«Нам сообщили о любопытном инциденте, произошедшем с недавно построенным домом Уайтфорда Сэнборна, известного промышленника. Инцидент этот был бы забавен, если бы не был столь прискорбным. Упомянутый дом, спроектированный неким Говардом Рорком и возведенный с затратами, значительно превышающими сто тысяч долларов, был признан семьей непригодным для жилья. Он стоит теперь заброшенный как красноречивое доказательство профессиональной некомпетентности».


XIV
Лусиус Хейер упорно не хотел умирать. Оправившись от удара, он вернулся в бюро, несмотря на запреты врача и возражения Гая Франкона, обеспокоенного здоровьем партнера. Франкон предложил выкупить его долю. Хейер отказался. При этом его блеклые слезящиеся глаза упрямо таращились в пустоту. Раз в два-три дня он приходил в свой кабинет, читал копии писем, которые по заведенному обычаю клали в его корзинку; садился за письменный стол и рисовал цветочки на чистом листке блокнота, а затем уходил домой. Он ходил, медленно волоча ноги, прижав локти к бокам и выставив вперед руки со скрюченными пальцами, походившими на клешни. Пальцы его тряслись, левой рукой он не владел вовсе. Но в отставку не уходил. Ему нравилось видеть свое имя на фирменных бланках.
Хейера несколько удивляло, почему его больше не представляют видным клиентам, почему показывают эскизы новых зданий, лишь когда они уже почти закончены. Если он упоминал об этом, Франкон возражал: «Но, Аусиус, я не мог и подумать беспокоить тебя в таком состоянии. Любой другой на твоем месте давно ушел бы в отставку».
Поведение Франкона его немного озадачивало. Поведение же Питера Китинга и вовсе ставило в тупик. Китинг едва удосуживался поздороваться с ним при встрече, да и то не сразу, бросал его на середине фразы, к нему, Китингу, обращенной. Когда Хейер дал какое-то мелкое поручение одному из чертежников, поручение не выполнили, а чертежник сообщил ему, что распоряжение отменено мистером Китингом. Хейер не мог этого понять: он всегда помнил Китинга весьма почтительным юношей, который так мило говорил с ним о старом фарфоре. Сперва он прощал Китинга, потом робко и неуклюже попробовал поставить его на место, а затем стал попросту бояться. Он пожаловался Франкону. Раздраженно, совершенно несвойственным ему начальственным тоном он сказал:
— Твой протеже, Гай, этот Китинг — он становится невозможным, он груб со мной. Нам надо от него избавиться.
— Теперь ты видишь, Аусиус, — сухо ответил Франкон, — почему я говорю, что тебе пора на покой. Нервы твои переутомлены, тебе мерещится всякая чушь.
И вот объявили конкурс на проект здания «Космо-Злотник».
Компания «Космо-Злотник пикчерс» из Голливуда, штат Калифорния, решила построить в Нью-Йорке монументальную штаб-квартиру — небоскреб с кинотеатром и сорока этажами офисов. Годом раньше по всему миру был объявлен конкурс среди архитекторов. Провозглашалось, что «Космо-Злотник» — лидер не только в кинематографии, но и вообще во всех видах искусства, поскольку кинофильм есть детище всех искусств. «Космо-Злотник» готова включить в их число и архитектуру — величественный, но лишенный должного внимания вид искусства.
Вместе с последними новостями о распределении ролей в фильме «Я пленю моряка» и о съемках «Жены на продажу» в прессу запустили рассказы о Парфеноне и Пантеоне. Мисс Салли О'Дон была сфотографирована на ступенях Реймсского собора в купальном костюме, а мистер Пратт Переел дал интервью, заявив, что непременно стал бы зодчим, если бы не был киноактером. Мисс Милашка Уильяме в своей статье приводила высказывания Ралстона Холкомба, 1 ая Франкона и Гордона А. Прескотта о будущем американской архитектуры. Было опубликовано интервью, якобы взятое у сэра Кристофера Рена, в котором сей великий зодчий прошлого делился своими соображениями о кинематографе. В воскресных приложениях появились фотографии старлеток «Космо-Злотник» в шортах и свитерах. Держа в руках рейсшины и логарифмические линейки, они стояли перед чертежными досками, на которых было написано «Здание "Космо-Злотник "» на фоне огромного вопросительного знака.
Конкурс был открытым для архитекторов всех стран; здание должно было вознестись над Бродвеем и стоить десять миллионов долларов; оно должно было символизировать гений современной технологии и дух американского народа. Оно заранее было объявлено Самым Прекрасным Зданием в Мире. Жюри конкурса состояло из мистера Шупа, представляющего «Космо», мистера Злотника, представляющего «Злотник», профессора Питеркина из Стентонс-кого технологического института, мэра города Нью-Йорка, Ралстона Холкомба, президента гильдии архитекторов и Эллсворта М. Тухи.
— Давай, Питер! — с энтузиазмом говорил Франкон Китингу. — Постарайся. Выдай все, на что ты способен. Такой шанс выпадает раз в жизни. Ты прославишься на весь мир, если выиграешь. И вот что мы сделаем: мы поместим твое имя над нашим входом, на одной табличке с названием фирмы. Если выиграешь, получишь пятую часть приза. А ведь гран-при — это шестьдесят тысяч долларов.
— Хейер будет возражать, — осторожно сказал Китинг.
— И пусть возражает. Поэтому я и делаю так. Возможно, он наконец сообразит, что на его месте необходим порядочный человек. А я... ну, мое мнение ты знаешь, Питер. Я уже считаю тебя партнером. Так будет честно. Ты заслужил, и конкурс может решить этот вопрос окончательно.
Китинг переделывал свой проект пять раз. Он ненавидел его. Ненавидел каждую балку еще не рожденного здания. Во время работы у него дрожали руки. Он не думал о чертеже, над которым работает. Он думал о своих соперниках, о человеке, который может победить и которого публично провозгласят более достойным, чем он, Китинг. Питеру страстно хотелось знать, что этот другой будет делать, как он решит эту проблему, как одержит верх. Китинг должен был побить его, а все остальное не имело значения. Не было больше Питера Китинга, было только всасывающее устройство, походившее на одно тропическое растение, о котором он слышал. Оно втягивает насекомое в свою полость, высасывает из него все соки и таким образом обеспечивает себе существование.
Когда эскизы были готовы и изящное, аккуратно выписанное изображение здания из белого мрамора лежало перед ним, он испытал лишь чувство полной неуверенности. Здание выглядело как ренессансное палаццо, сделанное из резины и вытянувшееся на сорок этажей вверх. Он выбрал стиль Возрождения, потому что знал неписаный закон, гласивший: все архитектурные жюри любят колонны. И еще потому, что помнил: в жюри входит Ралстон Холкомб. Китинг позаимствовал что-то у всех итальянских дворцов, особенно любимых Холкомбом. Это выглядело хорошо... может быть... Он сомневался. Ему не у кого было спросить.
Он услышал эти слова в своем сознании и ощутил прилив слепой ярости. Еще не зная ее. причины, он в тот же миг понял, откуда взялась эта ярость: ему было у кого спросить. Он не хотел вспоминать это имя; он ни за что не пойдет к нему. Гнев прилил к лицу, и он почувствовал, как под глазами горячо стянуло кожу. Он понял, что пойдет. Он заставил себя выкинуть эту мысль из головы. Никуда он не пойдет. Когда рабочий день закончился, он сунул свои чертежи в папку и пошел в контору Рорка.
Он нашел Рорка сидящим в одиночестве за письменным столом в большой комнате, в которой не было никаких признаков деятельности.
— Привет, Говард! — сказал он живо. — Как дела? Я не помешал?
— Привет, Питер, — сказал Рорк.
— Ты не слишком занят, не так ли?
— Не слишком.
— Не против, если я присяду на несколько минут?
— Садись.
— Ну, Говард, ты отлично поработал. Я видел магазин Фарго. Он великолепен. Мои поздравления.
— Спасибо.
— Выбиваешься в люди, несмотря ни на что, да? Было уже три заказа?
— Четыре.
— Ах да, конечно, четыре. Неплохо. Я слышал, у тебя были небольшие неприятности с Сэнборнами.
— Были.
— Ну не всегда все бывает гладко, ты же знаешь... С тех пор нет заказов? Ничего?
— Нет. Ничего.
— Ладно. Еще будут. Я всегда говорил, что архитекторы не должны грызть друг другу глотки, работа найдется для всех, мы должны развивать дух профессионального единства и сотрудничества. Взять хотя бы этот конкурс — ты уже послал свой проект?
— Какой конкурс?
— Как? Тот самый конкурс. Конкурс «Космо-Злотника».
— Я не посылал никакого проекта.
— Ты... не посылал? Вообще ничего?
— Нет.
— Почему?
— Я не участвую в конкурсах. -— Господи, но почему же?
— Брось, Питер. Не за этим же ты пришел.
— По правде говоря, я думал показать тебе свой проект. Понимаешь, я не прошу тебя помочь, мне просто нужно увидеть твою реакцию, узнать мнение. — Он поспешил открыть папку.
Рорк внимательно рассмотрел эскизы. Китинг нетерпеливо воскликнул:
— Ну? Все в порядке?
— Нет. Слабо. И ты это знаешь.
Затем в течение нескольких часов, пока Китинг наблюдал, а небо темнело и свет вспыхивал в окнах города, Рорк говорил, объяснял, рассекал чертежи линиями, распутывал лабиринт выходов из кинозала, вырезал окна, выпрямлял коридоры, убирал ненужные арки, выравнивал лестницы. Китинг заикнулся даже:
— Господи, Говард! Почему ты не участвуешь в конкурсе, если можешь творить такое?
Рорк ответил:
— Потому что не могу. Не могу, даже если бы хотел. У меня руки опускаются. Я не могу дать им то, чего они хотят. Но если вижу, что кто-то наворотил черт знает чего, могу подправить.
Уже настало утро, когда он оттолкнул в сторону чертежи. Китинг прошептал:
— А профиль?
— А, провались ты со своим профилем! Видеть не хочу ваши чертовы ренессансные профили! — Но он вновь взялся за чертежи. И рука его помимо воли принялась прочерчивать линии поверх изображения. — Ладно, черт побери, если уж обязательно надо дать им Возрождение, так дай хорошее Возрождение, если, конечно, таковое существует! Только этого я тебе делать не стану. Сам придумаешь. Что-нибудь п таком роде. Проще, Питер, проще, яснее, честнее — насколько можно в нечестном деле. А теперь иди домой и попытайся изобразить что-нибудь по этой схеме.
Китинг пошел домой. Он скопировал чертежи Рорка, преобразив поспешный набросок в аккуратный законченный рисунок. Затем он отослал чертежи по почте, должным образом адресовав:
«Конкурс на «Самое_ Прекрасное Здание в Мире», «Космо-Злотник, Инк.», Нью-Йорк».
На конверте, в котором лежал проект, стояло: «Франкон и Хейер, архитекторы, Питер Китинг, старший проектировщик».
В течение всей той зимы у Рорка не было ни предложений, ни потенциальных клиентов. Он сидел за своим письменным столом и временами, когда наступали ранние сумерки, забывал включить свет; ему начинало казаться, что тяжелая неподвижность медленно текущих часов, никогда не открывавшейся двери, самого воздуха в кабинете постепенно просачивается в него. Тогда он поднимался и швырял в стену книгу, только чтобы почувствовать, как двигается его рука, услышать резкий звук. Довольно улыбался, подбирал книгу и аккуратно клал ее на стол. Включал настольную лампу. И не убрав еще руки из конуса света под лампой, глядел на руку, медленно раздвигая пальцы. Потом он вспоминал о том, что давным— Давно говорил ему Камерон, резко отдергивал руку, тянулся за своим пальто, выключал свет, закрывал дверь и уходил домой.
С приближением весны он понял, что денег надолго не хватит. Он вносил арендную плату ежемесячно, не позднее первого числа. Ему необходимо было ощущение, что впереди тридцать дней, в течение которых он все еще является владельцем бюро. Каждое утро он спокойно входил туда. Но как только наступали сумерки и Рорк понимал, что прошел еще один из тридцати дней, ему не хотелось смотреть на календарь. Заметив это, он заставил себя смотреть на календарь. Теперь он стал как бы участником забега, в котором его арендная плата состязалась с... — он не знал имени другого участника. Им мог быть любой прохожий.
Когда он поднимался в свой кабинет, лифтеры смотрели на него с каким-то странным ленивым любопытством; когда он говорил, они отвечали — не оскорбительно, но с таким безразличием растягивая каждый слог, что, казалось, их слова станут оскорбительными в следующий миг. Они не знали, чем он занимается и как, знали только, что к нему никогда не приходят клиенты. Уступая просьбам Остина Хэллера, он посетил несколько приемов, которые Хэллер время от времени устраивал; гости спрашивали его: «О, вы архитектор? Простите меня, я не очень слежу за архитектурой, что вы построили?» Когда он говорил, то слышал в ответ: «О да, конечно», и по подчеркнутой вежливости ответов понимал, что для этих людей он архитектор лишь предположительно. Они не видели ни одного его здания, они не знали, хороши эти здания или никчемны, они знали только, что никогда о них не слышали.
Это была война, в которой его столкнули с пустотой. Сражаться в ней было не с кем, однако его подталкивали к драке, он должен был драться, у него не было выбора — и не было противника.
Он проходил мимо зданий в строительных лесах. Останавливался взглянуть на стальные клетки. Временами ему казалось, что балки и перекрытия образуют не дом, а баррикаду, которая должна остановить его, и несколько шагов по тротуару, отделявших его от деревянного забора, огораживавшего строительство, — шаги, которых ему никогда не преодолеть. Это причиняло боль, но боль была притуплённой, неглубокой. «Это правда», — говорил он себе. «Нет», — отвечало его тело, исполненное непонятным ему неосязаемым здоровьем.
Открылся магазин Фарго. Но одно здание не могло спасти целый район; конкуренты Фарго оказались правы: торговля перетекала ближе к окраине. Даже постоянные покупатели перестали заглядывать в его магазин. Открыто заговорили о крахе Джона Фарго, который проявил недостаток деловой сметки, вложив деньги в здание столь нелепого вида. Как утверждали, это свидетельство того, что публика не принимает архитектурных новшеств. И ничего не говорили о том, что магазин был самым чистым и ярким в городе, что благодаря искусной планировке управлять им проще, чем любым другим, что район был обречен еще до начала строительства. Во всем винили только новое здание.
Этельстан Бизли, остроумец в стане архитекторов, придворный шут гильдии, который, кажется, ничего не построил, зато организовывал все благотворительные балы, писал в своей рубрике «Бюллетеня АГА», озаглавленной «Эпиграммы и каламбуры»:
«Мальчики и девочки, вот вам волшебная сказка со смыслом: в некотором царстве жил однажды маленький мальчик с волосами цвета спелой тыквы, который думал, что он лучше всех вас — обыкновенных мальчиков и девочек. И чтобы доказать это, он взял и построил дом, очень милый дом, да только никто не смог в нем жить, и магазин, чудесный магазин, да только он обанкротился. Он создал также еще одно выдающееся сооружение, а именно телегу для проселочной дороги. Эта последняя, сделанная, как сообщается, действительно очень хорошо, и есть, видимо, подходящая область для применения талантов этого маленького мальчика».
В конце марта Рорк прочитал в газетах о Роджере Энрайте. Роджер Энрайт обладал миллионами, нефтяным концерном и отсутствием чувства меры. Поэтому его имя часто появлялось в газетах. Он пробуждал полувосхищенный-полуиронический благоговейный страх непоследовательностью и разнообразием своих неожиданных рискованных предприятий. Самым последним был проект жилой застройки нового типа — многоквартирный дом, где каждая квартира спланирована и отделана как дорогой частный дом. Этому зданию надлежало прославиться как дому Энрайта. Энрайт заявил, что не желает, чтобы его дом походил на какой-либо другой. Он обратился к нескольким лучшим архитекторам города и отверг их.
Рорк почувствовал, что газетное сообщение будто обращено к нему лично. В первый раз в жизни он попытался пойти за заказом. Он попросил о встрече с мистером Энрайтом. Разговаривал он с секретарем. Секретарь, молодой человек, с безмерно скучающим видом задал ему несколько вопросов о его деятельности. Он задавал их медленно, так, будто ему требовалось усилие, чтобы решить, какой именно вопрос полагается задать в подобных обстоятельствах, учитывая, что ответы не имеют совершенно никакого значения. Он взглянул на несколько фотографий зданий Рорка и заявил, что мистера Энрайта это не заинтересует.
В первую неделю апреля, когда Рорк последний раз внес арендную плату еще за один месяц, его попросили представить эскизы новою здания банка «Метрополитен». Попросил его мистер Вейдлер, член совета директоров и друг молодого Ричарда Сэнборна. Вейдлер сказал ему: «У меня был нелегкий бой, мистер Рорк, но, по-моему, я выиграл. Я лично провел их по дому Сэнборна и вместе с Диком объяснил им кое-что. Как бы то ни было, совет должен увидеть эскизы, прежде чем примет решение. Должен сказать вам откровенно, полной ясности пока еще нет, но только пока. Они отказали двум другим архитекторам и очень заинтересованы в вас. Приступайте. Удачи вам!»
У Генри Камерона случился повторный инсульт, и доктор предупредил его сестру, что рассчитывать на выздоровление не приходится. Она не поверила. У нее вновь появилась надежда, потому что она видела: Камерон, неподвижно лежавший в постели, выглядел безмятежным, почти счастливым — слово, которое она никогда не находила возможным применить к брату.
Но однажды вечером она испугалась — когда он неожиданно сказал: «Позвони Говарду. Попроси его прийти». За три года, с тех пор как удалился от дел, он ни разу не позвонил Рорку, а просто ждал его посещений.
Рорк приехал через час. Он сидел возле кровати Камерона, и Камерон, как обычно, говорил с ним. Он ни словом не обмолвился о том, что сам вызвал Рорка, и ничего не стал объяснять. Ночь была теплой, и окно спальни Камерона стояло открытым в темный сад. Обратив внимание в паузе между фразами на позднее время и тишину за окном, Камерон позвал сестру и сказал: «Приготовь для Говарда кушетку в гостиной. Он остается здесь». Рорк посмотрел на него и понял. Он наклонил голову в знак согласия; только спокойным взглядом он мог показать, что понял истинный смысл фразы, произнесенной Камероном.
Рорк прожил в доме три дня. О его пребывании здесь, о том, сколько оно еще продлится, не говорилось ни слова. Его присутствие воспринималось как естественный факт, не требующий комментариев. Мисс Камерон понимала это и знала, что ничего не должна говорить. Она молча ходила по дому с кротким мужеством смирения.
Камерон не хотел, чтобы Рорк подолгу сидел в его комнате. Он говорил: «Выйди, прогуляйся по саду, Говард. Там чудесно, трава растет». Он лежал в постели и с удовлетворением наблюдал через открытое окно за Рорком, который шел между голых деревьев, стоящих под бледным голубым небом. Он просил только, чтобы Рорк ел вместе с ним. Мисс Камерон клала поднос ему на колени, а Рорку сервировала маленький столик возле кровати. Казалось, Камерон испытывал удовольствие от того, чего никогда не имел и не искал: от ощущения теплоты в обыденном течении жизни, от ощущения семьи. На третий день вечером Камерон, как обычно, лежал на подушке и разговаривал, но говорил он медленно и не мог двигать головой. Рорк слушал, изо всех сил стараясь не показать, что понимает, что происходит во время жутких пауз между словами. Слова звучали естественно, и напряжение, с которым выговаривались эти слова, должно было остаться последней тайной Камерона, в соответствии с его пожеланием. Камерон говорил о будущем строительных материалов:
— Обрати внимание на легкие металлы, Говард... Через несколько лет... увидишь, из них будут делать поразительные вещи... И на пластики обрати внимание... целая новая... эра начнется с них... Будут новые инструменты, новые средства, новые формы... Ты должен показать... этим дуракам... какое богатство человеческий разум создал для них... какие возможности... На прошлой неделе я читал о новом виде композитной черепицы... И я придумал, как использовать ее там, где... больше ничего использовать нельзя... возьми, к примеру, небольшой дом... около пяти тысяч долларов...
Немного погодя он остановился и замолчал, закрыв глаза. Затем Рорк неожиданно услышал его шепот:
— Гейл Винанд.
Озадаченный, Рорк наклонился поближе.
— Я больше... ни к кому не питаю ненависти... только к Гёйлу Винавду... Нет, я никогда его не видел... Но он олицетворяет... все несправедливое, что есть в этом мире... торжество... всеподавля-ющей пошлости... Гейл Винанд — вот с кем ты должен драться, Говард... — Он долго молчал. Открыв глаза снова, он улыбнулся и сказал: — Я знаю... как нелегко тебе сейчас с работой... — Рорк никогда не говорил ему об этом. — Нет... Не отрицай и... не говори ничего... Я знаю... Но... все в порядке... Не бойся... Помнишь день, когда я пытался тебя уволить?.. Забудь, что я сказал тебе тогда... Это еще далеко не все... Это... Не бойся... Оно того стоило...
Его голос замер, он больше не мог говорить. Но способность видеть осталась, и он молча лежал и спокойно смотрел на Рорка. Через полчаса он умер.
Китинг часто встречался с Кэтрин. Теперь, когда мать знала об их помолвке, это словно перестало быть его личной драгоценной тайной. Временами Кэтрин думала, что для него их встречи перестали быть важным событием. После того вечера ожидание встреч не было для нее столь томительным, но она лишилась и чувства уверенности, что Питер обязательно к ней вернется.
Китинг сказал ей:
— Давай дождемся результатов этого киношного конкурса, Кэти. Это недолго, решение объявят в мае. Если я выиграю — я встану на ноги. Тогда мы поженимся. И вот тогда я познакомлюсь с твоим дядей, а он захочет познакомиться со мной. Я просто обязан выиграть.
— Я знаю, что ты выиграешь.
— Кроме того, старик Хейер не протянет больше месяца. Доктор сказал, что в любое время можно ждать второго удара и тогда все будет кончено. Если это и не сведет его в могилу, то из бюро уберет наверняка.
— О, Питер, я не могу слышать, когда ты так говоришь. Ты не должен быть таким... таким ужасно эгоистичным.
— Прости, дорогая. Право... Да, полагаю, я эгоист. Как, впрочем, и всякий.
Он проводил много времени с Доминик. Доминик благодушно наблюдала за ним, словно в будущем он не представлял для нее никаких проблем. Казалось, она нашла его подходящим для роли полуслучайного спутника, чтобы скоротать вечерок-другой. Он думал, что нравится ей, и знал, что ничего хорошего это не сулит.
Он забывал временами, что она дочь Франкона, забывал обо всех причинах, побуждавших его хотеть ее. Он не чувствовал необходимости в дополнительных стимулах. Он просто хотел ее. Ему не нужны были причины, достаточно было и радостного волнения от ее присутствия.
И все же он чувствовал себя беспомощным перед ней. Он отказывался принять мысль, что какая-либо женщина может оставаться безразличной к нему. Но он не был уверен даже в ее безразличии. Он ждал и пытался угадать ее настроение, реагировать так, как, по его представлению, ей хотелось бы. Никакого ответа от нее он не получил.
Весенним вечером они вместе поехали на бал. Они танцевали, и он крепко прижимал ее к себе. Он знал, что она заметила и поняла. Она не отодвинулась, а только смотрела на него неподвижным взглядом, в котором угадывалось почти ожидание. Когда они уходили, он подал ей шаль и задержал пальцы на ее плечах. Она не шевельнулась, не спешила закутаться в шаль; она ждала, пока он сам не отвел руки. Затем они вместе пошли вниз к такси.
Она молча сидела в углу такси; никогда прежде его присутствие не казалось ей достойным молчания. Она сидела, скрестив ноги, запахнувшись в шаль, медленно постукивая пальцами по колену. Он нежно сжал ее руку. Она не сопротивлялась и не ответила, только перестала постукивать пальцами. Его губы коснулись ее волос. Это не было поцелуем, просто он долго не отнимал губы от ее волос.
Когда такси остановилось, он зашептал:
— Доминик... позволь мне подняться... на минуту...
— Да, — ответила она вяло и безразлично, это нисколько не походило на приглашение. Но она никогда не позволяла этого раньше. Он последовал за ней, и сердце его бешено колотилось.
Была доля секунды, когда она, войдя в квартиру, остановилась в ожидании. Он загляделся на нее — беспомощно, смущенно, сгорая от счастья. Он осознал эту паузу, только когда она снова двинулась, уходя от него в гостиную. Она села, раскинув руки по сторонам, в какой-то беззащитной позе. Глаза ее были полузакрыты и пусты.
— Доминик, — зашептал он, — Доминик... как ты прелестна!.. Затем он оказался рядом с ней, бессвязно шепча:
— Доминик... Доминик, я люблю тебя... Не смейся надо мной. Пожалуйста, не смейся!.. Вся моя жизнь... все, что пожелаешь... Разве ты не знаешь, как ты прекрасна?.. Доминик... я люблю тебя...
Он остановился, обнимая ее и наклоняясь к ее лицу, желая уловить какую-то реакцию, хотя бы сопротивление. Он не увидел ничего. В отчаянии он резко привлек ее к себе и поцеловал в губы.
Его руки разжались. Он выпустил ее из объятий и, ошеломленный, пристально посмотрел на ее тело, откинувшееся в кресле.
То, что было, не было поцелуем, и в своих объятиях он держал не женщину. Он обнимал и целовал не живое существо. Губы ее не двинулись в ответ на движение его губ, руки не шевельнулись, чтобы обнять его; в этом не было отвращения — отвращение он мог бы понять. Все было так, словно он мог держать ее вечно или бросить, поцеловать ее снова или пойти дальше в удовлетворении своей страсти — а ее тело этого бы не узнало, не заметило. Она смотрела не на него, а сквозь него. Увидев окурок, выпавший из пепельницы на столе рядом с ней, она двинула рукой и положила его обратно.
— Доминик, — неловко прошептал он, — разве ты не хотела, чтобы я тебя поцеловал?
— Хотела. — Она над ним не смеялась, она отвечала просто и беспомощно.
— Ты целовалась когда-нибудь раньше?
— Да. Много раз.
— И всегда вела себя так?
— Всегда. Точно так же.
— Почему ты хотела, чтобы я тебя поцеловал?
— Я хотела попробовать.
— Ты не человек, Доминик.
Она подняла голову, встала, и к ней снова вернулась четкая точность движений. Он знал, что больше не услышит в ее голосе простой доверчивой беспомощности, знал, что момент близости кончился, даже несмотря на то, что ее слова, когда она заговорила, были более откровенными, чем все, что она говорила раньше; но она произносила их так, будто ей было безразлично, в чем и кому она признается:
— Полагаю, я одна из тех уродов, о которых ты слышал, — совершенно фригидная женщина. Прости, Питер. Понимаешь? У тебя нет соперников, но и ты не претендент. Ты разочарован, дорогой?
— Ты... Это пройдет с возрастом... когда-нибудь...
— На самом деле я не так молода, Питер. Мне двадцать пять. Должно быть, это интересный эксперимент — переспать с мужчиной. Я хотела бы этого захотеть. Думаю, интересно было бы стать распутной женщиной. Знаешь, честно говоря, я... Питер, у тебя такой вид, будто ты сейчас покраснеешь. Это очень забавно.
— Доминик! Ты вообще никогда не была влюблена? Даже самую малость?
— Нет, не была. Я действительно хотела влюбиться в тебя. Думаю, это было бы удобно. С тобой у меня совсем не было бы забот. Но, видишь ли, я ничего не чувствую. Мне все равно — ты, Альва Скаррет или Лусиус Хейер.
Он встал. Не желая смотреть на нее, он подошел к окну и стал пристально вглядываться в него, сжав руки за спиной. Он позабыл о своей страсти и о ее красоте, но вспомнил теперь, что она — дочь Франкона.
— Доминик, ты выйдешь за меня замуж?
Он знал, что должен сказать это сейчас. Если он позволит себе подумать о ней, он никогда этого не скажет; его чувства к ней больше не имели значения, он не мог допустить, чтобы они стали преградой между ним и его будущим. А его чувства к ней начали переплавляться в ненависть.
— Ты шутишь? — спросила она.
Он повернулся к ней и заговорил быстро и легко — теперь он лгал и поэтому был так в себе уверен, что слова давались без всякого груда:
— Я люблю тебя, Доминик. Я без ума от тебя. Дай мне шанс. Почему бы и нет, если у тебя нет больше никого? Ты научишься любить меня, потому что я понимаю тебя. Я буду терпелив. Я сделаю тебя счастливой.
Она неожиданно вздрогнула, а затем рассмеялась. Она смеялась просто и самозабвенно; он видел, как колышутся бледные очертания ее платья. Она поднялась, откинув назад голову, подобно натянутой струне, дрожание которой ослепляло его — и оскорбляло, потому что ее смех не был едким или дразнящим. Это был обыкновенный веселый смех.
Потом смех прекратился. Она стояла и смотрела на него. Затем серьезно сказала:
— Питер, если я когда-нибудь захочу наказать себя за что-нибудь ужасное, если я захочу наказать себя самым страшным наказанием, я выйду за тебя замуж. — И добавила: — Считай это обещанием.
— Я буду ждать. И мне все равно, какую ты выберешь причину. Она весело улыбалась. Он всегда боялся этой холодной веселой улыбки.
— Знаешь, Питер, на самом деле ты вовсе не обязан этого делать. В любом случае ты получишь партнерство в фирме. И мы останемся добрыми друзьями. А теперь тебе пора уходить. Не забудь, в среду ты ведешь меня на выставку лошадей. Я обожаю выставки лошадей. Спокойной ночи, Питер.
Он оставил ее и пошел домой. Стояла теплая весенняя ночь. Он был взбешен. Если бы в этот момент ему предложили в безраздельное владение фирму «Франкон и Хейер» с условием, что он женится на Доминик, он отказался бы. А еще он знал, ненавидя себя, что, если ему предложат это завтра утром, он не откажется.


XV
Это был страх. Китингу казалось, что такое ощущают в ночных кошмарах, только при кошмарах человек просыпается, когда становится совсем уж невыносимо. Он же не мог ни проснуться, ни далее выносить этот ужас. Страх, порочный, непристойный страх поражения копился целыми днями, неделями и теперь обрушился на него. Он проиграет конкурс, без всякого сомнения, проиграет — и эта уверенность нарастала с каждым днем ожидания. Он не мог работать, вздрагивал, когда к нему обращались, не мог заснуть ночью.
Он шел по направлению к дому Лусиуса Хейера, стараясь не замечать лица людей, мимо которых проходил. Но не замечать он не мог. Он привык смотреть на людей, и те тоже смотрели на него, как обычно. Ему хотелось крикнуть им, чтобы они отвернулись, оставили его в покое. Они глазеют на него, потому что он обречен на провал, и они об этом знают, — так думалось Китингу.
Он направлялся к дому Хейера, чтобы спасти себя от надвигающейся катастрофы, спасти единственным способом, который еще оставался в его распоряжении. Ьсли он проиграет этот конкурс (а он не сомневался, что проиграет), Франкон будет неприятно удивлен и разочарован. В таком случае, если Хейер умрет (а умереть он может в любой момент), у Франкона, только что пережившего по вине Китинга горькое публичное унижение, появятся сомнения, брать ли Китинга в партнеры. А если у Франкона появятся сомнения, то игра будет проиграна. Ведь подобной возможности ждут и многие другие: Беннет, которого Китинг так и не сумел выжить из бюро; Клод Штенгель, который процветал и уже обратился к Франкону с предложением выкупить долю Хейера. Китингу рассчитывать было не на что, кроме веры в него Франкона, а это был капитал весьма ненадежный. Как только на место Хейера придет другой партнер, всем видам Китинга на будущее придет конец. Он слишком близко подошел к цели и промахнулся. Такого не прощают никогда.
Бессонными ночами оформилось четкое и окончательное решение — он должен закрыть этот вопрос раз и навсегда. Он должен воспользоваться беспочвенными надеждами Франкона, пока еще не объявлен победитель конкурса. Ему нужно заставить Хейера уйти и самому сесть на его место. У него оставалось всего несколько дней.
Он вспомнил, что говорил Франкон о характере Хейера. Он просмотрел папки в кабинете Хейера и нашел то, что надеялся найти. Это было письмо от подрядчика, написанное пятнадцать лет назад. В нем просто констатировалось, что подрядчик прилагает к письму чек на двадцать тысяч долларов на имя мистера Хейера. Китинг просмотрел документацию на здание, о котором шла речь. Действительно, оказалось, что строительство обошлось дороже, чем следовало бы. Как раз в том году Хейер начал собирать свою знаменитую коллекцию фарфора.
Хейер был в своем домашнем кабинете один. Это была маленькая темная комната, воздух в ней казался спертым, словно она годами не проветривалась. Темные панели красного дерева, гобелены, бесценная старинная мебель — все содержалось в безукоризненной чистоте, но все же в кабинете почему-то пахло нищетой и гнилью. На маленьком столике в углу горела одинокая лампа, освещая пять нежных драгоценных чашечек старинного фарфора. Хейер сидел, ссутулившись, и изучал чашечки в тусклом свете, с выражением какой-то бессмысленной радости на лице. Он слегка вздрогнул, когда его старый слуга ввел Китинга. Хейер удивленно моргнул, но пригласил Китинга присесть.
Услышав первые звуки собственного голоса, Китинг понял, что страх, который он испытывал на пути сюда, покинул его. Голос его был холоден и ровен. «Тим Дейвис, — подумал он, — Клод Штенгель. Теперь надо убрать с дороги еще одного».
Он объяснил, что ему надо. Все было изложено в одном сжатом, лаконичном, законченном абзаце, идеальном, как чисто ограненный драгоценный камень.
— И следовательно, если вы завтра утром не сообщите Франкону о своей отставке, — закончил он, держа письмо двумя пальцами за уголок, — вот это будет направлено в гильдию архитекторов.
Он ждал. Хейер сидел неподвижно, выкатив бесцветные, ничего не выражающие глаза. Рот его сложился в идеальную окружность. Китинг вздрогнул — ему показалось, что он разговаривает с идиотом.
Потом Хейер зашевелил губами. На фоне нижних зубов показался бледно-розовый язык.
— Но я не хочу в отставку, — сказал он простодушно, чуть прихныкивая.
— Вам придется уйти в отставку.
— Я не хочу. И не собираюсь. Я знаменитый архитектор. Я всегда был знаменитым архитектором. Я не хочу, чтобы ко мне приставали. Все хотят, чтобы я ушел в отставку. Я расскажу вам один секрет. — Он наклонился к Китингу и с хитрым видом прошептал: — Вы, может быть, не знаете, но я-то точно знаю, меня ему не обмануть. Гай хочет моей отставки. Он думает, что может меня перехитрить, но я его насквозь вижу. Так что здесь Гай просчитался. — Он тихо захихикал.
— Мне кажется, вы меня не поняли. Это вы понимаете? — Китинг всунул письмо в наполовину согнутые пальцы Хейера.
Он смотрел, как тоненький листочек дрожит в руке Хейера. Потом письмо упало на стол, и Хейер безнадежно попытался зацепить его, как крючком, парализованными пальца ми левой руки. Хейер сглотнул и произнес:
— Вы не можете отправить это в гильдию. Тогда меня лишат лицензии.
— Конечно, — сказал Китинг. — Лишат.
— И об этом напишут в газетах.
— Во всех.
— Вы не можете так поступить.
— Могу. Если вы не подадите в отставку.
Плечи Хейера опустились до края стола. Голова его оставалась над столом, робко и нерешительно, словно тоже намереваясь исчезнуть из виду.
— Не делайте этого, пожалуйста, не надо, — бормотал Хейер на одной плаксивой ноте без всяких пауз. — Вы хороший мальчик, вы такой хороший мальчик, вы же не поступите так со мной?
На столе желтым квадратом лежало письмо. Беспомощная левая рука Хейера тянулась к нему, медленно наползая от края стола. Китинг наклонился и вырвал письмо из-под руки Хейера.
Хейер посмотрел на него, открыв рот, склонив голову набок. Он смотрел так, будто ожидал, что Китинг сейчас его ударит. Его омерзительный молящий взгляд говорил, что он стерпит этот удар.
— Пожалуйста, — прошептал Хейер. — Не надо делать этого, ну пожалуйста. Я неважно себя чувствую. Я ведь никогда вас не обижал. Я даже помню, что когда-то, кажется, сделал для вас что-то очень хорошее.
— Что? — отрезал Китинг. — Что вы мне сделали такого хорошего?
— Вы ведь Питер Китинг... Питер Китинг... Я действительно кое-что для вас сделал... Вы тот самый юноша, в которого так верит Гай Франкон. Не доверяйте Гаю. Я ему не доверяю. Но вы мне нравитесь. Когда-нибудь мы сделаем из вас проектировщика. — После этих слов рот его остался открытым. С края рта стекала тонкая струйка слюны. — Пожалуйста, не надо...
Глаза Китинга засверкали от презрения. Отвращение толкало его на более решительные действия. Ему надо было сделать эту сцену еще более мерзкой, потому что он не мог больше выносить этого.
— Вас разоблачат публично, — произнес Китинг громовым голосом. — Вас разоблачат как взяточника. Люди будут указывать на вас пальцами. Ваши портреты опубликуют в газетах. Владельцы дома подадут на вас в суд. Вы попадете за решетку.
Хейер ничего не сказал. Он не шевелился. Китинг услышал, как на столе вдруг зазвенели чашечки. Он не мог видеть, как трясется тело Хейера. В тишине комнаты раздавался лишь легкий стеклянный звон, как будто чашечки тряслись сами по себе.
— Убирайтесь! — сказал Китинг, повышая голос, чтобы не слышать этого звука. — Убирайтесь из фирмы вон! Зачем вы хотите остаться? Вы ничтожество! Вы всегда были ничтожеством.
Желтое лицо на краю стола приоткрыло рот, издавая влажный булькающий звук, похожий на стон.
Китинг сидел свободно, чуть наклонившись вперед, раздвинув колени и опершись локтем на одно из них. Рука его свисала вниз, в ней болталось письмо.
— Я... — У Хейера перехватило дыхание. — Я...
— Молчите! Вам нечего сказать. Только да или нет. Думайте, и побыстрее. Я тут с вами препираться не намерен.
Хейер перестал дрожать. На его лицо по диагонали упала тень.
Китинг видел один немигающий глаз, половину открытого рта. Через эту дыру в полулицо втекал мрак, придавая ему ужасное выражение.
— Отвечайте! — завопил внезапно перепугавшийся Китинг. — Почему вы мне не отвечаете?
Полулицо покачнулось, и Китинг увидел, как голова рухнула вперед. Она упала на стол, продолжила свое движение и рухнула на пол, как отрубленная. За ней упали две чашки, тихо разбившись на ковре. Первым чувством Китинга было облегчение от того, что за головой последовало тело, которое неловкой и неподвижной грудой лежало теперь на полу. Не раздалось ни звука — только приглушенный музыкальный звон бьющегося фарфора.
«Он страшно разозлится», — подумал Китинг, глядя вниз на разбитые чашки. Он вскочил, опустился на колени, принялся без всякой надобности собирать осколки, поскольку сам видел, что склеить ничего не удастся. Он сознавал, что одновременно думает о том, что это было оно, то самое, второй удар, которого все ожидали, и о том, что ему, Китингу, надо немедленно что-то предпринять, но на самом деле все в порядке — ведь теперь Хейер обязательно уйдет в отставку.
Потом он на коленях приблизился к телу Хейера. Он еще подумал — почему он не хочет дотрагиваться до Хейера?
— Мистер Хейер! — окликнул он тихим, исполненным уважения голосом. Осторожно приподнял голову Хейера. И выронил ее. Звука падения он не услышал. Он услышал лишь собственную икоту, поднимавшуюся в горле. Хейер был мертв.
Он сидел возле тела, упираясь ягодицами в пятки, вытянув руки на коленях, и смотрел прямо перед собой. Взгляд его остановился на складках дверных портьер. Он задумался: серый налет на портьерах — это пыль или ворс бархата? Бархат ли это вообще? Насколько вышли из моды дверные портьеры? Потом он почувствовал, что трясется. К горлу подступила тошнота. Он поднялся, прошел по комнате и рывком распахнул дверь, потому что вспомнил, что где-то ведь есть и остальная часть квартиры, а в ней — слуга. Он начал звать его, стараясь кричать погромче.
Китинг пришел в бюро как обычно. Он отвечал на вопросы, объяснял, что в тот день Хейер пригласил его к себе после ужина, желая обсудить с ним вопрос о своей отставке. Никто в рассказе Китинга не усомнился, да никто, как он сам понимал, и не мог бы усомниться. Конец Хейера пришел именно так, как все и ожидали. Франкон ничего, кроме облегчения, не испытал.
— Мы знали, что рано или поздно это случится, — сказал он. — Так стоит ли сожалеть о том, что он избавил себя и всех нас от затяжной агонии?
Китинг держался спокойнее, чем когда-либо за последние недели. Это было спокойствие полного оцепенения. Навязчивая, монотонная мысль преследовала его повсюду — на работе, дома, ночью в постели: «Я убийца... ну, почти убийца... почти убийца...» Он знал, что это не было несчастным случаем, его действия были рассчитаны на то, чтобы вызвать у Хейера потрясение и ужас. Он рассчитывал на этот второй удар, после которого Хейер окажется в больнице до конца своих дней. Но разве он ожидал только этого? Разве он не знал, что еще может означать второй удар? Он рассчитывал и на это? Китинг постарался припомнить. Он очень хотел припомнить, очень. Он ничего не чувствовал. Так или иначе, он ожидал, что не будет чувствовать ничего. Но ему хотелось знать наверняка. Он не замечал, что происходит вокруг него в бюро. Он совсем забыл, что у него осталось очень немного времени, чтобы заключить с Франконом договор о партнерстве.
Через несколько дней после смерти Хейера Франкон вызвал его в кабинет.
— Садись, Питер, — сказал он с улыбкой более лучезарной, чем обычно. — Что ж, малыш, у меня для тебя есть хорошие новости. Утром прочли завещание Аусиуса. Знаешь, у него ведь не осталось родственников. Признаюсь, я не ожидал, я недооценил его, но оказывается, и он при случае был способен на широкий жест. Он завещал все тебе... Душевно, не правда ли? Теперь тебе не придется беспокоиться об учредительском взносе, когда мы займемся... Что такое, Питер?.. Питер, мальчик мой, тебе плохо?..
Китинг уронил голову на руку, лежащую на столе. Он не мог допустить, чтобы Франкон видел сейчас его лицо. Его сейчас вырвет. Вырвет потому, что при всем ужасе ситуации он поймал себя на мысли: а сколько же все-таки ему оставил Хейер?..
Завещание было составлено пять лет назад. Вероятно, под влиянием минутного приступа симпатии к единственному человеку в бюро, который отнесся к Хейеру с расположением. Возможно, это был жест, направленный против партнера. Завещание было составлено и забыто. Наследство включало в себя двести тысяч долларов, а также пай Хейера в фирме и его коллекцию фарфора.
В тот день Китинг рано ушел со службы и не стал выслушивать поздравлений. Он отправился домой, рассказал матери о новостях, оставил ее переживать восторги в гостиной, а сам заперся в спальне. Перед ужином он ушел из дома, не сказав ни слова. В этот вечер он ничего не ел, но много пил в своем любимом баре. Опьянение принесло беспощадную ясность сознания. Он клевал носом над стаканом, но рассудок его был ясен. Китинг испытывал нечто похожее на просветление. Он внушал себе, что терзаться незачем. Он сделал то, что на его месте сделал бы любой. Кэтрин сказала, что он эгоистичен. А кто же не эгоист? Быть эгоистом некрасиво, но не один же он такой. Просто ему повезло больше других. Повезло, потому что он лучше других. Он чувствовал себя прекрасно. Оставалось только надеяться, что бесполезные вопросы и сомнения больше не станут одолевать его. «Каждый за себя», — пробубнил он и заснул, уронив голову на стол.
Ненужные вопросы его больше не одолевали. В последующие дни у него просто не было на них времени. Он выиграл конкурс на «Самое Прекрасное Здание в Мире».
Питер Китинг знал, что это будет триумф, но того, что произошло, он не ожидал. Он мечтал о победном звуке труб, но целого симфонического оркестра не предвидел.
Все началось с тоненького телефонного звонка с объявлением имен победителей. Тут же в бюро оглушительно зазвенели все телефоны. Звонки как бы вырывались прямо из-под пальцев телефонистки, которая едва успевала управляться с коммутатором. Звонили редакторы всех городских газет, все знаменитые архитекторы. Сыпались вопросы, требования дать интервью, поздравления. Затем из лифтов в двери служебных помещений выплеснулся поток — послания, телеграммы, люди, которых Китинг знал, люди, которых он никогда раньше не видел. Секретарша совсем обезумела, не знала, кого впускать, кого не впускать, а Китинг все пожимал руки — бесконечную вереницу рук, похожую на машину, влажные и мягкие зубцы которой соприкасались с его пальцами. Он не понимал, что говорит во время первого интервью в кабинете Франкона, забитом людьми и камерами. Франкон широко распахнул дверцы своего кабинетного бара. Всем посетителям он, захлебываясь от восторга, говорил, что здание «Космо-Злотника» создано исключительно
Питером Китингом. Франкон не имел ничего против. В приливе восторга он сделался великодушен. А кроме того, получалась хорошая реклама.
Реклама получилась даже лучше, чем рассчитывал Франкон. Со страниц газет на страну глядело лицо Питера Китинга — красивое, здоровое, улыбающееся лицо с сияющими глазами и темными кудрями. Под фотографиями шли колонки текстов — о бедности, борьбе, стремлениях и упорном труде, получившем, наконец, заслуженную награду; о вере матери, которая пожертвовала всем ради успеха своего мальчика; о «золушке архитектуры».
Фирма «Космо-Злотник» осталась довольна. Они не думали, что архитекторы-лауреаты могут к тому же быть молодыми, красивыми и бедными... ну, скажем, бедными в недалеком прошлом. Они открыли юного гения. «Космо-Злотник» обожала юных гениев. Мистер Злотник и сам был из их числа — ему ведь было всего сорок три.
Эскизы Китинга, изображавшие «самый прекрасный небоскреб в мире», были воспроизведены в газетах над выдержками из текста поздравительной грамоты, врученной победителю: «...за замечательное мастерство и простоту проекта... за четкую и строгую функциональность... за изобретательную экономию пространства... за мастерское сочетание современности с традициями Великого Искусства... фирме «Франкон и Хейер» и лично Питеру Китингу...»
Китинг замелькал в кинохронике — он пожимал руки мистеру Щупу и мистеру Злотнику, а в титрах излагалось мнение этих двух джентльменов о новом здании. На киноэкране Китинг пожимал руку мисс Милашке Уильямс, а в субтитрах излагалось его мнение о ее последнем фильме. Он появлялся на архитектурных и кинобанкетах на почетном месте. Ему приходилось выступать с речами, причем он нередко забывал, об архитектуре ему следует говорить или о кинематографе. Он появлялся в архитектурных клубах и клубах поклонников кино. «Космо-Злотник» выпустила фотомонтаж, изображающий Китинга на фоне его здания. Фотографию можно было приобрести, направив в фирму конверт с маркой и обратным адресом и вложив в него двадцать пять центов. Каждый вечер в течение недели Китинг собственной персоной появлялся на сцене кинозала «Космо» во время премьерного показа последнего шоу «Космо-Злотник». Он раскланивался в огнях рампы, стройный и изящный в черном смокинге, и минуты две говорил о важности архитектуры. Он председательствовал в жюри на конкурсе красоты в Атлантик-Сити, победительницу которого ждала кинопроба в «Космо-Злотник». Его фотографию вместе со знаменитым боксером опубликовали под заголовком «Победители». Был изготовлен макет его здания, который отправился в турне по всей Америке вместе с фотографиями лучших из прочих представленных проектов. Выставки проходили в фойе всех кинотеатров, принадлежащих «Космо-Злотник».
Вначале миссис Китинг разрыдалась, крепко прижала к себе Питера и с придыханиями пролепетала, что поверить в это не может. Отвечая на вопросы о своем Питти, она запиналась и с неловкостью и робостью позировала перед фотокамерами. Потом она привыкла. Пожимая плечами, она сказала Питеру, что он, конечно, победил, но изумляться тут нечему. Никто другой и не мог победить. В разговорах с репортерами у нее выработался бодрый, чуть презрительный тон. Ее явно раздражало, когда она не попадала на фотографии вместе со своим драгоценным Питти. Она купила себе норковую шубу.
Китинг позволил себе просто плыть по течению. Ему нужны были люди и создаваемый вокруг него шум. Когда он стоял на возвышении, глядя на море лиц, у него не возникало ни вопросов, ни сомнений. Воздух был густой, спертый, насыщенный лишь одним компонентом — обожанием. Для всего прочего попросту не оставалось места. Китинг был велик — велик пропорционально количеству людей, которые верили в его величие. Китинг был прав — прав пропорционально количеству людей, которые верили в его правоту. Он смотрел на лица, на глаза. Он видел, как заново рождается в этих глазах, словно вновь наделявших его даром жизни. Вот он — Питер Китинг; его тело — это отражение его собственного отражения в зрачках поклонников.
Однажды вечером он выкроил время и провел с Кэтрин два часа. Он держал ее в объятиях, она восторженно шептала ему на ухо блистательные планы их совместного будущего. Он смотрел на нее с удовольствием, не слыша ее слов. Он думал о том, как смотрелась бы их фотография в такой позе и в скольких газетах ее можно было бы опубликовать одновременно.
Один раз он встретился с Доминик. Она уезжала из города на лето. Доминик его разочаровала. Она вполне вежливо его поздравила, но смотрела на него так, как смотрела всегда, будто ничего не случилось. Из всех публикаций, посвященных архитектуре, только в ее колонке ни слова не говорилось ни о конкурсе «Космо-Злотник», ни о его победителе.
— Я уезжаю в Коннектикут, — сказала она. — У отца там дом, я поживу в нем летом. Он предоставляет дом в мое полное распоряжение. Нет, Питер, в гости ко мне нельзя. Ни разу. Я ведь для того и еду туда, чтобы никого не видеть.
Он был разочарован, но это не испортило его триумфальных дней. Он больше не боялся Доминик. Он испытывал уверенность, что сумеет заставить ее изменить свое отношение, что перемену в ней он увидит, когда она вернется осенью.
Но одно все-таки портило его триумф — не часто и не слишком заметно. Ему никогда не надоедало слушать, что говорят лично о нем, но ему не нравилось, когда слишком много говорили о его здании. И когда ему приходилось это выслушивать, он не возражал против комментариев о «мастерском сочетании современности и традиции». Но когда речь заходила о планировке — а случалось это нередко, — когда он слышал о «гениальной простоте... четкой и жесткой функциональности... изобретательной экономии пространства», когда он слышал это и думал о... Нет, не думал. В мозгу его не было слов. Он не допускал их туда. Было только тяжелое, мрачное чувство — и имя.
В течение двух недель после присуждения премии он усиленно вытеснял такие мысли из сознания как нечто не заслуживающее внимания, нечто, что нужно было похоронить, как он похоронил свое скромное, исполненное сомнений прошлое. Всю зиму он хранил свои чертежи, перечеркнутые карандашными линиями, выведенными чужой рукой. В вечер получения награды он первым делом сжег их.
Но неприятные мысли не покидали его. Потом он сообразил, что в них заключена не просто некая туманная угроза, но и реальная опасность. И он утратил страх. Он умел справляться с реальными опасностями. Он мог легко от них избавиться. Облегченно усмехнувшись, он позвонил в бюро Рорка и договорился о встрече.
На эту встречу он отправился без колебаний. Впервые в жизни он почувствовал себя полностью избавленным от той непонятной неловкости, которую испытывал в присутствии Рорка и которой никак не мог найти объяснение. Теперь он чувствовал себя в безопасности. Он покончил с Говардом Рорком.
Рорк сидел за столом в кабинете и ждал. Утром один раз позвонили — но звонил Питер Китинг, который просил о встрече. Теперь он уже забыл, что придет Китинг. Он ждал звонка. За последние несколько недель у него выработалась зависимость от телефона. Он должен быть в любую минуту готов услышать о судьбе своих эскизов для банка «Метрополитен».
Он давно задолжал за помещение. И за комнату, в которой жил. Комната его не волновала, он мог попросить домовладельца подождать. До сих пор тот ждал. Если он перестанет ждать, никаких существенных изменений не произойдет. Но бюро — совершенно иное дело. Он сказал сборщику арендной платы, что придется немного подождать. Он не просил отсрочки, а просто и без обиняков сказал, что задержится с платой. Как сказать об этом по-другому, он просто не знал. Но само осознание того, что ему нужна эта поблажка от сборщика, породило в нем ощущение, что он клянчит, как нищий. Это была настоящая пытка. «Ладно, — подумал он. — Пытка так пытка. И что с того?»
За телефон он задолжал за два месяца. Он получил последнее предупреждение. Через несколько дней телефон отключат. Ему оставалось только ждать. За несколько дней может произойти многое.
Ответ из правления банка, который давно уже обещал ему Вейдлер, откладывался с недели на неделю. Правление не могло прийти к единому мнению. Были противники, были и убежденные сторонники. Проходили многочисленные совещания. Вейдлер красноречиво отмалчивался, но Рорк и сам о многом догадывался. Наступили дни тишины. Тишины в бюро. Тишины во всем городе. Тишины в самом Рорке. Он ждал.
Он сидел, навалившись на стол, уронив голову на руки, пальцы лежали на телефонной полочке. Мелькала смутная мысль, что не надо бы так сидеть. Но он очень устал. Он подумал, что надо бы убрать руку от телефона, но не шевельнулся. Да, он зависит от телефона. Он может встать и разбить аппарат вдребезги, но зависимость не исчезнет. Он будет зависеть от телефона каждым своим вздохом, каждой клеточкой. Его пальцы неподвижно лежали на полочке. Телефон; и еще письма. Он лгал себе еще и по поводу писем. Лгал, с трудом заставляя себя не вскакивать, когда через щелочку в двери падало редкое письмо, не бежать хватать его, а ждать, стоять, глядя на белый конверт на полу, потом медленно подойти к нему и поднять. Щелочка в двери и телефон — больше для него ничего в мире не оставалось.
Подумав об этом, он поднял голову и посмотрел на дверь, в самый низ. Ничего не было. Начинался вечер, наверное, до завтра почту разносить уже не будут. Он поднял руку и хотел взглянуть на часы. Но часы были заложены. Он повернулся к окну. Можно было разглядеть часы на далекой башне. Была половина пятого. Сегодня писем уже не будет.
Он увидел, что рука его подняла телефонную трубку, а пальцы набирают номер.
— Нет, еще нет, — пояснил в трубке голос Вейдлера. — Это совещание у нас было запланировано на вчера, но пришлось отложить... Я вцепился в них как бульдог... Могу лишь обещать вам, что завтра будет определенный ответ. Почти обещать. Если не завтра, то придется переждать выходные, но в понедельник ответ будет точно... Вы проявили ангельское терпение, мистер Рорк. Мы очень вам благодарны.
Рорк бросил трубку и закрыл глаза. Он решил дать себе отдохнуть и ни о чем не думать несколько минут, прежде чем начать вспоминать, какого числа пришло извещение об отключении телефона и как ему протянуть до понедельника.
— Привет, Говард, — сказал Питер Китинг.
Он открыл глаза. Китинг вошел в кабинет и, улыбаясь, стоял перед ним. На нем было легкое бежевое весеннее пальто нараспашку, концы пояса висели по бокам, как ручки от сумки. В петлице красовался василек. Он стоял, широко расставив ноги, упершись кулаками в бедра, сдвинув шляпу на затылок. Его черные кудри так ярко и свежо выделялись над бледным лбом, что возникало ощущение, что на них, как на васильке, выступают капли росы.
— Привет, Питер, — сказал Рорк.
Китинг удобно уселся, снял шляпу, бросил ее посередине стола и с легким шлепком опустил ладони на колени.
— Что скажешь, Говард, идут дела, да?
— Поздравляю.
— Спасибо. А с тобой что, Говард? Выглядишь ты ужасно. Конечно, не из-за избытка работы, насколько мне известно?
Он вовсе не собирался говорить в таком тоне. Разговор этот, по плану, должен был пройти легко и дружески. «Ладно, — решил Китинг, — потом переменю тон». Но сначала надо показать, что он не боится Рорка и никогда уже не будет бояться.
— Нет, я не перегружен работой.
— Слушай, Говард, а почему бы тебе не бросить это дело? Вот уж этого он совсем не собирался говорить. Он и сам от изумления открыл рот.
— Какое дело?
— Ну, эту свою позу. Или идеалы, если тебе так угодно. Почему ты не опустишься на землю? Не начнешь работать, как все? Не перестанешь быть идиотом чертовым?! — Он почувствовал, что катится с горы без тормозов. Остановиться он не мог.
— В чем дело, Питер?
— Как ты рассчитываешь выжить в этом мире? Знаешь ли, ведь хочешь не хочешь, а надо жить с людьми. Есть только два способа. Либо объединяться с ними, либо драться. Но ты, похоже, не делаешь ни того, ни другого.
— Верно. Ни того, ни другого.
— А людям ты не нужен. Не нужен! Тебе не страшно?
— Нет.
— Ты же год не работаешь. И не будешь. Кому придет в голову дать тебе работу? Может, у тебя и осталось несколько сотен, а дальше все, конец.
— Ты не прав, Питер. У меня осталось четырнадцать долларов пятьдесят семь центов.
— Да? А посмотри на меня. Мне плевать, что некрасиво говорить об этом самому. Не в этом дело. Я не хвастаюсь. Какая разница, кто об этом говорит. Но посмотри на меня! Помнишь, как мы начинали? И взгляни на нас сейчас. А теперь задумайся о том, что все в твоих руках. Только откажись от своего идиотского представления, что ты лучше всех, — и принимайся за работу. Через год у тебя будет такое бюро, что ты краснеть будешь при воспоминании об этой дыре. За тобой будут бегать толпы, у тебя появятся клиенты, друзья появятся, ты будешь распоряжаться целой армией чертежников!.. Черт побери, Говард, мне ж в этом нет никакой выгоды. На этот раз я не прошу у тебя ничего для себя. Более того, я даже знаю, что из тебя получится опасный конкурент, но все равно я должен сказать тебе. Говард, подумай хорошенько! Ты будешь богатым. Ты будешь знаменитым. Тебя будут уважать, восхвалять. Тобой будут восхищаться. Ты станешь одним из нас!.. Ну?.. Скажи же что-нибудь! Почему ты молчишь?
Он ожидал встретить презрительно-отчужденный взгляд Рорка, но заметил, что тот смотрит на него внимательно и вопросительно.
Для Рорка это было почти равносильно своего рода капитуляции, — он не прикрыл свой взгляд железной завесой, позволил сохранить выражение озадаченное, любопытствующее — и почти беспомощное.
— В общем так, Питер. Я тебе верю. Я знаю, что, говоря мне все это, ты ничего не выигрываешь. Я знаю и больше того. Знаю, что ты не желаешь мне успеха, — ничего, я тебя не упрекаю. Я всегда это знал — ты не хочешь, чтобы я достиг всего того, что ты мне тут предлагаешь. И все же ты вполне искренне толкаешь меня на то, чтобы я устремился за всем этим. А ты знаешь, что, если я приму твой совет, я достигну всего. И не любовь ко мне тобой движет. Иначе ты не был бы столь сердит — и напуган... Питер, чем я мешаю тебе в моем нынешнем состоянии?
— Я не знаю... — прошептал Китинг.
Он понял, что его ответ был признанием — и признанием ужасным. Он не знал, в чем именно признался, и не сомневался, что Рорк тоже не знает этого. Но все же с чего-то был сорван покров. Они не могли осознать, что это было, но оба чувствовали его присутствие. И поэтому сидели молча, друг напротив друга, удивленные и покорные судьбе.
— Не раскисай, Питер, — мягко, как другу, сказал Рорк. — Мы больше не будем об этом говорить.
Тогда Китинг неожиданно громко произнес, звонко, вульгарно, радостно:
— Да черт же побери, Говард, я ведь говорил с позиции элементарного здравого смысла. Если бы ты захотел работать как нормальный человек...
— Заткнись! — рявкнул Рорк.
Китинг в изнеможении откинулся в кресле. Больше ему сказать было нечего. Он забыл, что хотел обсудить, придя сюда.
— Ну, — сказал Рорк, — так что ты мне хотел поведать о конкурсе?
Китинг встрепенулся. Он не понял, как Рорк догадался, что именно с этим он и пришел. А потом стало легче, поскольку в нем поднялась волна обиды и он забыл обо всем остальном.
— Ах да, — звонко сказал Китинг, и в его голосе звучали нотки раздражения. — Да, я как раз хотел поговорить с тобой об этом. Спасибо, что напомнил. Конечно, ты должен был догадаться, ведь ты знаешь, что я не какая-нибудь неблагодарная свинья. Я ведь пришел поблагодарить тебя, Говард. Я не забыл, что в этом здании есть и твой вклад, что ты меня консультировал. Я первый готов признать твои заслуги.
— В этом нет необходимости.
— Да дело не в том, что я против, но я уверен, что ты и сам не захочешь, чтобы я рассказал о твоем участии. И уверен, что ты и сам не захочешь ничего говорить, ты же знаешь, люди такие странные, все поймут неправильно, истолкуют самым нелепым образом... Но поскольку я получаю часть призовых денег, по-моему, было бы только справедливо поделиться с тобой. Я рад, что могу помочь тебе как раз тогда, когда ты остро нуждаешься в деньгах.
Он достал бумажник, извлек из него чек, который выписал заранее, и положил его на стол. На чеке была надпись: «Уплатить Говарду Рорку по предъявлении — пятьсот долларов».
— Спасибо, Питер, — сказал Рорк и взял чек.
Потом он перевернул чек и на тыльной стороне написал: «Уплатить Питеру Китингу по предъявлении», расписался и отдал чек Китингу.
— А это тебе моя взятка, Питер, — сказал он. — За то же самое. Чтобы держал язык за зубами.
Китинг смотрел на него, ничего не понимая.
— Пока я не могу предложить тебе большего, — сказал Рорк. — Сейчас ты из меня не сможешь вытянуть ни цента, но потом, когда у меня будут деньги, я хотел бы попросить тебя не шантажировать меня. Скажу тебе откровенно, такая возможность у тебя будет — я не хочу, чтобы кто-то знал, что я каким-то образом причастен к этому зданию. — Он засмеялся, глядя, как постепенно меняется выражение лица Китинга. — Нет? — сказал Рорк. — Не станешь меня этим шантажировать?.. Иди домой, Питер. Ничто тебе не угрожает. Я никому не скажу ни слова. Это все твое — здание, каждая его балка, каждый фут канализации, каждый твой портрет в газетах.
Китинг вскочил. Его трясло.
— Ты, черт тебя возьми! — заорал он. — Черт тебя возьми! Да кто ты такой? Кто тебе сказал, что ты имеешь право так издеваться над людьми?! Значит, ты для этого здания слишком хорош? Значит, ты хочешь, чтобы мне было за него стыдно? Ты мерзкий, паршивый, самодовольный ублюдок! Кто ты такой? У тебя даже умишка не хватает, чтобы сообразить, что ты полное ничтожество, недоумок, нищий, неудачник, неудачник, неудачник! И ты стоишь здесь и выносишь суждения! Ты — против всей страны! Ты — против всех! С какой стати мне тебя слушать? Ты меня не запугаешь! Руки коротки! За меня весь мир!.. Не смотри на меня так! Я ненавижу тебя! А ты не знал, да? Всегда ненавидел и всегда буду ненавидеть! Когда-нибудь я тебя уничтожу, клянусь, даже если это будет стоить мне жизни!
— Питер, — сказал Рорк, — зачем до такой степени разоблачать себя?
У Китинга перехватило дыхание. Он застонал. Рухнув в кресло, он застыл, впившись пальцами в края подлокотников.
Через некоторое время он поднял голову и деревянным голосом спросил:
— О Господи, Говард, что я тут наговорил?
— Ты в порядке? Идти сможешь?
— Говард, извини меня. Если хочешь, я готов умолять, чтобы ты простил меня. — Говорил он хрипло и как-то неубедительно. — Я потерял голову. Нервы совсем ни к черту стали. Я ничего такого не имел в виду. Не знаю, почему у меня это вырвалось. Честное слово, не знаю.
— Пристегни воротничок. Потеряешь.
— Наверное, я разозлился из-за того, что ты сделал с чеком. Но ты, наверное, тоже был обижен. Извини. Иногда я веду себя очень глупо. Я не хотел тебя обидеть. Давай просто уничтожим этот проклятый чек.
Он взял чек, зажег спичку и смотрел, как пламя пожирает бумагу. Он отбросил последний клочок, чтобы не обжечь пальцы.
— Говард, так мы обо всем забыли?
— Тебе не пора?
Китинг тяжело поднялся, сделав несколько непонятных и ненужных движений руками, и пробормотал:
— Ну... в общем, спокойной ночи, Говард. Я... до скорой встречи... Понимаешь, со мной так много произошло за последнее время... Наверное, надо отдохнуть... До свидания, Говард...
Выйдя в прихожую и закрыв за собой дверь, Китинг испытал леденящее чувство облегчения. Он чувствовал себя разбитым и усталым, но как-то мрачно уверенным в себе. Он понял одно: он ненавидит Рорка. Больше не надо было сомневаться, терзаться вопросами, сходить с ума от неловкости. Все было просто. Он ненавидит Рорка. Причины? Не было никакой нужды задумываться о причинах. Нужно было только ненавидеть, ненавидеть слепо, ненавидеть терпеливо, ненавидеть без гнева. Только ненавидеть и не позволять ничему вставать на пути этой ненависти. И никогда не забывать, никогда.
Телефон зазвонил в понедельник, ближе к вечеру.
— Мистер Рорк? — сказал Вейдлер. — Вы не могли бы срочно подойти? Я не хочу говорить ничего по телефону, но приезжайте немедленно. — Голос был звонкий, веселый, но с оттенком предостережения.
Рорк посмотрел в окно на далекие башенные часы. Он сидел и смеялся над этими часами, как над добрым старым врагом. Больше они ему не понадобятся. У него снова будут свои часы. Он откинул голову назад, как бы бросая вызов бледному серому циферблату, висящему высоко над городом.
Он поднялся и взял пальто. Надевая его, он резко отвел плечи назад, испытывая удовольствие от мышечного напряжения.
На улице он взял такси, которое было ему не по карману.
Председатель правления ждал его в своем кабинете вместе с Вейдлером и вице-президентом банка «Метрополитен». В комнате стоял длинный стол для совещаний. На нем были разложены эскизы Рорка. Когда Рорк вошел, Вейдлер поднялся и подошел поздороваться, протягивая руку. Что-то витало в атмосфере кабинета, как бы предвещая слова, произнесенные Вейдлером. Рорк не мог бы сказать, в какой момент он услышал эти слова, — ему показалось, что они были произнесены в ту самую секунду, когда он вошел.
— Ну-с, мистер Рорк, заказ ваш, — произнес Вейдлер. Рорк поклонился. Лучше было несколько минут ничего не говорить — голос мог подвести его.
Председатель благодушно улыбнулся, приглашая его присесть. Рорк присел у краешка стола рядом с эскизами, положив на стол руку. Полированное красное дерево казалось теплым и живым на ощупь. Было такое ощущение, словно он прикасался к фундаменту собственного здания, лучшего своего здания — пятьдесят этажей в центре Манхэттена.
— Должен вам сказать, — говорил между тем председатель, — что вокруг этого вашего здания у нас развязалась настоящая драка. Слава Богу, все позади. Некоторые наши члены просто не могли проглотить ваши радикальные новшества. Вы же знаете, до чего некоторые люди бывают глупо консервативны. Но мы нашли способ умиротворить их и получить их согласие. Мистер Вейдлер чрезвычайно убедительно высказывался в вашу пользу.
Трое мужчин гов

Серия сообщений "Айн Рэнд ":
Часть 1 - Айн Рэнд Биография.
Часть 2 - Айн Рэнд ГИМН
...
Часть 9 - Айн Рэнд Источник (1 часть Питер Кининг -6)
Часть 10 - Айн Рэнд Источник (1 часть Питер Кининг -7)
Часть 11 - Айн Рэнд Источник (1 часть Питер Кининг -8)
Часть 12 - Айн Рэнд Источник (1 часть Питер Кининг -9)