gefter.ru/archive/13723?_utl_t=li
Призыв к гуманитариям чаще применять критическое мышление не мог не найти свою аудиторию: в комментариях к предыдущей публикации в «Гефтере» и к репостам в социальных сетях прозвучали возражения в адрес ее автора. Внимание критиков привлекли три вопроса — название государства периода Веймарской республики, а также аутентичность распространенных цитат из Фоша и Леви-Стросса. В каждом из трех случаев есть предмет для дискуссии, однако, заглянув в первоисточники, мы убедимся в том, что пересматривать первоначальные выводы пока рано.
Сразу предлагаю отказаться от подробного обсуждения аргументов ab auctoritate: тот факт, к примеру, что слова Леви-Стросса привел в 1978 году в журнале «Природа» действительно авторитетный ученый Вячеслав Всеволодович Иванов, не может считаться убедительным доказательством их подлинности. Умберто Эко, встретив цитату из Фомы Аквинского у Маритена, отправился в библиотеку проверить текст по оригиналу. По-моему, это хороший образец для подражания.
Рассмотрим последовательно три вопроса, по которым прозвучали возражения.
1. «Веймарская республика ни единого дня не называлась “Германской империей”»
В качестве более подходящих, чем «империя», вариантов перевода немецкого слова Reich были предложены «рейх», «государство» и «держава». Один из комментаторов пишет: «Веймарская республика ни единого дня не называлась “Германской империей”. “Германским государством” — да, называлась. Так как слово “рейх” не равно империи, это вам поведает любой словарь (Reich — Kaiserreich)» [1].
Любой словарь — слишком громко сказано. Словарь, которым обычно пользуюсь я, предлагает переводить слово Reich как «государство; империя; царство; рейх (б.ч. о фашистской Германии)» и далее: «das Deutsche Reich — Германская империя, Германия (1871–1945 гг.) [2]. Обращу внимание на хронологические рамки применения словосочетания «Германская империя», бесспорно включающие веймарский период.
Слова «держава» и «государство» в данном случае мне не кажутся удачными вариантами. «Держава» — в силу коннотаций в русском языке (достаточно представить себе «Державный банк» или «державное правительство» среди реалий Веймарской республики), а «государство» — слишком общее понятие. Перевод 20-й статьи действующей Конституции ФРГ показывает, где уместно использовать слово «государство» (Staat): «Федеративная республика Германия является демократическим и социальным федеративным государством» (Die Bundesrepublik Deutschland ist ein demokratischer und sozialer Bundesstaat) [3].
Понятию Reich посвящена отдельная статья в знаменитом историческом лексиконе О. Бруннера, В. Конце и Р. Козеллека. Вокруг этого короткого слова при обсуждении проекта Веймарской конституции развернулась большая политическая дискуссия, в ходе которой левые предлагали избавиться от понятия, ассоциировавшегося с империализмом. Однако их оппонентам удалось сохранить его в тексте основного закона, а позднее оно приобрело особый статус в воззрениях правых, прежде всего представителей консервативно-католических кругов, для которых «рейх» стал символизировать борьбу против либерализма и большевизма [4].
Современники неизбежно должны были чувствовать некоторый диссонанс при чтении первой статьи Веймарской конституции: «Германская империя есть республика». Немецкий историк Голо Манн так комментирует введение должности рейхспрезидента: «Название было странным — “рейх” и “президент” совмещались с трудом» [5]. Конечно, выражения, которые по-русски звучат как «президент государства» или «президент державы», никого не удивили бы.
При переводе текста Конституции нам остается выбирать между «империей» и «рейхом».
Против передачи смысла понятия Reich по-русски с помощью слова «рейх» возражать трудно, если вообще признавать эту операцию переводом. Да и половина учеников студента, придумавшего вопрос об официальном названии Германии веймарского периода, нашла именно такой вариант — «Германский рейх».
Разумеется, немецкое Reich, как многие другие исторические термины, будет в разных контекстах переводиться по-разному. Необходим поиск в русском языке аналогов иноязычному понятию с учетом контекста и традиций обоих языков. Немецкое название «первого рейха» Heiliges Römisches Reich Deutscher Nation имело прямую параллель в латыни — Sacrum Imperium Romanum Nationis Germanicae. Таким образом, слова «рейх» и «империя» в третьем языке изначально могут рассматриваться как синонимы.
Мне представляется значимым то обстоятельство, что родившиеся в кайзеровской империи немцы потом продолжали жить в стране, которая, став республикой, сохранила название «империи», пока не была «переустроена» и не превратилась в «третью империю», то есть в «третий рейх». Если по-русски мы склонны именовать творение Бисмарка «Германской империей» (das Deutsche Reich), то я не вижу оснований отказываться от этого перевода при упоминании официального названия Веймарской республики. Это в полной мере отвечает отечественной традиции. Перевод Конституции, опубликованный в СССР еще до Второй мировой войны, прямо озаглавлен: «Конституция Германской империи (Веймарская)», первая часть называется «Устройство и задачи империи», а первая статья гласит: «Германская империя — республика. Государственная власть исходит от народа» [6].
Возможно, такой лексический выбор был отчасти обусловлен задачей разоблачения германского империализма, возродившегося, по мнению советских авторов, в буржуазной демократии веймарского периода. «Разграничение законодательной компетенции между империей (Reich) и землями сделано с явным перевесом центральной власти над властью отдельных государств… По существу, — характеризует государственный строй Веймарской республики А. Ангаров в энциклопедической статье 1929 года, — в Германии строится сейчас под федеративной оболочкой унитарное государство, соответствующее потребностям нового нем<ецкого> империализма» [7].
Уместно ли писать «Германская империя» вместо словосочетания «Германский рейх» сегодня, когда задача разоблачения империализма очевидна далеко не для всех? В российской историографической традиции слова «империя» и «рейх» бытуют как синонимы: переводчица в недавнем издании книги Генриха Августа Винклера употребляет равным образом выражения «имперская Конституция» и «Конституция германского рейха» [8]. В случаях, когда автор пишет о рейхспрезиденте или рейхстаге, переводчики используют именно эти привычные для глаза русскоязычного читателя слова. В других ситуациях мы встретим конструкции «Имперский вестник законов», «вооруженные силы империи» или «Имперский верховный суд» и т.д. Впрочем, наряду с «рейхом» речь идет обо «всех частях империи» [9]. Та же картина — в переводе биографии Гинденбурга, написанной Вальтером Раушером и изданной в 2003 году: «рейхсмарки» соседствуют там на одной странице с «имперскими сборами», а «рейхспрезидент» — с «имперскими министрами» [10]. Восприятие «рейха» и «империи» как синонимов свойственно и для вузовских учебников: Е.Ф. Язьков даже использует для определения органа законодательной власти Веймарской республики одновременно понятия «рейхсрат» и «Имперский совет» [11].
Выбор между двумя способами передачи реалии — транскрипцией и переводом — не так прост. В теории перевода он обусловливается рядом предпосылок — характером текста, значимостью реалии в контексте, характером самой реалии (ее местом в обоих языках), словообразовательными возможностями языков, их литературной и языковой традициями, а также факторами, характеризующими «среднего носителя» переводящего языка по сравнению с языком оригинала [12]. Отечественная историография в случае с немецким Reich нашла компромисс — одновременно используются транскрипция («рейх») и перевод («империя»). В некоторых случаях решающую роль играет контекст, а в иных — требования стилистики.
Похожие колебания между транскрипцией и переводом характерны и для других европейских традиций. Оксфордский словарь немецкого языка предлагает варианты перевода слова Reich, среди которых «империя» — на первом месте (empire; (König-) kingdom; realm), а словосочетания das Deutsche Reich — the German Reich or Empire [13]. Новейшие французско-немецкие словари обычно дают однозначный перевод слова Reich как «империя» (empire; также в некоторых случаях royaume), а das Deutsche Reich — как l’Empire allemand [14].
В современной западной историографии встречаются разные подходы к проблеме передачи немецкого понятия на национальных языках. С одной стороны, многообразие решений связано с дефицитом теоретического понимания феномена империи, с другой — с тем, что в каждом языке сложилась собственная традиция, отличающаяся известной устойчивостью словоупотребления. Разумеется, нет ни единой теории, ни единого определения империи. Для одних авторов (Юрген Остерхаммел) империи — это занимающие большое пространство иерархически организованные полиэтничные и мультиконфессиональные образования [15]; для других (Джейн Бёрбанк и Фредерик Купер) — это большие политические единицы, опирающиеся на экспансию или на память о власти, простиравшейся в пространстве, т.е. такие политии, которые сохраняют различия и иерархию, инкорпорируя новые народы [16]. Нет единства даже среди немецких авторов. Некоторые исследователи строго различают Reich и Imperium. Новейшая коллективная работа так и называется «Империи и рейхи в мировой истории» [17], причем в ней в качестве империй рассматриваются Советский Союз, Соединенные Штаты Америки и Европейский союз (правда, последние два государства — со знаком вопроса), а названия глав “Das Dritte Reich und sein Imperium” или “Das Byzantinische Reich. Ein Imperium par excellence” свидетельствуют о сложном характере взаимоотношений между терминами. Другие немецкие историки отождествляют рейх и империю [18]. С. Питтл констатирует, что понятие Imperium все еще нуждается в дефиниции, в определении ясных критериев, чтобы можно было им оперировать [19]. Ситуация усугубляется также множеством теоретических подходов к империализму, которого так опасались левые критики проекта конституции: в рамках ленинской теории империализма или, к примеру, более поздней теории «неформального империализма» традиционное понимание империи как колониальной державы утратило свою актуальность [20].
Традиция в западной историографии за пределами ФРГ также лишена единообразия. Многие английские и французские авторы попросту воспроизводят название «рейх» при обращении к реалиям Веймарской республики. Есть и другие варианты. Роже Дюфрес пишет о событиях 1918 года в главе «Германская империя», входящей в коллективную монографию «Западные империи от Рима до Берлина»: «Империя исчезла, но не идея империи»; вся невнятность определения понятия «рейх» в Конституции приводила к тому, что «творение Бисмарка, таким образом, не было разрушено» [21].
Итак, в условиях многообразия теорий империи и империализма в зарубежной историографии не сложилось единого понимания того, как соотносятся понятия «империя» и «рейх», однако в работах западных историков встречается и аналогичное российскому восприятие этих терминов как синонимов.
Есть еще одно обстоятельство, которое нужно принимать в расчет: в культурной памяти наших соотечественников понятие «рейх» прочно ассоциируется с «третьим рейхом». Даже процитированный немецко-русский словарь дает ремарку к слову «рейх»: «Большей частью о фашистской Германии» [22].
Все эти соображения побуждают меня считать для определения германского государства в веймарский период термин «Германская империя» вполне приемлемым.
2. «Как можно найти примерно за минуту в Гугле, цитата эта имеется в мемуарах Деникина»
Второй повод для критики дало высказанное сомнение в аутентичности цитаты из маршала Фоша по поводу роли Гумбинненского сражения в истории Франции. Один из комментаторов быстро нашел эту цитату (в усеченном, правда, виде) в мемуарах А.И. Деникина: «Маршал Фош имел благородство сказать впоследствии: “Если Франция не была стерта с лица Европы, то этим прежде всего мы обязаны России”» [23].
Трудно судить, является ли эта публикация первым воспроизведением слов Фоша, хотя в других случаях фигурировали ссылки на письмо маршала русским корреспондентам, которое должно было быть написано раньше, чем воспоминания Деникина, датируемые второй половиной 1940-х годов [24]. Однако мемуарная запись Деникина — недостаточный аргумент в пользу аутентичности известной цитаты. Приводившийся ранее пример произвольной работы с текстами Черчилля, осуществленной бароном А.П. Будбергом, не позволяет считать свидетельство Деникина надежным априори. Речь не идет о подтасовке фактов русским эмигрантом — история мемуарного жанра, к сожалению, знает немало примеров добросовестного заблуждения или причуд памяти.
Я старался проявить достаточную осторожность, написав о том, что шансы на подтверждение аутентичности цитат Фоша и Леви-Стросса сохраняются. Однако успехи, достигнутые в ходе коллективной демонстрации критического мышления, пока скромны. Фраза Фоша в том виде, в котором она тиражируется (нет нужды снабжать ссылками тех, кто так профессионально пользуется Гуглом), так и не найдена в текстах самого Фоша. Вместо этого ссылка на Деникина подкрепляется суждениями наподобие такого: «За абсолютную точность деникинского цитирования ручаться сложно, но суть написанного Фошем предисловия к книге Головина о прусской кампании… передана точно».
Увы, здесь я констатирую подмену предмета полемики. Речь шла о том, произносил ли Фош конкретные слова. Дав себе труд заглянуть в первоисточник, мы обнаружим, что в указанном предисловии маршал высказывается более чем сдержанно. Он утверждает, что вторжение русской армии в Восточную Пруссию «облегчило задачу французской и британской армий в битве при Марне» [25]. Характеризуя решение германского командования перебросить часть сил в Восточную Пруссию, Фош столь же бесстрастно констатирует: «Эти войска не присутствовали в битве при Марне и тем самым заметно ослабили силы, выставленные против союзников» [26].
Итак, Россия облегчила задачу и заметно ослабила силы противника. Тут и намек отсутствует на спасение Франции, так что нет решительно никаких оснований считать, будто Деникин «точно передал» суть написанного Фошем. Поиски первоисточника исполненных пафоса слов придется продолжить.
Однако даже в том случае, если источник удастся найти, возражения против того, чтобы и далее активно воспроизводить эту злополучную фразу о спасении Франции, сохранятся. Маршал Фош оставил мемуары с подробным описанием хода боевых действий, участником которых он был. Битве на Марне посвящена вторая глава первого тома воспоминаний. Увы, и там нет речи о спасительной роли России. Мемуарист, обсуждая факторы, обусловившие французскую победу, говорит о роли генерала Жоффра, о дисциплинированности и духе товарищества во французской армии, о том, что войска сражались до полного истощения, даже о «душе нации» [27]. Почему-то маршал в окончательной редакции мемуаров утратил то благородство, которое так высоко оценил впоследствии А.И. Деникин.
Итак, Россия в августовские дни 1914 года ослабила силы противника и облегчила задачи для французской армии — вот оценка, которая, по всей видимости, действительно отражает мнение маршала Фоша о том, что произошло в Восточной Пруссии в самом начале войны.
3. «Предисловие к этой книжке написал как раз Клод Леви-Стросс»
Один из пользователей Гугла, проявив большее по сравнению с моим усердие, обнаружил, что предисловие Леви-Стросса к книге Кэтрин Хелен Берндт «Обряды обмена женщинами в Северной Австралии» завершается словами: “…le XXIe siècle sera le siècle des sciences sociales, ou ne sera pas”, то есть «XXI век будет веком социальных наук, или его не будет» [28]. Это прекрасный результат, который, вероятно, проясняет истоки расхожего афоризма о перспективе текущего столетия стать веком гуманитарных наук. Я склонен признать, что цитата не принадлежит к ряду бесспорных фейков. Однако, как и в случае с Фошем, я бы поостерегся впредь воспроизводить эту цитату — даже в статьях для журнала «Природа». Предлагаю по обыкновению обратиться к контексту.
Первая и самая очевидная проблема заключается в том, что объемы значений понятий «гуманитарные науки» и «социальные науки» не совпадают. В нашем случае дело усложняется еще и наличием как транскрипции (социальные науки), так и перевода (общественные науки). Хотя у гуманитарных и социальных наук в конечном счете общий предмет (по сравнению с науками естественными), отождествлять их не очень корректно. Любопытные взаимоотношения этих словосочетаний заслуживают краткого экскурса в историю языка.
Понятие «гуманитарные науки» (sciences humaines) во французском языке зафиксировано по крайней мере в 1644 году, когда оно обозначало корпус знаний, включавших язык, грамматику, поэзию и риторику. В этом значении оно противопоставлялось тогда, в XVII–XVIII веках, не «наукам о природе», а «высоким наукам» (hautes sciences), к которым относились теология, философия, математические дисциплины. Как показывают исследования французских лексикографов, в ХХ столетии понятие «гуманитарные науки» приобрело новый смысл, близкий к калькированному с английского social sciences слову «социальные науки» (sciences sociales). В первом приближении ансамбль гуманитарных и социальных наук подразумевал в качестве объекта «человека в обществе» [29]. К этому пониманию тяготели многие французские интеллектуалы, например Фернан Бродель, отстаивавший общую рамку для «наук о человеке» (sciences de l’homme). Если бы Бродель сказал о следующем «столетии социальных наук», а российские почитатели его таланта заговорили бы о «веке гуманитарных наук», большой беды бы не было [30].
Беда в том, что именно в случае Клода Леви-Стросса это отождествление гуманитарных и социальных наук не работает.
Леви-Стросс подчеркивает разницу между этими понятиями в своем главном сочинении 1950-х годов — «Структурной антропологии» (1958). Востоковедение и африканистика в Великобритании развиваются так, что, по его оценке, «антропология оказывается в теснейшей связи одновременно и с социальными, и с гуманитарными науками, что было бы невозможно для исследователей этих стран при обычной академической структуре»; с другой стороны, в Чикагском университете (США) «отделение антропологии было вначале включено в Division of the Social Sciences (Отдел социальных наук). Однако, как только была осуществлена эта реформа, лучшие умы начали ощущать потребность в контактах того же порядка с гуманитарными науками» [31]. Антропология, констатирует Леви-Стросс, «опирается на естественные науки, прислоняется к гуманитарным наукам и обращает свой взор к социальным» [32]. Для Леви-Стросса в данном случае гуманитарные науки — это история, география и лингвистика, а социальные — социальная психология, социология и политические исследования.
Различие между гуманитарными и социальными науками оставалось предметом рефлексии Леви-Стросса и позднее, пока не было охарактеризовано подробно в статье «Научные критерии в социальных и гуманитарных дисциплинах» (1964), вошедшей во второй том «Структурной антропологии» (1973) [33]. Демаркационная линия между социальными/гуманитарными и точными науками носит прежде всего эпистемологический характер: последние достигают объективности в познании своего объекта, что резко отличает их от первых. Критериям научности в строгом смысле слова отвечает разве что лингвистика после Ф. Соссюра; остальные социальные и гуманитарные науки далеки от того, чтобы их выдерживать. Однако, выявляя тенденции в развитии современного научного знания, Леви-Стросс констатирует кооперацию между дисциплинами из разных доменов: некоторые гуманитарные науки (археология и история, антропология, лингвистика, философия, логика, психология) сближаются с естественными скорее, чем с социальными (право, экономика, политические исследования, некоторые разделы социологии) [34].
Таким образом, в понимании Леви-Стросса будущее научного знания — за разделением гуманитарных и социальных дисциплин. Последние укоренены в обществе и готовят тех, кто их изучает, к практической профессиональной службе обществу, вследствие чего они ориентированы на поддержание статуса-кво. С другой стороны, гуманитарные науки предлагают внешнюю перспективу по отношению к тому же объекту (человек в обществе), отказываясь непосредственно вовлекаться в дела современного социума. И именно в этом отношении, заключает Леви-Стросс, гуманитарные науки сближаются с естественными в оппозиции к наукам социальным.
Итак, «классический» Леви-Стросс строго различает гуманитарные и социальные науки. Он, кроме того, убежден в том, что это различие будет усиливаться по мере развития знания. Из этого следует, что приписывать ему мысль о том, что XXI век будет веком гуманитарных наук или его не будет вовсе, неверно.
Однако это касается, так сказать, буквы высказывания. Возможно, дух предисловия Леви-Стросса даст основания для дальнейшего использования распространенной цитаты. Обратимся к контексту этого предложения, то есть к предисловию к книге антрополога К.Х. Берндт.
Публикация открывает серию книг под названием «Человек. Тетради по этнологии, географии и лингвистике» (L’Homme. Cahiers d’ethnologie, de géographie et de linguistique). Леви-Стросс рассуждает о том, что эти три дисциплины в англосаксонском мире проходят по разным ведомствам (гуманитарные науки / социальные науки), и о том, что во Франции социальные науки развиваются относительно слабо. Это отчасти связано с тем, что во Франции некоторые исследования, именуемые за рубежом этнологическими, антропологическими и социологическими (последние — «в значении, отличном от нашего»), осуществляются географами и лингвистами, понявшими (первые под влиянием П. Видаля де ля Блаша, вторые — Ф. Соссюра и А. Мейе), что «земля как объект [воздействия] человека и язык как его инструмент не могут интерпретироваться независимо от социальных форм» [35].
Представив работу Берндт, Леви-Стросс констатирует, что за последние тридцать лет наука англосаксонских стран приобрела бесспорное лидерство в этнографических исследованиях (впрочем, антрополог удерживается от окончательного вердикта, констатируя незнание того, каков в реальности советский вклад в эту дисциплину). Однако Франция в этом академическом ландшафте занимает скромное место, причем вовсе не в силу проблем институциональной организации. Причины кризиса глубже: во Франции для тех, кто хочет посвятить себя изучению «человека, его верований и его институтов», нет возможности сделать стабильную карьеру. «Мы формируем геологов, натуралистов, агрономов и инженеров. Вероятно, придет время понимания того, что люди, которые живут на земле, эксплуатируют ее ресурсы и выдерживают ее ограничения, также конституируются как объект научного исследования…» [36]
Объясняя английский язык публикации, Леви-Стросс отдает дань тому факту, что современное этнологическое исследование невозможно без владения английским языком. Это место — самое, быть может, любопытное в предисловии. «Чтобы вернуть французскому языку его место в этой области, нужно, вероятно, располагать средствами для публикаций. Предоставляя L’Homme в распоряжение ученых, 6-я секция Практической школы высших исследований делает скромный вклад в решение этой проблемы. Но это будет совершенно напрасным, если государство не проникнется своими обязанностями, масштаб которых гораздо больше, и если оно не подготовит Францию к решению задач завтрашнего дня. Потому что, достигнув поворотного пункта в ХХ веке, о котором можно впредь говорить, что он был веком физических наук, нужно, как нам кажется, убедить себя в следующей истине: XXI век будет веком социальных наук или [его] не будет» [37].
Оставим в стороне вопрос о том, насколько обоснованными были предсказания в отношении XXI века, сделанные в 1950 году. К тому времени Леви-Стросс уже состоялся как крупный ученый и, пожалуй, мог себе позволить любые предсказания. Но нельзя не учитывать контекст высказывания: это прямое обращение к правительству с требованием финансировать исследования французских ученых в области социальных наук. Нет ничего странного в том, что Леви-Стросс, похоже, больше не возвращался к этому заявлению в своей продолжительной академической жизни.
Итак, цитируя Леви-Стросса в российской версии, мы рискуем исказить его мысль дважды: сначала — когда вырываем ее из контекста, в котором она выступала хлестким аргументом в пользу повышения бюджетных расходов на некоторые направления исследований; затем — когда в ходе подмены «социальных наук» «гуманитарными науками» игнорируем весь сложный комплекс вопросов, касающихся дисциплинарных границ в англосаксонской, французской и российской традициях. Леви-Стросс в конкретном предисловии, видимо, имеет в виду под социальными науками этнологические и антропологические исследования, которые проходят по разряду социальных наук в США и которые не создают прочных карьерных возможностей во Франции. Некорректно цитировать фразу как о «социальных», так и о «гуманитарных науках», пренебрегая всем корпусом последующих текстов Леви-Стросса о сходствах и различиях между дисциплинами. Российский же читатель, не подозревая о контексте, может трактовать эти слова, как заблагорассудится: XXI век будет веком истории (политологии, культурологии, филологии, психологии, теологии…) или его не будет.
С учетом всего вышесказанного, думаю, в дальнейшем будет разумным воздерживаться от ссылок на Леви-Стросса в рассуждении о безальтернативности триумфа гуманитарных наук в нашем столетии.
Проблема, на которую я предлагаю обратить внимание, состоит не в конкретном случае с первоисточником слов Леви-Стросса, а в свойственной нам, гуманитариям, привычке цитировать без ссылок. Эта привычка с легкостью приводит к искажению первоначального смысла и в некотором роде может компрометировать того авторитетного человека, чью фамилию мы при этом задействуем для пущей убедительности. Вот эту проблему «пара нехитрых манипуляций с сервисами Гугла» не снимет. Возникают и другие вопросы. Не может ли экстраординарная популярность цитаты «из Леви-Стросса» в отечественных публикациях на фоне равнодушного в целом отношения к ней со стороны зарубежных коллег и самого Леви-Стросса сказать что-то очень важное о нас, российских гуманитариях, о нашем бессознательном стремлении выдать желаемое за действительное?..
Цитирование по букве и по духу
Полагаю, что вопрос о том, как надо цитировать, незаслуженно часто игнорируется. Понятно, что нужна самодисциплина, требующая всякий раз цитировать со ссылками или (если жанр публикации этого не предполагает) проверять цитаты по источникам. Причем независимо от того, какой степени авторитетности ученый до нас привел эту цитату в статье или в частном разговоре. Беззаботное цитирование прочитанного или услышанного однажды без должной перепроверки источников будет противоречить достижению целей гуманитарного знания.
Но дело не только в формальной аутентичности текста. Цитаты — даже подлинные — часто представляют собой вырванные из контекста мысли, звучание которых в контекстах, отличных от первоначального, может приводить к искажению замысла автора. Это обстоятельство особенно прискорбно, если учитывать генеалогию практики использования вырванных из контекста фраз для разных целей в нашей стране. Не коренится ли подобная практика в советском прошлом, когда аргументы в научной полемике нередко подменялись цитатами из Маркса и Ленина? В современной историографии описаны целые «войны цитат», когда одни высказывания классиков противопоставлялись другим, в результате чего дискуссия начинала походить на схоластический диспут [38].
Рискуя уподобиться Капитану Очевидность, замечу все же в связи с вышеизложенным: всегда нужно думать не только о том, насколько точно мы передаем букву приводимой нами цитаты, но и о том, адекватно ли мы улавливаем дух авторской идеи. Любое искажение, которое мы допускаем, чревато неприятными последствиями. В каком контексте Фош мог произнести сакраментальные слова о спасении Франции? Эксперты, к которым я обратился, разделились во мнениях относительно того, была ли эта фраза, окажись она подлинной, выражением настоящих чувств маршала, данью дипломатической вежливости или просто политической игрой. Цитировать необходимо с учетом контекста, в который будут входить не только обрамляющие конкретную цитату абзацы, но и, скажем, обстоятельства жизни автора цитаты. Сам смысл фразы Фоша будет неодинаковым в разных ситуациях — в воображаемом задушевном разговоре с Деникиным, в частном письме военным инвалидам или в официальном выступлении на открытии мемориала. Точно так же мы сильно рискуем, цитируя по любому поводу слова Леви-Стросса, которым он сам, возможно, придавал не очень большое значение на протяжении своей долгой жизни.
Конечно, публицистический текст не подчиняется строгим правилам, по которым строится текст научный, — возможно, борьба с фейками в публицистике представляет собой сизифов труд. Но в отношении текстов, которые производят ученые, методологическое требование строгости — непременное условие научности и в смысле приближения к недосягаемому идеалу истинного знания, и в смысле формирования исследовательской дисциплины.
Последний любопытный сюжет касается Антонио Грамши. Один из комментаторов обратил внимание на то, что его слова о пессимизме по разуму и оптимизму по воле принадлежат в конечном счете (через посредничество Ромена Роллана) публицисту и участнику Парижской коммуны Бенуа Малону. В оригинале идея Малона сформулирована так: «Высшая мудрость нашего времени, возможно, состоит в том, чтобы мыслить пессимистически, потому что природа вещей жестока и печальна, и действовать оптимистически, потому что действия человека эффективны для морального и общественного благополучия, и ни одно усилие справедливости и добра, каким бы оно нам ни казалось, никогда не потрачено напрасно» [39]. Хотя в этот первоисточник я действительно не заглядывал раньше, в словах «Грамши завещал нам» все же нет прямого указания на авторство идеи. Многие из тех немногих, кто осведомлен о заимствовании у Малона, соглашаются с тем, что для массовой аудитории эту конструкцию сделал популярной именно Грамши.
Вопрос об авторстве цитат и праве цитировать цитирующих не так прост, как кажется. Должны ли мы каждый раз ссылаться на источник при воспроизведении мудрых изречений Сократа, когда почти всем известно, что греческий философ в отличие от маршала Фоша и Леви-Стросса не оставил после себя письменных текстов? Наверное, корректным было бы цитировать его с оговорками: «Сократ, как передает его слова Платон (или Ксенофонт), сказал…» («Маршал Фош, по свидетельству А.И. Деникина, имел благородство сказать…»). Другое дело, когда мысль, на которую имеются «авторские права» у одного человека, передается другими и воспринимается третьими. Могут ли третьи просто ссылаться на вторых или во всех случаях мы обязаны докопаться до подлинного владельца копирайта? Думаю, в разных ситуациях может быть по-разному, однако при дословном цитировании указание на первоисточник предпочтительнее. В конце концов, слова Грамши были переданы в форме косвенной речи, а между оригиналом Грамши и исходным рассуждением Бенуа Малона наблюдаются некоторые различия (слабая известность Малона не очень извиняет наше незнание его авторства). Если же мы цитируем прямо, тут могут возникнуть недоразумения. С учетом императива предельной точности корректное цитирование было бы таким: «Антонио Грамши, перефразировав мысль Бенуа Малона, завещал нам оставаться пессимистами по разуму, но оптимистами по воле». С удовольствием поправляюсь.
Что касается полемики, ее результаты пока неутешительны. Для отечественной традиции вполне привычен такой перевод наименования веймарского государства, как «Германская империя». Оригинальный источник фразы Фоша пока не установлен. Показано, что слова Леви-Стросса вырваны из специфического контекста, перефразированы и растиражированы в искаженном виде.
Академическая культура и элементарное уважение к предшественникам требуют проверять цитаты — воспроизводить чужие слова дословно, учитывать контекст их произнесения и воздерживаться от распространения непроверенных цитат. Последний совет анонимного профессора, данный им в смертный час и сохраненный для потомков Уинстоном Черчиллем, не потерял своей актуальности.
