КРЫЛЬЯ-ДАЙДЖЕСТ ЛУЧШИХ ПУБЛИКАЦИЙ ОБ АВИАЦИИ за 1995 год


из книги Р. Толивера и Т. Констебла «Белокурый рыцарь германии»,
перевод, литературная обработка Сергей Горожанин

…Возвращение Эриха Хартмана обратно в свою авиачасть, расположенную у местечка Немецкий Брод, в Чехословакии, навеяли ему незабываемые воспоминания о недавних воздушных боях с американскими истребителями в небе Румынии. Скоростные, маневренные и хорошо вооруженные «Мустанги» оказались очень серьезными противниками, и были не только не хуже уже знакомых советских Як-9, но и во многом превосходили их. Тридцать шесть «Мессершмиттов» Bf 109G, которыми была тогда вооружена его истребительная группа JG-52, воевавшая на Восточном фронте, были сравнительно устаревшей модификации для 1944 года, но военная обстановка заставила именно на них вступить в бои с «Мустангами». Эти «Мессершмитты» были слабоваты против Р-51, поскольку, в частности, не оборудованы системой впрыска водно-метаноловой смеси в цилиндры двигателя, что позволяло повысить мощность двигателя. Поэтому неудивительно, как много хороших летчиков было потеряно группой в попытках отбить атаки союзнической авиации на Плоэшти и Бухарест.
Указания, означавшие необходимость готовиться к схваткам с американцами, поступили после завершения боев за Севастополь и последовавшего затем беспорядочного бегства немецких войск из Крыма. Именно это время американские ВВС нашли как нельзя более подходящим для нажима на Люфтваффе, которые мешали приступить к массированным налетам на нефтепромыслы Плоэшти. Срочно отозванная с Восточного фронта хартмановская группа JG-52 была приписана к авиационному формированию, защищавшему район нефтепромыслов. Эскадрилья из 12 истребителей, в которой служил Эрих Хартман, получила приказ действовать с аэродрома у местечка Цилистия, что находится в пяти минутах лета от Плоэшти.
В Румынию Хартман прибыл 23 июня 1944 года. Эскадрилья перебазировалась по воздуху, персонал наземного обслуживания прибыл на место заблаговременно и, оборудовав временную базу, ждал их прилета. Едва успев приземлиться и заправить баки своих истребителей горючим, получили приказ — всей эскадрильей вылететь на боевое задание. Летчики снова в кабинах. И еще не остывшие моторы снова заведены. Механик сигнализирует Хартману, что взлетная дорожка свободна и взлет разрешен. Ведомым у него был обер-лейтенант Карл Юнгер, во второй паре летели лейтенанты Биркнер и Вестер (Состав второй пары взят по немецкому изданию — прим. пер.). Все четверо взлетели хорошим строем, четко соблюдаемым близко летящей второй парой. Задание эскадрильи заключалось в прикрытии двух остальных эскадрилий группы, которые должны были прорваться сквозь истребительный заслон к американским бомбардировщикам.
Интересно отметить, что американцы проводили свои бомбежки а Румынии точно по расписанию, что очень облегчало немцам перехват их бомбардировочных формирований. Каждый день с 11.00 до 13.00 американцы появлялись в поле зрения немцев. Полковник Дитер Храбак — командир JG-52, не мог сначала поверить своим глазам, ожидая какого-нибудь подвоха со стороны американцев. Но потом всем стало ясно, что в союзной авиации действительно так планируют свои рейды. «Нам даже не нужно было держать в воздухе патрульные самолеты и мы могли задействовать против американцев максимальные силы с минимальными затратами, причиняя им максимальный ущерб», — говорил он Хартману.
Эта фраза командира вновь и вновь отдавалась в сознании Эриха, ведущего свое звено к Плоэшти. Впереди, по всему небу, уже виднелись черные облачка, остающиеся от разрывов зенитных снарядов. Пробираясь сквозь них, шли и шли соединения «Летающих крепостей» В-17, эшелонированные по горизонтали и вертикали по 10-15 самолетов. Зенитный огонь был очень плотным, но «Крепости», казалось, не обращали на него внимания. Только пара дымных костров на земле отмечала путь бомбардировщиков. Примерно в 5-6 км к западу угрожающе вырисовывалась еще одна группа из В-17.
Хартман летел примерно на одной высоте с «Крепостями». Высота 6400 метров (в немецком издании 7000 — прим. пер.). И нет никаких признаков истребителей сопровождения — значит можно пострелять по бомбардировщикам. И вот набирая высоту и заходя по широкой кривой с юга, со стороны солнца, Эрих приготовился к атаке на американские бомбардировщики. Солнце он старался всегда использовать как союзника. Высотомер показывал уже 7800 метров (в немецком издании 8500 — прим. пер.) в тот момент, когда он завершил набор высоты по кривой, которая вела его к идеальной позиции для атаки бомбардировщиков. И когда он, отдав ручку вперед от себя для пологого пике на врага, приготовился атаковать В-17, четыре «Мустанга» пересекли его курс тысячью метрами ниже. Цель слишком соблазнительная и не менее важная (эскадрилье Хартмана поручили отбивать атаки истребителей сопровождения на других немецких перехватчиков — прим. пер.), нельзя упустить этот шанс. «Атакуем истребителей», — приказал он в микрофон радиопередатчика.
Четыре «Мессера» с воем ринулись вниз на «Мустанги». Для себя Эрих поставил задачу: быстро нагнать сверху замыкающую машину и сбить ее. Дистанция между двумя истребителями сокращается стремительно. 300 метров… 250 метров… 200 метров… — «нет, ближе», -150 метров… 100 метров… белая звезда на голубом фоне уже казалась на расстоянии вытянутой руки, только высунь ее из кабины и дотронься. «Мустанг» заполнил все поле лобового стекла «Мессершмитта». Пушка и пулеметы хартмановского самолета проревели пару секунд, и вот мелкие кусочки, отлетевшие от подбитого «Мустанга», забарабанили по крыльям его истребителя. По мере того, как Эрих отваливал и шел вверх, огибая место их роковой встречи, кусочки развалившегося «Мустанга» опять барабанили по обшивке крыльев и оперения «Мессера». Быстро оглянувшись, Эрих успел заметить крупный, черно-красный огненный шар, поглотивший то, что недавно было самолетом противника. Но дело не кончено. «Любоваться факелами некогда», — внезапно громко сказал он сам себе. В лобовое стекло его истребителя влезал очередной «Мустанг». Опять атака сверху, сближение, даже более быстротечное, чем в прошлый раз. Эрих открыл огонь со ста метров. И опять он мог наблюдать, как завибрировал и изогнулся, переламываясь, самолет противника. На этот раз взрыва не было. Но видно, как «Мустанг» потерял капот, и зловещие огоньки пламени охватили двигатель. Испустив облачко дыма, истребитель перевернулся и закрутился в неуправляемом штопоре.
Снова набирая высоту, Эрих проследил за двумя другими «Мустангами», быстро переведя взгляд с одного на другой. А внизу, под ними он заметил еще пару Р-51. Наклевывалась еще удача. «Снова атакуем истребители», — проговорил он а радиопередатчик. И четверка немецких самолетов кинулась на нового противника. Демонстрируя образцовый заход и атаку на ведомого, Хартман открыл огонь со ста метров. Половина крыла «Мустанга» отлетела с яркой вспышкой, вражеский самолет кувыркаясь падает вниз, и Эрих успевает заметить, как из его кабины выбрасывается пилот. «Не глазей на жертву, Эрих, достань ведущего», — говорит он сам себе.
Ведущий американской пары заметил немцев, но слишком поздно. Он попытался спастись, бросая свой Р-51 в стандартный левый вираж. «До чего же неуклюжий маневр», — подумалось Эриху, пока он не заметил, что американский пилот не успел сбросить под-крыльевые топливные баки (эти баки достаточно сильно нарушают аэродинамическое совершенство самолета и тем самым мешают как резкому выполнению горизонтального маневра «Мустанга», так и достижению наивысшей скорости, которая развивается после перехода в пике, короче — уходу от преследования — прим. пер.). Эрих немедленно среагировал, направив свой, «Мессер» с позывным «КАРАЙЯ 1» на борту, внутрь кривой, которую описывал «Мустанг», делая левый вираж. На последнем пределе собственных сил и возможностей своего истребителя, он круто развернулся вправо. Как и ожидалось, на встречных курсах «Мустанг» попал прямо под огонь стволов «Мессершмитта» Хартмана. «Дурень, — вырвалось у Эриха, — он ведь должен был резко прервать свой левый вираж». Вереница мелькнувших огоньков, ярко вспыхивающих в местах попадания пуль и снарядов от «Мессера», прошла от пропеллере «Мустанга» к двигателю и далее по фюзеляжу к хвостовому оперению. Это была длинная очередь — достаточно длинная, чтобы до конца исчерпать боезапас «Мессершмитта». Багряно-черный дымок потянулся от «Мустанга», и считанными секундами спустя палитра красок обогатилась белым паром из поврежденной системы охлаждения двигателя.
Перейдя в пике, Эрих пролетел под своей жертвой и увидел трехметровый язык пламени, лизавший хвостовое оперение Р-51, американец как бы вставал на дыбы, затем опять срывался к земле. Эрих старался распознать по горящим останкам признак того, что пилот американского истребителя еще не погиб. «Прыгай! Прыгай! Да прыгай же, ради бога!» — хотел он крикнуть американскому летчику, если бы тот мог его услышать. Но вот фонарь кабины «Мустанга», вспыхнув на мгновение отраженным солнечным светом, ‘отброшен, и пилот выбрасывается, покидая свой погибающий самолет. С чувством явного облегчения Эрих проследил, как раскрылся его парашют. Эрих оглянулся назад и заметил, что его ведомый Карл Юнгер не отстал и вместе с ним любуется картиной гибели очередного «Мустанга».
Оставаться в воздухе и ожидать дальнейших распоряжений было уже бесполезно, так как кончились патроны. А белые полосы инверсионных следов от американских самолетов снова показались высоко в небе, что предвещало встречу с новой сворой «Мустангов». «Возвращаемся на базу», — приказал Хартман своим пилотам. Пока они летели на крыльях триумфа обратно, чтобы заправиться горючим и пополнить боезапас, Эрих размышлял про себя: «Сегодня мне повезло, но завтра счастье может и отвернуться». После посадки, открыв фонарь кабины, Эрих первым делом показал своему подоспевшему механику — Гейнцу Мартенсу, по кличке «Биммель», четыре пальца левой руки. Биммель взглянул на этот знак четырех побед и просиял. «Мустанги»? — проревел что было мочи Биммель, так как знал: оглушенному воем двигателя и треском пулеметов Эриху нормальный слух вернется лишь через некоторое время. Эрих кивнул, и Биммель, насвистывая приступил к подготовке «Мессера» к очередному вылету. Он наполнил баки горючим, проверил наличие масла, зарядил ленты с патронами для каждого ствола, тщательно вытер стекло кабины и, наконец, придирчиво осмотрев весь самолет, остался доволен своей работой.
Следующие три боевые вылета за несколько дней были богаты боями, но скудны успехами. Американцы ежедневно появлялись по своему обычному «расписанию», так что врагов искать не требовалось, но вот атаки были не столь гладкими. Разгром «Мустангов» в первом бою задел американских пилотов: они буквально мобилизовались против попыток группы Хартмана перехватить бомбардировщики. Поэтому очередные горячие бои «Мессеров» с «Мустангами» не принесли результатов германской стороне. В эскадрилье все новые и новые машины получали повреждения в боях, в которых и американцы попадали под огонь пушек и пулеметов, но ни одной подтвержденной победы не было. Пилоты «Мустангов» хорошо знали свое дело по защите бомбардировщиков, а одинокая группа истребителей Люфтваффе вынуждена была биться буквально с полчищами «Мустангов», в почти тщетных попытках защитить свое небо от атакующих.
Пятый вылет эскадрильи Хартмана против американцев начался примерно так же, как и все предыдущие — перехватом американского соединения, шедшего на высоте 6000 метров. Эрих вел свое звено на высоте 7000 метров, прикрывая сверху другую группу германских истребителей, нацелившуюся на бомбардировщики. Но вот за четверкой «Мессершмиттов», идущих в атаку на В-17, Эрих внезапно заметил группу «Мустангов», которые пикировали на них с высоты 8000-8500 метров. Хартману повезло, что американцы не заметили его звено, иначе они атаковали бы вначале именно их и могли бы легко одержать победу. «Мустанги» же намеревались атаковать «Мессера», идущие метрах в трехстах ниже истребителей прикрытия Эриха. Картина начинающегося боя дополнилась еще одним тревожным элементом: значительно ниже американских бомбардировщиков Эрих заметил еще пару «Мессершмиттов» другого соединения, набирающих высоту, чтобы успеть перехватить эти бомбардировщики. Эту пару в свою очередь преследовали еще четыре «Мустанга», быстро идущие на сближение с набором высоты. Немцы их не замечали. «Сзади «Мустанги»! Сзади! «Мустанги»! — резко бросил в микрофон Эрих. Но «Мессера» упорно продолжали набирать высоту, нацелясь на бомбардировщики. Он не а силах помочь им. Задача Хартмана и его ведомых защитить другую группу «Мессершмиттов», которую вот-вот настигнут «Мустанги». Ручку от себя, и Эрих бросился вдогонку на «Мустанга», заходя сверху-сзади. «Пикируй и стереги снизу», — скомандовал Эрих ведомому Юнгеру.
В это время лидирующий «Мустанг» уже нацелился на одного из четырех «Мессеров» и начал его обстреливать. Остальные три были уже на подходе и готовились открыть огонь по той же жертве. «Так, значит четверо на одного!» Ярость охватила Эриха. И он кинулся на американскую четверку сверху, развив максимально допустимую скорость пикирования. Он успел запечатлеть в сознании, как начал дымить немецкий истребитель, атакованный лидером американцев. От несчастного «Мессера» начали отваливаться какие-то куски, а американец продолжал обстрел. Да, тяжелые 12,7-мм пулеметы «Мустанга» били крепко, но все-таки не так убийственно, как 20-мм пушка Bf 109G.
400 метров… 300 метров… 200 метров… 100 метров… расстояние сокращается стремительно, до встречи с «Мустангом» остались сотые доли секунды. Сам «Мустанг» сквозь лобовое стекло кажется чуть ли не с амбар. Эрих атаковал последнего в американской четверке сзади снизу под углом в тридцать градусов. Идеально для атаки. Он надавил кнопку ведения огня из пушки, короткая очередь, вспышка огня. Взрыв тряхнул его «Мессер». Р-51 разломился на куски. Эрих тут же переключился на предпоследний «Мустанг», пилот которого, по всей видимости, оцепенел от ужаса. Этот «Мустанг» получил из всех стволов хартмановского «Мессершмитта» и тут же начал гореть.
«Буби! Буби, за тобой! Отрывайся! Отрывайся!» Тревожное предупреждение Юнгера резко отдалось в шлемофоне. Эрих рывком подал ручку вперед, бросив машину сразу в отвесное пике. Он почувствовал, что глаза его выпучились, стремясь вылезти из орбит, в голове застучало от прилива крови. Перейдя на пределе возможностей своего истребителя и своего организма в крутую левую спираль, Эрих убедился, что, несмотря на крутизну и темп снижения, «Мустанги» словно приклеились к хвосту.
Тогда он радировал ведомому: «Лети на базу один, я сам здесь разберусь». Это дало шанс для спасения Юнгера. Этих проклятых «Мустангов» слишком много, и он не в силах облегчить участь своего командира. Кажется, Эриху уже не уйти от расправы. Посмотрев по сторонам и назад, он насчитал восемь разъяренных «Мустангов», мчащихся ему вслед. «Проклятье! Целая орда!» Маневр Эриха, при котором он попытался оторваться от преследования, используя траекторию полета с внезапным переходом к высоким значениям перегрузки, позволил лишь на короткое время спутать свой след и выиграть очень незначительное расстояние. Но его все же загнали в угол, и это факт. Чтобы подбодрить себя, Эрих заговорил сам с собой. «Порядок, Эрих, держись и летай. Летай как никогда!» Тут он увидел что «Мустанги» разделились на две четверки, стараясь зажать его «Мессер», как кусок масла в двойном бутерброде. «Делай резкий разворот, Эрих. Именно резкий, либо заработаешь пулеметную очередь себе в глупое брюхо». Он резко бросил свой истребитель в левый вираж, и воздушный футбол начался. Мячом стал самолет Хартмана. Резко вправо — вспышка пулеметных очередей… резко влево — трассы с другой стороны… снова вправо — наперерез пулеметная очередь. «Ты счастливчик, Эрих. Тебе попались стрелки не высшего класса. Они торопятся открыть огонь слишком издалека. И на этот раз тебе везет, Эрих. Тебе бы конец, если бы они знали и умели то, что знаешь и умеешь ты». Опять резко вправо… резко влево… и в леденящий кровь момент, когда в очередном маневре «Мустанг» колыхнулся чуть ближе к нему, он открыл огонь сам. «Ты знаешь, что такой очередью ты его сейчас не собьешь, Эрих, но они увидят твою трассу снарядов, и это их ошарашит. Кроме того, грохот собственного оружия ободряет, особенно когда тебя вот-вот прикончат».
Восемь «Мустангов» и одинокий «Мессершмитт» были участниками этих гонок смерти в небе Румынии. То и дело слышался треск американских пулеметов, от очередей которых увертывался «Мессер» Эриха. Сам Эрих уже через несколько секунд этой гонки залился потом. Пот струился по всему телу, его лицо напоминало лицо посетителя парной, а майка и рубашка пропитались дальше некуда. Влажным стал даже китель. Периодическая трескотня американских пулеметов, рев мотора «Мессершмитта», вся конструкция которого буквально изнывала от перенапряжения, не помешали воспоминаниям нахлынуть на Хартмана. Перед его мысленным взором замелькали картины его детства и юности. «Хорошо, что ты любил гимнастику, Эрих. Именно это дает тебе силы держаться и сохранить в целости свою шкуру. Обостренное чувство ориентации и выносливость спасают тебя». Он еще разок попытался дать залп из всех стволов, как только уловил малейший шанс подбить «Мустанг», подвернувшийся было ему при очередном развороте, но как раз в этот момент кончились патроны. Стволы оружия молчали.
Каждый раз, совершая очередной головокружительный разворот, Эрих мало-помалу добивался выигрыша дистанции. Но американцы все настойчивее лепились к хвосту «Мессершмитта», часто, но бестолково открывая огонь. Они были убеждены в своей неминуемой победе. «Так держать, Эрих. Так держать. Вблизи нашей базы начнется зенитный огонь, и он охладит пыл этих бандитов». Очередной головокружительный разворот и… «Проклятье!». На приборной доске зажегся красный сигнал, предупреждающий о том, что запас топлива на исходе. Значит, его самолет не долетит до аэродрома, даже если ему и удастся оторваться от преследователей.
«Побыстрей выбрасывайся, Эрих». Он расстегнул свои пристяжные ремни, совершая очередной разворот, сбросил фонарь. Ветер загудел в кабине. Выходя из следующего разворота, Эрих налег на ручку управления изо асах сил, стараясь отклонить ее как можно больше на себя. Как только «Мессер» задрал нос и, потеряв скорость, стал заваливаться, Эрих отпустил ручку и рывком покинул свой обреченный истребитель.
Небесный простор, панорама земли внизу, собственные ноги в летных сапогах, «Мустанги», кружащиеся виражами вокруг него -все это замелькало в диком калейдоскопе. Он рванул кольцо, прошелестел шелк расправляющегося парашюта, а затем хлопнул туго надувшийся купол, резкое торможение падения и бросок вверх натянувшимися стропами. Он беззащитно закачался под своим парашютом, а вокруг кружили восемь «Мустангов», словно потревоженный рой рассерженных пчел.
Для Хартмана, как и любого германского летчика-истребителя, было просто немыслимо атаковать вражеского пилота, спасшегося на парашюте. Многие пилоты Люфтваффе считали, что это уже не война между солдатами, а убийство ударом в спину. Эта рыцарская традиция может и показаться неуместной при тотальной войне, но в Люфтваффе многие придерживались этого закона
Но вот один из «Мустангов» ринулся на него, как это бывает при атаке, перед открытием огня. Эриху показалось, что все его внутренности сжались в тугой комок. Он подумал, как ужасно было бы умереть, не долетев до земли, под пулями вражеского самолета, свалившись на траву кучей кровавых лохмотьев. Ослепительным мгновеньем пронеслась мысль об Урсуле. И тут же рядом с ним, а считанных метрах, не открывая огня, пронесся, ревя мотором, американский истребитель. Перекошенное лицо американца в бледно-желтом шлеме, огромные круги очков делали его лицо жутко свирепым. Но вместо ожидаемых пуль рука американца поднялась. Эрих успел заметить взмах ладони и поднятый вверх большой палец. На Эриха нахлынуло чувство радости — он жив! Еще больше радости и облегчения пришло тогда, когда он увидел, что восемь американцев выстроились за ведущим и повернули назад.
По мере того как Хартман опускался к желанной земле, он снова заговорил сам с собой: «Тебе везет, Эрих, ты чертовски везучий парень. Поклянись, что сегодня отпразднуешь со сослуживцами свой новый день рождения». Он приземлился на расстоянии каких-нибудь четырех километров от своей базы и аэродромный автомобиль доставил его в часть.
В штабе его ждали плохие новости. Атмосфера, сложившаяся вокруг воздушных боев, была насыщена плохими новостями. Почти половина самолетов была потеряна в боях. Два летчика погибли, несколько были ранены. Как бы ни были опытны немецкие пилоты, их «Мессершмитты» Bf.109G не годились против «Мустангов». Командование Люфтваффе отдало приказ незамедлительно приостановить действия истребителей по перехвату американских авиасоединений из-за тяжелых потерь и во избежание еще большего разгрома.
Командиром эскадрильи, в которой служил Эрих Хартман, в тот период был капитан Вильгельм Батц, тоже известный ас. В беседе с автором книги он в таких выражениях описывает воздушную битву, разыгравшуюся в Плоэшти: «К концу июня нам пришлось сражаться на два фронта. Истребители позарез были нужны и там, и тут — как против наступающих русских, так и для защиты нефтепромыслов от американских четырехмоторных бомбардировщиков. Я хорошо помню эти трудные времена — это были дни предельного напряжения всех наших сил и способностей, как пилотов-истребителей. Это было и тяжелейшим испытанием для наших наземных служб обеспечения.
В наших попытках прикрыть нефтепромыслы под Плоэшти я всегда назначал Хартмана, по его собственному настоянию, оборонять нашу группу от «Мустангов». И он блестяще выполнял эту задачу. «Мустанги» не были знакомы нам — пилотам Восточного фронта, но участие Эриха обеспечивало нам относительно низкий уровень потерь в боях. Ему всегда удавалось защитить нас от «Мустангов», нейтрализовать их, не дать им схватить нас за глотку. И именно благодаря действиям Эриха наши атаки на бомбардировщики оказывались столь успешными».

* * *

Эрих перебирал в уме обстоятельства своих боев с американскими истребителями P-51D «Мустанг» в начале лета 1944 года. Сейчас уже ранняя весна 1945 — он летит в свою часть, базирующуюся в Чехии. Минул почти год со времени его последней встречи с американскими ВВС. Что изменилось за это время? Хартман теперь командир 1-й эскадрильи Истребительной группы-52 (1/JG-52), группа почти полностью перевооружена на новые самолеты «Мессершмитт» Bf.109K-4, они, несомненно, лучше более ранних Bf.109G, но и американцы стали сильнее, прежде всего, за счет массового использования истребителей при завоевании превосходства в воздухе. Что ждет немецких летчиков-истребителей сейчас?
Встреча с товарищами по оружию после приземления на своем аэродроме подтвердила худшие предчувствия Хартмана. Американские истребители хозяйничают в небе почти безнаказанно.
И вот прошло всего несколько дней после прибытия (скорее всего речь идет о 4 апреля 1945 года — прим. пер.) и Эриху вновь представилась возможность встретиться в бою с «Мустангами».
В эскадрилью поступил приказ — перехватить русские бомбардировщики, летевшие бомбить немце» • Праге. Эскадрилья в считанные минуты поднимается в воздух. Курс — Прага. Быстро набрав высоту 6400 метров, Эрих перешел в режим горизонтального полета и стал пристально всматриваться в те участки неба, где могли появиться русские самолеты. А вот и они. Эрих насчитал около тридцати бомбардировщиков «Бостон» и Пе-2 с прикрытием из 25 Як-9 и «Аэрокобр». Русские истребители держатся на высоте около 5700 метров. Эрих передал по радио своим товарищам: «Атакуем двумя группами». Зайдя со стороны солнца, Эрих уже готов был дать ручку вперед и перейти в пике на противника. Но он почему-то заколебался. Инстинктивный импульс сдерживал его от пикирования. Он огляделся еще раз и тут же, краем глаза, слабо, но вполне определенно уловил белую линию инверсионного следа, протянувшуюся несколько выше его эскадрильи. С ходу возникла мысль, что это подходит подмога — еще «Мессершитты». Но нет, это не свои, понял Эрих, увидев, как эти самолеты сверкнули на солнце. Серебристые блики — это могли быть только американцы! Немцы никогда не полировали обшивку своих самолетов, все самолеты Люфтваффе имели камуфляжную окраску. Так оно и оказалось. Вскоре Эрих мог определить и тип самолетов — это были «Мустанги».
Серебристые самолеты приближались и вскоре оказались на высоте примерно тысячью метрами ниже той, которую имели Хартман и его ведомые. Американцы не заметили над собой немцев и принялись плавно циркулировать, держась выше русских истребителей прикрытия. Эрих летел со стороны солнца, имея преимущество по высоте, что было идеальным для неожиданного удара. Русские и американцы наверняка заняты созерцанием друг друга и ослабили свою бдительность. Момент критический для всего боя. Эрих передал команду своим: «Сделаем только один заход через строй «Мустангов», затем сквозь русское прикрытие и далее вниз, через строй бомбардировщиков».
Разогнавшись на полной мощности, «Мессершмитты» с ревом ринулись на ничего не подозревающие «Мустанги». Истребитель Эриха дал короткую очередь, и последний в американской группе уже никогда не узнает, что послужило причиной его гибели. «Мустанг» неожиданно затрясся, управление самолетом нарушилось, он перевернулся, задымил и развалился. Сделав небольшой доворот, Хартман направил свой истребитель к другому «Мустангу» и дал очередь по двигателю Р-51. Не успел еще прогреметь звук залпа, как самолет американского летчика задрал нос и, совершив переворот, стал падать почти рядом с пикирующим «Мессером» Хартмана. «Мустанг» сильно дымил, из-под его капота вырывались ярко-красные языки пламени, он начав терять куски своей конструкции, устремился к земле.
Между тем «Мессер» Эриха с кровоточащим сердцем и надписью «КАРАЙЯ 1» на борту, летел, ревя мотором и вибрируя от огромной скорости, сквозь истребители русского прикрытия. Стрелять по ним на такой скорости он не стал, нет шансов попасть а маленький истребитель. Но вот цели покрупнее — «Бостоны». Размеры их быстро растут. Кнопки ведения огня нажаты и от одного из «Бостонов» веером отлетели какие-то куски. «Попал! Попал! Да, но не сбил! — пронеслось в голове Эриха. Теперь вниз сквозь строй бомбардировщиков и умопомрачительный выход из пике. Навалившаяся тяжесть обескровила мозг, в глазах потемнело на короткое время. Но вот перегрузка спала, самолет выровнен. Теперь можно посмотреть, что там за хвостом. Ведомый не отстал. А где остальные? Эрих пошарил по небу глазами и заметил еще одну пару самолетов, резко снижающуюся сквозь русско-американское формирование. Еще один «Мустанг» падает, объятый пламенем, но его пилот успел выпрыгнуть, и в небе появился белый купол парашюта с черной фигуркой летчика под ним. Завершив атаку, немецкие истребители понеслись прочь, не заметные сверху за счет своего камуфляжа.
Оглянувшись снова, Эрих обнаружил неожиданную развязку своей молниеносной атаки — русские истребители сцепились с американцами! Пока Эрих атаковал, русские следили не за ним, а за «Мустангами» и поэтому решили, что на них напали американцы. Пилоты бомбардировщиков начали паниковать и освобождаться от груза бомб впустую, над полями, которые покрылись разрывами бомб. Их задание выполнено уже не будет! А стычка истребителей разгоралась. Три Яка падало охваченных пламенем, один из «Мустангов» необычно медленно шел в южном направлении, извергая шлейф дыма. Эрих едва верил своим глазам, даже головой затряс. «Наверное, русские и американцы, как союзники, не очень-то доверяют друг другу» — подумал он, смеясь от души, направляя свой «Мессер» домой, на базу.
Больше боев Хартмана с «Мустангами» не было. Близкое окончание войны было очевидным и неминуемым. Союзники наверняка знали, что победа будет на их стороне. Их ВВС, очень многочисленные, полные самоуверенности и самодовольства, почти без опаски бороздили небо Европы в поисках очередной жертвы, чтобы ее тут же уничтожить. Поэтому время от времени они теряли бдительность и становились жертвами Хартмана и других немецких асов.
После войны сам Хартман так писал о необходимой бдительности в воздушном бою, основываясь на своем личном опыте: «В порядке самоанализа, за весь период от моей первой учебной атаки до последнего боевого вылета 8 мая 1945 года, могу утверждать, что я никогда не зевал в полете. Признаюсь, каждый раз перед полетом, мне было нехорошо от того, что в этот момент у меня не было уверенности в своем преимуществе над любым другим пилотом. В полете меня мутило, но только до того мгновения, когда я распознавал своего врага. С этого момента мной овладевало ощущение абсолютного превосходства. Находясь в воздухе, я старался избегать влияния фактора неизвестности. Мое отношение к облакам и солнцу было и как к союзникам, и как к врагам. Теперь я не сомневаюсь, что 80% сбитых мною летчиков противника не знали, где я и откуда по ним открывают огонь. Все мои воздушные бои были скоротечны и просты по схеме. Но при этом фактор внезапности срабатывал у меня наиболее эффективно. Получалось так, что я обнаруживал вражеский самолет гораздо раньше, чем он мог заметить меня. Тут дело даже не в опыте или искусстве. Здесь дело скорее в каком-то врожденном преимуществе. Моим правилом воздушного боя было: «Пилот, первым заметивший противника, уже наполовину победил». (В 1971 году Эрих Хартман писал Вилли Мессершмитту, поздравляя его с 75-летием: «Без Вашего «стодевятого» мои успехи были бы невозможны»).
В своих сражениях с «Мустангами» летом 1944 года Эрих Хартман компенсировал тактико-технические недостатки своего «Мессершмитта» устаревшей модификации с помощью летного мастерства и накопленного опыта прежних воздушных боев. Недаром на его счету семь сбитых вражеских истребителей самого совершенного типа — знаменитых «Мустангов», уничтожение которых достоверно зафиксировано. Когда же численный перевес противника в бою бывал огромным, как в известном случае — 8:1 и «Мустанги» загнали все-таки Хартмана в безвыходное положение, он мог побеждать за счет своего искусства и не раз даже в таких условиях сбивал самолеты противника.

1.


2.


3.


4.


5.


6.

Я не помню, когда убивал муху и убивал ли вообще, а сиониста Сатановского убью с величайшим наслаждением. Это желание вспыхнуло во мне после вчерашнего ознакомления с работой июньской конференции «20 лет после СССР. Что дальше?». На ней глубоко почитаемый мной Максим Шевченко заявил, что Российская Федерация является результатом не борьбы русского народа за свободу, а краха СССР. Для русских крушение империи воспринимается как катастрофа, а Российская Федерация - как результат крушения проекта "русский имперский проект", создаваемого веками. Первым и главным заинтересантом образования РФ оказалась лишь олигархическая номенклатура, обогатившаяся на приватизации и которая опять растаскивает страну вопреки воле народа. Не хочет этого также и и Шевченко, заявивший: "Все попытки продолжить распад РФ, призывы отделить ту или иную часть являются преступными… Конфликт в России не национальный, не религиозный, а социально-политический. И нужно не вести разговоры об отделении каких-то республик, а оказывать сопротивление олигархии».
Эти слова очень не понравились главе Российского еврейского конгресса (РЕП) Сатановскому, пригрозившему: «Если начнется гражданская война, первый человек, которого я убью, будет Шевченко».
Я мог бы не обратить внимание на эти слова, посчитав их обычным еврейским бредом, который часто приходится слышать и читать в СМИ. Но дело в том, что еврей Сатановский (вот уж какой удачной фамилией наградил Бог эту двуногую особь, назвать которую человеком у меня не повернулся язык), помимо главы РЕКа является еще и ведущим идеологом российского сионистского движения и куратором широко не афишируемых российско-израильских отношений, поэтому его слова нельзя воспринимать возникшими, например, из дури или по пьяни.
О возможности возникновения гражданской войны в России стараются не говорить, понимая, что она может стать роковой для страны. А сионист Сатановский о ней мечтает, чтобы иметь возможность убить всех лидеров российского патриотичемкого движения, членом которого является Максим Шевченко. Я абсолютно уверен, что Сатановский активно готовит российских сионистов к гражданской войне, и у него уже готов список русских патриотов к уничтожению в первую очередь. А мы, русские, смотрим на это, закрыв глаза, как делали это, когда евреи занимали руководящие посты в первые годы советской власти (потом их, правда, несколько укоротил Сталин) и делаем сейчас в нынешней России. Евреи верховодили в охаивании советского строя и в развале СССР. Им достались основные богатства страны, принадлежавшие ранее народу. Сейчас они являются главными противниками патриотов России, пытающихся сохранить страну от исчезновения. Угроза Сатановского Максиму Шевченко как раз и является подтверждением враждебности и русофобии российских сионистов.
Я просмотрел новости Гайдпарка и Ньюслэнда за неделю после конференции «20 лет после СССР» и был поражен тем, что об угрозе сиониста Сатановского, причем не в Израиле, а в России, убить русского Максима Шевченко не вычитал там ни единой строчки. Казалось бы Гайдпарк и Ньюслэнд должны были бы взорваться от гнева и возмущения, как взорвался я. Представляю, как взбесились бы евреи всех мастей, если бы Шевченко пригрозил убить Сатановского тем более, если бы это произошло в Израиле.
Что на это сказать? Думаю, нам, русским, давно пора одуматься и тоже начать готовится к ответным мерам в борьбе с сионистами. Лично я обязуюсь, в случае развязывания ими войны против нас, первым из них убить Сатановского.
Так как моей пенсии на покупку оружия не хватит, то придется мне утопить эту двуногую особь в бочке с дерьмом. Две бочки у меня на даче имеются. Вторую я бы с радостью использовал для еврея Чубайса, хотя точно не знаю, является ли он официально сионистом. Но повода совершить суд над этой мразью у меня предостаточно (см. мою статью в Гайдпарке «Если состоится суд над Чубайсом, за какой приговор вы проголосуете?»).

Иван Державин
http://maxpark.com/community/129/content/788614

Последний срок
Накануне своего дня рождения умер Валентин Григорьевич Распутин, замкнулось золотое кольцо жизни вечной-бесконечной. Он сошёл в землю, но дух его, но образ его будет долго жить средь нас, освобождаясь от плотских примет и земной обыденной шелухи. Человек живёт, пока его помнят. Мне кажется, что я помню Распутина с младенчества. Хотя Валентин старше меня на три года, но, как воспринимаю его нынче, он стал нянькою над моей литературной колыбелью и постоянно надзирал меня, не приближаясь близко, но и не отодвигаясь совсем, чтобы я случайно не заблудился, не вильнул с русской стрежи в тихую гавань национального беспамятства. То и дело напоминал о себе: то заметкою о моем творчестве, то коротким, но ёмким анализом литературного стиля, хотя близости дружеской не было, не было и тех сокровенных разговоров, которые возникают меж родными по духу людьми. Распутин был и на расстоянии от меня, но и возле, его обращение ко мне как бы постоянно висело в воздухе, но я не признавался себе в этом, ибо внутренне мы были едины, но натурою в полную противоположность. И потому мы не стремились к дружбе. Он не искрил, не полыхал гневом в споре, я не видал его разгоряченным, — это была сама тихость, ибо вся сердечная работа происходила внутри, недосягаемая для посторонних. Внутри себя он и горел, и взрывался, и сокрушался, наверное, рыдал в минуты отчаяния, но так, чтобы слёз его никто не видел, не присутствовал при его минутной человеческой слабости, которая, конечно же, случается с каждым; кого-то он презирал, кого-то особенно ненавидел (врагов отечества). Это был сложный внутренний человек, боящийся внешним необязательным словом расплескать энергию, словно бы Распутин знал её количество, данное судьбой, и не хотел истратить прежде назначенного срока.
Распутин был хранителем тайны и сам — тайна. Кстати, удивительное качество было у Валентина — жить вроде бы в самой гуще событий, участвовать в них внешне, но взгляд его был чаще полуопущен и странно задумчив, словно бы он постоянно решал трудноисполнимые задачи, которые преследовали его. Но, я думаю, что так никто и не узнал его, что это был за человек. Он шел по жизни неторопливой поступью, как некий посланец небес, и старался не показывать свою земную суть. Вот он ушёл, поклонник Матери-сырой земли, дитя Богородицы, и мало, наверное, кто, а может быть, даже и никто уже не сможет распечатать его истинное обличие, так мало он оставил свидетельств о себе внутреннем. Он и свою-то жизнь практически не запечатлел, свою глубину страданий и личных страстей, которые тоже обуревали его, как поэтическую личность . Ему даже слов-то не хотелось тратить на себя, считая всю внешнюю славу, поклоны и почитания чем- то вызывающе лишним, ненужным, относящимся к какому-то другому человеку, его двойнику, но не к нему. Многое из русской жизни он запечатлел: создал характеры, судьбы, драму русской земли, а себя забыл, иль оставил между строк.
Каким-то образом в литературном направлении "почвенников", писателей от земли из самого "низа", он вдруг оказался, несмотря на молодость, тем самым буксиром, который тянул писательский караван по бурной стремнине для совершения промыслительных задач для будущей России. Это направление неслучайно возникло в России в конце шестидесятых. Нужно было разрешить корневой вопрос национального бытия, о который мы споткнулись в дни "гнилой оттепели". Надо пробудить русского человека, чтобы он проснулся после двухсотлетнего сна и понял, что он русского племени во всех его особенностях, чтобы вспомнил себя, полузабытого. Нас сотни лет, начиная с Петра Первого, заставляли забыть, что есть русский человек, что у него за нутро такое странное, в чём его задачи, русского человека. Произошло онемение нации, внутреннее обнищание и забывание себя. Но главное искривление души случилось в городском мещанстве, чиновничестве и "образованцах", что жадно глядели на Запад, дожидаясь именно оттуда манны небесной. Они не хотели замечать простеца-человека, который их поит-кормит, презирали его, полагали крестьянина за быдло, за несовершенство, за какую-то немощь чёрную, отчего-то бытующую на земле и мешающую прогрессу и просвещению. Это такое было состояние определённой породы людей, зараженных гуманизмом.
Но вдруг свежим ветром потянуло по Руси. Появились Абрамов, Носов, Солоухин, Балашов, вспомнили Шергина, что-то необычное шелохнулось внутри русской души. Горожанину стало думно, вдруг захотелось узнать себя, свои корни, почему русский народ победил в страшной войне с диаволом, в чём его качество, что за особенность его и тайна. Орда варягов и дикарей шла на Русь, и эта Русь самодовольную, сытую Орду поставила на колени. И как требование нации, появились произведения Белова, Астафьева, Лихоносова, Дмитрия Балашова, Казакова. Распутин в этой когорте казался вроде бы замыкающим. И вдруг он почему-то оказался во главе отряда "почвенников" как бы стал за атаманца, проповедника. А ведь ещё молоденький совсем. И все, главное, признали совершенство стиля, глубину пророческого ума. Слух о Распутине прошел по всей России Ему внимали, им любовались, в его работы вчитывались, как в святые письмена. Это удивительно, конечно.
Хотя мы почти ровесники с Распутиным, он на три года меня старше, но у меня ощущение, что я его с младенчества знаю. Когда я сделал первые шаткие шаги в литературе, слышал в себе тягу к писательству, он уже был знаменитым. Я был ещё неразвитым дитём в литературной повозке, а он-то уже сидел на облучке. А ведь было почти бездорожье, ухабы, раскаты, в колёса охочие до принудиловки вставляли палки. Шолохов был ещё жив, но страшно одинок, либеральная трясина подползала к самым Вешкам, чтобы проглотить гения; и как вовремя появились Белов, Распутин и Астафьев, встали под его державную руку и подхватили русское начало во всей глубине.
Помню, как ездили гуртом по окраинам России, — Карелия, Мурманская область и так далее, целая орда русских почвенников-писателей. Белов , Астафьев, Балашов, Залыгин, Бондаренко, Крупин. Много было доброго народа. В том числе и я к ним пристал. Я помню, как народ спешил взглянуть на гостей из столицы. Как будто какие-то сверхлюди прибыли и надо непременно посмотреть, выслушать Распутина. Удивительно, как народ тогда стремительно, просвещался духовно, просыпался в национальном чувстве после долгого опойного сна. Залы были забиты битком, сидели на полу, на подоконниках, стояли в коридорах, в фойе, только чтобы поймать вдохновенное слово, которое непременно изменит такую затрапезную унылую жизнь…
Распутин был носителем, утвердителем сверхзадачи писателя, для которой он является в мир. Он полагал, что если литератор взялся за перо, он невольно становится путеводителем, маяком, светильником, вожатаем, ибо в русской литературе, как заведено от века, писатель несёт в себе не только нравственное начало, но и учительское. И так до сих пор… Хотя церкви и возрождены, но до сих пор писатель играет роль учителя, священника, философа и пророка. Этой задачи у русского писателя никто не отнимал. Он всё равно должен нести на себе этот крест.
Как раз Распутин вмещал в себе, нёс все эти Божьи наставления. Он был и учителем, и ясновидцем, он и страдальцем, и крест, который он водрузил на себя, был тяжек. Он был посвященным человеком — пострадать за русский народ. Труды его — это покаянные молитвы, взывания к совести и небесам. Народ понимал и слушал его, внимая. Распутин писал учительно, выводя каждую буковку бисерным почерком, который даже трудно было разглядеть; вот так же неторопливо, вслушиваясь в себя, говорил в микрофон, вывязывал слова в строчку, словно боялся сказать что-то лишнее, промахнуться в мыслях. Я всегда удивлялся, слушая Валентина, как он верно складывает слова, сколько они несут внутренней мысли, как эта мысль бьётся, вырываясь на простор из темницы.
Так и письмо Распутина трудно разъять, настолько крепко, точно пригнаны слово к слову, как кирпич к кирпичу в старинной монастырской кладке, куда лезвие бритвы не просунуть.
Прежде я отрицал какую-то учительную роль Астафьева, Белова, Распутина, но на самом-то деле я вырос как литератор именно на их учительных книгах, на "Привычном деле" Белова, "Последнем поклоне" Астафьева и "Последнем сроке" Распутина. Когда страдающая русская семья в обстановке какого-то безгласия, духовного упадка распадается окончательно, нет прежнего общинного мира, рассыпается избяной уклад, ибо иссякает, уходит в нети тысячелетний природный опыт, древние предания, этика и эстетика жизни на земле, иссыхают корни, которые и держат в крепости крестьянское древо. Деревня ещё жила, но жилы её уже рвались, больное древо рода с мучительным стоном обрушивалось к земле, предрекая России грядущие несчастья, которые, увы, уже стояли "при дверех". В повести "Последний срок" чувствовалось предсмертное биение сердца, вопль городу, убивающему деревню. Государство своими руками упорно удушало пахаря. Продолжался насильственный генетический отбор нации, когда город уже столетие лучших забирал к себе в услугу, а слабых и стесненных заботами и невзгодами оставлял на земле, как стадо, недостойное сытой пристойной жизни. И вот тогда писатели и восплакали по уходящей деревне, вострубили в жалостные трубы. Но когда уже деревня практически ушла, вся центральная Русь пропала, заросла бурьяном, чертополохом заросла, и не стало нынче, ни попечителя, ни страдателя по Руси. И так случилось, что Распутин оказался последним поводырём в настигших Русь угрюмых потёмках, которому всё-таки не удалось во всей полноте сдвинуть Россию в национальный русский путь.
И вот ушел от нас последний литератор "из русской почвы", откуда появились Абрамов, Солоухин, Носов, Астафьев, Белов, которые много лет волновали русский ум, возбуждали надежды, что всё затеянное в веках непременно случится. Случатся коренные перемены в России, и заботный русский человек среди этого сплава народов почувствует себя именно русским, руководителем, вожатаем, поводырём для всех малых племён, которые объединились неслучайно вокруг русского человека. Да, ничего не бывает вечным, случился закат духовного, религиозного, крестьянского, избяного пути в литературе, государство выстроило ему засеки, утопило в неправдах и повальной лжи.
Закат — явление печальное, но природное, его не отодвинуть; но как говорят в народе, солнце западает в Запад, в глухой угол, но наступает утро, и солнце победно встаёт с Востока. Благословенное русское солнце никогда не умирает. И литература, как солнечное, духовное, религиозное явление, никогда не потухнет. Появятся новые имена, новые люди выйдут с захолустьев, с дальних засторонков Руси. Ухоженная земля, если она не в запустении, даёт добрые всходы. Всё-равно появится новое движение, продолжающее прежних учителей. Русская пашня всегда будет родить. Да, сегодня она заросла чертополохом, сосенником, бурьяном, чернолесьем. Пашня не умерла — она просто отдыхает. Но всё равно появится день, когда пройдётся плуг русской правды по всей этой чертополошине, вспорет землю, перевернёт влажным пластом на солнце, и там появятся новые всходы русской литературы, продолжающие дело Валентина Распутина.
Владимир Личутин
http://zavtra.ru/content/view/rasputin/

Недолгое правление императора Павла I до сих пор вызывает у многих любителей истории нескрываемый интерес, особенно все то, что было связано с его попытками борьбы с коррупцией, реформированием государственного аппарата, лишением вольностей дворянства, сокращения численности вооруженных сил и многие другие довольно смелые и решительные меры.
Павел Петрович был интересным и своеобразным государем, типовая, в основном советская историография часто изображала его в сугубо комичных и отталкивающих тонах, так ли это было на самом деле?
Да, внешний вид у него был по воспоминаниям современников довольно неприглядный, явно не красавец, а вот работоспособностью он обладал действительно завидной, так в 5 утра, он был уже на ногах, короткая молитва и начинался прием докладов от различных чиновников, тех, кто опоздал, увольняли со службы тут же, то есть, порядки были почти как при Сталине, чиновник, идя на доклад к Павлу мог после этого доклада домой в свой теплый и уютный дворец больше и не вернуться, а отправиться вместе со всеми своими домочадцами прямиком в Сибирь.
Таким образом, Павел Петрович за очень короткое время подтянул дисциплину и выгнал с государственной службы многих, если не всех основных фаворитов Екатерины, замеченных ранее в казнокрадстве, исторические исследования Павловского периода правления называют цифру почти в 20 тыс. чиновников и офицеров, цифра не малая, все эти люди автоматически перешли в лагерь злейших врагов государя, мало того, для дворян вновь были введены палочные наказания.
Интересный факт, при Павле I у ворот дворца по его приказу установили ящик, куда каждый подданный мог опустить письмо лично для него, многое из поступавшей народной корреспонденции он читал лично, то есть была сделана довольно решительная попытка создать обратную связь правителя с его народом. По рассказам современников рабочий день императора нередко длился до 16 часов в день, так что Павел Петрович работал, как вол, исполняя довольно добросовестно должностные обязанности главы одного из могущественных государств Европы того времени, балы, прогулки и праздное времяпровождение были чужды этому по настоящему странному государю.
Заслуживает особое внимание и реформа русской армии, проведенная в его правление, этой главной опоры царской власти, Павел, прекрасно понимая роль гвардии в дворцовых переворотах пытался установить над ней контроль путем вливания в ее ряды большого количества преданных ему людей так называемых «гатчинцев», однако как показали дальнейшие события это не помогло, гвардия в дальнейшем сыграла свою главную роль в устранении Павла, также как и ранее, в устранении его отца Петра III.
Одновременно с попытками установить контроль над гвардией, император провел довольно существенное сокращение и численности армии, так из исследований советских и российских историков известно, что она была сокращена почти на 70 тысяч пехоты и на 25 тысяч кавалерии, а всего было сокращено порядка 105 тыс. солдат, что составило почти треть всех вооруженных сил.
В ходе военной реформы из рядов армии были уволены все так называемые «недоросли», дети дворян которые лишь числились в полках, но в действительности никогда в них не служили. Причем сделали это оригинальным способом, всем им было приказано явиться на смотр, и как не явившихся всех отчислили из армии, таким образом, были сэкономлены приличные финансовые средства, а армия была избавлена от «липовых» офицеров, ни дня не прослуживших в строю, возможно, будущих бездарных командиров и военноначальников.
Даже до крестьян и до тех, Павлу Петровичу было дело, так он ограничил работу крепостных крестьян на барской так называемой барщине всего тремя днями в неделю, логично отметив, что крестьянам тоже надо кормиться, а не только работать на своего хозяина-барина.
Строг был этот император, очень строг, любил порядок во всем, что в солдатском строю, что в семейных отношениях и особенно он был непреклонен и принципиален в борьбе с такими негативными проявлениями в российском обществе как подлость, низость, бесчестие и разгильдяйство, он их считал главными причинами всех российских неурядиц и бед, в связи, с чем, при Павле не было пощады ни гвардейскому офицеру, совершившему дерзкую выходку в пьяном хмелю, ни пойманному за руку, за взяточничество высокопоставленному государственному чиновнику.
Павел Петрович, словно предчувствуя свою скорую кончину, навел четкий военный порядок даже в вопросах престолонаследия, этим он навсегда прекратил борьбу за царский престол внутри самого царского рода, издав свой известный «Закон о престолонаследии», четко определявший, кто должен вступать на трон после почившего монарха.
Конечно, идеализировать в целом правление Павла I было бы не верным, так как были в его правление и указы, местами чем то напоминающие законы некоторых современных американских штатов, типа указов о запрете ношения круглых шляп, жилетов, фраков и башмаков с лентами, о запрещении носить бакенбарды, о запрещении кучерам кричать и материться во время езды и многие другие подобные перлы.
При Павле I был произведен и резкий разворот во всей внешней политике российского государства русский император прервал дипломатические отношения с Англией, им был отдан даже приказ арестовать все английские торговые суда в российских портах, хотя совсем недавно он был готов на решительную борьбу с революционной Францией. Государь Павел просто не захотел и далее жертвовать жизнью русский солдат, воевавших в Европе, ради нерадивых европейских союзников, не хотел продолжать воевать с наполеоновской Францией. Многие исследователи считают, что именно разрыв с Англией явился, чуть ли не главной причиной переворота, что англичане умело, воспользовались недовольством высокопоставленного дворянства и направили его в выгодном для себя направлении, на физическое устранение Павла, возможно, это было и так, однако врагов у государя хватало и без английских интриг с избытком.
Мечтая о наведении железного порядка в стране, на деле император, да, нагнал настоящего страху на многих нуворишей и вельмож, ранее привыкших к безнаказанности, к екатерининскому, спокойному, золотому во всех отношениях для них веку. Павел заставил многих из них по настоящему натерпеться мягко, сказать некоторых неудобств, воровать много, стало опасно, но все же покончить полностью с казнокрадством было практически невозможно, в реалиях просто оказалось, что всеобщее воровство, лень и отсутствие дисциплины устраивали весь правящий класс того времени. Император Павел I явно не вписывался в ту эпоху и в то общество, в котором он жил.
Число врагов государя росло стремительно, против него было практически всё тогдашнее дворянство и в особенности командование гвардией, а он недооценил их силу и решимость, так что не в англичанах было дело, а в огромном желании русского правящего класса жить, как прежде, жить без перемен и потрясений, без потерь своих привилегий и права владеть всем и без всяких ограничений.
Так что участь Павла Петровича была решена с самого начала его правления, так как не было у него сподвижников типа «гнезда Петрова» или по современному, не было у него своей преданной как теперь говорят команды, решившись на такие кардинальные реформы, он рассчитывал только на себя, а при реформировании такой огромной и специфической страны как Россия, быть в одиночестве для правителя, даже обладавшем в одних руках всей полнотой власти, тем не менее все равно означало собственную погибель, что в результате и произошло.

http://byrnas.livejournal.com/13290.html?utm_campa...source=mirtesen&utm_medium=pad

konica centuria 200 || olympus mju-2

С 1901 года Шведская академия языка и литературы присуждает премии, считающиеся наивысшим и, что не менее существенно, лишенным тенденциозности признанием достижений в области искусства слова. Писатель, удостоенный Нобелевской премии, предстает в глазах миллионов людей как несравненный талант или даже гений, который, так сказать, на голову выше всех своих собратьев, не снискавших сей верховной и имеющей всемирное значение награды.
Но хотя подобные представления об этой премии давно и прочно внедрены в массовое сознание, они вовсе не соответствуют реальному положению вещей. Мне уже довелось кратко говорить об этом в 1990 году на страницах нашего культурнейшего журнала "Литературная учеба". Позднее вышла в свет объемистая книга А.М.Илюковича "Согласно завещанию. Заметки о лауреатах Нобелевской премии по литературе" (М., 1992). На первой ее странице провозглашено: "Авторитет этой премии признан во всем мире, и этого не опровергнешь".

Однако фраза эта верна только в своем узко-буквальном значении — "авторитет" премии действительно господствует в мире. А в более существенном смысле само содержание книги А.М.Илюковича как раз опровергает или по меньшей мере вызывает глубокие сомнения касательно этого самого "авторитета". Каждый внимательный и непредубежденный читатель книги столкнется с множеством таких сообщений, которые решительно подрывают "общепризнанную" репутацию знаменитой премии.

При обращении к уже почти вековой истории этой премии с самого начала становится явной и неоспоримой тенденциозность членов шведской академии, решавших вопрос о том, кто будет нобелевским лауреатом. Так, к тому времени, когда эксперты академии приступили к своей деятельности, величайшим представителем мировой литературы был, вне всякого сомнения. Лев Толстой. Однако влиятельнейший секретарь шведской академии Карл Вирсен, признав, что Толстой создал бессмертные творения, все же категорически выступил против его кандидатуры, ибо этот писатель, как он сформулировал, "осудил все формы цивилизации и настаивал взамен них принять примитивный образ жизни, оторванный от всех установлений высокой культуры... Всякого, кто столкнется с такой косной жестокостью (?) по отношению к любым формам цивилизации, одолеет сомнение. Никто не станет солидаризироваться с такими взглядами"...

Не приходится усомниться в том, что, если бы другой величайший современник Толстого — Достоевский дожил до поры, когда стали присуждаться Нобелевские премии (они предназначены только для еще живущих писателей), его кандидатура также была бы отвергнута...

Стоит отметить, что многие "защитники" нобелевских экспертов ссылаются на отказ самого Толстого принять премию, если ему ее присудят. Это заявление писателя действительно имело место, но позднее, в конце 1906 года. А к этому моменту премий уже были удостоены француз А.Сюлли-Прюдом, немец (историк, красочно, "по-писательски", повествовавший об античном мире) Т.Моммзен, норвежец Б.БьЈрнсон, провансалец (на этом родственном французскому языке говорит часть населения Франции) Ф.Мистраль, испанец Х.Зчегарай, поляк Г.Сенкевич и итальянец Дж.Кардуччи. И никто не станет сейчас оспаривать мнение, что предпочтение любого из этих авторов кандидатуре Толстого невозможно хоть как-либо оправдать...

Впрочем, нельзя исключить такое — пусть и несимпатичное для русских людей — соображение. Шведские эксперты не хотели возвеличивать "омужичившегося" графа Льва Николаевича, дабы оградить от воздействия опасного русского варварства европейскую цивилизацию. Да и вообще Нобелевские премии мыслились как чисто европейские. Тот самый секретарь академии Карл Вирсен, который отверг кандидатуру Толстого, ранее объявил, что премии предназначены для того, чтобы "ведущие писатели Европы" получали "вознаграждение и признание за свои многолетние и впечатляющие литературные свершения".

Конечно, подобный подход к делу может вызывать недовольство, особенно если учитывать, что громадный для тех времен капитал Альфреда Нобеля, из прибыли на который выплачиваются премии, сложился в значительной мере на основе бизнеса семьи Нобелей на территории России... И все же "позицию" Шведской академии нельзя попросту осудить. Почему, спрашивается, европейцы не могут заботиться именно о литературах Европы, предоставляя другим континентам (в том числе и Евразии—России) самостоятельно поощрять своих писателей?

И если бы задача всегда и четко определялась именно так, многие недоразумения были бы исключены, и стал бы понятным, в частности, тот факт, что премий не были удостоены не только Толстой, но и более или менее известные тогда Европе Чехов, Короленко, Горький, Александр Блок и др. Лишь через треть века после начала присуждения премий, в 1933 году, в перечне лауреатов появился русский писатель, который к тому же давно жил во Франции, — Иван Бунин. А ведь уже в конце XIX столетия Европе сложилось прочное убеждение, что русская литература -одна из самых значительных в мире...

Впрочем, к "русской" теме я обращусь ниже. Прежде следует рассмотреть более общий вопрос о том, действительно ли Нобелевская премия представляет собой нечто обращенное к мирово литературе? Казалось бы, здесь все ясно, ибо уже в 1913 году (то есть за двадцать лет до Бунина) нобелевским лауреатом стал индийский писатель Рабиндранат Тагор. Тем самым шведская академия продемонстрировала отход от "европоцентризма". Правда, следующее признание литературных достижений Азии состоялось только спустя 55 (!) лет, в 1968 году, когда лауреатом стал японец Ясунари Кавабата. Но позднее академия обратила свой взгляд даже и к наиболее "отсталой" Африке, и в 1980-х годах премий были удостоены нигериец Воле Шойинка и египетский араб Нагиб Махфуз.

После этого уже вроде бы никак нельзя сомневаться в мировом значении Нобелевских премий. Конечно, способен смутить тот факт, что с 1901 по 1991 год, то есть почти за весь XX век, вся Азия смогла породить только двух писателей, достойных той награды, которую получили за это время более семи десятков писателей Европы и США. Однако неоспоримо и безусловно доказать, что перед нами дискриминация азиатских литератур, едва пи возможно. Так, для меня, например, несомненно, что творчество японца Юки Мисимы гораздо значительнее, чем творчество кое в чем перекликавшегося с ним француза, нобелевского лауреата Альбера Камю, но мою оценку многие наверняка оспорят. Поэтому не буду настаивать на том, что шведская академия предоставила писателям Азии слишком неправдоподобно малое количество премий; ведь если кто-либо возразит, что азиатские литературы и не заслужили большего, такое возражение нельзя опровергнуть с полной убедительностью.

Но обратим внимание на другую сторону проблемы. За девяно - сто лет своей деятельности шведские эксперты удостоили премий двух писателей Азии и также двух писателей Африки. И это не может не удивить. Ведь в Азии немало стран с многовековой, даже тысячелетней литературной традицией — Япония, Китай, Индия, Иран и др.; между тем в Африке дело обстоит совсем иначе. И одинаковое количество выдающихся, достойных высшей награды писателей и на том, и на другом континентах выглядит совершенно неправдоподобно; оно может быть объяснено только тем, что шведская академия специально осуществила четыре чисто "показные" акции, стремясь убедить людей в своей — на деле мнимой всемирности. Кстати сказать, премированный нигериец пишет на английском языке, и, следовательно, нобелевских лауреатов, писавших не на европейских (если включить в их число и русский) языках, имеется всего лишь трое... Стоит упомянуть, что в книге А.М.Илюковича, который стремится всячески возвеличить Нобелевскую премию, все же — под давлением фактов — признано: "Литература XX столетия в понимании шведской академии является делом белых людей".

Словом, вернее всего будет считать Нобелевскую премию собственно европейским явлением (включая США), а ее столь немногочисленные выходы за пределы собственно европейских языков понять как попытки (прямо скажем, тщетные) придать премии всемирный статус. Такое решение, помимо прочего, "выгодно" для самой шведской академии, ибо оно "оправдывает" ее нежелание удостоить премии Толстого, Чехова и других их выдающихся русских современников.

О лауреатах Европы и США. Здесь, казалось бы, все обстоит "нормально". Но только на самый первый взгляд. Начать наиболее уместно с писателей скандинавских стран, которые — что естественно — были в центре внимания шведской академии, даже слишком в центре: из 88 премий, присужденных с 1901 до 1991 года, 14, то есть каждую шестую из них, получили писатели Скандинавии (шведы, норвежцы, датчане и т.д.). Не буду упрекать экспертов в пристрастии, ибо ведь крайне трудно удержаться от преувеличения заслуг наиболее близких, родственных художников слова. Гораздо существеннее другое.

Как это ни дико, нобелевским лауреатом не стал безусловно величайший писатель всей Скандинавии, норвежец Хенрик Ибсен, скончавшийся в 1906 году, то есть через пять лет после начала присуждения премий... Причина его непризнания вполне ясна — это решительно антилиберальные убеждения Ибсена. И если отказ присудить премию Толстому можно как-то оправдать принципиально европейской направленностью шведских экспертов, отвержение Ибсена продемонстрировало их поистине крайнюю тенденциозность.

По-своему не менее разительно и отвержение кандидатуры крупнейшего шведского писателя Августа Стриндберга, умершего в 1912 году. В упомянутой книге А.М.Илюкович пишет: "Стриндберг являл собой слишком сложную фигуру, чтобы быть реальным претендентом на награду. Для этого он был недостаточно респектабелен". Удивительно, правда, что, сказав об убогой "мещанской" ограниченности шведских экспертов, Илюкович все же не раз превозносит в своей книге их "высокую авторитетность" и "объективность". А вместе с тем цитирует вполне обоснованную отповедь самого Стриндберга: "Так давайте же избавимся от магистров, которые не понимают искусства, берясь судить о нем. А если нужно, давайте откажемся от нобелевских денег, динамитных денег, как их называют" (Нобель разбогател в основном на производстве мощных взрывчатых веществ).

Могут напомнить, что шведская академия все-таки решилась удостоить премии еще одного из крупнейших скандинавских писателей — -- норвежца Кнута Гамсуна, который также был "сложным" и "недостаточно респектабельным". Однако это произошло лишь после двадцатилетних (!) дебатов в академии вокруг его имени, и к тому же позднее эксперты сожалели о своем решении...

Не исключено, впрочем, такое соображение: эксперты слишком остро воспринимали особенно близких им скандинавских писателей, и именно этим объясняется их лишенный всякой объективности подход к тому же Ибсену. Поэтому обратимся к перечню нобелевских лауреатов Европы и США в целом.

Поскольку истинное значение творчества писателя становится более или менее несомненным лишь по мере течения времени и даже более того - с наступлением новой, существенно иной исторической эпохи, мы будем обсуждать уже давних лауреатов, удостоенных премий в 1901-1945 годах, то есть не менее полувека назад и до начала новой, послевоенной эпохи в истории мира.

Всего с начала века и до конца Второй мировой войны нобелевскими лауреатами стали ровно сорок писателей, и вот два перечня: слева - лауреаты 1901-1945 годов, а справа - не удостоенные этого звания писатели, жившие в теже годы и писавшие на собственно европейских языках (перечни даются в алфавитном порядке фамилий):

лауреаты - не удостоены

Перл Бак - Шервуд Андерсон

Хасинто Бенавенте - Бертольт Брехт

Пауль Гейзе (Хейзе) - Поль Валери

Карл Гьеллеруп - Томас Вулф

Грация Деледда - Федерико Гарсия Лорка

Йоханнес Йенсен - Джеймс Джойс

Джозуэ Кардуччи - Эмиль Золя

Эрик Карлфельдт - Хенрик Ибсен

Гарри Синклер Льюис - Франц Кафка

Габриэла Мистраль - Джозеф Конрад

Фредерик Мистраль - Маргарет Митчел

Хенрик Понтопиддан - Роберт Музиль

Владислав Реймонт - Марсель Пруст

Франс Силанпя - Райнер Мария Рильке

Арман Сюлли-Прюдом - Френсис Скотт Фицжеральд

Сигрит Унсет - Марк Твен

Вернер фон Хейденстам - Герберт Уэллс

Карл Шпиттелер - Роберт Фрост

Рудольф Эйкен - Олдос Хаксли

Хосе Эчегарай - Томас Харди (Гарди)

Сегодня, по прошествиии времени, совершенно ясно, что писатели из правого перечня (кстати, очень, даже предельно разные) заведомо значительнее (каждый|, конечно, по-своему) их расположенных слева современников. А ведь в левом перечне перед нами давдцать нобелевских лауреатов, то есть половина из тех, кто был удостоен до 1946 года!

Разумеется, среди лауреатов 1901-1945 годов есть все же и вполне весомые имена: Кнут Гамсун (правда, удостоенный премии лишь после двадцатилетней тяжбы), Герхарт Гауптман, Джон Голсуорси, Редьярд Киплинг, Сельма ЛагерлЈф, Томас Манн, Роже Мартен дю Гар, Морис Метерлинк, Юджин 0'Нил, Луиджи Пи-ранделло, Ромэн Роллан, Генрик Сенкевич, Анатоль Франс, Бернард Шоу. Но, во-первых, было бы попросту странно, если бы шведские эксперты целиком и полностью игнорировали подлинно значительных писателей, а во-вторых, эти действительно достойные имена составляют всего только треть из общего количества лауреатов 1901-1945 годов. То есть эксперты делали "правильный выбор" только в одном случае из трех...

В книге А.М.Илюковича предпринята попытка как-то оправдать шведских экспертов. Обращаясь к ряду значительнейших писателей, не удостоенных премий, он объясняет это либо их недостаточно широкой прижизненной известностьй, либо их преждевременной кончиной, либо новизной их стиля и т.п. Допустим, что эти соображения в самом деле оправдывают экспертов, но они отнюдь не могут оправдать Нобелевскую премию как таковую, ибо оказывается, что абсолютное большинство — около двух третей — присужденных до 1946 года премий достались не тем писателям, которых следовало удостоить этой награды... Уместно ли при таком результате считать премию "авторитетной"?

Илюкович, движимый стремлением не допустить дискредитации сей награды, предлагает читателям "внести поправки на реальные условия и "вычесть" из перечня оставшихся без Нобелевской премии по литературе имена тех, кто не стал лауреатом по объективным причинам (например, "поторопился" умереть. —- В.К.), то есть не связанным с ошибками стокгольмских мудрецов"... Однако хорошо известно, как эти "мудрецы" отказывались присудить премии самым великим — Толстому и Ибсену; перед нами вовсе не ошибки, а проявления вполне осознанной тенденции.

Выше были названы двадцать писателей, принадлежащих к наиболее значительным художникам слова конца XIX — первой половины XX века, которые, однако, не удостоились премий; их место в перечне лауреатов заняли заведомо менее весомые имена (кстати, перечень значительных писателей, отвергнутых шведской академией, можно намного расширить: Гийом Аполлинер, Грэм Грин, Теодор Драйзер, Дэвид Лоуренс, Уистен Оден, Джордж Оруэлл, Торнтон Уайдлер, Мигель де Унамуно, Роберт Пенн Уоррен и др.).

Помимо перечисленных лауреатов 1901 -—1945 годов премий были удостоены 1 этот период историк Теодор Моммзен и философ Анри Бергсон (как будто достойных писателей тогда не имелось!). А присуждение премий азиату Рабиндранату Тагору и русскому Ивану Бунину являло собой — о чем уже шла речь — только демонстрацию всемирности (ведь этими двумя именами и ограничился тогда выход за пределы собственно европейских языков).

Чрезвычайно показательно следующее обстоятельство: многие писатели, удостоенные Нобелевской премии, откровенно выразили несогласие с позицией шведской академии, называя в своих речах и интервью после вручения им премий имена тех, кто не получили этой награды, хотя были более достойными. Такую, конечно, замечательную честность проявил Синклер Льюис, сказавший в своей речи о "великом Шервуде Андерсоне" (позднее о нем же говорил другой лауреат — Джон Стейнбек). Испанский поэт Хуан Хименес, получая премию, заявил, рискуя вызвать негодование шведской академии, что он считает истинно достойным награды другого, не ставшего лауреатом испанца — Федерико Гарсиа Лорку, Лауреаты Томас Манн и, позднее, Сол Беллоу поставили выше себя Джозефа Конрада, а Франсуа Мориак не без едкости напомнил шведским экспертам о не удостоенном премии шведе Августе Стриндберге; Уильям Фолкнер возвысил над самим собой Томаса Вулфа, Элиас Канетти — Роберта Музиля, Пабло Неруда — Поля Валери и т.д.

Разумеется, лауреаты в то же время так или иначе выражали свое почтение присужденной им премии, но их упомянутые "оговорки" фактически означали дискредитацию шведской академии, или, вернее, входящих в нее "магистров, которые не понимают искусства, берясь судить о нем" (согласно уже цитированному выражению Августа Стриндберга).

Критика шведских экспертов, прозвучавшая из уст целого ряда лауреатов, исключительно существенна для понимания истинной цены Нобелевской премии. Можно спорить о том, почему лауреаты один за другим сочли нужным в своих кратких выступлениях упомянуть о грубых просчетах шведской академии. Но так или иначе они выразили свое решительное несогласие с экспертами, и этот по сути дела протест стал своего рода традицией. Ее, между прочим, подхватил в 1987 году очередной "избранник" — Иосиф Бродский, заявивший с лауреатской трибуны, что он испытывает ощущение "неловкости", вызываемое "не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала", и перечислил несколько имен: "Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уистен Оден".

Казалось бы, он мог назвать значительных поэтов, которые все же были за 87 лет удостоены премий, таких, как Борис Пастернак, Сен-Жон Перс, Томас Элиот, но предпочел говорить о "незамеченных". Впрочем, к премии Иосифа Бродского мы еще вернемся.

Исходя из очерченных выше фактов, едва ли возможно всерьез спорить с тем, что решения шведской академии в 1901-1945 годах не соответствовали реальному положению в литературе, притом речь идет о литературе на европейских языках (о литературе других континентов, а также России не приходится и говорить). Многие наиболее значительные писатели остались за бортом, а не менее половины лауреатов того периода к нашему времени уже прочно — и вполне заслуженно — забыты.



Я не касаюсь вопроса о тех премиях, которые были присуждены за последние полвека (1946-1996), ибо время еще, как говорится, не расставило здесь все на свои места, и вокруг тех или иных имен возможна острая и не приводящая к твердому решению полемика. Признаюсь, впрочем: для меня несомненно, что и в течение этих пятидесяти лет дело обстояло в принципе так же, как и ранее, и имена многих лауреатов в недалеком будущем совершенно померкнут, а, с другой стороны, выявятся прискорбнейшие упущения шведских экспертов.

Ибо исходной и основной причиной наивысшей престижности Нобелевской премии является вовсе не объективность и адекватность вердиктов шведской академии, а величина денежного вознаграждения, во много раз превышающего суммы, которые предоставляются иными — даже самыми щедрыми — премиями.

Илюкович приводит в своей книге точную характеристику: "Уникальность именно Нобелевской премии состоит в невероятной по величине сумме завещанного капитала". Этот капитал в момент составления завещания Альфреда Нобеля выражался в 9 миллионах долларов, но "нужно учесть, что за прошедшие 90 лет покупательная способность денег упала более (пожалуй, даже намного более. — -В.К.) чем в 10 раз, то есть сегодня состояние Нобеля оценивалось бы примерно в 100 миллионов долларов", и если первый лауреат Арман Сюлли-Прюдом в 1901 году получил (из тогдашней прибыли на нобелевский капитал) 42 000 долларов, то лауреатка 1991 года Надин Гордимер — 1 000 000 долларов...

Громадность (по тем временам) капитала Альфреда Нобеля была обусловлена тем, что его отец Иммануэль Нобель (1801—1872) одним из первых в мире избрал своей главной целью производство вооружения. Уже в 1827 году он "занялся конструированием мин", а затем создал завод, производивший пороховые мины, скорострельные винтовки, артиллерийские орудия и т.д. В 1868 году его сын Альфред (1833—1896) изобрел динамит, что дало мощный импульс его обогащению; с тех пор он получил прозвание "динамитный король".

Завещание Альфреда Нобеля явилось громкой сенсацией, поскольку величина денежного вознаграждения нобелевских лауреатов была действительно "невероятной": так, она в 70(1) раз превышала размер одной из крупнейших тогдашних премий, присуждаемой Лондонским королевским обществом. И шведский писатель Оскар Левертин вполне справедливо предрек еще в 1899 году: "Впервые иностранные специалисты направят свое внимание на отдаленную Академию в Стокгольме, люди из многих стран будут с нетерпением ждать вестей о том, чья муза станет Данаей, на которую прольется золотой дождь Академии"; между прочим, довольно игривое сравнение, ибо Зевс пролился золотым дождем на Данаю, и она зачала Персея...

Илюкович, стремясь убедить читателей в том, что нобелевское лауреатство ценно не только большими деньгами, но и само по себе как высшее признание заслуг писателя, сформулировал соотюшение денег и почестей так: "Да, конечно. Нобелевские премии имеют громадный размер, и все же сводить дело лишь к материальному аспекту было бы столь же легкомысленно, как и утверждать, что деньги тут ни при чем".

Что тут следует сказать? Совершенно ясно, что, если бы размер премии был обычным, заурядным, решения шведской академии не только не приобрели бы статуса "высшего" признания писателя, но и вообще не имели бы сколько-нибудь широкой известности (в самом деле: неужто столь важно и интересно знать, каких писателей ценит группа граждан Швеции ?!).

Вместе с тем лауреатство, конечно, само по себе предстает как выдающаяся почесть, и писатели — особенно те, которые не очень уж нуждаются в деньгах, — дорожат не столько получаемой суммой, сколько причислением их к сонму нобелевских светил. Однако премия все же получила свой статус лишь благодаря ее "невероятной" величине. В массовом сознании — или, вернее, подсознании — соотношение денег и почестей реализуется примерно таким образом: подумать только, человек исписал какое-то количество листов бумаги, а ему за это дали миллион! Вот что значит гений!

Короче говоря, основа престижности Нобелевской премии — все же именно "невероятный" размер денежной суммы, а все остальное, так сказать, естественно наросло на этом стержне.

Нобелевская премия и Россия. Как уже говорилось, шведская академия с самого начала своей деятельности по выявлению достойных лауреатов не благоволила русской литературе — она отвергала Толстого и не замечала Чехова. Только спустя треть века русский писатель стал лауреатом, но сразу же обнаружился особенный подход к делу: Иван Бунин, как и позднее нобелевские лауреаты Борис Пастернак, Александр Солженицын, Иосиф Бродский, находился в состоянии очевидного острейшего конфликта с властью в своей стране (еще один лауреат, Шолохов, не состоял — по крайней мере, ко времени присуждения ему в 1965 году премии — в таком конфликте, но о "шолоховском вопросе" речь пойдет ниже).

Драматические или даже трагедийные конфликты литературы (и — шире — культуры) и власти — явление неизбежное и вечное, хорошо известное еще с античных времен. И не подлежит сомнению правота тех или иных деятелей культуры в таких конфликтах.

Но в то же время едва ли сколько-нибудь правомерно полагать, что значительность писателя определяется остротой его конфликта с властью. Так, в зрелые свои годы Достоевский не был, в отличие от позднего Толстого, "диссидентом" (если воспользоваться нынешним термином), но это ни в коей мере не умаляет достоинства гениального писателя.

Однако Шведская академия избирала в России только вполне очевидных "диссидентов" и прошла мимо несомненно очень весомых (каждое по-своему) имен, не имевших такой репутации: Михаил Пришвин, Максим Горький, Владимир Маяковский, Алексей Толстой, Леонид Леонов, Александр Твардовский (которого, кстати, еще в 1940-х годах исключительно высоко оценил лауреат Иван Бунин) и др.

Уместно рассказать в связи с этим об одном эпизоде из истории деятельности шведской академии, о котором я узнал от непосредственного участника этой деятельности — известного норвежского филолога Гейра Хьетсо, игравшего немалую роль в обсуждении кандидатур на Нобелевскую премию. Гейр Хьетсо не раз навещал меня во время: своих поездок в Москву и как-то — это было к концу 1970-х годов — рассказал мне, что наиболее вероятным очередным нобелевским лауреатом является Андрей Вознесенский. Однако, как он сообщил в следующий свой приезд, от этой кандидатуры отказались, потому что Вознесенский получил Государственную премию СССР...

Я отнюдь не считаю сочинения Вознесенского значительным явлением (о чем еще в 1960-х годах со всей определенностью высказался в печати) и в то же время полагаю, что этот автор не "хуже" удостоенного позднее Нобелевской премии Иосифа Бродского. Но речь сейчас о другом: присуждение Вознесенскому высокой советской премии в сущности полностью лишило его диссидентского ореола, которым он в той или иной мере обладал, и он уже не представлял интереса для Шведской академии...

Обратимся теперь к "шолоховскому вопросу". Присуждая премию творцу "Тихого Дона", представляющего собой, вне всякого сомнения, одно из величайших явлений мировой литературы, Шведская академия единственный раз отказалась от своего "принципа" — ценить в России только "диссидентов". Для принятия этого решения: экспертам потребовалось одиннадцать лет, ибо кандидатура Шолюхова впервые рассматривалась ими (и была отвергнута) еще в 1954 году. Это "исключение" было именно из тех, которые подтверждают "правило", и, главное, оно дало сильный аргумент тем, кто отстаивает объективность шведских экспертов.

Однако за последние двадцать пять лет шведская академия не заметила в литературе России ничего достойного, кроме награжденного в 1987 году Иосифа Бродского, который к тому времени уже шестнадцать лет жил в США и даже стал сочинять стихи на английском я.зыке.

В связи с кончиной Иосифа Бродского, последовавшей в январе 1996 года, в средствах массовой информации появились своего рода беспрецедентные оценки: "великий русский поэт", "последний великий русский поэт", "Пушкин нашего времени" и т.п. Притом подобные определения подчас изрекали явно малокультурные лица; так, один из телевизионных обозревателей назвал в числе лауреатов Нобелевской премии, писавших на русском языке, Владимира Набокова, а другой забыл о Михаиле Шолохове.

Прежде чем рассматривать вопрос о присуждении премии Бродскому, следует сказать, что поэтам особенно "не везло" в коридорах шведской академии. О виднейших русских поэтах (Анненский, Блок, Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Маяковский, Гумилев, Хлебников, Клюев, Есенин, Цветаева, Ходасевич, Мандельштам, Георгий Иванов, Ахматова, Заболоцкий, Твардовский и др.) вообще не приходится говорить. Обычно ссылаются на то, что их плохо (или совсем не) знали в Европе. Однако это соображение способно снять вину (или хотя бы часть вины) со шведских экспертов, но, конечно, подрывает мнение об "авторитетности" самой Нобелевской премии, за рамками которой оказалась одна из богатейших поэтических культур XX века. Ведь единственный русский поэт — Борис Пастернак — стал лауреатом благодаря его вызвавшему громкий идеологический скандал роману.

Но отвлечемся от русской темы. До Иосифа Бродского нобелевскими лауреатами стали два десятка поэтов Европы и США, Обратимся к тем из них, которые были удостоены премии не менее тридцати лет назад — с 1901 до 1966 года (и, значит, в опреде-иенной мере уже проверены временем): Нелли Закс, Уильям Йетс, Джозуэ Кардуччи, Эрик Карлфельдт, Сальваторе Квазимодо, Фредерик Мистраль, Сен-Жон Перс, Георгос Сеферис, Арман Сюлли-Прюдом, Хуан Хименес, Карл Шпиттелер, Томас Элиот.

Сегодня любой просвещенный ценитель поэзии признает значительность только трех из этих двенадцати имен — ирландца Йетса, француза Сен-Жон Перса и англичанина (по происхождению — американца) Элиота. В то же время он обязательно назовет немало имен выдающихся поэтов той же эпохи, не снискавших Нобелевской премии; среди них — австриец Райнер Мария Рильке, француз Поль Валери, немец Стефан Георге, испанец Федерико Гарсиа Лорка, американец Роберт Фрост, англичанин Уистен Оден. Это в сущности крупнейшие представители своих национальных поэтических культур в XX веке — и все же ни один из них не стал нобелевским лауреатом...

Словом, руководствоваться вердиктами шведской академии при уяснении действительных ценностей поэзии XX века невозможно, что относится и к Иосифу Бродскому. Могут, впрочем, возразить, что шведская академия подчас (в одном случае из четырех!) все же избирала весомое поэтическое имя, и почему бы не считать правильным ее решение 1987 года, касающееся Иосифа Бродского?

Я не имею намерения анализировать сочинения этого автора, во-первых, потому, что еще не прошло достаточно времени, выносящего свой объективный приговор, и любое мое суждение могут решительно оспаривать, и, во-вторых, потому, что для серьезного анализа потребовалось бы много места. Но я считаю вполне целесообразным процитировать содержательные рассуждения двух писателей, которые непосредственно наблюдали "процесс" присуждения Нобелевской премии Иосифу Бродскому.

Речь идет о Василии Аксенове и Льве Наврозове, которые, как и Бродский, эмигрировали из России в США (первый -— еще в 1972 году, второй -— позже, в 1980-м). Люди эти довольно разные, но их "показания" во многом совпадают.

Василий Аксенов писал в 1991 году (в статье "Крылатое вымирающее", опубликованной в московской "Литературной газете" от 27 ноября 1991 г.), что Иосиф Бродский — "вполне середняковский писатель, которому когда-то повезло, как американцы говорят, оказаться "в верное время в верном месте". В местах, не столь отдаленных (имеется в виду продолжавшаяся несколько месяцев высылка Иосифа Бродского из Ленинграда в деревню на границе Ленинградской и Архангельской областей по хрущевскому постановлению о "тунеядцах". — -В.К.), он приобрел ореол одинокого романтика и наследника великой плеяды. В дальнейшем этот человек с удивительной для романтика расторопностью укрепляет и распространяет свой миф. Происходит это в результате почти электронного расчета других верных мест и времен, верной комбинации знакомств и дружб. Возникает коллектив, многие члены которого даже не догадываются о том, что они являются членами, однако считают своей обязанностью поддерживать миф нашего романтика. Стереотип гениальности живуч в обществе, где редко кто, взявшись за чтение монотонного опуса, нафаршированного именами древних богов (это очень характерно для сочинений Бродского. — - В.К.), дочитывает его до конца. Со своей свеженькой темой о бренности бытия наша мифическая посредственность бодро поднимается, будто по намеченным заранее зарубкам, от одной премии к другой и наконец к высшему лауреатству (то есть к "нобелевке". — - В.К.)... Здесь он являет собой идеальный пример превращения "я" в "мы"... Коллективное сознание сегодня, увы, проявляется не только столь жалким мафиозным способом, как упомянутый выше, но и в более развернутом, едва не академическом виде... Изыскания идеологизированных ученых подводят общество к грани нового тоталитаризма... Мы все,.. так или иначе были затронуты странным феноменом "левой цензуры", основанной на пресловутом принципе "политической правильности.,." (то есть Иосифу Бродскому присудили премию прежде всего за "политическую правильность" и верность определенному "коллективу").

Исследует, как он определяет, феномен "Иосиф (на Западе — Джозеф) Бродский" и Лев Наврозов (см. его эссе "Лжегении в вольных искусствах", опубликованное в издающемся в Москве "российско-американском литературном журнале" "Время и мы" за 1994 год, № 123). Он признает, что существовала "для нас в России прелесть стихов Бродского 60-х годов (тут же, впрочем оговаривая, что сия "прелесть" несовместима "с той галиматьей, которую представляют собой существующие переводы этих стихов на английский язык". — - В.К.). Но даже в 60-х годах, — продолжает Наврозов, — было бы нелепо считать эти стихи Бродского равноценными поэзии Блока, или Мандельштама, или Пастернака, или Цветаевой... Юмор заключается в том, что ни Мандельштам, ни Цветаева (ни Толстой, ни Чехов) Нобелевскую премию не получили. А Пастернак... получил ее, лишь когда разразился политический скандал в конце его жизни по поводу его романа... Стихи Бродского 60-х годов не пережили 60-е годы. А его стихи, написанные в звании "американского профессора поэзии", потеряли... прелесть его стихов 60-х годов... Написанное им с тех пор — это профессиональные упражнения в версификации".

Бродского, пишет далее Наврозов, представляют в качестве "узника ГУЛАГа", хотя у него очень мало "подобных внелитературных оснований для получения Нобелевской премии... Бродский развил необыкновенно искусную деятельность, чтобы получить Нобелевскую премию, и я сам был невольно вовлечен в эту деятельность, пока не сообразил, в чем дело", и "как же может Запад судить о прелести стихов Бродского 60-х годов, если их переводы сущая галиматья?.. Бродский стал играть роль водевильного гения..." и т.д.

Кто-нибудь, вполне вероятно, скажет, что столь резкие суждения Аксенова и Наврозова обусловлены их завистью к лауреату. Подобный мотив нельзя целиком исключить, но в то же время едва ли можно утверждать, что дело вообще сводится к этому. В частности, нет сомнения, что перед нами не сугубо индивидуальныеточки зрения Аксенова и Наврозова; эти авторы существуют в США в определенной среде, и не могли бы выступить наперекор всем тем, с кем они так или иначе связаны. А эта среда знает действительную "историю лауреатства Бродского неизмеримо лучше, нежели его безудержные московские хвалители, хотя далеко не каждый из этой самой среды готов — подобно Аксенову и Наврозову — высказаться о сути дела публично.

Уместно еще процитировать здесь стихотворение об Иосифе Бродском, принадлежащее одному из наиболее талантливых современных поэтов — Евгению Курдакову, который в юные годы был близко знаком с будущим лауреатом. Стихотворение это появилось в №N3 журнала "Наш современник" за 1991 год, то есть на полгода ранее только что цитированной статьи Василия Аксенова.

Евгений Курдаков, между прочим, в определенной степени воспроизводит манеру Иосифа Бродского, и его стихотворение можно даже понять как пародию, но пародию высокого плана, которая с творческой точки зрения превосходит свой оригинал:

Вормотанья и хрипы ровесника, сверстника шепот,

То ли плохо ему, то ль последний исчерпан припас,

То ли просто не впрок предыдущих изгнанников опыт,

Что и в дальней дали не смыкали по родине глаз?


В причитаньях, роптаньях давно не родным озабочен

И родное, не мстя, оставляет ему на пока

Инвентарь маргинала: силлабику вечных обочин,

Да на мелкие нужды — потрепанный хлам языка,


Утки-обериутки свистят между строчек по-хармски

В примечаньях к прогнозам погоды с прогнозом себя

С переводом на русско-кургузский, на быстроизданский

По ходатайству тех, кого вмиг подвернула судьба.


Эти мобиле-нобели, вечная шилость-на-мылость

На чужом затишке, где в заслугу любой из грешков,

Где бы можно пропасть, если в прошлом бы их не сучилось.

Этих милых грешков из стишков, из душков и слушков


Под аттической солью беспамятства мнятся искусы,

Только соль отдаленья по сути глуха и слепа:

Растабары, бодяги, бобы, вавилоны, турусы,

Кренделя, вензеля и мыслете немыслимых па...


В заключение — два слова о современной русской литературе. В книге А.М.Илюковича утверждается, что-де премии, присуждаемые Шведской академией, "стали общепризнанным критерием оценки достижений национальных и региональных сообществ. В частности, начали подсчитывать распределение лауреатов по странам". И стало, мол, ясно, что для России "цифры получаются мизерными... Русского человека, по праву гордящегося... культурой отечества, сложившаяся вокруг премий Нобеля ситуация (имеется в виду наше время. — -В.К.) не может не тревожить. В ней можно видеть отображение переживаемого обществом кризиса"...

Я не раз ссылался на книгу Илюковича, в которой содержатся и существенная информация, и в той или иной мере справедливые суждения. Однако только что приведенные его фразы — прошу извинить за резкость — абсолютно, даже чудовищно нелепы. Когда Илюкович пытается оправдывать шведских экспертов, "проглядевших" выдающихся русских писателей, тем, что писатели эти не имели должной известности в Европе, его можно понять. Но в рассматриваемых фразах речь идет совсем о другом — о том, что малое количество присужденных русским писателям премий якобы является тревожным свидетельством прискорбного состояния русской литературы...

Абсурдность такой постановки вопроса со всей очевидностью обнаруживается в том, что с 1901 по 1933 год русские писатели не получили ни одной Нобелевской премии (позднее лауреаты все же были), и, значит, если опираться на "общепризнанный критерий достижений", русская литература находилась тогда в полнейшем упадке. А ведь в действительности тот факт, что Толстой, Чехов, Пришвин, Иннокентий Анненский, Василий Розанов, Александр Блок, Вячеслав Иванов, Сергей Есенин, Михаил Булгаков, Андрей Платонов и другие их современники не были удостоены премий, должен тревожить вовсе не русских людей, а шведов, ибо их академия продемонстрировала тем самым свое убожество. И поистине смехотворны попытки судить о литературе той или иной страны по количеству полученных ее писателями премий, причем дело здесь отнюдь не только в русской литературе. Так, лауреатами стали всего семь писателей США (не считая трех недавних иммигрантов, пишущих на польском, идише и русском) и шесть писателей Швеции, что, конечно же, нелепо.

Шведская академия очень долго не была способна оценить высшие достижения литературы США, присуждая премии таким второстепенным писателям, как Гарри Синклер Льюис и Перл Бак. А между тем, начиная с 1920-х годов, когда США — первыми в мире (прежде всего потому, что не испытали разорения, а напротив, обогатились во время войны 1914—1918 годов) — вступили в период глобальной индустриализации и урбанизации, в стране складывается могучая школа писателей, обративших свое творчество к сельской или же сугубо провинциальной жизни, где глубокие противоречия природы и технической цивилизации представали с наибольшей ясностью. По этому пути пошли крупнейшие писатели США — Шервуд Андерсон, Томас Вулф, Эрскин Колдуэлл, Роберт Фрост, Уильям Фолкнер, Джон Стейнбек. Двое последних стали лауреатами, но довольно поздно, а четверо первых — так и не сподобились.

Но совсем уже проигнорировали шведские эксперты родственную этим писателям США (хотя, конечно, имеющую глубочайшее национальное своеобразие) русскую школу, прозванную "деревенской прозой" и достигшую высокого уровня уже тридцать лет назад.

Впрочем, тот факт, что шведская академия "не заметила" писателей этой школы, ничуть не удивителен: он вполне соответствует всей истории присуждения Нобелевской премии — истории, в какой-то мере обрисованной в этой статье.

Повторю еще раз: можно понять и, как говорится, простить вполне очевидную. неспособность шведских экспертов отличить первостепенное от второ- и третьестепенного (в конце концов, ведь не боги горшки обжигают...), но никак нельзя оправдать тех, кто пытаются объявлять Нобелевскую премию надежным критерием достоинства писателей и тем более целых национальных литератур. Напомню, что в 1901—1945 годах премия была присуждена сорока писателям, однако если перечислить сорок высокоценимых ныне писателей Европы и США этого самого периода, только треть из них, как мы видели, стали лауреатами, а две трети остались забортом (и к тому же их место заняли другие, значительно менее достойные).

Ясно, что при таком раскладе едва ли имеются основания пользоваться нобелевскими "показателями" при обсуждении достоинств писателей, не говоря уже о литературах тех или иных стран в целом. Причем речь идет именно и только о литературах Европы и США; о литературах же России и основных стран Азии вообще нет никакого смысла рассуждать в связи с Нобелевской премией. И ее "всемирная авторитетность" — не более чем пропагандистский миф.

Публикуется по изданию В.Кожинов, "Судьба России" Москва, 1997

http://www.hrono.ru/biograf/kozhinov.html

Валентин Серов был, без сомнения, первым портретистом своего времени. Чести позировать ему добивались многие, хотя были и те, кто побаивался проницательности художника — способности отразить на холсте потаенные качества модели.

Когда Серову заказали портрет Царя, художник находился в зените славы. Известно, что он отказывался от многих предложений, но это был не тот случай. Тем не менее как мастер, знающий себе цену, он терпеть не мог, чтобы заказчик вмешивался в его работу советами и указаниями. Один из тех, чей портрет впоследствии писал Серов, вспоминал: «По натуре он был независим и бескорыстен и не мог скрывать того, что думает. Рассказал мне, что, когда писал портрет Государя, Государыня поминутно досаждала ему советами. Наконец он не выдержал, подал Ей кисть и палитру и попросил докончить за него».

В литературе о Серове есть свидетельства, что портрет Императора долго не удавался. Он писался с натуры, работа продвигалась с большим трудом, и в какой-то момент Валентин Александрович решил отказаться от заказа: «К сожалению, Ваше Величество, ничего не выходит. Так иногда случается у художников. Сегодня у нас сеанс последний». Государь, в простой куртке офицера Преображенского полка, с неподдельной грустью сел за стол и положил на него руки. И тут Серов увидел все то, что ему так не доставало. Он молниеносно уловил и общий облик и особый взгляд Царя.

Портрет написан удивительно легкой, свободной кистью. По манере письма он почти эскизен, но продуманно целостен и гармоничен. Отказавшись от многокрасочной, сочной по цвету живописи второй половины 1880-х годов, Серов в этот период предпочитал одну доминирующую гамму черно-серых или коричневых тонов, хотя и придавал им большое количество оттенков. Так написано и это произведение.

Во всей иконографии Николая Второго, пожалуй, лучшее изображения Государя — это серовский портрет, отличающийся необыкновенной схожестью, что отмечали многие современники. И если Серов и польстил Императору, то как искусно. Царь Николай изображен не как Император, Властитель огромной Империи в период ее процветания (войны, революции, распад страны, смерть в Екатеринбурге — все это еще впереди), но как простой человек, личность — со своими заботами, трудностями, внутренними переживаниями и колебаниями.

Худ. Валентин СЕРОВ (1865-1911). 1900. Холст, масло. 71 x 58,8. Государственная Третьяковская галерея