Глава 1
Д. Свибло, Псковская область


Прежде я никогда не задумывалась о смерти.

Вряд ли кто-то думает о ней всерьез в восемнадцать-то лет. В молодости всегда кажется, что смерть никогда тебя не коснется, заодно обойдя стороной всех твоих близких. А если вскользь и задумываешься о ней, то, как о чем-то далеком, о чем-то, что никогда с тобой не произойдет.

Впервые я столкнулась с ней лицом к лицу 30 сентября 1941.

Эта дата навсегда врезалась мне в память и намертво въелась в кожу, поделив жизнь на «до» и «после». И я уже оставила все тщетные попытки забыть тот роковой день… ведь эти цифры нацарапаны на надгробном кресте моей матери.

На тот момент наша деревня была оккупирована гитлеровскими войсками уже шестьдесят пять суток, ровно тысяча пятьсот шестьдесят часов, и никто не знал, какая из минут могла стать для него последней.

Но мне повезло.

Ровно до того дня я не сталкивалась напрямую с ужасом, который застывал в стеклянных глазах людей в момент осознания собственной смерти. До меня доносились лишь резкие и приглушенные выстрелы, пронзительные крики и бездушная неразборчивая немецкая речь, от звучания которой в жилах стыла кровь.

В тот момент я гадала, кого убили на этот раз. Соседку тетю Глашу, которая любила почесать языком и лезть не в свое дело; добродушного дядю Пашу, подружившегося с самогонным аппаратом, или же беззащитную дворнягу, которая раздражающе скулила все утро. А, быть может, прямо сейчас словила смертельную пулю Людка, с которой мы просидели за одной партой несколько лет?

Я не знала.

Я ничего не знала, кроме всепоглощающего страха, который пронизывал каждую клеточку тела. Он заставлял лезть в кровать и трусливо накрываться пуховым одеялом, сворачиваясь калачиком. Меня жутко знобило, даже когда на улице стояло бабье лето. Страх сковывал все тело, когда за окном стояла мертвая тишина, без единого намека на выстрел. Но когда этот одинокий выстрел все же разрезал оглушающую тишину, мне оставалось уповать лишь на одно — чтобы тот, кто словил эту пулю не оказался моим братом, сестрой или матерью.

Мы не знали зачем они к нам пришли. Мы не знали, что происходит. О начале войны узнали лишь спустя неделю благодаря людям, вернувшимся из Пскова. Они с ужасом в глазах рассказывали об объявлении войны и беженцах, которые прибыли в Псковщину из Прибалтики и Белоруссии.

Оккупировали нашу деревню седьмого июля 1941 года. За все то время, что немцы находились в Свибло, они ни разу с нами не заговорили, не обмолвились ни единым словечком. Для всех нас до последнего оставалось загадкой почему они молчали. Мужчины в серой форме безмолвно выполняли приказы с непроницаемыми лицами. Словно пытались доказать, что они и не люди вовсе. Словно за проявление чувств по отношению к нам их в буквальном смысле наказывали. Они выбрали единственный язык общения — язык силы и угроз. И, стоит признать, все мы прекрасно понимали их без слов.

Мать запретила нам покидать территорию дома после того, как немцы устроили облаву на местных студентов, собравшихся у райцентра, приняв их за партизан. Ребятам было не больше семнадцати. Нет, немцы не убили их, так как не смогли доказать прямую причастность к партизанству, но в тот же час увезли ребят в неизвестном направлении… Больше мы их не видели.

Но, положа руку на сердце, я и не горела желанием стать жертвой. Все, что я хотела на тот момент — прежней невинной свободы. Я отчаянно желала выйти из дома, боясь не нарваться на вражескую пулю и не столкнуться с опасностью, преследовавшей на каждом шагу.

Тот день я помню смутно. Отчасти потому, что все произошло настолько молниеносно, что первое время я не могла свыкнуться с этой мыслью. И отчасти от того, что отчаянно хотела забыть и стереть тот день навсегда из памяти.

Но как бы я не старалась, этого не происходило.

Окна нашего дома выходили на огромное картофельное поле, на выкапывание которого уходил не один день. С раннего утра мамка в компании других работящих женщин отправилась собирать урожай, чтобы хоть как-то прожить зиму, о которой каждый из нас боялся даже думать. Все было, как и прежде, в свободное время: лучи палящего солнца уже с раннего утра припекали, где-то поблизости кукарекали петухи, а наша собака Тишка гневно лаяла на каждого прохожего немца, но лай ее не распространялся дальше железной цепи.

Но в глаза бросалось одно — люди молчали.

Никто уже не слышал радостную женскую речь с поля, вперемешку с народными песнями и неуместными бородатыми анекдотами. Женщины больше не обменивались свежими сплетнями, их звонкий раскатистый смех не ласкал уши прохожих, они не обсуждали у кого помидоры краснее, а яблоки слаще. Каждая боялась вымолвить одно единственное слово, которое могло стоить ей жизни. Именно поэтому в поле стояла непривычная тишина: женщины выбрали единственный верный путь к спасению — безропотно выполнять работу.

Но в тот раз они проиграли. Проиграли, даже не успев понять, что в этой безмолвной войне не было победителей.

— Так и будешь глядеть по сторонам? — раздался запыхавшийся голос старшей сестры за спиной. — Мамка послала за водой, где кувшин?

Анька была старше меня всего на каких-то два года, но командовала наравне с матерью так, словно вознамерилась занять ее место. Собственно, именно поэтому она и находилась у нее в любимчиках, куда нам с младшим братом дорога была закрыта. Мать взяла ее с собой в поле в качестве подмоги, как ответственное лицо, в то время как я уже должна была вовсю готовить обед.

Я развернулась к сестре всего на мгновение, отводя взгляд от окна. Она впопыхах искала кувшин, переворачивая вверх дном половину кухни, со свойственным ей хмурым и сосредоточенным взглядом. Этот грозный взгляд я называла характерной чертой нашей семьи. Он достался нам от матери, а ей от нашей бабки, не обойдя стороной каждого. Все в поселке знали, что как только на лбу Богдановых появилась грозная морщинка — к ним лучше не подходить. Собственно, именно поэтому у нас с Анькой было мало ухажеров, хоть мы с ней и прослыли первыми красавицами деревни, но мужская половина попросту боялась нашего взгляда. Никто и понятия не имел, что мы не могли контролировать этот суровый взгляд, он получался сам по себе и был неотъемлемой частью нашей жизни, наравне со светло-русыми волосами.

— Катька! Я же говорила тебе, не ставить его в тот ящик! Ну, свалится же и разобьется! — в привычном командном тоне проворочала сестра. Ее брови угрюмо сошлись на переносице, а голубые глаза манящего ледяного оттенка — еще одна особенность нашей семьи — укоризненно сверкнули в мою сторону. — Из чего пить потом будем?

Я хотела было возразить ей в ответ, но как только мои губы распахнулись — слух уловил громкую и непрерывную автоматную очередь снаружи, вперемешку с ревом мотоцикла. Мы мигом бросились к окну, наблюдая как два немца в неизменной серой форме хладнокровно расстреливали всех подряд, за считанные секунды минуя поле на мотоцикле.

Позади раздался треск глиняного кувшина. Его осколки еще долго гремели в сознании наравне с немецкой автоматной очередью. Ошарашенная Анька еще с минуту бросала тревожные взгляды то на поле, то на меня, то на пустые руки и на коричневые осколки кувшина, распластавшиеся по деревянному полу. Она испуганно выронила его, пытаясь осознать страшное.

Взгляд вернулся к окну, где на моих глазах одна за другой падали наземь женщины, которых я знала всю сознательную жизнь. Кто-то бросал лопату и мгновенно хватался за живот, кто-то отчаянно кричал, моля о пощаде, а кто-то еще пытался бежать, но и их настигла вражеская пуля.

И только моя мать хваталась за лопату как за спасательный круг, мужественно стараясь перетерпеть пронизывающую боль от поражения немецкой пули. Она старалась, она держалась, но сила притяжения и человеческие силы, которые с каждой секундой покидали ее — сделали свое дело. Она упала на колени, и я отчетливо ощутила больной укол в сердце, сдавливающий грудную клетку, и не дающий ни единого шанса на вздох. Ее непроницаемый взгляд направился четко в окно, улавливая наши перепуганные лица.

Я даже не успела понять, куда приземлилась пуля, потому как мать мужественно стояла на коленях, прожигая нас угасающим взглядом стеклянно-голубых глаз. Но в последний момент она не выдержала и полетела вниз, зарываясь лицом в землю.

— Мама!

Отчаянный крик, который вырвался из груди сестры, заставил испуганно дернуться. Только в тот момент я осознала, что практически не дышу.

— Катька! Чего стоишь, как вкопанная?!

Анька грубо толкнула меня в бок, прорывая путь к входной двери, а я продолжила наблюдать как ее светло-русая коса прыгает из стороны в сторону. Я боялась пошевелиться, боялась сглотнуть, сделать лишний вдох и выдох. Руки мгновенно поразила нервная дрожь, они тотчас же заледенели от липкого ужаса и осознания, которое постепенно, шаг за шагом, накрывало с головой. В один момент я испуганно попятилась назад, отходя от окна как можно дальше, словно опасаясь увидеть там смерть собственной матери еще десятки, сотни раз. Наверное, видеть смерть родителей снова и снова — одна из вечных пыток в аду.

Но мы находились на земле, которая день за днем катилась в ад, не давая ни единого шанса на спасение. И никто не знал, что в этой ситуации лучше — умереть, утопая в луже собственной крови, или же мужественно бороться до конца, продолжая терпеливо глотать все ужасы войны.

Глава 2
Раньше я никогда не задумывалась о страхе всерьез.

О животном страхе, который пронизывает тело вплоть до ледяных мурашек, до прерывистого дыхания, без возможности вздохнуть полной грудью, до холодного озноба дрожащего тела и мистического шевеления седеющих волос.

Благодаря войне я осознала, что у страха целое множество оттенков и полное отсутствие границ.

Мамка всегда говорила мне, что я сильная. Что смогу перетерпеть любую боль и пережить различные непредвиденные ситуации. В отличие от Аньки, которая при любом раскладе впадала в панику, граничащую с истерикой. Она говорила мне, что силой духа я пошла в нее, но по-прежнему продолжала любить Аню так, словно та ее единственный ребенок, и я не воспринимала ее слова всерьез. Возможно, таким образом она пыталась мне доказать, что я и не нуждалась в ее поддержке… ведь я настолько самостоятельна и самодостаточна, что вполне могу обойтись без материнской любви и заботы?..

Я не переставала задаваться вопросом: а в чем же была моя сила? Как она проявляется и почему судьба обязательно должна уготовить мне испытания? Почему с самого детства я терпеливо глотала боль и слезы при любом падении, ссадине, незаслуженной тройке по математике, стойко полола огороды под палящим солнцем, ни разу не посетовав на изнурительную жару… В то время как Анька сразу же лила слезы, бросала лопаты посреди огорода, недовольно кричала, ворчала на плохую погоду и учителя, который якобы нарочно ставил ей плохие оценки. Она опускала руки после первой неудачи, а затем тут же бросалась в объятия матери, которая ее утешала, мягко поглаживая по голове.

Я всегда злилась на мамку. Много лет хранила эту горькую детскую обиду где-то глубоко в сердце. Мой детский разум никак не мог понять того разделения, ведь что мне, что Ваське — нашему младшему брату — с самого детства не хватало простого материнского тепла. Мать била себя кулаком в грудь и утверждала, что Васька должен вырасти настоящим мужчиной: он не имел права плакать, ворчать и жаловаться… и конечно же ему вовсе не нужна была материнская ласка. А в мою сторону летели совершенно нелепые, по-моему мнению, обвинения. Мать утверждала, что я слишком черства, холодна и прямолинейна. Уверяла, что я чересчур отстраненно отзываюсь на различные события, мне плевать на родную сестру, я не люблю собственную мать, и мой хмурый убийственный взгляд погубит не одного мужчину.

Все восемнадцать лет она твердила, что меня такую никто и замуж не возьмет. Что мужики будут носом воротить и побегут в объятия других более покладистых и покорных женщин, умеющих ублажать и одаривать любовью. Ей и в голову не приходило, что у меня не было достойных примеров того, как нужно правильно преподносить себя в обществе, как общаться с противоположным полом и даже как правильно выражать чувства. Она вовсе и не подозревала, что я ее полноценное зеркало со всеми вытекающими последствиями.

Но все это было до войны и потери матери.

Стойкость, смелость и сила духа вмиг испарились, как только на нашу землю вступил немецкий сапог. Ведь ни одна война не обходилась без того животного ужаса, седеющих волос и полного переосмысления жизненных ценностей.

После нее еще никто не возвращался прежним.

Когда мы вернулись с похорон матери и еще нескольких женщин, которых знали всю жизнь — родные стены дома давили и угнетали. Отныне нам суждено было жить без матери. Три дитя, полностью опустошенные ее могилой и внезапной гибелью, свалившейся на молодые плечи. На похоронах Анька рыдала как сумасшедшая, обнимая самодельный крест на могилке, Васька всю церемонию стойко терпел, но под конец не выдержал и смахнул навернувшиеся слезы, а я… молча стояла и не могла поверить, что все происходящее было не страшным сном, который закончится в одночасье, а суровой, ужасающей действительностью.

Аня, в свойственной ей манере, после того как пришла в себя после смерти мамы, сразу же взялась за хозяйство, раздавая поручения направо и налево. Вероятно, она отвлекалась таким сумасшедшим контролем. На следующий день после похорон Васька сбежал на фронт, ему едва исполнилось шестнадцать. Провожали мы его молча и быстро, под покровом ночи.

И я была рада, что его не было с нами тогда, когда спустя пару месяцев после смерти матери в наш дом бесцеремонно ворвались немцы. В то время мне уже исполнилось девятнадцать, а Аньке двадцать один, и мы только-только привыкли жить вдвоем, без чьей-либо помощи.

Трое мужчин в серой форме и непроницаемыми лицами молча зашли к нам, будто проделывали это уже десятки, сотни раз. Тот, что находился впереди сначала бегло осмотрел небогатое убранство дома, а затем направился в нашу сторону. Двое других, значительно моложе его, остались сторожить дверь, а их угрожающие винтовки были направлены дулом вверх. Мы с Анькой нервно переглянулись, но продолжили стоять на прежнем месте, с ужасом ожидая дальнейших событий.

Если бы отец в тот момент находился рядом с нами, он бы не допустил, чтобы в наш дом ворвались немцы, наставляя оружие на его дочерей. Но, к сожалению, он умер тогда, когда я еще была слишком мала, чтобы помнить о нем…

— Пожалуйста! Не трогайте нас, умоляю! Мы ни в чем не виноваты! — сквозь слезы закричала сестра, испуганно сгибая руки в локтях.

Внутренняя сторона ее ладоней была истерзана топором и занозами, вперемешку с запекшейся кровью. После смерти матери все обязанности по хозяйству мы поделили поровну, и Анька взяла на себя ношу рубить дрова.

Мужчина в серой форме с холодным равнодушием бросил беглый взгляд в сторону сестры, которая продолжала нервно всхлипывать, боясь взглянуть им в глаза. Затем шагнул в мою сторону, болезненно схватив за запястье. Я нервно сглотнула, ощутив его ледяные пальцы, и постепенно осознала, что кислород в легких угасал с каждой секундой.

— Катька! — раздался жалобный писк Ани. Она инстинктивно дернулась в мою сторону, но, уловив сверкнувшую винтовку немца, тут же попятилась назад, пугливо прижимаясь к стене.

Без единого слова мужчина с силой повел меня к выходу. Лишь одним глазком я успела уловить, как один из молодых офицеров рванул к Ане и грубо схватил ее за руки. Меня вели впереди сестры, словно какую-то преступницу, нарушившую парочку серьезных законов. Ноги еле волочились по земле, едва перешагивая препятствия в виде разбросанных камней, дров вперемешку с остатками снега и других свидетелей немцев. Где-то поблизости раздавались испуганные крики знакомых голосов, недовольно мычали коровы, кудахтали наседки и кукарекали петухи.

А я шла и гадала, куда нас ведут. Быть может, на расстрел? Но тогда бы им не составило никакого труда застрелить нас в доме, потому как нет смысла выводить ради этого на улицу. Быть может, они решили устроить показательную казнь? Положа руку на сердце, было уже без разницы, где я окажусь в следующее мгновение. Я думала лишь об одном — поскорее бы все закончилось. Я не хотела воевать, я не хотела жить в постоянном страхе, я не хотела оказаться в лапах немца. Я лишь хотела ощутить сладкий привкус свободы, о котором мы все в одночасье позабыли.

Но меня грубо швырнули в толпу таких же зевак моего возраста и даже чуть младше. Анька тут же судорожно схватила меня за руку, как только ее также, как и меня толкнули в сторону молодежи. Знакомые лица испуганно озирались, сталкиваясь друг с другом плечами, кто-то даже умудрялся перешептываться между собой, а я окидывала всех беглым взглядом. Мы находились в одном ряду с девушками от пятнадцати до двадцати лет.

В толпе раздался вялый писк и через несколько секунд мужчина средних лет в сером немецком кителе грубой хваткой выдернул девушку, примерно, моего возраста. Она испуганно озиралась на него, ожидая очередного подвоха, но он лишь перетащил ее на сторону офицеров, продолжив удерживать за локоть.

— Ася! — невольно сорвалось у меня с губ, прежде чем я успела подумать, ведь глаза узнали в той девчонке лучшую подругу детства.

Анька тут же с упреком одернула мою руку.

— Заткнись, дура! — прошипела она, хмуря брови.

Я нервно закусила губу, гадая, что же на этот раз придумали немцы.

Офицер пару минут произносил какую-то невнятную речь из неопределенных слов над ухом Аси, и с каждым словом ее тепло-карие глаза становились все шире, а тонкие губы искажались в испуге. Осознание приходило ко мне слишком поздно, ведь они прознали, что она понимает немецкую речь еще пару недель назад.

— Мне велели перевести, — наконец, раздался неуверенный дрожащий голосок, и все мигом замолчали, полностью внимая каждому ее слову. — Ночью немцы устроили еще одну облаву на партизан. Сегодня всю молодежь ближайших деревень и сел отправят в Германию. Староста составил список ребят, которые подходят по возрасту. У нас есть десять минут, чтобы собрать необходимые вещи, не больше одной сумки на человека.

Со всех сторон послышались удивленные вздохи, вперемешку с недовольным гулом. Офицер, стоящий над Асей, грубо отдернул ее за локоть, и она моментально съежилась от страха.

— Если кто-то окажет сопротивление — его тут же расстреляют на месте, — сообщила она и, зажмурив глаза, попыталась сдержать наворачивающиеся слезы.

Сердце пропустило очередной удар, и я вернулась в жестокую действительность лишь после того, как Анька с силой сжала мою ладонь. Я бросила на нее беглый взгляд и ужаснулась. На лице сестры отображалось олицетворение целого спектра чувств: от удивления и страха до животного ужаса. Подбородок с нижней губой бросало в мелкую дрожь, а голубые глаза залились горькими слезами, и она уже не сопротивлялась вырывающемуся страху.

Где-то издалека за нами наблюдали несколько солдат Вермахта, вяло потягивая сигареты. Их непроницаемые лица под сероватыми кепи с вышитым серебристым орлом казались совершенно безликими.

Я собирала вещи как в тумане, в то время как Анька сновала по дому как угорелая, громко и безнадежно рыдая. Ее крики перерастали в непрерывные стоны, а лицо с каждой секундой искажалось в гримасу боли. В первую очередь я сложила успокаивающие травы, заживляющие мази, несколько упаковок бинта с ватой и нашатырь. Дрожащие руки еле закрыли небольшой деревянный чемоданчик с отремонтированной ручкой, и я мысленно понадеялась, чтобы она не оторвалась в самый неподходящий момент. Мне уже было без разницы, оставила ли я что-то важное или взяла что-то лишнее. Какой был в этом толк? Нас везли во вражескую страну, и никто не знал, что нас там ожидало.

— Как вы? — вдруг раздался обеспокоенный голос Гришки. — Через десять минут всех собирают.

Я по обыкновению поежилась и насторожилась, увидев его в дверях нашего дома. Он был одет в привычную черную форму полицая с такой же кепи на голове, как у немцев, а на левой руке у него красовалась белая повязка. Его карие глаза бегло оглядели нас, пока правая рука удерживала ремень немецкой винтовки, перекинутой через плечо. Лицо его было с грубоватыми чертами, но их мигом сглаживала широкая зубастая улыбка, которая разбила не одно девичье сердце.

До войны Гришка был чуть ли не самым завидным женихом деревни. Высокий, рукастый двадцатилетний парень с очаровательной мальчишечьей улыбкой и огромным запасом забавных анекдотов. Каждый в деревне знал, ежели Гришу по пути повстречаешь, значит без улыбки с ним не распрощаешься. Незадолго до июня сорок первого он набивался мне в женихи, вот только я не отвечала ему взаимностью. Зато Аньке он больно уж нравился, все уши она мне про него прожужжала. За пару месяцев до войны Гришка вроде как и с ней сдружился, а вот стояла ли за той дружбой мужская симпатия… я не знала.

А как немцы к нам нагрянули, так он сразу в полицаи подался, и та чарующая улыбка с его лица мигом улетучилась. Как только я узнала об этом, сразу же принялась презирать его, но Аня до последнего не могла поверить, что он добровольно работал на немцев. К счастью или к сожалению, сестра оказалась права. Гришка наш работал на партизан, поэтому был вынужден пойти в полицаи и передавать всю важную информацию через связного.

— Анька все ревет и не может остановиться, — сообщила я, продолжив собирать вещи.

Как только я ответила Гришке, так сестра мигом выбежала из соседней комнаты и бросилась к парню на шею. Сквозь слезную истерику она пыталась что-то сказать ему, вот только получались едва различимые слова. Она жадно осыпала его недоуменное лицо поцелуями. Парень не отвечал взаимностью, но и не отталкивал. В тот момент его карие глаза метнулись в мою сторону. В них я уловила беспокойство, страх и горечь прощания.

Я мигом отвернулась, сделав вид, что перебираю вещи. А сама еле сдерживала дрожь на кончиках пальцев. Мы оба тогда понимали, что виделись в последний раз.

— Анька, ты это… не горюй так сильно, — в какой-то момент раздался его робкий голос. Я впервые заметила, как он нервничал. — Наши уже знают обо всем. Знают, откуда вас будут отправлять. Отобьют партизаны вас. Не поедете вы ни в какую Германию. Слышишь? Не пустим мы вас…

Ему я тогда не поверила. А вот судя по тому, как сестра тут же замолчала, она внимала каждому слову Гришки. Еще некоторое время они пробыли наедине, пока я собирала вещи в соседней комнате. Беспокоить их мне было жутко неудобно…да и шибко неприлично это было.

Немцы не поленились зайти в каждый дом, насильно уводя всю сельскую молодежь, а затем повели нас в сторону железнодорожной станции. Шли мы долго, изнывая от усталости, холода и жажды, но никто и слушать не хотел наше нытье. Всю дорогу Анька тихо ревела, оплакивая уход из дома под дулом винтовок и устрашающих овчарок, и утирала слезы тыльной стороной ладони.

Я не знала, как противодействовать разворачивающимся событиям. Мое лицо было непроницаемым, но это вовсе не означало, что я не была напугана. Страх настолько сковывал тело, что каждый шаг давался с непосильным трудом. Но я осознавала, что если упаду прямо сейчас на холодную и сырую землю, то останусь умирать там же, в добавок с немецкой пулей в брюхе.

Меня трясло. Трясло от неизвестности.

Она пугала с каждой секундой, накрывая новой волной паники и животного страха. Челюсть дрожала, а ладони потели так, что я вытирала их каждую минуту об тоненькое длинное пальто цвета увядших листьев. Оно досталось мне в подарок от располневшей соседки тети Любы, которая купила его в Латвии еще пару лет назад. Помню, как гордилась им каждый раз, когда выходила на улицу. Как было приятно ловить встречные взгляды прохожих, в особенности мужчин. А теперь я шла в нем в неизвестность, словно на Голгофу.

Ребята ревели навзрыд, с их уст слетали имена матерей, которые, в большинстве случаев, уже были мертвы. Кто-то молча вытирал слезы с влажных щек, а кто-то, как и я, сохранял непоколебимое спокойствие, запирая переживания глубоко внутри.

На вокзале мы оказались не единственными подневольными, кого захватчики принудительно ссылали в Германию. Люди с соседних деревень и сел молча, склонив головы, шли навстречу неизвестности, и наше шествие со стороны было похоже на похоронную процессию. Вокруг стоял страшный гул разнообразных голосов: от недовольных криков и душераздирающего плача до страшного гробового молчания.

Нас грубо затолкнули в холодный вагон для перевозки скота, где еще оставались частички сена. В воздухе стоял непередаваемый запах фекалий, а в спины упирались острые дула немецких винтовок, которые грубо протискивали нас в железную клетку.

Когда дверь вагона захлопнулась перед испуганными лицами — нас накрыла абсолютная и беспроглядная тьма. В воздухе сгущалось сильное напряжение, животный страх перед неизвестностью, беспробудные крики и громкий, невыносимый плач. Он не прекращался даже когда вагон тронулся с места, и мы провели в дороге уже приличное время, затихая под убаюкивающий и монотонный грохот колес.

Бесконечное количество часов в носу стоял неприятный запах давно немытых тел, застарелой мочи и засохших животных фекалий, затерянных в сене. За все время поездки несколько девчонок падали в голодные обмороки. Окружающие их ребята всеми силами пытались растормошить их и запихнуть кусок припасенного из дома черствого хлеба. Пару девочек все же удалось вынудить из обморочного состояния, но одна из них так и осталась неподвижно лежать у кого-то на коленях.

Когда мы подъехали к Польше, Анька окончательно осознала, что спасение от партизан нам не светит. Я была уверена в этом с самого начала, вот только опасалась признаваться сестре, дабы не расшатать ее и без того хиленькие нервишки.

Останавливались мы приблизительно на семи-восьми станциях. На каждой из них выдавали поек, состоящий из ста грамм серого хлеба и холодной похлебки из брюквы, а во время второй остановки нам выдали даже потасканные телогрейки. Выглядели они так, словно их только что содрали с несчастного рабочего. Да и хватало их не на всех, и мы, не сговариваясь, поделили ватные куртки на двоих человек. На четвертой станции нас пересадили в теплушки, и все мы выдохнули с облегчением. Теплый вагон, куда нас вместилось около сорока человек, показался настоящим спасением после ледяной железной клетки в мерзлотную погоду. А на двух последних станциях нас вытолкали из теплушек и затолкали в узкие немецкие вагончики с высоким окном и железной решеткой.

Ехали мы в таком положении долго, мучительно долго. По ощущениям и по тому, с какой периодичностью останавливались на станциях, не меньше месяца… быть может и больше. Счет времени я потеряла уже с первых дней. Практически все время пути крепко удерживала Аньку за руку, а она устроилась на моем плече, время от времени нервно всхлипывая. Она ревела на протяжении всего пути, прерываясь на редкий сон. Ее горькие слезы намочили пальто на предплечье, и в том месте ощущался легкий холодок, заставляющий ежиться до неприятных мурашек. Постоянный голод, ожидание устрашающей неизвестности и всеобщее состояние паники измотали организм настолько, что поначалу мне удалось заснуть лишь на третьи сутки. А потом я проваливалась в сон сразу же как только закрывала глаза и упиралась головой об дверь вагона — она плавно потряхивалась под непрерывный ход поезда, что еще сильнее убаюкивало изможденный организм.

Сны. Мне снились ужасающие сны с напряженным концом. Где-то я убегала от немцев с оружием, где-то мне прострелили бок, и я лежала на сырой холодной земле и медленно умирала с мучительной огнестрельной раной. А где-то я даже чудом спаслась и уехала в соседнюю область, куда еще не вступил немецкий сапог, но и там меня настигла облава солдат Вермахта.

Во рту пересыхало от осознания, что меня могут застрелить за любой проступок. Что я умру беспомощной мучительной смертью и никому не будет до меня дела. Никто из них даже и не вспомнит моего имени, как я выглядела, что делала, на кого собиралась учиться. Им будет плевать кем были мои родители, где я родилась и выросла. А что, если Аньку ожидала подобная участь, а меня случайным образом она обойдет стороной? Это было бы еще ужаснее.

Я прятала страх и липкий ужас в намертво сжатых кулаках. Напряжение нарастало с такой силой, что руки на протяжении всей дороги не прекращали нервно дрожать.

Мне снились десятки устрашающих снов, но один из них отчетливо врезался в память…

Легкий летний ветерок слегка обдувал подол белоснежного платьица из приятного хлопка, а листья близстоящей яблони щекотали лицо. Все вокруг благоухало: воздух был насыщен приятным ароматом высаженных цветов, а солнечные лучи игриво пробегались по платью, волосам, рукам, плавно переходя на растительность под ногами.

Слух ласкал заливистый смех сестры, и я инстинктивно развернулась в ее сторону, обнаруживая ее совсем еще маленькой девочкой. На ней бесподобно сидело нежное платьице с дорогим кружевом, а на голове вместо привычной светло-русой косы был сооружен аккуратный высокий пучок, наподобие причесок знатных дам. Она уловила мой взгляд, и со звонким смехом продолжила бежать вперед, играючи прячась за белоснежные колоннады парадного крыльца имения. Ее хрупкие ручки едва касались белого камня, а платье свободно парило в воздухе в ответ на ее игривые виляния.

Я бежала вслед за ней через весь сад, ощущая, как губы расплывались в довольной улыбке, и едва добежала до ступенек крыльца, как массивные двери имения молниеносно отворились с очередным потоком ветра…

— Катька! — на задворках сознания раздался знакомый шепот. — Катька, просыпайся!

Нехотя распахнула глаза, столкнувшись с непроглядной тьмой вагона, отчего на мгновение сложилось впечатление, что я еще не до конца проснулась. Но внезапный гул железной двери с отворяемым замком быстро привели в чувство.

Так как мы с Анькой залезли в вагон в числе последних, то и выходить нам пришлось одними из первых. Я затаила дыхание, когда дверь железной клетки начала постепенно отворяться, заставляя окончательно проснуться своим громким ревом тех, кто еще находился во сне. Свет постепенно озарял беспроглядное пространство, заполоняя его свежим утренним воздухом.

Мы тут же поднялись на ноги, осторожно пятясь назад, заставляя последних буквально вжаться в холодные стены вагона. Но так как нас было очень много — мы с Анькой стояли практически у самой двери, не в силах физически сдвинуться с места. Никто не знал, чего ожидать, и страх был единственным ответом на неизвестность. Наконец, огромную увесистую дверь полноценно раздвинули в сторону, и еще пару минут мы с непривычки морщились от ядовитого солнечного света, бесцеремонно проникшего в железную клетку.

Когда глаза окончательно привыкли к человеческому свету — я осмелилась поглядеть вперед, натолкнувшись на непроницаемые лица солдат Вермахта. Они всегда были одинаковы: черствые и безликие, взгляд максимально отстранен, лишен каких-либо чувств. Несколько мужчин мгновенно наставили оружие в нашу сторону, не сдвигаясь с места. Вокруг них стояли пять овчарок, готовых в любой момент напасть на нарушителей порядка. Мне хватило и пары секунд, чтобы понять — форма этих солдат несколько отличалась от тех, что пришли на нашу землю.

Затем я встретилась с холодными синими глазами, опасно сверкнувшими в мою сторону, чем-то схожими с волчьими, хищными. Их обладатель в серой офицерской фуражке с козырьком, без зазрения совести долгое время продолжал разглядывать меня отстраненным взглядом, как одну из центральных впередистоящих людей. Лицо его имело правильные, я бы даже сказала благородные черты, приятные глазу. Мужчина, который был старше на добрые десять лет — единственный стоял без оружия, направленного в нашу сторону. Не считая пистолет, припрятанный в кожаной кобуре за поясом серого офицерского кителя.

Мне не пришлось долго разглядывать его, чтобы удостовериться, что он являлся главным. Об этом кричала его униформа: серая офицерская фуражка с козырьком, к которой пришит металлический орел, он же был вышит и на левом предплечье серого кителя; брюки галифе, пошитые из того же серого сукна, что и китель; на погонах с плетением «гусеница» с темно-зеленой подкладкой красовалась одна серебряная звезда; нарукавная нашивка состояла из двух горизонтальных полос и двух рядов дубовых листьев зеленого цвета; на черной петлице с левой стороны, помимо одного рядя двойного сутажного шнура, были изображены четыре серых звезды, а на правой петлице вышиты две серые молнии.

Тогда еще я и знать не знала, что именно обозначали те странные молнии в форме двух иностранных букв «SS» у захватчиков…

Я нервно сглотнула и сжала ладони настолько сильно, что всем нутром ощутила, как отросшие ногти намертво въелись в кожу. Мельком поглядела в сторону наших ребят. Их испуганные лица говорили лишь об одном — они вовсе не собирались ступать ногами на немецкую землю.

Поэтому я решительно шагнула вперед, улавливая напряженный писк со стороны старшей сестры позади. Ну, конечно, держу пари, Анька подумала, что я самоубийца, а у остальных ребят промелькнула мысль, что я вознамерилась предать малую родину и весь Союз в целом. Но ведь если медлить — нетерпеливые солдаты откроют огонь на поражение. И все они это прекрасно понимали, но продолжали стоять как вкопанные, боясь сделать лишнее телодвижение.

И как только мои потрепанные туфли дошли до самого края вагона, я наткнулась на первое препятствие — вагон оказался слишком высок, а земля под ним находилась чересчур низко. Но на этом испытания не закончились. После осознания, что полечу кубарем вниз по немецкой земле, не в силах спрыгнуть с такой высоты, я неожиданно наткнулась на протянутую мужскую ладонь. На рукаве офицерского кителя красовался черный манжет с двумя молниями и вышитой серебристой надписью «SS Polizei-Division». Несколько секунд я с подозрением всматривалась в нее, и только когда вскинула глаза, поняла, кому принадлежит протянутая рука.

Обладатель синих стеклянных глаз, пронзающих холодом полярной ночи, продолжал глядеть на меня непроницаемо, вопросительно изогнув бровь. Летний ветерок слегка взъерошил мелькавшие пряди светло-русых волос, торчащие из-под серой фуражки с пришитым враждебным орлом.

С каких это пор они протягивают руку помощи пленным? Если я подам ему руку, он усмехнется, уберет ее и будет смотреть, как я лечу вниз, неуклюже цепляясь в воздухе за все подряд?.. Они же все кровожадные и хладнокровные люди! Никак иначе, ведь так?!

Но было в его глазах что-то такое… человеческое, что зацепило еще с первых секунд. Именно поэтому я нерешительно вскинула дрожащую руку и вложила в его ладонь.

Тепло его руки буквально обожгло ледяную плоть, и только в тот момент ко мне пришло осознание, насколько сильно я промерзла. Офицер мгновенно обхватил мою ладонь обеими руками, и в нос тут же ударил запах железа вперемешку с горьким табачным дымом. Он помог мне благополучно добраться до земли, за что я хоть и неуверенно, но благодарно кивнула. Его движения были уверенными, стальными, по-командирски властными и четко отлаженными. Мужчина отдал приказ остальным солдатам, кивнул в сторону ребят, и молодые люди в тот же момент опустили оружие, направляясь к вагону.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы понять, что наша теплушка была единственной, кому приказали высадиться. Остальные советские ребята продолжили путь, как только мы — выходцы из деревни Свибло — освободили вагон.

Я стояла на твердой немецкой земле, разглядывая немецкую железнодорожную станцию и то, как немецкие солдаты грубо выталкивали людей из вагона, и осознавала одно — пути назад уже не будет.