Она глядела на него с усмешливой теплинкой, и отец будто впервые заметил здоровую, ровную смуглоту, точеные, но твердые линии дочернего лица — Аннушка ли это! Он понял, что не сможет ничего запретить и внушить и ничего не надо внушать и запрещать, но наущения Марии Федоровны все же тлели в нем неприятными очажками. Аннушка поняла его, наклонилась к отцовскому лицу одновременно виноватыми и успокаивающими глазами.
— Папа, он хороший... Он сразу помягчел.
— Ты уж, Анна, соображай, что делаешь, не рви мне душу... Ну вот куда вы на ночь глядя?
— На танцы.— Она сказала это с мягкой, чуть ли не материнской улыбкой.
— Вот видишь, на танцы... Обязательно надо идти на танцы. А завтра вставать чуть свет...
— Папа...— снова как бы винилась и уговаривала его Аннушка, и
он понял, что надо отвести от души совершенно ненужную ему сейчас заботу.


— Ну, ладно, ладно... Ты же понимаешь, мы ведь двое с тобой остались на земле...
Настоящая вина охватила Аннушку — отец тоже, как Саша, ничегошеньки не знает. Она порывисто обняла его.
Вышли из дома втроем, и когда Борис прощался с отцом, ожгли Аннушку полные презрения глаза Горощихи, тяжело поднимавшейся на свое крыльцо после долгой смены в госпитале. Горощиха постояла наверху перед дверью, и у Аннушки горела спина от ее взгляда, она будто даже услышала хриплый горестный вздох, и глаза зажмурила, как от удара хлыстом, когда хлопнула Горощихина дверь.

Начало темнеть, пока они шли на звуки угнездившегося средь глухих окраинных улиц оркестрика, и чем ближе была музыка, тем сильнее Аннушка чувствовала на своей спине след «хлыста» от проклинающих Горошихиных глаз. Она нагнула голову, молчала от какой-то вины — будто предавала сейчас все, что связывало ее с «панками», с детством, с мамой, с отцом, с Сашей, с Антоном. Борис почувствовал что-то, осторожно взял ее ладонь, и тогда весь этот день снова встал в Аннушке большим светом — пропади все пропадом, вот же он рядом, ее Борис, все остальное отломлено и ушло.
Она тихо рассмеялась, раскачивая его руку, с боязливым кокетством заглядывала ему в лицо, скрывая только что пережитое и благодарно ощущая идущий через его руку сильный успокоительный ток, и когда-нибудь, через много лет, к ней, быть может, снова придет запах пыли, сгоревшей листвы, шершавинка крепких мужских скул, властный поиск его губ, кружащиеся в небе звезды...