочащийся сквозь чистые предрассветные облака в пасхальное утро.
Дух проснулся.
Я не слышал мягкого звука его шагов в холле, но увидел в темноте это золотистое сияние прежде, чем он зашел в нашу комнату. Он взглянул на меня и решил, что я сплю, а потом склонился над кроватью близнецов. Я подумал, что они его снова укусят. Даже хуже – вцепятся когтями.
Но близнецы потянулись к нему так, как никогда раньше ни к кому не тянулись – только друг к другу. И Дух, который, должно быть, был сильнее, чем казался, поднял близнецов на руки и обернулся ко мне. Оказывается, он знал, что я не сплю. Близнецы прижались к нему, положив головы ему на плечи, сцепив руки на его груди и сонно перешептывались. Если кто и мог спасти наших близнецов, то именно этот ангел.
- Да пребудет с тобой Бог, - тихо сказал я.
Дух улыбнулся. Его лицо сияло даже в темноте.
- Мир, - ответил он.

5. Дух.

Он спрятал близнецов на заднем сиденье тандерберда, велел им дождаться утра и наблюдал, как они снова погружаются в легкий ритм детского сна, укутанные в отличное одеяло, которое Стив стащил из какой-то «Холидей Инн». Остаток ночи Дух провел в темноте, без сновидений.
На следующее утро, за завтраком, полноватая мать спросила, где близнецы, а брат взглянул на Духа и ответил, что они уже ушли в лес. Дух почти увидел, как мальчишка скрестил пальцы под столом, защищая себя от лжи. Тяжеловесный отец что-то проворчал. На том разговор за завтраком и закончился, за исключением момента, когда Дух, имея в виду лепные украшения в холле, спросил:
- Вы знаете, что купидоны – языческого происхождения?
Стив уставился на него, а Дух, не замечая этого, окунул бисквит в пряную куриную подливку.
Пока Стив расплачивался за предоставленные комнату и еду, Дух любезно предложил погрузить вещи в машину. Он заставил близнецов спрятаться на полу около заднего сиденья, и они радостно свернулись калачиком под одеялом. Оттуда они не показывались до полудня. Когда Стив заехал на стоянку для грузовиков, чтобы пообедать, над сиденьем показалась темноволосая голова:
- Мы тоже проголодались.
- Ты и правда сумасшедший, - сказал Стив, сделав большой глоток кофе; он пил уже пятую чашку.
Дух как зачарованный наблюдал за близнецами, которые крошили кусок пирога и выбирали из него кусочки яблока.
- На этот раз ты зашел слишком далеко, мужик. У них есть описание нашей внешности. Даже с этой идиотской маскировкой (Дух обернул плечи близнецов рубашками с длинными рукавами) эти парни бросаются в глаза, как монашка в бардаке. Наверняка они знают номер машины, мать его. Еще до конца дня мы попадем в тюрьму округа, Дух, готов поспорить.
- Я знаю. Мы загремим за это. Черт, может даже к электрическому стулу приговорят, - улыбнулся Дух легкой, милой улыбкой. Увидев эту улыбку, Стив захотел разбить ему губы в кровь. – Только я так не думаю. Не думаю, что за нами гонятся. Кажется, сейчас уже можешь мне поверить.
Едва Стив открыл рот, как Дух спросил:
- Кто сказал тебе, что Анна к тебе вернется?
Стив закрыл рот, поморщился, потряс головой. Наконец он выдавил из себя:
- Просто скажи мне, какого черта ты собираешься с ними делать.
- Мы везем их в город. И мы выпустим их на волю.

В город – Дух сказал, в любой город, так что Стив выбрал самый большой и безликий мегаполис, какой сумел найти. Однажды вечером Дух ушел куда-то с близнецами, но вернулся в мотель уже без них. Лицо у него было белое как мел, глаза покраснели, и он забрался в стивову постель и начал всхлипывать. Всю ночь Стив обнимал Духа, пока тот видел сны о полном слиянии, воссоединении. О том, как плоть снова сливается в единое целое, в святое целое. О том, как восстанавливается попранное право, данное от рождения.
- Да пребудет с вами Бог, - снова и снова шептал он в темноту. - Да пребудет с вами Бог.

6. Брат.

Мама и папа так и не подали заявления о похищении близнецов. Сказали, что однажды они убежали поиграть и так и не вернулись. Обыскали лес и дно прудов, нашли множество мертвых созданий, но не Михаила и Самуила. Казалось, мама не хочет возвращения близнецов. Они всегда терпеть не могли ходить в церковь.
Через несколько недель мы получили из города письмо. Там говорилось, что близнецы мертвы. Не могли бы мы приехать.
В городском морге близнецы выглядели как расплывчатый холмик, накрытый пластиком. Холмик слишком большой, чтобы быть телом одного человека, и слишком маленький, чтобы быть двумя телами. Я вглядывался в их гладкие лица, в тела, покрытые коркой крови, пока полицейский пытался что-то объяснить. Сумасшедший доктор, из тех, что на задворках пользуются вешалками для одежды, чтобы выковыривать младенцев из женских утроб, пообещал близнецам, что сможет сделать ту операцию, какую они хотели. Да, доктор был арестован; нет, полицейский не имел представления, где близнецы достали деньги. Я подумал, что это были деньги ангела.

Оба близнеца умерли от потери крови. Полицейский показал нам грубые швы. Он сказал, что даже если бы они пережили операцию, то через несколько дней началась бы смертельная инфекция – операционная этого чокнутого доктора кишела тараканами и заросла плесенью. Полицейский попытался пошутить насчет операции: мол, она была успешной, хотя пациент и не выжил. С этой точки зрения операция действительно была успешной – плечи близнецов и правда были сшиты вместе.
Когда мы возвращались домой (папино бесстрастное лицо тяжело нависало над рулем, а мама громко молилась на пассажирском сиденье, а близнецы следовали за нами домой в вагоне-холодильнике), я высматривал в небе ангелов.

(С) 1987, Poppy Z. Brite, Angels
2005, Firefly, перевод

 

 

Иллюстрации к Lost Souls Поппи Брайт

скучный выходной.... бррр

весь день слушаю Bauhaus и прибываю ментально явно не в себе.

вот решил выложить, уж очень меня радует

далее

Информеры (ежедневно самообновляющиеся картинки)

Читать далее...