Разговор вскоре после того, как Демидова, долго не появлявшаяся на публике, возобновила вечера, на которых читала поэзию XX века — чаще всего Блока, Цветаеву, Самойлова.

— Алла Сергеевна, вас удивил переполненный зал на вашем выступлении?

— Удивил очень. Этот день был ужасный, с утра — уже вечер, что-то текло с неба, энергетические какие-то бури, я не знаю что… Я просто себя реанимировала. Я бы сама в жизни не пошла на такой вечер в такую погоду — к ближайшему другу! Потом Василий Катанян сказал мне: Алла, мы уже сняли трубку — звонить тебе и извиняться, что мы не придем. Я рассчитывала на десять-пятнадцать человек и взяла с собой папку, заготовленную на следующий день: мне предстояло назавтра записывать на телевидении Агнивцева, Сашу Черного и Северянина в цикле «Забытые поэты». Я энергетически их не проверила, мне хотелось узнать, как они будут звучать… Чисто рефлекторно я захватила с собой и вторую папку — с Пушкиным, Цветаевой, Бродским,— вышла на сцену, увидела зал и испытала шок.
Причиной такого стечения людей может быть… я не знаю… тоска по высокому и вечному (смешок). Я в принципе ничего не имею против попсы, я сама ее часто слушаю, и очень хорошо идет, в особенности ночью. Но когда предельно идиотскую фразу вдалбливают в тебя сотню раз — сколько можно? И потом, одно дело — читать стихи глазами, а другое дело — восприятие на слух. Какие-то другие вещи. Тот же Катанян сказал: что это все в один голос — культура умирает? Никак умереть не может! Я думаю, мы скоро будем свидетелями возврата… к некоторой норме.

— Вы за два года ни разу не играли в Москве?

— Только один раз, и очень неудачно, сыграла Медею в рамках чеховского фестиваля, в плохом зале и на плохую аудиторию. У меня есть свой театр. Правда, полумифический. Он называется «Театр А». Это единственный частный театр в России: без помещения, без продюсеров и без поддержки. Раньше, играя на сцене Таганки, мы отдавали театру 20 процентов. Сегодня театру этих двадцати процентов мало, а нам мало остальных восьмидесяти, чтобы заплатить осветителям и бутафорам. Можно бы, конечно, пойти по спонсорам. Они дали бы денег под мое имя. Но ведь их надо потом… как это… бла-го-да-рить! Общаться ведь с ними надо! А я не мазохистка. Нет, не мазохистка.

— А говорят…

— Нет, я вообще работать не люблю. Точнее, начинать работу. Потом, начавши, я уже не отступаю в силу какого-то… внутреннего долга, что ли. Внутреннего урока.
Так что я играю и выступаю только там, куда меня зовут. Еще и платят мне за это. Вот сейчас мы на месяц едем играть в Афины. Весь месяц, как на галерах, обе наши постановки — «Медею» и «Квартет».

— Я слышал, в «Театре А» намечается премьера…

— Намечается. «Феникс» Марины Цветаевой, из цикла о Казанове. Но об этом пока рано говорить. Я уже вам сказала, что не люблю приступать к новой работе.

— Но вы с таким наслаждением делали «Федру» с Виктюком…

— Это не было наслаждением, это была принципиально новая задача. Очень интересная. Перевод слова в пластику. Все хорошее, что умеет сегодня Виктюк, он нашел на этой постановке. Больше я с ним не работала. Нам тогда помогали самые разные люди — именно потому, что задача стояла беспрецедентная. Приходил уже больной Марис Лиепа, с жилами на шее, как трубы,— приходил и вносил пластическую мощь скупых движений и тренированного тела. Приезжал знаменитый Алонсо, когда-то поставивший Плисецкой «Кармен-сюиту», услышавший о нас случайно, да так и застрявший на репетиции. Его здравый смысл помог нам избавиться от завихрений и начать работать не для зрителя, а для себя. Что вообще-то не в традициях русского театра.

— Мне кажется, в «Федре» у вас был явный перебор с отсылками к личной цветаевской судьбе.

— Однажды я была в гостях, где был также Кома Иванов. И он подарил нам эту концепцию, вернее, подвел к ней,— что отношение Цветаевой к сыну (а он Цветаеву лично знал, видел) было отчасти схоже с отношением Федры к Ипполиту. Не в физиологическом смысле, о нет!— в смысле духовной власти над ним, в смысле жажды этой власти… Федра ведь с Ипполитом тоже, простите за мерзкое слово, не спала. И у нас эта параллель до того настойчиво проводилась в спектакле, что в сцене гибели Ипполита на охоте читалось за сценой последнее письмо Мура теткам с фронта. О том, что завтра бой и могут убить. И действительно убили через полтора месяца. Мы тогда думали, что именно это чувство к сыну стало причиной гибели Цветаевой,— хотя теперь я убеждена, что она покончила с собой из-за прихода НКВД.

— Концепция-то, знаете, во вкусе Виктюка…

— Что ж поделать, если потом он стал акцентировать только ЭТО. Но тогда, да и сейчас я думаю: хорошо, что этот камень был брошен в болото русского так называемого реалистического театра. Классическая, знаете ли, школа… заросший пруд… Лучше кинуть такой камень, чем никакого.

— Что вас заставило остаться с Любимовым во время раскола и уйти от него после?

— Справедливость. На стороне Любимова была правда. Хотите создать свой театр — создавайте на новом месте. Нам хотели оставить только старую сцену, на которой я играла «Бориса Годунова» и «Преступление и наказание» — старые, давно нелюбимые спектакли… А на новой у меня остались и «Три сестры», и «Пир во время чумы», и «Электра»… Где мне было играть? Когда я захотела сделать свой театр, я назвала его «А» и ни у кого помещения не отсуживала. Сейчас Джигарханян сделал театр «Д» — и тоже ни у кого ничего не отбирал. Но такого непримиримого конфликта, чтобы я с кем-то здороваться перестала, у меня не было. На суде я даже возглавляла «любимовцев», но не поссорилась ни с кем из «губенковцев». Просто мне стало очень трудно приходить в театр. Физически трудно. Я год не играла. Правда, и денег не получала. Сидела в своих потемках, как страус. Я не могла выходить на сцену. И когда меня вызвали и предложили либо вернуться к работе, либо подать заявление об уходе,— о, с каким облегчением я его написала! И больше ни разу там не была.

— А с Любимовым не общаетесь?

— Нет повода.

— Скажите, вас не утомил тот надрывно-истерический тон, в котором о вас пишут — главным образом девочки? Та захлебывающаяся интонация, с которой они вас расспрашивают?

— Очень утомила. Очень. Перед вами были две девочки, как раз такие… Исключение составляет Алла Шендерова, она умненькая. При виде вас я несколько успокоилась, поняв, что преклонения не будет.

— Боюсь, вы сами отчасти провоцируете такое отношение, наигрывая некий образ… надмирный, надменный, трагический…

— Нет. Я сейчас скажу обидную для вас вещь. Я не люблю выходить на улицу, обычно езжу на машине, просто чтобы не видеть всего этого… бездомных людей, бездомных собак, бездомных кошек… Но нищему я подам, собаку накормлю, кошку возьму в дом. Это у меня от бабушки-старообрядки. Она мне это внушила: когда мы в эвакуации пили кипяток с очистками сахарной свеклы, она все равно выходила на улицу и, видя ковыляющего мимо солдатика с ножками-спичками, протягивала три рубля и говорила тихо, про себя: «Прими, Христа ради». Он удивлялся, но брал. И это во мне заложено: я не отказываюсь от интервью. Потому что это ваш хлеб. Это вам нужно — не мне. Но я вам отказывать не вправе.

— Рад этой честной параллели и благодарно принимаю три рубля.

— Интервью в основном идут помимо моей воли и против моей души. Я предстаю в них такой… такой интеллектуальной дурой.

— Вы представляетесь мне женщиной очень прагматичной и жесткой. Это так?

— Жесткой — в том, что касается моих внутренних убеждений. Но в человеческих отношениях и работе — я очень гибкий, даже послушный человек. Люди, знавшие меня и писавшие обо мне, поражались моему терпению на репетициях «Электры». Я все терплю. А прагматичность… нет, это другое. Просто я слишком фатально отношусь к миру. Это, может быть, тоже от бабушки-старообрядки… хотя вряд ли. Я прислушиваюсь к тому, что мне подсказывают. Но сама я ничего не делаю. Это я вам сейчас искренне, как на духу говорю.

— Есть мнение, что у настоящего актера нет своего лица (как, впрочем, и своего характера). Что он должен уметь меняться и играть все — как Смоктуновский. Вы согласны?

— Согласна. Смоктуновский для меня вообще первый актер. Я на всех углах пою ему: аллилуйя! Мы столкнулись единственный раз — в «Детях солнца». И страшно ругались, потому что он умел играть быт, а я — не умею и не люблю. Но он действительно мог все. И в этом смысле лицо у него чисто физически менялось неузнаваемо. Я надеюсь — надеюсь!— что это можно сказать и обо мне.

— А как бы вы свое истинное лицо определили?

— Я упустила свой шанс в кинематографе. В начале семидесятых годов у меня не было своего режиссера. У меня тот тип, редкий, не использованный до конца, который мы в нашей компании — Авербах, Рязанцева, Валуцкий — называли «умняги». Вот это я.

— Вроде того, что делала в свое время Купченко?

— Нет. Купченко лиричнее. Тогда был и сценарий, который собирался ставить Авербах, его написали Наташа Рязанцева, жена его, с моим мужем Владимиром Валуцким. Он так и назывался — «Умная женщина». История жизни женщины-телекомментатора,— меня как раз и привлекало, и смущало то, что женщин-телекомментаторов тогда почти не было. Это был тогдашний тип интеллектуалки, он и сейчас есть: очень одинокие женщины, потому что они знают, как жить, и у них есть ответы на все вопросы.

— Это то, что Валуцкий потом пытался сделать в «Зимней вишне»…

— А он и писал «Зимнюю вишню» для Авербаха.

— А с Рязанцевой — гениальным, по-моему, сценаристом — вам так и не выпало поработать?

— Единственный раз. Мне предстояло играть старушку в «Аленьком цветочке», который написала Наташа. Довольно дурацкая история. Я настояла на том, что не умею играть старушек, и мы как-то вместе переписали ее на фею.

— Как умняга, вы хоть раз использовали в жизни свои актерские дарования?

— Я играю все время. И признаюсь в этом без всякого стеснения. Я не люблю говорить, мне это не нужно, мне всегда приходится притворяться, что я этого хочу… Вот я говорю с вами, а в соседней комнате меня ждет моя подруга, киновед Нея Зоркая, вы уйдете, а мы с ней выпьем коньячку и поговорим о грибах, которые растут на нашей любимой Икше. И нам будет хорошо. А лучше всего мне здесь, на диване, когда я лежу под пледом и под котом, с двумя собаками в ногах, можно — с книгой, можно — с пультом телевизора.

— Но потерпите меня еще немного!

— Ради Бога, продолжайте. Но отдавайте себе отчет в том, что я и сейчас играю.

— Ваша кинослава началась с «Дневных звезд» Таланкина?

— Не люблю эту картину, уже в материале не любила, а когда ее изрезали — разлюбила совсем. Видите ли, судьба фильма — вопрос упрямства. Вот у Тарковского лежит на полке «Андрей Рублев», а у Таланкина — «Дневные звезды». Тарковскому говорят: вырежьте эту сцену, и картина поедет в Канны. Он не режет. То же говорят Таланкину. Он режет и пьет. Так продолжается несколько лет. И «Андрей Рублев» едет в Канны, а Таланкин выпускает изуродованное кино.

— Спрошу вас опять-таки как умнягу: отношения с мужчинами у вас сильно осложнялись за счет этого женского всезнания, почти животного? Или вы, как Цветаева, способны были увлечься полным ничтожеством?

— Смоктуновский говорил: «Мы же человеко-ве-е-еды»… Я — не человековед, я интуит. Люди для меня прозрачны только в силу актерской моей профессии: интонация, реакция — и все, насквозь. И прошлое, и будущее. Что же касается отношений с мужчинами — да, я их всегда выдумываю. А потом ужасаюсь: «Господи, какая гадость!»

— Вы когда-нибудь признавались в любви?

— Нет. Я вообще не очень верю в слова. Когда в молодости мы с мужем выясняли отношения — то есть полагали, что отношения можно выяснить,— мы заметили: он обращает внимание на слова, а я — на интонацию.

— В вашем моноспектакле по стихам Пушкина, Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Бродского — довольно странный, я бы сказал, мужской выбор текстов. Чем он диктуется?

— Нежеланием давать попутные объяснения. Мне сейчас нужны стихи, которые бы все говорили о судьбе поэта. Я не хочу объяснять, как погиб Мандельштам и что он для меня: я хочу прочесть «Улицу Мандельштама» — и все будет ясно. Кроме того, я читаю стихи, стараясь выявлять мелодию, не сидеть на смысле.

— А зал без микрофона вы легко берете?

— О да! Я помню, в Афинах мы читали стихи под Акрополем, на огромной площадке — по актеру или актрисе от страны, каждый читает несколько стихотворений своих любимых национальных поэтов на языке оригинала. И у каждого в кармане микрофончик. И вот эти микрофончики у всех отказывают — голос то слышен, то не слышен, в общем, читать невозможно… А поскольку мне однажды сказали, что в Древней Греции я была актером-мужчиной, я взмолилась этим камням, этим богам: боги, боги мои, если я здесь была когда-нибудь — пусть у меня не включится микрофон! Вообще! И он ни разу — я читала шесть стихотворений!— не включился. Я все читала живым голосом.

— А вы верите в переселение душ?

— Не знаю. Не верить нельзя — ибо иначе что же все это такое? Верить нельзя — никто не доказал.

— Бывало так, что чьи-то стихи вас в самом деле вытаскивали из отчаяния?

— В отчаянии не до стихов, набираешься терпения и понимаешь: надо перетерпеть, и это пройдет. Другое дело, что иногда что-то ложится на душу и становится необходимо, не можешь оторваться. Так я все лето однажды читала Бродского.

— Какое впечатление он произвел на вас при знакомстве?

— Забавное. Он позвал меня в Америку на столетие Ахматовой. Я долго думала, что ему подарить на память, потом вспомнила, что он в Амхерсте преподает поэтику, и купила ему теорию стихосложения конца прошлого века. Он сильно опоздал на вечер, который сам должен был вести, крайне сухо поздоровался с Найманом, что меня тоже разозлило, и как-то очень небрежно бросил куда-то за спину мои книги. Как вчерашнюю газету. Вечер прошел хорошо, после было традиционное party, и я сказала ему, как мне нравятся его стихи. Он тут же закрылся, как и я после спектакля: я сразу поняла, что он также ненавидит эти комплименты, и почувствовала в нем родственную душу. Это не помешало мне озлиться и сказать: «Вы должны отличать мои слова от комплиментов этих крашеных дур, которые тут рассыпаются бисером. Я просто хотела вам сказать, что мне нравятся ваши стихи. До свидания». Мне вслед, в Москву, он прислал свою книгу с надписью: «Алле Демидовой от Иосифа Demi-dieu». То есть Иосифа-полубога, если вы знаете французский. В этом он весь.

— Это высокомерие естественное, о вашем высокомерии тоже ходят легенды…

— Я думаю, он тоже был человек одинокий и лучше всего чувствовал себя наедине с собой.

— Вы с Высоцким многие годы играли в «Гамлете». Вам нравилось, как он это делал?

— Он играл очень неровно. Поначалу это часто был Гамлет-шпана, Гамлет, чрезвычайно далекий от пастернаковского, высокомерный, пренебрежительный, упивающийся властью над залом, которую он почувствовал… Потом он стал лучше. А потом выкладывался до кровавой рвоты, перевоплощаясь полностью, проживая роль.

— А вы — не выкладываетесь?

— Нет, вот здесь я пользуюсь приемами. До такой степени тратить себя нельзя. Никакого «петушиного слова» нет, но есть несколько нехитрых технически вещей, которые мне помогают.

— То есть вы во время спектакля или чтения отслеживаете себя со стороны?

— Ну конечно! Я смотрю на кого-то в зале, ориентируюсь на него… А вообще здесь парадокс: чем глубже ты в роли, чем естественнее — тем проще тебе смотреть при этом на зал, на сцену… Это бездари ни о чем не думают, играя. У нас была такая в труппе — на три метра было не подойти: не видит партнера! В роли! Самоуглублена! Так что может наступить.

— Вы как будто не подходили под типаж советской красавицы, так что в Щукинское, я думаю, поступили чудом…

— Красота у малоодаренных актрис очень быстро проходит. А Гарбо была хороша до конца дней своих. Есть какая-то эманация таланта, которая делает человека лучше. Актер и бывает красив только за счет таланта. И, как правило, расцветает после сорок
источник

Серия сообщений "люди театра, кино":
Часть 1 - Драгоценности Элизабет Тэйлор
Часть 2 - Неподражаемый танец Патрика Суэйзи со своей женой
...
Часть 28 - Памяти Анджея Вайды: родоначальник, энциклопедист, дирижёр, мастер
Часть 29 - Девочка-скандал: Ида Рубинштейн
Часть 30 - Интервью Дмитрия Быкова с актрисой Аллой Демидовой 2000 г.:
Часть 31 - Роми Шнайдер: от императрицы до гранд-дамы
Часть 32 - Юбилей Светланы Немоляевой
Часть 33 - Margaret Natalie «Maggie» Smith — самая обаятельная и привлекательная актриса сериала «Аббатство Даунтон»
Часть 34 - 30 января выдающемуся комедиографу Леониду Гайдаю могло исполниться 95 лет