Недавно открыла для себя эту интересную писательницу. В оригинале (на украинском) она вообще бесподобна. Сочный, колоритный язык, неожиданные повороты сюжета, сложные жизненные ситуации, которые заставляют задуматься о нашей жизни и делают нас человечнее. Нашла несколько переводов на русский.
ГАЛИНА ТАРАСЮК – один из самых ярких современных прозаиков Украины. Она начинала как интересный, самобытный поэт, издала 10 поэтических сборников. В начале 90-х решительно переходит на прозу. Уже ее первый «маленький роман» «Смерть – сестра моего одиночества» произвел необычный для того революционно-растерянного времени фурор, даже скандал. Впервые в украинской литературе так бескомпромиссно, точно и смело было рассказано о событиях на Украине в период «от Чорнобыля до Незалежности», об истинном демократическом возрождении народа и перерожденчестве его поводырей, о вечных ценностях, их переоценке и «цене вопроса».
Роман «Смерть – сестра моего одиночества» стал первым бестселлером украинской постсоветской литературы и сделал Галину Тарасюк популярной и востребованной современной писательнице. Подъему творчества благоприятствовал и ее переезд из города Черновцы в Киев. Одна за другой выходят ее книги: «Дама последнего рыцаря», «Между адом и раем», «Женские романы», «Ангел с Украины», «Храм на болоте», «Мой третий и последний брак», «Цинь хуань гонь», «Ковчег для бабочек», «Короткий танец на Венском балу»,избранное «Новеллы» которые ставят Галину Тарасюк в авангард современной украинской прозы. Как пишет критика, автор обладает талантом «художественной трепанации своего времени и своего общества», захватывающий сюжет, богатство языка, глубокий психологизм, потрясающе «живые» образы современников, драматизм и чувство юмора, которое вселяет всегда надежду на высшее торжество правды и справедливости.
Галина Тарасюк – член Ассоциации украинских писателей, Союза журналистов Украины, не менее известна как талантливый публицист, критик и переводчик. Нине она – редактор отдела поэзии и прозы «Украинской литературной газеты». Лауреат престижных литературных премий (как за поэзию, так и за прозу) им. Г. Сковороды, им. Олеся Гончара, им. В. Сосюры, им. С. Воробкевича и т.д. Кавалер Ордена княгини Ольги, Заслуженный работник культуры Украины.
Ее произведения печатались в Италии, Австрии, Румынии, Латвии, Эстонии, Туркмении, Польше, Словакии, Молдове. В переводах на русский язык в «Советском писателе» (1989 г.) вышел поэтический сборник «Свет родника».
Жека и Спиридон
Спиридона Спиридоныча Элеонора Моисеевна нашла на Рождество в промозглом грязном подъезде. Сидел, забывшись в угол возле холодных батарей парового отопления, и смотрел на нее грустными умными глазами так жалобно, что Элеонора Моисеевна чуть не упала, споткнувшись об этот не по-человечески трагический взгляд. Потом она долго стояла в нерешительности и тоже смотрела на Спиридона Спиридоновича, не зная, как быть. По всему видно было, что со Спиридонычем и вправду приключилась беда. В какой-то момент Элеонора Моисеевна даже увидела в нем родную душу, ведь и она в последнее время чувствовала себя очень одинокой, убогой и, вообще, какой-то потерянной. Раньше она неплохо зарабатывала, а потом подрабатывала уроками музыки, но проклятый полиартрит совсем искалечил ее тонкие чувствительные руки. И теперь они с Жекой, сыном от второго брака, перебивались с хлеба на воду на ее мизерную пенсию бывшего преподавателя фортепиано Киевской национальной консерватории.
Жека после развала «Укртелефильма», где работал ассистентом оператора, вообще остался при своих интересах. Начал с горя к рюмке прикладываться да гулять во все тяжкие, а когда очередная пассия выгоняла, возвращался домой и целыми днями или спал, или сердито бахкал-трахкал дверцей пустого холодильника.
Дочка Элеоноры Моисеевны от первого брака, ребенок более удачный, чем от второго, не без таланта и с деловой жилкой, сразу после распада Союза выехала всей семьей в Израиль, неплохо устроилась и теперь звала мать к себе. Но маму на историческую родину не пускал беспутный Жека. Напрасно Элеонора Моисеевна просила его:
– Женись на порядочной еврейской девушке…
Сын психовал и кричал:
– Да на хрена оно мне – я же подохну от скуки с твоими порядочными!
Напрасно Элеонора Моисеевна просила Жеку уехать к сестре. Все тщетно… Сын психовал и кричал свое:
– Да на хрена оно мне – я же подохну там от жары и жажды!
Скоро Элеонора Моисеевна перестала трогать Жеку, уяснив, что сыну, как и его покойному отцу – чалдону сибирскому, ничего, кроме «поллитры и бабы» не надобно.
Воспоминания о сыне, который опять где-то пропадал, и решили судьбу Спиридона Спиридоновича. Элеонора Моисеевна больше ни минутки не сомневаясь, забрала его домой, накормила соевыми сосисками – единственным рождественским праздничным блюдом, – а потом, одолжив в соседей шампунь от блох, искупала в горячей пенистой ванне.
Исхудалый и примороженный Спиридон Спиридонович терпел водные экзекуции молча, как истинный аристократ, а после «баньки» уснул сном праведника на кожаном кресле, закутанный у старые рубашки покойных мужей новой хозяйки. Там его, сонного, чуть не раздавил Жека. А присмотревшись поближе, начал по привычке психовать и кричать:
– На хрена ты приволокла этого бомжа?! И так жрать неча ни хрена, а она всякую тварь бездомную тянет в дом!
Спиридон Спиридонович не изменил своим голубым кровьям, вытерпел стоически все оскорбления, но не упустил возможности демонстративно переползти с неудобного кресла в мягкие перины Элеоноры Моисеевны – на территорию, недосягаемую для придурочного Жеки.
Жека от такой наглости несусветной бомжа даже протрезвел. А Спиридон Спиридонович, вальяжно раскинувшись на перинах отмытыми и ожившими членами, лишь победно мурлыкал да нахально усами шевелил.
С того дня и началась между Спиридоном Спиридоновичем и Жекой жестокая затяжная война. Жека, изгнанный последней своей пассией-зазнобой, непривычно трезвый, от чего еще глупее, устраивал Спиридону Спиридоновичу настоящее сафари с облавами и засадами. С диким криком: «Кастрирую, урод хренов!» – гонялся за ним по квартире, бросался сапогами, морил голодом, съедая сам все, что можно было съесть на скромной кухне Элеоноры Моисеевны. Элеонора Моисеевна от этой дикой войны страдала больше всех, жалела обеих противников, но все-таки больше – родного по духу Спиридона Спиридоновича, чем родного по крови сына, от чего совсем исстрадалась, и вину свою искупляла тем, что подкармливала обеих тайно один от другого скользким сизым ливером, который не понятно откуда появлялся в ее пустом холодильнике.
Ясно, что такого унижения от чалдонского потомка аристократ Спиридон Спиридонович долго терпеть не мог – взбунтовалась благородная порода и он начал мстить. И мстить жестоко, как только может доведенная до отчаяния, загнанная в угол божья тварь, и теми методами, которые ей были доступны в суровых условиях партизанской войны.
Так вот, доведенный до отчаяния Спиридон Спиридонович взял себе за манеру гадить на все, что пахло психованным Жекой: вонючие ботинки, пропахший потом, сигаретным дымом и духом дешевых «забегайловок» свитер, давно нестиранную, затасканную куртку. Но больше всего любил Спиридон Спиридонович «кропить» нижнее белье врага. Водночасье тем самым метить свою законную территорию.
Жека эти «пахучие» теракты заметил не сразу. А как только заметил, озверел и устроил нахальному бомжу настоящую бойню, отчего квартира Элеонори Моисеевны после нескольких боев превратилась на Берлин сорок пятого года.
Поскольку жить так дальше всем стало невыносимо, Жека задумался. И неожиданно для себя понял, что Спиридон Спиридонович – тоже живая душа, и ему, как и каждому мужику, не легко существовать на затяжной диете – «без пищи и бабы». По себе судил. И смягчился, подобрел Жека к непрошенному квартиранту неимоверно. А подобрев, взялся искать по телефону среди знакомых женщин подругу для бобыля Спиридона.
– А то еще, чего доброго, рехнется мужик, – говорил с сочувствием в трубку.
Очень скоро, благодаря Спиридонычу, скучная жизнь чалдонского потомка опять наладилась и забурлила. Сердобольные одинокие бабоньки опять впускали к себе Жеку, кормили его, поили, и отправляли домой с подружкой для Спиридона. Но Спиридон Спиридонович, как мужчина интеллигентный и поэтому разборчивый, приведенными «невестами» брезговал. В лучшем случае сердито фыркал на них или же, спрятавшись в перинах Элеоноры Моисеевны, наивно делал вид, что его нет дома.
Импотентное поведение Спиридона Спиридоновича порой доводило Жеку до тихого бешенства.
– Ну, придурок мохнатый! Ты что? Совсем чокнутый? Кто же от бабы отказывается? Тем более, что сама пришла! Искать, уламывать не надо! Ну, дундук персидский!
Тронутая немужской верностью Спиридона Спиридоновича Элеонора Моисеевна то смеялась, то плакала, а когда закрывалась дверь за очередной невестой и взбешенным Жекой, угощала Спиридона Спиридоновича его любимыми соевыми сосисками.
После неудавшихся благотворительно-сексуальных акций ради психического здоровья Спиридона Спиридоновича Жека, потеряв цель жизни, снова озверел, и война между ними вошла в новую стадию – террористическую. Среди этих кровавых побоищ не заметили они, как неожиданно и незаметно отошла в мир иной Элеонора Моисеевна. Но все же Спиридон Спиридонович первым почувствовал беду своим звериным чутьем. Несмотря на непрекращающиеся боевые действия, он первым вылез из своего окопа-убежища в перинах Элеонори Моисеевны, обнюхал казавшуюся спящей на кровати хозяйку, и вдруг страшно, жутко и горько зарыдал. Неистовая скорбь Спиридона напугала Жеку. Он кинулся к матери, и понял, что – поздно.
Спиридон рыдал, Жека метался по квартире, ошалелый от одной мысли – за что хоронить мать? А потом, как потопающий за соломинку, схватился за телефонный аппарат…
… Помогли Элеоноре Моисеевне по-человечески перебраться в лучший мир ее родственники по первому браку и давние приятеля по консерватории – пианисты Баренбоймы: они и дочке в Израиль сообщили, и похороны организовали. Хоть и считалась Элеонора Моисеевна православной, похоронили ее за древним иудейским обычаем, закутав у длинный белый саван. Молодой раввин сказал над могилой:
– Бог сам разберется с сестрой нашей.
Дочка с Израиля на похороны Элеоноры Моисеевны не успела приехать, так что никто, кроме Спиридона Спиридоновича, и не оплакивал покойницу. Но для присутствующих было достаточно одного Спиридона. Они как будто бы бежали от него, спеша вынести бренное тело Элеоноры Моисеевны с квартиры до захода солнца.
Спиридон Спиридонович на кладбище не пошел. Проводил хозяйку до автобуса-катафалка, а потом долго смотрел в ту сторону, куда он уехал, все еще рыдая и постанывая, как от боли.
Больше Жека Спиридоныча не видел.
Встретились они через год в холодном, грязном и темном подвале своего старого дома на киевском Подоле. Случайно.
На ту пору Жеку, который совсем пустился без матери берега, «крутые парни» споили и принудили подписать договор купли-продажи квартиры. А когда он подписал, выбросили в подъезд. Так что Жеке ничего не оставалось, как поселится в знакомом с детства подвале родного дома. Там его, в углу возле горячих труб парового отопления, и надыбал Спиридон Спиридонович.
Жека, почуяв на своем лице что-то теплое, мягкое и щекотное, испугался – подумал, что крыса. Но присмотревшись, увидел просто перед собой светящиеся зеленым фосфором раскосые хитрые глаза, белые усы на лукавой мордашке и… узнал Спиридона Спиридоновича! Не помня себя от счастья встречи с близкой душой, Жека долго и радостно тискал его, нежно гладил и целовал в молодецкие усы. А нарадовавшись, засунул кота под куртку и они счастливо и мирно уснули, согревая друг друга морозной рождественской ночью.
Дама последнего рыцаря
– Мадам, я не советовал бы вам в такую погоду выходить на улицу.
– Еще чего?! Осень, как вы знаете, уважаемый Ганс, моя любимая пора. Тем более, как я могу уехать, не простившись с городом, в котором прошло моё детство и юность?!
– Разумеется, разумеется, я вас прекрасно понимаю… Однако на улице холодно и влажно… Вы должны беречь своё горло. Вы же не хотите подхватить катар или простуду? Я – этого не хочу. Я предпочитаю видеть вас здоровой.
– Ах, господин доктор! Я не ребёнок и отвечаю за свои поступки… Кроме того, на дождевую погоду у меня есть блуза с высоким воротом. – Голос врача, которого она знала четверть века, и четверть века звала его Гансом (ей казалось, что всех врачей зовут только Гансами), начинал раздражать ее. – Наконец-то позвольте мне одеться, ведь, как- никак, вы все-таки мужчина, а я – дама…
Наверное пристыжённый Ганс тихо вышел (по крайней мере, в зеркале не было видно его хмурого отражения), впрочем, мог бы и остаться и полюбоваться, как она одевается… как одевается истинная женщина. Однако… видел бы Ганс, как она раздевается! О, это высокое искусство богинь, которые выходят на берег, высвобождаясь из пены морской под звуки небесных флейт! Боги и смертные герои тогда неистовствуют… Она не раз наблюдала это безумие, ба! даже игралась им, будто кошка горящим клубочком…
Мадам тихонько засмеялась, откровенно любуясь своим стройным, как у балерины, телом, гладенькой кожей цвета слоновой кости, свидетельствовавшей о породе, тонкими и длинными пальцами, пышными рыжими волосами. «Какая женщина, какая роскошная женщина!» – восхищался каждый раз при встречи с ней поэт Михай Михалакиоае, который обожал её пантомимы с раздеванием, а со временем умер от разрыва сердца, но, к счастью, в кровати другой женщины.
Больше всего на свете она любила одеваться. Ах, как она любила облачать тело в прохладные шелка, благородные бархаты, вуали шифонов! Любила, чтобы тонким запястьям было тяжело от золота браслетов, а высокой шее – от драгоценных камней! А ещё больше любила она преображать свою душу в образы других женщин. Когда она выходила на сцену Grand Opera в кимоно Чио-Чио-Сан или в тоге Электры – на сцену Венской оперы, блестящая публика взрывалась бурей аплодисментов. Но Энрико это не нравилось: предпочитал иметь женщину в доме. Так говорил, но скорее всего, просто завидовал...
Мадам на какой-то миг погрузилась в далёкий шум былой славы, поправляя облако белых кружев на груди. Но, вспомнив, что время идет, ускорила торжественный ритуал облачения. На длинную и узкую (чтобы выглядеть стройнее) черную юбку набросила бордовый приталенный жакет, надела мягкие лайковые перчатки, под цвет им туфли, и только потом осторожно, будто хрустальную, примостила на рыжих пышных волосах ценнейшую деталь своего туалета, свою гордость – удивительную, из тонкого велюра шляпку, на необозримых полях которой раскинулась целая охапка невиданных цветов и перьев райских птиц.
Прекрасно! Теперь (пока все спят и не торчит за плечами надоедливый Ганс с его катаром) можно и прогуляться, конечно, прихватив свой изумительный, с оборками зонт и изящную сумочку, расшитую самоцветами.
Ночной дождь набросал на мокрые аллеи множество разноцветных листьев, и она осторожно ступала по ним, как по мягкому персидскому ковру, рассматривая хитросплетение узоров, гармонию цветовой гаммы, угадывая, от какого дерева какой листочек. Этот парк, как и здания, когда-то принадлежали богатому немецкому барону. Поэтому саженцы для парка привозили из лучших ботанических садов Европы, Азии и даже Америки. К сожалению, те чудесные тюльпанные деревья, те магнолии и сакуры давно усохли, оставшись розовым туманом в её воспоминаниях о детстве. Парк, или, как когда-то говорили, огород, постарел, исчезли последние экземпляры ценных реликтовых пород, остались лишь дряхлые дубы, липы, осокори, сосны и белокорые буки. И в этом тоже был свой шарм – их могучие стволы и развесистые кроны создавали иллюзию древнего леса. И она любила этот лес, эти дома, которые берегли воспоминание о прошлых временах доблести и чести, когда мужчины ещё были рыцарями, а женщины – нежными розами их мечты и любви.
Тяжёлые капли росы, оторвавшись от ветвей деревьев, глухо стучали по крыше зонта, невесомая золотистая листва свободно кружила, опадая золотисто-бордовыми бабочками на лоснящийся влажный асфальт.
Минуя будку со святым Петром, как она называла сторожа у ворот, Мадам замедлила шаги, размышляя, как прошмыгнуть в калитку незамеченной. Но сторож спал, по-птичьему запрокинув голову, и она выплыла за ворота почти невидимая в осеннем утреннем тумане.
Одинокие в субботнее дождливое утро прохожие узнавали её, и от этого Мадам было радостно и грустно одновременно и ещё больше не хотелось покидать этой замечательной порой город, который она любила всей душой, и он отвечал ей взаимностью.
Из-за угла старого как мир дома с выбитыми окнами, который виднелся между детской поликлиникой и новой церковью Покрова Пресвятой Богородицы, появилась необъятная, похожая на копну сена фигура, в которой Мадам узнала старьёвщицу Прасковью. «Ох, эти вечные обездоленные, вечно нуждающиеся, как утолить их горести?!» – подумала. Но, заметив, что Прасковья дёрнулась в её сторону, Мадам замахала руками, давая понять, что сейчас ей некогда, но в другое время она сделает всё, чего Прасковья пожелает. Итак, Прасковья застыла на месте, а Мадам поспешила через проспект Независимости к двери, над которой красовалась вывеска Салон красоты «Фантазия» и за которой всегда, даже в такое пасмурное осеннее утро, ждали её с радостью.
– Ой, девки, кто к нам идёт? – первой заметила Мадам мужской мастер Нина Львовна. – Ой, что сейчас будет! Что сейчас будет! МХАТ и Голливуд! Только никто – ни-ни! И не хохотать – Мадам этого не любит. Лишь слушать, молчать и слушать! Быстрее, быстрее стул…Так! А теперь всё! Замолчали! Тихо. Ша.
В салоне красоты «Фантазия» засуетились, забегали, загремели стульями, охая и ахая, потом умолкли и сосредоточились на головах клиентов. В глубокой, непривычной для подобного заведения, тишине было слышно только стук ножниц и шуршание волос, ниспадающих на клеёнчатые фартуки.
Скрипнула дверь, из коридора донёсся стук каблучков, и в квадрате дверей, как в старинной, потрескавшейся багетной раме, нарисовался экстравагантный портрет Мадам. В чёрной шляпке с охапкой цветов на широченных полях она была похожа на гриб на тонкой ноге с прилипшей к головке опавшей листвой. Чтобы не расхохотаться, парикмахерши округлили глаза от мнимого восторга, заохали и заахали, засыпая Мадам восклицаниями и вопросами:
– Ой, ой, какая очаровательная шляпка?! До чего же вам к лицу! Куда же вы запропастились? Почему не заходили? Откуда приехали? Наверное, с моря… Или из Парижа? Что значит, люди живут, не то, что мы – света белого за работой не видим…
На шум из дверей канцелярии выглянула сердитая директорша и хозяйка «Фантазии» Гильда Шульц, но, увидев Мадам, расцвела радушной улыбкой:
– Иезус Мария, кого я вижу! Какие люди! Вас так долго не было, что я подумала, не дай Бог, вы обиделись или нашли себе других мастеров, хотя вряд ли в нашем городе есть лучше, чем в нашей «Фантазии». Но – почему вы до сих пор стоите? Девушки!
Со всех сторон со стульями в руках бросились к Мадам женские и мужские мастера, визажисты и маникюрши и стали хором приглашать:
– Присаживайтесь, госпожа-мадам, и да присаживайтесь же, госпожа-мадам!
– Ах, дамы, какие вы... пардон, смешные... Сколько я учила вас: говорите: или госпожа, или мадам, ведь это одно и то же. А так ведь – масло масляное. Вы же культурные дамы...
Снисходительно улыбаясь всем, Мадам грациозно (как ей казалось) опустилась на краешек стула, ровно настолько, чтобы локоть левой руки лёг непринужденно на спинку, а кисть артистически свисала, и перекинула ногу за ногу. Это был сигнал: сигарету! И персонал салона красоты, забыв клиентов, бросился наперебой предлагать каждая свои и высекать пламя зажигалками. Мадам выбрала «Marlboro», прикурила и, сладко затянувшись дымком, решительно возразила:
– Нет, так не годится. Сначала вы рассказывайте о своих новостях. А потом – я. Согласны?
– Конечно, конечно, – защебетали льстиво парикмахерши, визажисты-массажисты. – Вот у Нины Львовны третий внук родился. Пять двести. Великан. Дочери кесарево делали... У Милены дочь в Германию уехала, нянькой. Карина замуж собирается. А Гриша – в Израиль...
– Только не туда, – возразила Мадам, – там стреляют. В Штаты тоже не стоит – там много денег и мало культуры. В Германию? Когда-то там были Бах, Бетховен, Вебер, Вагнер. Теперь – одни «фольксвагены» и турки... В Италию? Не знаю, не знаю… Они все там слишком темпераментные и болтливые. Трещат, как сороки. Тяжело сосредоточиться в такой, пардон, трескотне на прекрасном, то есть – памятниках архитектуры, не говоря уже о картинах больших мастеров Возрождения... Но музыка... Пуччини, Верди... Там поют даже камни... даже лестницы... Ах, «Ля Скала»... Они кричали мне: «Саломея! Санта Саломея!» Но, что вам до этого? – спохватилась Мадам. – Вы не извлечёте из неё пользу. Так что, дамы, если уж ехать, то ехать только в Швейцарию, богатую, как теперь говорят, толерантную Швейцарию, а ещё лучше в Австрию... старую, добрую Австрию. Как когда-то мы с Фердинандом...
– С Фердинандом?! – удивилась Гильда Шульц. – Но, Мадам, – кто это? Кажется, мужа Мадам звали несколько иначе? Кажется, адмирал Касса... Кара...
– Адмирал Косоворотов, – печально поправила Мадам, опустив глаза. – О да, тогда он был моим любимым, дорогим мужем. Но разве дамы не слышали о той страшной трагедии в холодном Северном океане? О той ужасной катастрофе, которая забрала жизни сотен молодых здоровых мужчин?! Как у каждого высшего командира, у моего мужа, безусловно, была возможность спастись. Но он этого не сделал, как настоящий офицер, как человек долга и чести, как, наконец, капитан корабля. Те, которым посчастливилось спастись на лодках, видели, как он медленно, вместе с кораблём, опускался в свинцовые волны жестокого моря. При этом ни одна чёрточка на его обветренном лице не дрогнула...
Дыхание Мадам, казалось, перехватил спазм, но уже через минуту она продолжала:
– Я тяжело пережила эту непоправимую утрату. Навсегда оставила Санкт-Петербург и театр, поселилась на берегу Ледовитого океана в простой хижине рыбаков, и всё ждала, проглядела все глаза, как верная Пенелопа, своего Одиссея. Но он так и не вернулся...
– Какое горе... какое горе, – заохали жрицы красоты вместе с недостриженными и недобритыми клиентами, которые тем временем незаметно приобщились к сочувствующим. – И что же дальше?
– А дальше... годы печального вдовства, скорби и одиночества. Вплоть до того божественного дня, когда я встретила в Баден-Бадене Фердинанда...
– В Баден-Бадене? Фердинанда? Ах, это так романтично! Как это случилось? Ради Бога, рассказывайте! – умирали от нетерпения парикмахерши во главе с Гильдой Шульц, окружив Мадам плотным кольцом и не сводя с её бледного нервного лица голодных взглядов.
– Так вот, когда тоска по любимому мужу и суровый климат Севера лишили меня здоровья, и мне оставались до смерти считанные дни, богатые друзья из окружения адмирала, моего покойного дорогого мужа, решили насильно, почти насильно отвезти меня на воды в Баден-Баден, чтобы вернуть к жизни. Через несколько недель мне, конечно, стало намного лучше, я уже могла самостоятельно совершать прогулки и даже радоваться солнцу и хорошей погоде. И вот, когда я прогуливалась по этому волшебному городку, в элегантном белом костюме от Коко, имею в виду Коко Шанель, в белой ажурной шляпке её ручной работы, я увидела... Его! Он был такой элегантный, такой красивый и тоже – в белом костюме. Выделялись только серебряная цепочка швейцарских карманных часов и серебристый галстук... О, майн Гот, как он был прекрасен! Он напоминал мне моего дорогого адмирала. Только тот носил белое с золотым: золотые позументы, пуговицы, погоны и кокарда... И я поняла – это Божье провидение... мой адмирал, мой рыцарь долга и чести, теперь, после смерти, мой ангел-хранитель послал мне друга... Что же касается Фердинанда, то увидев меня, всю в белом от Коко Шанель, он... потерял дар речи, и понял, что я – его судьба. Так мы узнали друг друга... Хотя, как потом выяснилось, были знакомы давно, ещё с тех чудесных времен, когда я вместе с Роми Шнайдер пробовалась на роль Сиси – жены Франца-Иосифа... – Надеюсь, дамы знают, о ком я говорю? Итак, Фердинанд…– Мадам, потупив по-девичьи глаза, умолкла. В салоне красоты «Фантазия» воцарилась мёртвая тишина...
– А дальше, что же было дальше? – от нетерпения сжала кулачки Карина, с ужасом осознавая, что Руслан из игротеки возле гастронома, за которого она собралась замуж, не адмирал и не Фердинанд, и, что самое печальное, такие рыцари никогда не встретятся на её пути, проживи она в Черновцах хоть две тысячи лет!
– Дитя моё, – нежно прикоснулась к руке Карины лайковой перчаткой Мадам. – А дальше были лунные ночи и шепот столетних дубов, и кофе в маленькой кофейне, и вечер на двоих в ресторане «Розен кавалир», что означает «Рыцарь розы» и, наконец... признание в любви. Просто и скромно. Как бывает со всеми влюбленными. Венчались мы в Вене, в cоборе Cвятого Стефана, по давней семейной традиции баронов Эстергази, принцев цесаревной крови...
– Так он ещё и принц?! Потрясающе!.. – побледнела Милена, вспомнив крестьянско-пролетарское происхождение собственного мужа, инженера водоканала.
– О, дорогая, стала бы я беседовать с простолюдином?! Хотя дело не в происхождении, не в должностях... Дело – в рыцарстве, а оно, как показывает житейский опыт целых поколений романтических и достойных женщин, присуще только мужчинам голубой крови и высокой культуры... Наша первая брачная ночь... – папирусная кожа на щеках Мадам покраснела, – мы провели её в родовом замке баронов Эстергази возле небольшого городка Китсзее в цветущей долине Дуная... Белые розы... они были повсюду. Море белых роз!.. У меня до сих пор голова дурманится от их божественного благоухания...
– И что он вам подарил на свадьбу? – поинтересовалась, потупившись, Карина. Салон понимающе переглянулся.
– Ах, что подарил мне Фердинанд? А Фердинанд подарил мне перстень своей матери с бриллиантом в 20 каратов...
– Везёт же людям, – вдруг всхлипнула Нина Львовна. – А тут... только пьёт и пьёт, чтоб его позаливало, и ни слова доброго, ни... Говорил, куплю за сына перстень с рубином. Это мой камень. По сей день. Уже сыну тридцать лет исполнилось, а я тот перстень видела так, как вы... А уж про цветы... Да куда там! За всю жизнь веточки не принёс в дом! Ох, не могу!
– Ты с ума сошла? – зашипела, вытаращившись на Львовну, педикюрщица Флора. – Кого ты слушаешь?
– Себя! – отрубила вслух мужской мастер Нина Львовна. – Свою обиду, потому что прожила с тупой жлобиною всю жизнь! Слова доброго не слышала! Глаза б мои его не видели!
– Мой тоже не золото, но что поделаешь? Где тех принцев наберёшься? Здесь принцев нет и – баста! Есть – скоты! Хоть плач, хоть скачи! И ничего не поделаешь, и не переделаешь! Вот так! – подытожила феминистические выступления визажистка Милена.
Салон зашумел. Недостриженные клиентки и сами начали вспоминать свою невесёлую семейную жизнь, бессердечных мужчин, только Гильда Шульц, прадед которой был родом где-то из-под Баден-Бадена или просто Бадена, попробовала успокоить разволновавшихся женщин:
– Но, дамы, не убивайтесь вы так за принцами! С ними скучно. То ли дело наш, украинский хлопец – и поссоришься с ним, и помиришься, и поцелует тебя и такое отчебучит, – ни один принц не додумается! А что самое главное – ему часто стирать не надо: нет у него ни белых мундиров, ни белых смокингов...
– Ах, госпожа Гильда, вы мыслите так по-здешнему, я бы сказала, по-советски, – отозвалась, весело встрепенувшись, Мадам, которую немного убаюкала дискуссия «Фантазии» о мужчинах. – Для стирки там есть прислуга и современная техника! Там, – Мадам махнула рукой на закат солнца, – жена – для любви, для поклонения ... А не для... тяжелой работы.
– А чего же вы здесь, когда там так хорошо? – спросила вдруг сердито какая-то из недостриженных клиенток.
– А я уже не здесь. Я уже давно там. Возле моего дорогого Фердинанда. А сюда я заехала по дороге из Барселоны, попрощаться навсегда с городом моего детства и юности, с дорогим сердцу древним парком, с этой удивительной осенью, печально-умиротворенной, не похожей ни на одну осень в мире. Проститься с вами, мои самые милые дамы...
Женщины зашмыгали носами, и начали промокать фартуками глаза. А Мадам спокойно продолжала. – Завтра утренним, а может быть, даже вечерним поездом я отбываю во Львов, а оттуда – в Вену.
– А вот уже и фиакр подъехал, – выглянув в окно, грустно сказала Гильда Шульц.
Круг слушателей расступился, давая дорогу мужчинам в белых халатах.
– Мадам, – укоризненно сказал один из них, стриженый наголо, – мы с ног сбились из-за вас… Доктор места себе не находит... А вы... в такой холод, слякоть, в одном жакете, в легких туфлях. Мадам, что вы себе думаете? Вы же ни капли не заботитесь о своём здоровье, а главное – горло, ваше горло, Мадам!
– Вы правы, уважаемый Ганс: я действительно придаю мало значения своему здоровью. И это, безусловно, очень, очень не понравилось бы моему дорогому Фердинанду. Ведь мы только начинаем жить! Перед отъездом сюда, я сказала Фердинанду: все, никаких жертв ради искусства. Только ты, мой любимый Фердинанд!
– Вот пожалуемся Фердинанду – так он всыплет вам по первое число, чтоб не бегали раздетые под дождем по городу, – буркнул второй, с косичкой на затылке.
– О, юноша, не говорите так, вы, ни капли не знаете моего дорогого Фердинанда... Он меня обожествляет. А потому... Я вовсе не хочу обидеть присутствующих здесь мужчин, но, к большому сожалению, и это правда, мой дорогой Фердинанд – последний рыцарь на всей безграничной нашей планете. И Бог оказал мне великую милость, ибо встретился он именно мне... – улыбнулась, но как-то печально, Мадам, подавая мужчинам обе руки.
Вся «Фантазия», сбившись у окна, смотрела, как она, тоненькая, похожая на гриб в своей огромной причудливой шляпе, выцветшем бордовом жакете, весело и величественно идёт в сопровождении санитаров к карете «Скорой помощи», и тихонько всхлипывала, ощущая по её неустойчивой, неуверенной походке, что визит этот прощальный.
Только тогда, когда карета въехала в ворота психоневрологической клиники, которая зеленела свежей краской на другом конце проспекта, все молча разошлись по своим рабочим местам, печальные и задумчивые.
Один на трассе
Димка проснулся оттого, что кто-то его тормошил и кричал:
– Вставай! Вставай в школу! Вставай! Быстро вставай!
Мама стояла перед ним, надушенная, в короткой кожаной юбочке, в такой же курточке. Её лицо под толстым слоем краски было злым, как всегда с похмелья. Вчера вечером, когда он возвратился домой, она лежала как мертвая, под прожжённым в нескольких местах ватным одеялом на своём диване, занимавшим почти всю площадь их тесной "гостинки". Димка до ужаса боялся, чтобы мама не умерла, а его не забрали бы в интернат, поэтому, наклонившись над ней, он прислушался и принюхался: слава Богу, мамка была пьяная и живая. Димка облегченно вздохнул и принялся рыскать по грязному столу, заваленному пустыми бутылками, кусками хлеба, огрызками мокрой розовой колбасы и банками из-под рыбных консервов. Проглотив всё, что было съедобным, спокойно заснул на своей раскладушке в надежде, что утром, когда он проснётся, мамы уже не будет. И не будет скандала. Но мама стояла над ним, и из её ярко-красного рта сыпалась брань:
– Бандит! Ты чё в школу не ходишь?! Вчера училка с мурлом каким-то приходила, угрожала милицией. Мне ещё этого не хватало! Вставай! И быстро в школу! А то в интернат сдам, урод недоделанный!
Известие о приходе "училки" Димка пропустил мимо ушей – это было уже не раз и совсем его не интересовало. Беспокоило другое: мамка пугала его интернатом, когда шла на трассу. А Димка трассы боялся больше интерната. Оттуда мамка приходила на рассвете, вся в синяках, растрепанная, с мёртвыми невидящими глазами. И каждый раз внутри у него холодело. Так и теперь Димка испуганно смотрел на маму и не мог слова выговорить.
– У! Урод! – зло выругалась мать. – Таращится, как даун… Повторяю: будешь бродяжничать, сдам в интернат! – И пошла к двери.
– Ты куда? – хрипло спросил Димка. – Опять на трассу?
– Пшёл вон! – мрачно огрызнулась мать.
– Мамка, не ходи! Не ходи, мамка! – не помня себя, завопил Димка.
И тут мать прорвало. Отрывая ребёнка, который вцепился в неё мёртвой хваткой, она заорала:
– А жрать что будешь?! Что жрать будешь?! Выродился, скотина, на мою голову! Хоть бы околел или утоп! Жизни от тебя нету!
– Не ходи, прошу тебя. – Димка бросился к своей курточке, начал выворачивать карманы. – Вот, на… Возьми!
Но мать с такой злостью ударила его по протянутой руке, что копейки, как брызги, разлетелись по маленькой прихожей. Следом хлопнула входная дверь, и Димка, рыдая от отчаяния и страха, упал ничком на свою раскладушку.
Димка плакал и вспоминал деревню над речкой и бабу Валю, у которой он жил – не тужил, даже один год в школу ходил, до тех пор, пока баба Валя не выкрасила волосы в рыжий цвет и не поехала на заработки в Италию. По дороге в Италию баба Валя отвезла Димку в город к матери. Димку город испугал. Пугал его и огромный хмурый дом, и тесная мамина комнатка на последнем этаже, куда они долго поднимались грязными узкими ступенями. А потом мама с бабой ссорились и обзывались, и всё, как Димка понял, из-за него, потому что он всем мешал и не давал жить. Наконец баба Валя хлопнула дверью, и больше Димка её не видел, лишь временами вспоминал, когда мамка «по пьянке» начинала ругать «старую стерву, которая поехала в Италию б….ть».
Так началась Димкина городская жизнь. Сначала он смотрел на неё из окна кухни, а потом осмелел и стал боязливо спускаться со своей верхотуры во двор, когда туда выходили погулять после школы другие дети. Мамке было не до Димки. Днём она спала, а ночью «принимала гостей». Димке сначала «гости» нравились. Дяди, которые приходили в гости, были веселые, приносили с собой водку и колбасу, угощали Димку, и он, наевшись и глотнув под одобрительные вопли гостей горькой жидкости, засыпал невинно на своей раскладушке. Но однажды он проснулся от маминого вскрика и в темноте увидел страшное: добрый дядя, который угощал его вечером колбасой, душил на диване маму. Мамка стонала и сопротивлялась. Димка испугался, закричал и начал бить и царапать дядю по голой заднице. Дядька страшно разозлился, сильно избил Димку и закрыл в туалете, пригрозив:
– Пикнешь – убью!
Но более всего Димку удивило то, что мамка вместо того, чтобы спасаться и его спасать, лишь пьяно ругалась в темноте:
– У-у, урод! Такой кайф испортил!
С тех пор Димка начал бояться мамкиных «гостей», стал заикаться и писаться во сне. А когда дядьки после пьянки начинали душить маму, накрывался с главой и не дышал. Тогда Димка был ещё маленький и глупый, ничего в жизни не понимал и не дружил с Артиком, который уже всего в этой собачьей жизни насмотрелся... Димка, вообще, тогда ни с кем не дружил. Дворовые дети сторонились его и думали, что он ещё маленький или недоразвитый, если в школу не ходит. Димка и в самом деле в свои восемь лет был похож на пятилетнего сопляка. Сначала это очень огорчало его, но, когда начал зарабатывать себе на хлеб, радовало: ему всегда подавали щедрее, чем другим, даже Артику.
Мысль об Артике вытеснила из Диминой головы грустные воспоминания и думы. Тем более, что солнце уже встало из-за «высотки» и светило приветливо в окно. Димка бодро вскочил, порыскал по грязному столу, бросил в рот чёрствую горбушку батона, запил её водой из-под крана и снова был готов к жизни. Страх прошёл, на душе было легко, а в голове созревал план на день. План Димке понравился. Набросив курточку, он выбежал из квартиры. Обойдя вечно поломанный лифт, помчался ступеньками вниз, на улицу. На улице было тепло, солнечно и малолюдно. На остановке – тоже. А это значило, что к метро Димка доедет с форсом – на маршрутке, стоявшей в ожидании пассажиров.
– Дядь, можно? – спросил Димка молодого водилу.
– Ладно… – буркнул тот, и Димка пристроился возле дверей с радостным ощущением, что день начинается счастливо.
На станции метро "Лесная" возле будки при входе к эскалатору сегодня тоже сидела добрая тётка. Димка проскочил мимо неё, бросив: "Здрасте!" – и побежал по эскалатору на платформу. Людей в предобеденную пору было мало, поезда ходили реже, и Димка вместе со всеми стал слушать человека в костюмчике, который, взобравшись на крышу фургона, напротив, на обочине трассы, галдел в что-то большое, похожее на черную лейку.
– Если вы меня изберёте депутатом Верховной Рады, – кричал мужик, – я отменю пэдеэс, повышу пенсии и зарплаты, открою новые рабочие места…
– Хрен ты откроешь, – не выдержал агитации мужчина с удочками, который стоял рядом с Димкой, и Димка засмеялся, настроенный на веселье, но тут подошёл поезд.
Вскочив в вагон первым, Димка через окно наблюдал за жестикуляцией мгновенно умолкшего человека с лейкой.
– Сволочь, – сказал мужчина с удочкой, который снова оказался рядом с Димкой. – Ишь, как врёт? Мало накрал! Всё им мало и мало! Каждый лезет к власти и гребёт деньги, деньги!.. Кровопийцы!
При упоминании о деньгах Димка стал шарить по карманам – пусто: его деньги остались рассыпанными в прихожей. Жаль, ему сегодня так не хотелось канючить, а придётся… Хотя вряд ли что-то перепадёт, время не то, и едут не те – одни пенсионеры в центр добираются: кто продавать черемшу на Крещатике, кто попрошайничать в подземных переходах, а кто – в богатые кварталы, где в мусорных контейнерах можно найти не только пустые бутылки, но и бутерброд с икрой или огрызок черствой дорогой колбасы.
Димка тоже шарил раньше по мусорникам, когда ничего не умел. Но сейчас у него все классно – и в метро, и на улице детям подают охотнее, чем старикам. Особенно щедрые – хорошо одетые молодые тётки, у которых, видно, тоже есть дети. Но в такую пору добрые чужие мамы в поездах не ездят…
Страх как не хотелось Димке сегодня канючить, но пустые карманы призывали. А потому Димка отлип от дверей, скорчил жалобную мину и, вздохнув (была – не была!), заныл тоненьким жалобным голоском:
– Хочешь сладких апельсинов...
Пенсионеры не шевельнулись – заунывная песенка Земфиры не тронула их. Медленно продвигаясь вагоном, Димка наблюдал, как костлявые городские бабки и толстые сельские тётки, крепче уцепившись в свои сумки, делают вид, что никто перед ними не поёт с протянутой рукой. Только в самом конце вагона суетливо зашуршала в сумочке молодая женщина в кожаном прикиде. Димка в мгновение ока проскочил нищую, жадную публику и оказался возле неё. Та от Димкиной ловкости растерялась и, вероятно, не найдя копеек, протянула ему гривну.
С тем Димка выскочил на платформу, пристально вглядываясь, не пасутся ли по вагонам «быки» с гитарами, «продавалы» газет, цыгане, или рекетирская шайка Прыща. Ни тех, ни других не было видно – где-то проедают утренний улов. И успокоившись, что не будет ни в голову бит, ни ограблен, Димка решил выбрать что-то из своего репертуара пожалобнее… Знал, что из пассажиров метро копейку вместе со слезой лучше всего выманивали песни о Боге и маме.
Именно поэтому Димка шагнул во второй вагон, прокашлялся и с чувством затянул:
Мама, тебе в ноги поклонюся,
Мама, за тебя Богу помолюся,
Потому, что ты – мама дорогая,
В целом мире самая родная...
Димка всех слов песни не знал, и пел, как на душу ляжет. И, видно, выходило неплохо, потому что пенсионеры зашевелились, зашмыгали носами, стали шарить по карманам… Пять вагонов, пять остановок. Карман куртки приятно потяжелел, и серебро позванивало. На станции «Днепр» Димка решил отдохнуть, подышать свежим воздухом и поплевать с моста на беспрерывный под ним поток машин. Но, когда он, пропев куплет, собирался выскользнуть на платформу, кто-то схватил его за плечо. Димка похолодел, под шапкой стрельнуло – рэкет! Он рванулся, что было силы. Но «рэкет» выскочил вместе с ним и оказался бородатым мужчиной в кожаной куртке.
– Мальчик, – спросил «борода» «без базара», – ты хочешь петь? На эстраде?
От изумления Димка лишь разинул рот.
– Ну, как Асоль, например, или Алина? – настаивал бородач.
Димка таких не знал – телевизор он не смотрел, потому что у них не было, артистов видел лишь тех, которые выступали на Майдане Независимости на разных праздниках, слышал только тех, кого по базарам «крутят». А среди них таких имён не было.
– Ясно, – всё понял бородач и, пощупав во внутреннем кармане кожанки, извлёк оттуда клочок лоснящейся бумаги и протянул Димке:
– Возьми. Пусть тебя мама приведёт – там адрес написан. Или сам. Надеюсь, Киев ты знаешь. И читать умеешь...
Мужчина исчез в вагоне электропоезда, поезд исчез в тёмном туннеле, а Димка все ещё стоял и не верил своим глазам и ушам: на белом квадратике черным по белому было что-то написано. Димка читать умел, как ни как окончил в деревне первый класс на четвёрки. Итак, немного посопев, составил вместе мелкие буквы: Арнольд Кармазинский – продюсер.
Плевать с моста на иномарки расхотелось. В ушах стоял вопрос: хочешь петь? – на который он не знал, что ответить. И от этого неведения мальчика слегка перемкнуло, начало подташнивать и пошатывать, как от голода. Таким пришибленным он и приехал на Крещатик. Чтобы немного отпустило, хотел, было, отстегнуть на джин-тоник, но передумал, вспомнив утренний скандал с мамой. Сейчас стало грустно от коварства жизни, потому что никогда не знаешь, что тебя ждёт. А поскольку Димка уже знал по собственному опыту, что лично его не ждёт ничего хорошего, то решил забыть «бороду» с его Асолями и на полную катушку использовать сегодняшнюю удачу.
В гастрономе на Крещатике было людно. А там, где много людей, там всегда попадаются и сердобольные. Добрых людей, точнее женщин (к мужчинам Димка не отваживался подходить), научился распознавать по выражению лица. И почти никогда не ошибался. Как правило, сначала спросив: а где мама? – и услышав в ответ: пьёт – они, сокрушённо вздыхая, давали ему гривну или покупали булочку, а, бывало, шоколадку. На этот раз Димке перепала ромовая баба и ватрушка. Проглотив ромовую бабу, а ватрушку запихнув в рукав курточки (для вечно голодного Артика), Димка поспешил на Майдан Независимости: посмотреть кино на большом экране, пошататься и встретить кого-либо из пацанов. Но вести себя надо было осторожно, потому что в последнее время их встречи заканчивались печально – милиционеры устраивали настоящие облавы на бездомных детей и отвозили их в детские приюты. Перед Новым годом их с Артиком так допекли морозы, что они сами сдались ментам, притворившись иногородними и целый месяц до опознания личности тусовались с другой такой же ребятнёй в тепле и добре. Их даже в кино снимали, когда приезжала какая-то очень важная тётка, а потом ещё куча делегаций с подарками. Так они месяц объедались шоколадками, спали на белых простынях, смотрели телик, вспоминали с натугой школьную науку, играли в шахматы и рассказывали журналистам о своей беспризорной, кочующей жизни, пока не потеплело на улице и не повеяло ароматом свободы. Вот тогда они и смылись, ещё раз убедившись, что нет лучшего кина, чем «клейное», а в мире ничего нет лучше, чем вольная воля… Но всё-таки порешили, если сильно достанет голод или холод, то на месяц будут сдаваться в приют.
Сегодня утром после скандала с мамой Димка подумал, что, может, пришла пора. Хотелось пожить по-человечески – без мамкиных скандалов, досыта поесть и хоть немного набрать весу, потому что штаны спадали. Но после встречи с «бородой» передумал. То, что мамка заквасила по-чёрному, очень плохо, но ещё хуже, что пошла на трассу… А ведь теперь всё будет по-другому… Теперь у него будут деньги… Много, очень много, хватит на хавчик, и мамке на прикид, и на телевизор, может, и на тачку... Иномарку, блин! Только иномарку! Представив себя в серебристой тачке, в блестящей кожаной куртке, как у Арнольда Кармазинского, Димка счастливо засмеялся и помчался, подпрыгивая, на Майдан Независимости, который бурлил предвыборными митингами. Возле колонны с девкой в венке развевались красные знамёна, напротив, возле глобуса – украинские жёлто-синие, около крылатого золотого мужичка – белые полотнища, разрисованные зелеными яблоками, а перед самым Димкиным носом на железном коне восседал Артик с Троещины, тем самым, мешая некоторым тёлкам фотографироваться с казаком Мамаем. Артик веселился, хотя Димка знал, что братану не до смеха: его мама – ещё хуже – «села на иглу». Она с недавних пор уже не выходила из квартиры. Поэтому Артик должен был сам о себе заботиться: и бабки зарабатывать, и развлекаться.
Димка тихо свистнул, Артик соскочил с памятника и стал перед ним во всей своей красоте – с тёмно-лиловым фингалом под правым глазом.
– Бля-а-а... – посочувствовал Димка. – Мамка?
– Не-а! Бандюги Крота. Мол, крысятничаешь, гнида малая, на чужое запал...
– И чё? Всё?
– Не-а. Крупняк типа пять грывен – не нашли. – И Артик подмигнул фингалом, а Димка ещё раз убедился, что сегодня ему очень повезло: и капусты насшибал, и битый не был. Тут заиграла музыка, и на Майдан из-за лодки с мужиками и девкой вышел духовой оркестр, облепленный плакатами.
– Давай прикалываться, – предложил Димка.
– Не-а, пацаны Бетмана почистили магазин на Оболони. Менты по всему огороду рыщут.
– Воровать нехорошо, – сказал Димка. – Мамка говорит – менты поймают и убьют...
– Всех не убьют... А Бетман и не ворует, он типа того..., ну, типа своё забирает. Базарит, мол, крутые его обчистили... шакалы, блин, пора джихад объявлять, типа войну...
– Ну, ты даёшь! – засмеялся Димка, вспомнив оборванного, вечно голодного и злого Бетмана. – Крутые обокрали Бетмана!
– Чё ты смеешься? – обиделся Артем, – Ну, не только его – всех… Так про это все базарят, и эти, как их, блин, гады-депутаты – и вон, и вон, – указал подбородкам на шумные толпы митингующих. – Пошли, сам услышишь…
Действительно, об этом говорили все выступающие, называли каких-то олигархов и даже президента бандитами и ворами.
Но страстные речи не убедили Димку. Он никак не мог взять в толк, что богатые могли украсть у Бетмана или у них с мамкой. Наоборот, когда просил, подавали по крупняку, не то, что какая-то там нищета: Бог подаст… Бог подаст...
И тут Димка вспомнил про «бороду» и ему страшно захотелось самому стать богатым. И не дожидаясь. И он сказал с досадой, как взрослый:
– И ну их всех, депутатов. И Бетман фуфло гонит, не хрен заняться... Вот у меня... считай, кранты – мамка на трассу пошла…
– Херово… – посочувствовал Артик, порылся в бездонных карманах и сунул Димке в кулачок сырой клейкий тюбик. – Поторчи. Конечно, не травка, но мать, бля, всё подмела.
Димка благодарно улыбнулся:
– Не сейчас… А у меня ватрушка, хочешь? Мне вообще сегодня везёт...
Белая бумажка не оказала на Артика впечатление, как и непонятное слово – продюсер. А Димка не умел объяснить, хотя в глубине души догадывался, что так называются крутые мужики, которые помогают разбогатеть бедным беспризорным детям, а потом кричат на концертах на Майдане:
– А теперь выступает непревзойденный… блестящий... Димка Безуглый… Приветствуйте!
Оставаться долго на Майдане Независимости было опасно, поэтому, покружив среди разгорячённых борьбой сердитых митингующих и не найдя в том ничего интересного, ребята разбежались. Артик – под гостиницу «Днепр» – попрошайничать, а Димка нырнул в метро, чтобы скорее доехать домой, и рассказать маме о «бороде».
Всю дорогу, глядя на своё отображение в тёмном окне вагона, Димка представлял себя то на залитой светом сцене в черном блестящем пиджаке, то за рулём черной блестящей тачки… Хотя нет, без тачки он пока что обойдётся… Лучше он бабки отдаст мамке, чтобы не кричала и не ходила на трассу.
Мамы дома не было. Димка собрал рассыпанные утром копейки, пересчитал вместе из выпрошенными в метро – получилось в самый раз на полкило сосисок и батон.
Когда возвращался из магазина, глянул на окна – не светились. Значит, мамка не пришла… Возле подъезда собрались пацаны, и Димка решил в их компании подождать её. Время шло, пацанва разошлась спать, а мамки всё не было. Тёмный страх, пережитый утром, снова зашевелился в сердце Димки. Гонимый им, мальчик решил идти на трассу. Идти было далеко, но не страшно: автобусы и маршрутки то обгоняли его, то летели навстречу, ослепляя фарами. Он заглядывал в слабо освещённые салоны, но мамки тоже там не было.
Димка шёл и убеждал себя, что ничего страшного не произошло. Мамка часто не ночевала дома. Утром приходила измученная, временами побитая, и затихала, укрывшись прожжённым папиросами старым одеялом. А Димка садился возле неё и прислушивался, дышит ли. Не было ничего непривычного, если бы не тот мохнатый страх, который шевелился в Димкиной душе…
К трассе мальчик добрался, когда ещё в придорожном кабаке возле станции метро «Лесная» горел свет. Он заглянул в окно – мамки среди веселившейся компании не было, и пошёл дальше на трассу, похожую на движущуюся тёмную ленту, испещрённую светлячками. Прислонившись к столбу рекламного щита на обочине «дядя Ваня – наш человек», возле которого по обыкновению часто прогуливалась мамка, Димка стал ждать. А чтобы быстрее шло время, считал авто, которые пролетали мимо него со свистом на большой скорости. Вскоре он почувствовал голод, но батон не лез в горло. Не лезли и сосиски. Болели ноги, донимал ночной холод, но, скованный страхом, мальчик боялся пошевелиться. Нагонял ужас и лес, который высился по другую сторону трассы чёрной стеной. Ко всему от кабака отъехали несколько автомашин с весёлой компанией, в окнах погас свет, и стало совсем страшно. От усталости и отчаяния Димка опустился на землю, решив, что когда мимо него пролетит тридцатая машина, он сорвётся и помчится домой.
Вероятно, было уже совсем поздно, потому что тридцатую машину Димке пришлось ждать долго. Наконец на трассе заблестели два маленьких огонька. Огоньки увеличивались, приближаясь. За несколько метров до рекламного щита машина замедлила ход, погасила фары, бесшумно проехала мимо Димки и остановилась. Дверца так же бесшумно отворилась, и из неё вывалилось что-то тёмное и тяжёлое, похожее на мешок.
Машина медленно отъехала, а потом рванула и растаяла в мерцании трассы, ведущей к Днепру. Из-за тучи выглянула луна, осветив то, что выпало из машины, но Димка и без того уже знал, что это... Страх ему подсказал и отступил в тёмный лес. Димка уже ничего не боялся. Он вылез из своего укрытия, снял курточку и прикрыл ею голое тело мамы. А потом стал на проезжую полосу и начал махать руками, лихорадочно повторяя:
-- Помогите… в больницу… мамку… помогите… в больницу… мамку… помогите…
Но машины не останавливались. Осветив на обочине трассы прикрытое тело и ребёнка, который изо всех сил махал руками и что-то кричал, они только увеличивали скорость.
Мамка под курточкой не шевелилась, а машины всё пролетали и пролетали мимо. Неожиданно страшная злость, как пламя, охватила тело мальчика, забила его в конвульсиях, бросила на землю. Он упал и стал бить кулачком по холодному твёрдому асфальту, крича тем, которые проезжали мимо в красивых глазастых авто, таким сытым, таким равнодушным, таким...
-- Я убью вас! убью вас!.. убью-у-у!..
Димка рыдал до тех пор, пока не вышло из него вместе со злыми слезами отчаяние. Но огромная страшная ненависть к подлому, злому миру не прошла, она только окаменела, вросла в маленькую, добрую душу Димки тяжёлым раскаленным камнем. И от того сам себе чужой, даже страшный сам себе, Димка сел возле мамы, положил её всклокоченную голову на колени и стал ждать рассвет. Ни о чём не думая, ни на что не надеясь.
Серия сообщений "А что-бы почитать?":
Часть 1 - Новеллы Галины Тарасюк
Часть 2 - Притчи о любви
Часть 3 - Саки - Рассказы
...
Часть 25 - Александр Яшин - Угощаю рябиной
Часть 26 - Александр Яшин - Сладкий остров
Часть 27 - Ми помрем не в Парижі
