Чингиз Торекулович Айтматов. Плаха
(отрывок о волках)
Волчица Акбара отпрянула от скатившихся сверху камней и посыпавшегося
снега и, пятясь в темень расщелины, сжалась, как пружина, вздыбив загривок и
глядя пeрeд собой дико горящими в полутьме, фосфоресцирующими глазами,
готовая в любой момент к схватке. Но опасения ее были напрасны. Это в
открытой степи страшно, когда от преследующего вертолета некуда деться,
когда он, настигая, неотступно гонится по пятам, оглушая свистом винтов и
поражая автоматными очередями, когда в целом свете нет от вертолета
спасения, когда нeт такой щели, где можно было бы схоронить бедовую волчью
голову, - ведь не расступится же земля, чтобы дать укрытие гонимым.
В горах иное дело - здесь всегда можно ускакать, всегда найдется где
затаиться, где переждать угрозу. Вертолет здесь не страшен, в горах
вертолету самому страшно. И однако страх безрассуден, тем более уже
знакомый, пережитый. С приближением вертолета волчица громко заскулила,
собралась в комок, втянула голову, и все-таки нервы не выдержали,
сорвалась-таки - и яростно взвыла Акбара, охваченная бессильной, слепой
боязнью, и судорожно поползла на брюхе к выходу, лязгая зубами злобно и
отчаянно, готовая сразиться, не сходя с места, точно надеялась обратить в
бегство грохочущее над ущельем железное чудовище, с появлением которого даже
камни стали валиться сверху, как при землетрясении.
На панические вопли Акбары в нору просунулся ее волк - Ташчайнар,
находившийся с тех пор, как волчица затяжелела, большей частью не в логове,
а в затишке среди зарослей. Ташчайнар - Камнедробитель, - прозванный так
окрестными чабанами за сокрушительные челюсти, подполз к ее ложу и
успокаивающе заурчал, как бы прикрывая ее телом от напасти. Притискиваясь к
нему боком, прижимаясь все теснее, волчица продолжала скулить, жалобно
взывая то ли к несправедливому небу, то ли неизвестно к кому, то ли к судьбе
своей несчастной, и долго еще дрожала всем телом, не могла совладать с собой
даже после того, как вертолет исчез за могучим глетчером Ала-Монгю и его
стало совсем не слышно за тучами.
И в этой воцарившейся разом, подобно обвалу космического беззвучия,
горной тишине волчица вдруг явственно услышала в себе, точнее внутри чрева,
живые толчки. Так было, когда Акбара, еще на первых порах своей охотничьей
жизни, придушила как-то с броска крупную зайчиху: в зайчихе, в животе ее,
тоже почудились тогда такие же шевеления каких-то невидимых, скрытых от глаз
существ, и это странное обстоятельство удивило и заинтересовало молодую
любопытную волчицу, удивленно наставив уши, недоверчиво взирающую на свою
удушенную жертву. И настолько это было чудно и непонятно, что она попыталась
даже затеять игру с теми невидимыми телами, точь-в-точь как кошка с
полуживой мышью. А теперь сама обнаружила в нутре своем такую же живую ношу
- то давали знать о себе те, которым предстояло при благополучном стечении
обстоятельств появиться на свет недели через полторы-две. Но пока что
понародившиеся детеныши были неотделимы от материнского лона, составляли
часть ее существа, и потому и они пережили в возникающем, смутном, утробном
подсознании тот же шок, то же отчаяние, что и она сама. То было их первое
заочное соприкосновение с внешним миром, с ожидающей их враждебной
действительностью. Оттого они и задвигались в чреве, отвечая так на
материнские страдания. Им тоже было страшно, и страх тот передался им
материнской кровью.
Прислушиваясь к тому, что творилось помимо воли в ее ожившей утробе,
Акбара заволновалась. Сердце волчицы учащенно заколотилось - его наполнили
отвага, решимость непременно защитить, оградить от опасности тех, кого она
вынашивала в себе. Сейчас бы она не задумываясь схватилась с кем угодно. В
ней заговорил великий природный инстинкт сохранения потомства. И тут же
Акбара почувствовала, как на нее горячей волной нахлынула нежность -
потребность приласкать, пригреть будущих сосунков, отдавать им свое молоко
так, как если бы они уже были под боком. То было предощущение счастья. И она
прикрыла глаза, застонала от неги, от ожидания молока в набухших до
красноты, крупных, выступающих двумя рядами по брюху сосцах, и томно,
медленно-медленно потянулась всем телом, насколько позволяло логово, и,
окончательно успокоившись, снова придвинулась к своему сивогривому
Ташчайнару. Он был могуч, шкура его была тепла, густа и упруга. И даже он,
угрюмец Ташчайнар, и тот уловил, что испытывала она, мать-волчица, и
каким-то чутьем понял, что происходило в ее утробе, и тоже, должно быть, был
тронут этим. Поставив ухо торчком, Ташчайнар приподнял свою угловатую,
тяжеловесную голову, и в сумрачном взоре холодных зрачков его глубоко
посаженных темных глаз промелькнула какая-то тень, какое-то смутное приятное
предчувствие. И он сдержанно заурчал, прихрапывая и покашливая, выражая так
доброе свое расположение и готовность беспрекословно слушаться синеглазую
волчицу и оберегать ее, и принялся старательно, ласково облизывать голову
Акбары, особенно ее сияющие синие глаза и нос, широким, теплым, влажным
языком. Акбара любила язык Ташчайнара и тогда, когда он заигрывал и ластился
к ней, дрожа от нетерпения, а язык его, разгорячась от бурного прилива
крови, становился упругим, быстрым и энергичным, как змея, хотя
попервоначалу и делала вид, что это ей, по меньшей мере, безразлично, и
тогда, когда в минуты спокойствия и благоденствия поcлe сытной еды язык ее
волка был мягко-влажным.
В этой паре лютых Акбара была головой, была умом, ей принадлежало право
зачинать охоту, а он был верной силой, надежной, неутомимой, неукоснительно
исполняющей ее волю. Эти отношения никогда нe нарушались. Лишь однажды был
странный, неожиданный случай, когда ее волк исчез до рассвета и вернулся с
чужим запахом иной самки - отвратительным духом бесстыжей течки,
стравливающей и скликающей самцов за десятки верст, вызвавшим у нее
неудержимую злобу и раздражение, и она сразу отвергла его, неожиданно
вонзила клыки глубоко в плечо и в наказание заставила ковылять много дней
кряду позади. Держала дурака на расстоянии и, сколько он ни выл, ни разу не
откликнулась, не остановилась, будто он, Ташчайнар, и не был ее волком,
будто он для нее не существовал, а если бы он и посмел снова приблизиться к
ней, чтобы покорить и ублажить ее, Акбара померилась бы с ним силами
всерьез, не случайно она была головой, а он ногами в этой пришлой сивой
паре.
Сейчас Акбара, после того как она немного поуспокоилась и пригрелась
под широким боком Ташчайнара, была благодарна своему волку за то, что он
разделил ее страх, за то, что он тем самым возвратил ей уверенность в себе,
и потому не противилась его усердным ласкам, и в ответ раза два лизнула в
губы, и, преодолевая смятение, которое все еще давало себя знать неожиданной
дрожью, сосредоточивалась в себе, и, прислушиваясь к тому, как непонятно и
неспокойно вели себя еще не народившиеся щенята, примирилась с тем, что
есть: и с логовом, и с великой зимой в горах, и с надвигающейся исподволь
морозной ночью.
Так заканчивался тот день страшного для волчицы потрясения. Подвластная
неистребимому инстинкту материнской природы, переживала она не столько за
себя, сколько за тех, которые ожидались вскоре в этом логове и ради которых
они с волком выискали и устроили здесь, в глубокой расщелине под свесом
скалы, сокрытой всяческими зарослями, навалом бурелома и камнепада, это
волчье гнездо, чтобы было где потомство родить, чтобы было где свое
пристанище иметь на земле.
Тем более что Акбара и Ташчайнар были пришлыми в этих краях. Для
опытного глаза даже внешне они разнились от их местных собратьев. Первое -
отвороты меха на шее, плотно обрамлявшие плечи наподобие пышной
серебристо-серой мантии от подгрудка до холки, у пришельцев были светлые,
характерные для степных волков. Да и ростом акджалы, то бишь сивогривые,
превышали обычных волков Прииссыккульского нагорья. А если бы кто-нибудь
увидел Акбару вблизи, его бы поразили ее прозрачно-синие глаза - редчайший,
а возможно, единственный в своем роде случай. Волчица прозывалась среди
здешних чабанов Акдалы, иначе говоря, Белохолкой, но вскоре по законам
трансформации языка она превратилась в Акбары, а потом в Акбару - Великую, и
между тем никому невдомек было, что в этом был знак провидения.
Еще год назад сивогривых здесь не было и в помине. Появившись однажды,
они, однако, продолжали держаться особняком. Попервоначалу пришельцы бродили
во избежание столкновений с хозяевами большей частью по нейтральным зонам
здешних волчьих владений, перебивались как могли, в поисках добычи забегали
даже на поля, в низовья, населенные людьми, но к местным стаям так и нe
пристали - слишком независимый характер имeла синеглазая волчица Акбара,
чтобы примыкать к чужим и пребывать в подчинении.
Всему судия - время. Со временем сивогривые пришельцы смогли постоять
за себя, в многочисленных жестоких схватках захватили себе земли на
Прииссыккульском нагорье, и теперь уже они, пришлые, были хозяевами, и уже
местные волки не решались вторгаться в их пределы. Так, можно сказать,
удачно складывалась на Иссык-Куле жизнь новоявленных сивогривых волков, но
всему этому предшествовала своя история, и если бы звери могли вспоминать
прошлое, то Акбаре, которая отличалась большой понятливостью и тонкостью
восприятия, пришлось бы заново пережить все то, о чем, возможно, и
вспоминалось ей порой до слез и тяжких стонов.
В том утраченном мире, в далекой отсюда Моюнкумской саванне, протекала
великая охотничья жизнь - в нескончаемой погоне по нескончаемым моюнкумским
просторам за нескончаемыми сайгачьими стадами. Когда антилопы-сайгаки,
обитавшие с незапамятных времен в саванных степях, поросших вечно
сухостойным саксаульником, древнейшие, как само время, из парнокопытных,
когда эти неутомимые в беге горбоносые стадные животные с широченными
ноздрями-трубами, пропускающими воздух через легкие с такой же энергией, как
киты сквозь ус - потоки океана, и потому наделенные способностью бежать без
передышки с восхода и до заката солнца, - так вот когда они приходили в
движение, преследуемые извечными и неразлучными с ними волками, когда одно
спугнутое стадо увлекало в панике соседнее, а то и другое и третье и когда в
это поголовное бегство включались встречные великие и малые стада, когда
мчались сайгаки по Моюнкумам - по взгорьям, по равнинам, по пескам, как
обрушившийся на землю потоп, земля убегала вспять и гудела под ногами так,
как гудит она под градовым ливнем в летнюю пору, и воздух наполнялся
вихрящимся духом движения, кремнистой пылью и искрами, летящими из-под
копыт, запахом стадного пота, запахом безумного состязания не на жизнь, а на
смерть, и волки, пластаясь на бегу, шли следом и рядом, пытаясь направить
стада сайгаков в свои волчьи засады, где ждали их среди саксаула матерые
резчики, - то звери, которые бросались из засады на загривок стремительно
пробегающей жертвы и, катясь кубарем вместе с ней, успевали перекусить
горло, пустить кровь и снова кинуться в погоню; но сайгаки каким-то образом
часто распознавали, где ждут их волчьи засады, и успевали пронестись
стороной, а облава с нового круга возобновлялась с еще большей яростью и
скоростью, и все они, гонимые и преследующие, - одно звено жестокого бытия -
выкладывались в беге, как в предсмертной агонии, сжигая свою кровь, чтобы
жить и чтобы выжить, и разве что только сам бог мог остановить и тех и
других, гонимых и гонителей, ибо речь шла о жизни и смерти жаждущих
здравствовать тварей, ибо те волки, что не выдерживали такого бешеного
темпа, те, что не родились состязаться в борьбе за существование - в
беге-борьбе, - те волки валились с ног и оставались издыхать в пыли,
поднятой удаляющейся, как буря, погоней, а если и оставались в живых,
уходили прочь в другие края, где промышляли разбоем в безобидных овечьих
отарах, которые даже не пытались спасаться бегством, правда, там была своя
опасность, самая страшная из всех возможных опасностей, - там, при стадах,
находились люди, боги овец и они же овечьи рабы, те, кто сами живут, но не
дают выживать другим, особенно тем, кто не зависит от них, а волен быть
свободным... |
|
zvezda_VD, Сама в шоке,мне так нравится этот роман,вдруг впомнила и вот решила сделать пост,как написано ,а?Просто шикарно описаны волки,идет сравнение с человеком,в этом что то есть...
