Киносценарист Костюковский Яков Аронович.
23.08.1921 - 11.04.2011
Он легкий, веселый, молодой, мудрый. Ему почти 90, и он говорит: “Можно просто — Яша”. “Вот бы все старики были такими”, — думаю я и слушаю, не могу наслушаться его рассказов — про кино, про людей, про время. А шутки его, тонкость которых подобна изящным штучкам-шпилькам... Он профессионал высшей пробы. Яков Костюковский — драматург, автор сценариев легендарного режиссера Гайдая. Их сценарии давно разлетелись на цитаты, и никому не надо объяснять, что значит “жить хорошо, а хорошо жить еще лучше”. Когда пару месяцев назад мы встречались, я, да и он, я думаю, сам не предполагал, что эта встреча будет последней. Яков Аронович умер внезапно. Господь послал ему смерть не мучительную. Это интервью — последнее в жизни этого светлого и талантливого человека.
*******
— Яков Аронович, как вы объясняете универсальность фраз ваших знаменитых комедий, которые до сих пор живут в народе?
— Это единственное, чего я сам не понимаю, — говорю искренне. Я не понимаю этого интереса. Приведу пример. На днях исполнилось 45 лет картине “Операция “Ы” и другие приключения Шурика” (декабрь 2010 г. — М.Р.). Одна газета напечатала письмо зрителя, который спустя 45 лет заметил в фильме ляп, который нам с Гайдаем в голову не пришел бы никогда. В первой новелле про стройку Громила, которого перевоспитывал Шурик, ел батон: и в одном кадре батон большой, а в следующем не уменьшается, а еще почему-то становится больше. Вот вам и все объяснение.
— Как вы думаете, если бы Шурика играл не Александр Демьяненко, а другой артист, какая судьба была бы у гайдаевских комедий?
— Не знаю. Я только счастлив, что Шурика играл Демьяненко. Я с ним дружил, и у меня с ним много чего связано. В моей жизни было много разных артистов, но Демьяненко, Вицин и Мордюкова для меня — вершина человеческого духа и порядочности. Гайдай утвердил Демьяненко на роль Шурика сразу, хотя претендентов было огромное количество. Например, один из них — артист Петров, ныне известный как Петросян. Вы можете себе представить его в роли Шурика? Вот и я не могу. Еще, удивитесь, — пробовался Высоцкий, Носик, хотя Носик потом играл в “Операции” небольшую роль. Но всех заслонил Демьяненко.
Ходит много выдуманных историй, будто Леонид Гайдай долго выбирал артиста, похожего на себя. Это неправда, Гайдай искал очкарика, интеллигента, который мог постоять за себя. Очкарик, но... понимаете? И то, и другое Саша Демьяненко сыграл замечательно. Вот я вам расскажу два случая, с ним связанных, и они показывают, что такое был Демьяненко.
Когда-то на телевидении руководил великий Сергей Лапин — любимец Кремля, и он это знал и этим пользовался. Первое, что он сделал, — изрезал все наши фильмы. И наиболее болезненно это было с “Операцией “Ы”.
— Извините, Яков Аронович, но ведь это был продукт не ТВ, а Госкино.
— Извините, Лапин — он был всесилен. Его не интересовало, что фильм прошел все инстанции, что уже шел на экранах. Например, когда он резал “Бриллиантовую руку”, ее к тому времени посмотрели 92 миллиона зрителей. Но его это совсем не волновало. Вернемся же к “Операции “Ы” — здесь придирки были нелепые, немыслимые, непонятные. Гениальная придумка Гайдая (а это именно он придумал) — трюк, когда алкоголик Федя в непревзойденном исполнении артиста Смирнова прыгал через костер белым человеком, а выходил черным с белыми бусами. Почему-то Лапин решил, что это издевка над народами Центральной Африки. Когда Шурик, помните, бил Федю розгами: “Надо Федя, надо!” — оказывается, мы оскорбляли вождя кубинской революции Фиделя Кастро. Откуда мы могли знать, что Кастро в Кремле между собой называли Федей.
И, наконец, возникла такая вещь — ленинградская организация старых большевиков написало письмо в ЦК партии.
— Их возмущало то, что “наши люди за хлебом на такси не ездят”?
— Нет, круче. Они писали, что допущена идеологическая диверсия — евреи делают фильмы, подмяв под себя Гайдая. Были приложены списки сценаристов, артистов, других работников с фамилиями евреев и даже полукровок. Видно было, что поработали основательно. И это письмо имело огромные последствия — было приказано разобраться. Так вот, об этом узнал Демьяненко — и он это воспринял как личное оскорбление. Он бросил все, он разыскал это общество, и тут выяснилось, что от имени общества такого письма никто в ЦК не писал. Что акцию инициировала какая-то мелкая группка. В общем, он поднял такой скандал, понимая, кстати, чем ему это грозит. Он везде громко говорил, что Лапин инициировал антисемитскую кампанию. Его предупредили, что за это Лапин больше не пустит его на ТВ. “Плевать, обойдусь без телевидения!” — сказал Демьяненко.
— Какой смелый человек! А так не скажешь.
— А какой благородный! Рядом с ним может только Нонна встать. О ней я еще скажу. Тем не менее Лапин выполнил свое обещание — и на много лет для Саши Демьяненко телевидение было закрыто: его просто туда не пускали. Слава богу, у него оставались театр и эстрада. Чтобы прожить и кормить семью, надо было работать. И он работал, он, знаете ли, был великим тружеником. И я очень скептически отношусь к разговорам, что Демьяненко пил.
"Профессионал профессию не пропьет."
— Знаете, а я бы его поняла — запьешь, когда телевидение перекрыли и травят.
— Выясняется, что человек высокой профессии, в смысле высокий профессионал, даже пьющий, никогда профессию не пропьет. Простите, а Высоцкий? Это я привел его в кино, в фильм “Штрафной удар”. Олег Ефремов был пьющий человек, но голову могу дать на отсечение, что он не испортил ни одной съемки, репетиции или обсуждения пьесы. К сожалению, это был недуг, часто посещающий русского интеллигента. Вот другой мой великий знакомец, тоже, кстати, пьющий человек, поэт Михаил Светлов сказал однажды гениальную фразу: “Хороший человек, когда выпьет, становится лучше, а плохой — хуже”. Много раз проверял это — точно. Демьяненко был настолько мне приятен и добр, что, по теории Светлова, я должен был считать его всегда выпившим. А Гайдай… Он не только ни одной съемки не сорвал, но ни одной репетиции не отменил. Главное — профессия, главное — ответственность.
— Все ваши великие знакомцы выпивали. А вы-то как сами?
— Вы знаете, было время, когда я выпивал. Еще в редакции “МК” у меня был приятель из библиотеки, и мы с ним за обедом обязательно выпивали, что мне, как ответственному секретарю, не мешало идти дальше делать газету. Но что меня спасало? Мой внутренний голос. У меня есть договор с моим организмом. В хорошей компании я вдруг начинаю слышать голос: “Яков Аронович, вам достаточно”. Значит, все. То же самое касается и еды, хотя моя дочка обижается на меня: “Папа, ты мало ешь”.
— А когда вы пишете, сочиняете, внутренний голос тоже вас редактирует?
— К сожалению, он работает в быту и творчества не касается. Он мне представляется таким маленьким существом, живущим во мне, который прошел тысячелетия. Этот вечный человек знает, что нужно, а чего избегать. Он хороший психолог в выборе друзей. Скажем, вот мы познакомились с человеком, он мне даже очень понравился, а внутренний голос говорит: “Яков Аронович, это не ваша компания”. Я до того привык ему верить…
— Запрещать меня начали еще в школе. В школьной стенгазете.
— Что вы такое написали? Критику на Сталина?
— Нет, я не позволял себе критику, просто эта газета не была похожа ни на одну стенгазету. В ней не было штампов — передовицы директора школы, рассказов про отличников, которые делились опытом, и где в конце был маленький уголок юмора. А у меня… Я позволил полное хулиганство, которое потом назвали политическим. То, что считалось уголком юмора, стало содержанием всей газеты, и только, между прочим, было про отличников. Меня долго предупреждали, объявляли выговоры и в конце концов сняли. Обида моя была только в одном — вместо меня назначили девочку, которая мне очень нравилась. Это было очень больно. Но надо сказать, все для них кончилось плохо.
— Девушка вышла за вас замуж?
— Нет, но она стала делать точно такую же газету. И ее тоже освободили. С тех самых пор, как я делал стенгазету в школе, я старался не врать. Знаете, Марина, у меня целых 89 причин не врать. Это ровно столько, сколько мне лет, понимаете? А если у меня есть возможность не врать — это счастье. Я могу прихвастнуть, но в сути своей, поверьте, это главное, чем я доволен. Я не боюсь. Я перестал бояться. Я боялся, как все. Я цензуре подвергался, меня в свое время изгоняли из редакции “Московского комсомольца” как бездарного космополита. На меня донес один сотрудник — у меня на столе лежал номер телефона антифашистского еврейского комитета, и этого оказалось достаточно, чтобы повесить на меня все…
“Кавказская пленница” была самой тяжелой.
— Из трех ваших искрометных комедий какая была самая тяжелая?
— “Кавказская пленница”. Она очень тяжело рождалась с самого начала. И как ни странно, первым тормозом, а потом главным ускорителем был Леонид Гайдай. Вам откровенно все расскажу, так как внутренний голос мне разрешил.
— Спасибо, дорогой внутренний голос.
— Дело в том, что нас с Гайдаем свел великий Иван Пырьев, неоднозначный человек, крупная личность. Он немного знал нас как авторов, а Гайдая как режиссера. У Гайдая к тому времени были неприятности из-за фильма “Жених с того света”, его грозили выгнать из партии, и он искал возможность сделать какой-нибудь патриотический фильм. И тогда Пырьева осенило: “Леня, — сказал он ему, — это твои авторы”. Оказалось, что он прав. И я до сих пор благодарю Пырьева.
Начали работать, но случился конфликт. Дело в том, что, приступая к работе, мы со Слободским очень рассчитывали на гайдаевскую тройку — Никулин, Вицин, Моргунов. А Гайдай заявил, что после “Самогонщиков” и “Пес Барбос и необыкновенный кросс” он тройку снимать не намерен. “Они исчерпали себя”, — говорил он. И мы с огромным трудом его уговорили втиснуть тройку в “Операцию “Ы”. “Хорошо, — сдался Гайдай, — но поклянитесь, что это будет в последний раз”.
— Совершенно невозможно представить, чтобы в гайдаевских комедиях да не было Никулина, Вицина и Моргунова.
— Представьте, что так могло быть. Я сказал: “Леня, мы сделаем другую тройку. Она заговорит”. — “Да они не умеют разговаривать”. — “Кто? Вицин не умеет? Да он лучший драматический артист! А Никулин в цирке прекрасно репризы делает. И Моргунов уже снимался в кино”, — такие были мои доводы. “Ну давайте, попробуем”. Попробовали в “Операции “Ы”, в последней новелле, и тут, надо сказать, на нас сработал зритель — был бешеный успех. Так что, когда мы начинали “Кавказскую пленницу”, Гайдай понял, что без тройки не обойтись.
— Люди вашего поколения очень много рассказывают о запретах, о цензуре, создавая ощущение беспросветной тьмы. Были ли другие случаи?
— Конечно, не все были душителями. Даже на самых верхних этажах власти находились люди, которые нам помогали. Например, когда боролись с Шуриком, мне рассказывали, как в ЦК один человек (имя его не знаю) возмущался: “Нам нужен положительный герой, и вот он появился, а вы мешаете людям работать”. Или, например, мы вопреки всему до официальных премьер показывали наши фильмы без официального разрешения на фабрике “Трехгорной мануфактуры”. Там у нас были свои, надежные люди. А мы проверяли реакцию зрителей. Помню, как Гайдай умирал со смеху на “Операции “Ы”, хотя на своих фильмах он обычно не смеялся. Увидев это, я тогда сказал Слободскому: “Морис, мы можем спокойно теперь делать “Кавказскую пленницу”. Только теперь тройка у нас будет разговаривать, петь и танцевать”.
— Интересно, кому из вашей тройки принадлежит авторство названий комедий? Например, “Кавказской пленницы”?
— Думаю, мне. Не потому что я был талантливее. Просто я люблю, когда чуть-чуть все сдвигается: время, авторы. “Кавказская пленница” — и “Кавказский пленник” был у Толстого и был у Лермонтова. Еще раз повторяю: Леня Гайдай был истинным соавтором.
— Это правда, что он чуть ли не с секундомером сверял ваши реплики по кадрам? А кадры по репликам?
— Абсолютная правда. Когда мы с Морисом Слободским позволяли себе лишние фразы и даже лишние слова, он доказывал нам с секундомером, что на экране фраза лишняя — целая вечность. Помню, как он уперся с фамилией героя, которого играл Владимир Этуш. У нас он в сценарии проходил как товарищ Ахохов, а Гайдай сказал, что это не смешно. Фамилии нет — снимать не можем, а время идет. И вдруг Леня приходит счастливый: “Я придумал. Есть фамилия — Саахов”. Все были счастливы, а кончилось все грандиозным скандалом, так как Сааков — фамилия секретаря парткома “Мосфильма”. Можете себе представить, что тут началось? Нам пришили издевательство над партийным лидером.
— И каким же образом фамилия Саахов осталась в картине?
— Сейчас расскажу. Мы знали, что Юра Никулин — любимец богов, и мы его снарядили к министру культуры Екатерине Фурцевой. Юра ей как бы между прочим рассказал, что снят фильм, деньги потрачены, а теперь требуется переозвучание всего из-за одной фамилии. Да, такое время было — всего-то какая-то фамилия. Это ваше счастье, что вы удивляетесь моим рассказам. У вас трудности творческие. А у нас были — цензурные, партийные.
— Знаете, Яков Аронович, мне очень жаль ваше поколение.
— Мы не жалуемся, но жалости достойны. Спасибо. Так вот Никулин все рассказал Фурцевой, та посмеялась, сняла трубку и позвонила директору “Мосфильма” Сурину: “Я не вмешиваюсь в ваши дела, если вы считаете нужным перезаписать, останавливайте процесс. Но знайте, что мы очень ждем эту картину. И еще хочу предупредить, что вся работа по перезаписи — за ваш счет”. И через три минуты вопрос был решен.
И еще раз помогла Фурцева. В сценарии у Фрунзика Мкртчяна была такая фраза: “А в соседнем ауле жених украл члена партии”. Ее, естественно, запретила цензура. Что делать? Опять отправили Никулина к Фурцевой. И она в разговоре подсказала ему: “Вы, Юра, любимец публики, клоун, с вас взятки гладки. Попробуйте вы это сказать, уговорите Фрунзика отдать вам эту фразу”. Юра был уверен, как и мы все, что Фрунзик никогда на это не пойдет, и мы бы его поняли. И вдруг ночью мне раздается звонок от Фрунзика: “Яша, до меня дошла эта история. Что вы мучаетесь? Важно, чтобы фраза осталась, пусть Юра ее скажет”. На меня это произвело очень сильное впечатление — чтобы артист отказался от своих слов в пользу другого артиста? Я такого не встречал.
— А с “Бриллиантовой рукой” кто помог?
— С одной стороны, Брежнев, которому прежде безумно понравилась “Кавказская пленница”. Но чиновники, которые боялись Брежнева, все-таки нашли несколько зацепок. Они считали, что Трофимов играет милиционера-идиота. И самое главное, эта фраза: “Я не удивлюсь, если выяснится, что ваш муж тайно посещает синагогу”.
В заключении своем чиновники написали: “Авторы поставили еврейский вопрос и не решили его”. Как бы мы могли решить его в одном фильме, если за четыреста лет его никто не решил? Ну бред! В общем, мы отказались переделать синагогу на любовницу. Но тогда можно было на авторов наплевать.
Жутко возмутилась Нонна Мордюкова. И когда ее попросили переговорить на записи “любовница”, Нонна Викторовна показала выразительную фигу крупному начальнику. Она этой фигой вертела перед его носом довольно долго. Она, казачка, могла себе это позволить.
— Мордюкова отказалась, а голос-то в фильме ее остался?
— Голос как раз не ее. Нашли мужчину, пародиста, и он перезаписал синагогу на любовницу. Так что фильм вышел без всяких синагог. Но надо знать Нонну — она взяла реванш. Когда Лапина убрали, она вспомнила историю и решила действовать. Чиновники в Госкино и в Гостелерадио соврали ей, будто кадр первой съемки смыли. Она обратилась в архив, там — то же самое. Но нашлись добрые люди (о них я рассказывал уже) и шепнули ей, что кадр не смыт. И она добилась своего, восстановила “Бриллиантовую руку”. Она сейчас существует в двух вариантах — с синагогой и без.
— Знаете, Яков Аронович, это невозможно представить — вы родились в начале прошлого века.
— Пока я на плечах груза лет не ощущаю.
— Правда?
— Да, да, я не жалуюсь. Я, знаете ли, вовремя родился и очень правильно и умно выбрал себе родителей.
— Ваш отец воевал в Первую мировую.
— Папа у меня был уникальный: будучи евреем, он заработал Георгиевский крест. Как Георгиевский кавалер он имел право на поступление в высшее учебное заведение вне процентной еврейской нормы. Как ни странно, он этим не воспользовался — папа отдал свое право на поступление младшему брату Жене, который в семье считался гениальным мальчиком, но у которого, как у еврея, не было никаких шансов поступить.
Мы жили в Харькове, а Харьков — это вам не Киев. Харьков интеллектуальная, научная и культурная столица Украины, а Киев был очень заносчивый, гордый город, полный националистов. Достаточно сказать, что в Харькове первые шаги сделал Ландау, университет куда сильнее по именам, чем в Киеве. Харьков остался моей судьбой, он до сих пор мне снится.
Мать, отец, их друзья — все это создавало определенную атмосферу в доме, воспитывало определенную систему ценностей. Мне никто никогда не говорил: “Иди погуляй, здесь одни взрослые”. Я был с ними. И, например, первый тост, который я услышал в своей жизни и запомнил навсегда, был от раввина, папиного друга. “Арончик, будь здоров, очень надо”. И я пользуюсь этим тостом до сих пор.
Светлая вам память, Яков Аронович. Очень надо.
|
