Они стояли в тени глухого забора, и Аннушку совсем не пугали темнота и глухота, она бессознательно тянулась к нему, вставая на цыпочки, да и руки ее были слишком слабы, чтоб оттолкнуть его. Потом голова ее стала проясняться и, может, только затем, чтобы что-то оставить про запас, чтобы повторились новые поцелуи, Аннушка высвободилась, глядела, учащенно дыша, в его полузакрытые глаза, разгадывая, понял ли он, что у нее было это в первый раз,— может быть, она и не хотела, чтобы он понял.
Она снова, с хрипотцой от волнения, рассмеялась, вспомнив свои недавние терзания, и, подивившись их никчемности перед тем, что теперь появилось у нее, и опять-таки, чтобы это длилось и длилось, она снова взяла его за руку, и они пошли на звук оркестрика, звавшего их в пыльные темные улицы, к глухим кирпичным домам и заборам казарм.
Они остановились перед живой человеческой стеной, двигавшейся в темноте; и казармы, и весь город были темны от светомаскировки, но это уже не тяготило Аннушку, напротив, ее успокоительно баюкало сознание, что она — подумать только! — целовалась...
Только однажды, когда из огромного звездного зарева стремительно упала, прожгла темноту и тут же сгорела звезда, что-то дрогнуло в ней и возник бледный, неясный облик лица —не то Сашиного, не то умершего мальчика, но когда Борис спросил, что с ней, она снова все переломила в себе и потянулась к нему улыбающимися глазами.
Постепенно они привыкли к темноте, и это было похоже на пробуждение, когда она увидела себя и Бориса среди парочек и группок девчат и военных, приглушенно разговаривающих, в черной ночи ходили и замирали красные глазки папирос, вспыхивали спички, на секунду освещая улыбающиеся губы, криво зажатые папироски, потаенно мерцающие женские глаза.
ШШШШЯШШШ

***

Оркестр не играл, только флейта в непроницаемой темноте пробовала верно пробежать какой-то мотив: душновато пахло сапожной смазкой, прошедшей санобработку одеждой, как бы вынесенной наружу казармой. В другое время Аннушка сгорела бы от стыда и брезгливости, но то был мир, из которого к ней пришел Борис, и это ее уже к чему-то обязывало.
— Ты не куришь?
— Нет, а что?
— Мне хочется увидеть твое лицо...
Он обнял ее, щекоча щеку, что-то тихо говорил, но она не могла и не старалась понять что, она была, как в крепости, огороженная его руками от всего, что теснилось и разгорячено дышало вокруг в ожидании музыки.
Наконец оркестрик грянул, плотная масса тел колыхнулась, заходила, и Борис с Аннушкой сами собой начали кружиться, тут же обнаружив и вспомнив, что оба не умеют танцевать; неловкие, сталкивающиеся движения развеселили их, но они все-таки кружились, войдя в конце концов в какой-то ритм, и Аннушка не сразу поняла, почему в осыпанное звездами небо шарящие протянулись снизу из тьмы несколько бледных пучков света и в их, казалось, совсем размытых верхушках засверкала ядовито-белая муха, потом вторая и третья и к ним побежали ажурные красные нити.
Все это было уже знакомо Аннушке, она давно перестала бояться бомбежек, дневных и ночных, скорострельные зенитные пушки стояли на заднем госпитальном дворе и не раз били по немецким самолетам, задыхаясь, как в кашле, и от них уходили к запутавшейся в тенетах света мухе быстрые красные многоточия, но ей стало донельзя обидно, что немецкие самолеты появились именно в ее счастливый вечер. Оркестрик смолк.
— Воздух! Воздух! — кричали во тьме.
Толпа стала редеть, кто-то куда-то бежал, кричали женщины. Аннушка потерялась в сплошной круговерти, пока не почувствовала жесткие пальцы Бориса на своих плечах, он тряс ее, чтоб пробиться к сознанию:
— Мне надо быть в батальоне, Аннушка! Ты слышишь? Нам надо бежать.
Они смотрели в небо: там, конвульсивно извиваясь от огня, штопором шел вниз крошечный, будто игрушечный, самолетик — прожектор сопровождал его падение, пока тот не сгорел, не рассыпался прахом. Аннушка затормошила Бориса:
— Ты видел? Видел?
— Долетался, сволочь... Ну, бежим, бежим.
— Бежим? — почему-то не понимала она.
— Мне надо быть в батальоне.
Он взял ее за руку, и они побежали прямо посреди улицы, чтоб не наткнуться на что-нибудь.
В разных концах города били зенитки, колебля землю, рвались бомбы, небо пропадало в сполохах пожаров. Возмущенные удары ветра взвихрили на улице пыль, понесли в темноту грозовую сушь. Земля просила иной, живой грозы, но иссушенная порохом высь никак не могла собрать влагу, и только редкие крупные капли, будто осколки, упали в пыль, обдали плечи Аннушке и Борису.