При любых наших местных режимах –
То болото, то воля без дна, –
При распадах любых и зажимах
Ты у нас оставалась одна.

При Борисе, при Лёне и Мише,
Что спешили престол занимать,
Ты казалась сильнее и выше,
Чем гранитная Родина-мать.

Чем владели они? Кабинетом,
Да и то невеликой красы,
А тебя называли при этом
Королевой советской попсы.

Золотая, бескрайняя жила
Украин, Казахстанов, Расей –
То есть то, чем дышало и жило
Населенье Евразии всей.

И застой, и явленье свободы –
Нынче знаки минувших годин,
А соитья твои и разводы
Были темою номер один.

Ни намеком, ни сплетней, ни басней
Не колеблется твой пьедестал.
На тебя замахнуться опасней,
Чем на Путина. Я бы не стал.

И теперь с олигархом в охапке
Ты сияешь в рядах правоты.
Я не верю, что это за бабки:
Слава Богу, не Бабкина ты!

Даже нанятой прессой обгавкан
(«Вы еще не видали проблем!»),
Но тандем «Пугачева и Галкин»
Тут сильнее, чем прочий тандем.

Прежний строй еще крепок как будто
И от страха свободен притом,
Но замес Пугачевского бунта –
Говорящий и важный симптом.

Видно, черный настал понедельник
Для начальства и верного пса,
Если вслед за владельцами денег
Изменила им даже попса.

Охлобыстин, неглупый мужчина,
Возгласил, торжества не тая:
«Сатана просмотрел арлекина!»
«Арлекино», – добавил бы я. 

 Явление Ивана Охлобыстина в мою жизнь пришлось на момент катастрофы. Начался тот кошмар на втором курсе института. Я была молодой, красивой, удачливой актрисой. И вдруг перестала сниматься. Просто отказывалась от предложений — без причин. Или соглашалась, но на пробы не являлась. В какой-то момент я с ужасом осознала, что не хочу ничего. Ничто не имело ценности и смысла. Наступил период жуткой, затяжной депрессии: сутками валялась на кровати с остановившимся взглядом. Все раздражало, хамила всем без разбору — я была невыносима. Друзья в тот момент от меня отвернулись. Кошмар нарастал как снежный ком, объяснения этому у меня не было. Откуда было знать тогда, что безразличие к Богу ведет к безразличию ко всему остальному, ведет к распаду, что для того чтобы родиться, нужно умереть. В духовном смысле. Тогда я была вполне готова к реальному суициду. Не знала иного способа избавиться от состояния внутреннего ада, смерти — ощущения черной трубы, из которой нет выхода. Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы Господь не протянул мне руку. Это была рука отца Иоанна, тогда еще Ивана Охлобыстина. «Я спасу тебя, любимая!» — сказал он. И не обманул. Было это так. Мне нужно было аккредитоваться на Московский кинофестиваль. В Доме кино, как всегда, роились толпы людей, издавая мерный гул. Я, кивая во все стороны знакомым, иду по лестнице вверх. Он — вниз. Видит меня, я — его. И звук вдруг выключили. Как в замедленной съемке, мы продолжаем идти навстречу, ступенька за ступенькой, смотрим друг на друга — глаза в глаза. Поравнялись, не остановились, не заговорили. Но взгляды сцепились намертво. У меня шея вслед за взглядом разворачивается на сто восемьдесят градусов, у него шея разворачивается на сто восемьдесят градусов, каждый движется по своей траектории: я — наверх, он — к выходу. И — бац! — дверь хлопнула его по голове. Я рассмеялась. А он крикнул: «Ты будешь моей!» У этого немого кино были десятки зрителей, но я никого не видела и не слышала. Ничего, кроме этих трех слов. Мы были одни — в моей трубе, но она уже не была черной, через открытую им дверь забрезжил свет. Он ушел, а я со всей очевидностью поняла, что люблю его. Не обомлела, не пылала, просто констатировала: вот он! В тот же вечер мы с друзьями обмывали аккредитацию в культовом клубе «Маяк».  И тут подошел он: — Не желаете прогуляться? — Да. Если вы отвезете меня домой. Он взял меня за руку и больше не отпускал никогда. Вот уже пятнадцать лет мы движемся по одной траектории. Все, что было до Ивана — то есть жизнь Оксаны Арбузовой, — я помню плохо. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». Иван Охлобыстин — точка отсчета, начало новой, нашей эры. Все, что было до н.н.э. — прежняя оболочка, обветшало и отшелушилось с годами. Как в известной русской сказке про Ивана-царевича и Царевну-лягушку. Память сохранила лишь те срезы, что связаны с дорогими сердцу людьми, органично перекочевавшими в новую жизнь. Семья Охлобыстиных — шумная и вечно орущая. Друзья говорят: глядя на нас, можно подумать, что итальянцы пришли в православие. Но в редкие минуты покоя в старой тушинской квартире, которая досталась еще моему деду, я предаюсь воспоминаниям, закрываю глаза и слышу шарканье бабушкиных тапочек по паркету. Бабушка была красавицей. Ее первый муж, какой-то ярый комиссар, стрелял в нее, решив, что убил, — застрелился сам.  

.... Мой Иван — не царевич. Охлобыстин круче, потому что, в отличие от своего сказочного тезки, разглядел свою суженую под ее прежней «аварийной» скорлупой. А ему достался крепкий орешек. Меня называли «карьеристкой» и были правы. Я очень хотела сделать через него карьеру. И я сделала ее! Карьеру его жены. И абсолютно счастлива, что я его «деко-а-ция», что он в центре, а я сбоку. Он говорит всем, что называет меня «моя Кыса» просто потому, что букву «р» не выговаривает. И мне нравятся его шутки. Мне вообще нравится все, что бы он ни делал. Но к этому еще нужно было прийти. В тот вечер, после «Маяка», мы долго гуляли по Москве, сидели на какой-то набережной, болтали под шампанское. Он предложил мне руку и сердце. Моя страшная депрессия тут же улетучилась. Я поняла: что есть — то и хорошо. И что хорошо — то и есть. Это блестящая формула смирения, озвученная Михаилом Рощиным в замечательном фильме «Старый Новый год» во времена глубокого безбожного застоя. Но место депрессии занял параноидальный страх — потерять. И у нас обоих возникла одна и та же мысль: единственное место, которое нам даст возможность сохранить обретенное, — Церковь. Это было свыше. Откуда еще было взяться этой мысли? Он предложил пойти в храм и причаститься. Мы оба не знали, что это и как это, но назавтра пошли и все узнали в ближайшем храме. Нам велели попоститься день и прийти на исповедь. Я ужасно боялась. Уйму своих грехов я не считала грехами, только по мере воцерковления глаза открылись. Исповедь была недолгой, а вот служба показалась бесконечной. Причастившись, я пулей вылетела из храма. В тот же день мы договорились с исповедовавшим нас священником о венчании. — Венчаться будем втайне от всех, вдвоем. Ты будешь в простом ситцевом платьишке, — размечтался Ваня. — А ты — в косоворотке. Таинство так таинство. Без всякого пафоса, — вторила я. Но мама сказала, что это не только наш праздник, что мы не имеем права лишать ее радости и все будет как у людей. «Мама всегда п-рр-ава», — отреагировал Ваня. И в секунду уничтожил «аварийные» последствия — детская привязанность к родителям вернулась и утроилась, авторитет родителей занял надлежащее место, видеть их, быть рядом снова стало необходимой потребностью. Мы с Ваней хотели немедленно подать заявление в загс, но у нас не было документов. Накануне он стал виновником аварии, пострадавший майор милиции отобрал у нас паспорта до момента выплаты ущерба. Денег не было. Мы взяли с собой Диму Харатьяна, и бюрократические баррикады Грибоедовского дворца рухнули перед натиском обаяния главного гардемарина — дату свадьбы назначили. В эти же дни между нами произошла самая страшная за всю нашу жизнь ссора. Из-за Брюса Уиллиса и Стивена Сигала. Ваня считал Брюса круче, а я наоборот. Мы орали друг на друга до посинения. Я заявила: «Раз так, я не буду твоей женой». Теперь-то я понимаю, что это было искушение после причастия — обычное дело. И признаю, что ошибалась, — Брюс круче. Ваня тоже признал и преклоняется теперь перед Сигалом. Но мы больше не ссоримся по этому поводу, мы смеемся. Состоялось и официальное сватовство. Жениха ждали к четырем часам, он не пришел — ни в четыре, ни в пять и ни в шесть. Мы просидели за накрытым столом до вечера. Как Каменный гость, он явился в полночь. К этому времени все были крайне раздражены. Раздался звонок, мама открыла дверь. Жених с немытыми засаленными волосами, в каких-то мокасинах на босу ногу, стоял на коленях и держал в зубах ромашки, которые сорвал на ближайшей бензоколонке. Так, молча, он просил прощения. За столом все еще были сильно напряжены, он решил разрядить обстановку, встал и сказал: «Валентина Степановна, я хочу, чтобы вы знали обо мне все», — и сорвал с себя рубашку. Все увидели его зататуированный торс. Маневр удался — мама оттаяла и пала под натиском искренности и невероятного обаяния Вани. Папа свое благословение шепнул мне на ушко: «Он от тебя сбежит, потому что ты тупа как пробка. Ты вот что: покупай с утра газетку, учи наизусть, а вечером ему пересказывай — за умную сойдешь». Ваня хохотал от души. Поскольку я не обладаю ни его умом, ни обаянием, страшно боялась не понравиться его маме. «Не бойся, любимая, моя мама — хохотушка», — успокаивал он. Альбина Ивановна, уютная, домашняя и веселая, встретила меня так, что сразу стало легко и просто. Мама спросила младшего сына: — Ну что, Стасик, отдадим Ваньку? — Ага, — что-то дожевывая, благословил девятилетний Стасик. Сказано — сделано. Рано утром четвертого октября 1995 года мы поехали венчаться. Не было еще понимания, что мы стоим перед Богом, но от незнакомого радостного чувства, волнения и ответственности ладони были влажными. Я не понимала слов «да прилепится муж к жене своей», но чувствовала, что это важно. Зато на словах «да убоится жена мужа своего» на лице моего мужа отразилось состояние полного счастья. У нас есть одна-единственная фотография. Из окон храма бьют два луча солнца и падают к нашим ногам. И такое ощущение светлое, чистое, будто наши ангелы-хранители рядом. Мы очень устали, но когда таинство свершилось, я была счастлива — не потому, что закончилось, а потому, что поняла: «Он — мой!» В тот же день были регистрация и свадьба, очень помпезная — в ресторане МХАТа. С морем цветов, шампанского и именитых гостей — Ваня постарался от души. Но на свадьбе не было испытанного на венчании чувства — как его определить словами: может быть, это называется словом «благодать»? Я только и думала: как бы не сверзиться с высоких каблуков, не наступить на платье, как бы не то, как бы не это. Вся свадьба перекочевала из ресторана к нам домой и гудела неделю. Саша Скляр, как был в смокинге и туфлях, рухнул в спальне. Мы сидели в другой комнате, пили-пели, я там же прикорнула на диванчике прямо в невестином платье. Мой заботливый муж перенес меня в спальню, уложил рядом с Сашей Скляром и стал щелкать фотоаппаратом. Потом демонстрировал всем документальное доказательство супружеской неверности в первую брачную ночь. Свадебного путешествия не было, потому что Иван Охлобыстин — трудоголик, работает безостановочно. Но на наличии денег почему-то это не сказывалось. Свадьба была в долг, кольца купили самые дешевые. Все, что нам подарили, мы отдали майору милиции. На оставшиеся деньги Ваня купил в нашу съемную двухкомнатную квартирку на «Первомайской» три самых нужных вещи: бладхаунда Ханса, бильярдный стол и фонтан. В бильярд поиграть мы так и не смогли, потому что кий упирался в стены, он радовал только Ханса, который использовал его зеленое сукно как когтеточку. Фонтан, украшенный парочками влюбленных и голубей, своим монотонным плеском вызывал беспрерывный энурез у гостей, и мы его спешно подарили. Собаку пришлось отдать, когда родился первенец. Жить мы умели. Я никогда специально не принимала решения перестать быть актрисой. После свадьбы мне поступило заманчивое предложение сниматься в Германии. Мы купались в любви, и расставаться не хотелось, но муж отреагировал неожиданно: «Пригласи режиссера, посидим, побалакаем, видно будет». Режиссер пришел в гости. Вдруг мой муж мало-помалу начинает ему хамить, дальше — больше. Тот обиделся — нет роли. Потом Валера Тодоровский звал меня в «Страну глухих» на одну из главных ролей. Это было лестно, но я была беременна, съемки для меня в этот период неприемлемы. Может, я бы и хотела поработать, но потом была беременна перманентно. Тут уже не Иван влиял на ситуацию, а Господь, который беспрерывно дарил нам детей. А сегодня я хочу совершенствоваться только в одной профессии — жены и матери. «Ах какой хорошенький!» — произнесла врач, глядя в ультразвуковой монитор. Это был следующий — после Ваниного предложения — самый потрясающий момент в жизни. Рот приклеился к ушам, как у Буратино. Я блаженствовала под волшебные слова: размер плода, сердцебиение... Муж тоже. Мы сидели, обнявшись, и представляли, как толстый розовощекий бутуз будет бегать по квартире, как будет много-много детишек. Но первый обязательно будет мальчик-бутуз. Всю беременность мы называли его Егорушкой. На УЗИ Анфиска упорно показывала попу, но народная примета — острый живот — обещала мальчика. Токсикоз был лютый, как во все мои беременности. Анфиска угрожала выскочить раньше времени — ей не нравился запах сигарет. Я дала слово бросить курить, и угроза миновала. Больше я не курила никогда. 

... Первые годы нам с Ваней было очень тяжело, как, наверное, всем, кто так скоропалительно женился. Это называется — никто не хотел уступать. Мы ссорились ужасно. Причины не важны. Я, инфицированная «аварийным» вирусом, считала, что он должен носиться со мной как с принцессой. А он приходил с работы уставший, и прыгать вокруг него должна была я. Я не знала, что именно так должна себя вести нормальная жена, и вела себя как ненормальная жена. У нас был уговор — свои носки он стирает сам. Но Ваня никогда этого не делал, разбрасывая их по всему дому. Я шла на принцип. Собирались горы носков. Анфиса была еще крошечная. Как-то слышу ее голос: «Папа, папа, папа». Я ей: «Папа на работе». Она: «Папа, папа». Смотрю, она сидит под столом и играет с его носком: «Папа, папа». Ваня стал просто выбрасывать носки, надевал новые. Может, эта холодная война закончилась бы разорением, если бы не Анфискина няня. Когда я увидела, как эта чужая женщина, в обязанности которой входило только за ребенком смотреть, молча налила в таз воды и перестирала все грязные носки моего мужа, мне стало стыдно. Больше мы носки не выбрасывали. 

... недосып и усталость были хроническими, я раздражалась, мечтала о том, чтобы Анфиса наконец научилась обходиться без меня. И тут я забеременела Дусей, не прошло и полугода. Это был шок. Но  Дуся давалась легко. Добрые люди посоветовали, и я воспитывала ее по системе, по которой категорически нельзя воспитывать детей. Если ребенок кричит, не нужно бежать к нему сразу — это баловство: покричит и перестанет.  

... По этой же методике дети спали в отдельной комнате. Это была чудовищная ошибка, я чуть не расплатилась за нее жизнью третьего ребенка, Вари. Однажды я оставила ее запеленутую с ручками, накрыла одеялом, прилегла в своей комнате и отключилась. Варя сползла под одеяло и задохнулась. Когда я проснулась, она была в предсмертном состоянии: абсолютно синее лицо и навыкате огромные глаза. Несколько дней она провела в реанимации. Врач развел руками: «Состояние крайней тяжести». И это было делом моих собственных рук. По всему, меня можно было лишить родительских прав. 

... Варечку Ваня держал на руках умирающей, пережитый страх так довлеет над ним, что если бы не я, ей разрешалось бы все. И она умело этим пользуется. По ней, конечно, плачет ремень, очень широкий. Кстати, этот пресловутый тезис отца Иоанна о необходимости жесткого воспитания отцовским ремешком — чистая байка. Он и детей научил: они наперебой радостно вещают доверчивым журналистам, что детей надо бить и от этого они становятся жирными и розовощекими. Варя очень одаренная, играет на гитаре и поет. Ей все дается легко, она раньше всех научилась читать и, если б не лень, была бы круглой отличницей. Учеба хорошо дается и Дусе, она девчонка целеустремленная, рогом землю роет. Ей однажды класс объявил бойкот, так Дуся, ничтоже сумняшеся, взяла да и объявила бойкот классу. Анфисе же учеба дается тяжело. Сейчас у нее появляются отцовские бунтарские наклонности. Она уже не все принимает как аксиому, хочет дойти своим умом. Это не касается Церкви, она человек верующий. Вот одеваться стала смешно, крикливо, ярко. Отец Иоанн, соблюдая золотую середину, дает детям послабления, покупая всякие подростковые примочки в виде черепов и ошейников с шипами. Вася — наш долгожданный мальчик — родился в Ташкенте, в самом что ни на есть захудалом роддоме. Свет голой лампы бил в глаза и днем и ночью, как в пыточной. Там же Васю наградили стафилококком и клебсиеллой. Зато отца Иоанна туда пустили сразу после родов. Он очень удивился, что у нас мальчик, был невыразимо рад и умолял меня быть крайне аккуратной и ничего не оторвать ему по неосторожности. Мальчики в семье — мамины. Они самым нежнейшим образом любят меня. Вася — это отдача, полная отдача. Он замечательный, и он мужичок. Когда видит, что я устала, не в настроении, подойдет, нежно обнимет, поинтересуется, отчего я грустная. Целует мне руки и говорит слова, которые совершенно не ожидаешь от девятилетнего мальчика: «Я благодарен Богу за то, что у меня такая мама», или «Если у меня будет жена, то только такая, как ты», или «Не грусти, мамочка, я никогда тебя не брошу, я всегда буду с тобой». И сердце мое ликует, и грусть отступает.  

... Каждое утро, проснувшись, я благодарю Бога за то, что имею, и трижды за то, чего не имею. Потом я бегу и целую спящего мужа. Я могу не поцеловать детей, но мужа целую обязательно. Это не ритуал, это потребность — Ваня полночи стучит по «клаве», как радистка Кэт, поэтому я сплю с детьми и успеваю соскучиться за ночь. Потом я возглашаю подъем детям. Потом истошно, как петух, ору еще и еще. Потому что никто не встает ни с первого раза, ни со второго, ни с третьего. Кого-то надо нежно тормошить, кого-то надо треснуть по попе. Я их понимаю, потому что отсыпаются они только в каникулы, в свободные от школы дни — все в храме. Кроме того, я отвожу их в школу на полчаса раньше, чтобы на обратном пути успеть на службу и причастить Савушку. Потом мы с Савенькой возвращаемся, кормим папу и отправляем на работу. Если он уходит раньше, никогда меня не будит, требуя завтрака, — деспотизма Ваня лишен начисто. Если я устала и не приготовила, он не устраивает сцен и кормится сам. Пока толпы нет, я суечусь по дому. Ни одна, самая навороченная, стиральная машина не выживает у нас долго, потому что работает безостановочно. Кстати, первая из них появилась в доме только с четвертым ребенком. Дети возвращаются из школы, все, кто в это время бывает у нас в гостях, просто умирают со смеху — ко мне выстраивается галдящая очередь: мама, помоги! У мамы, увы, часто не выдерживают нервы, и она выходит из себя. Уроки перемежаются беготней по кружкам: Варя — на гитару, Дуся — на гитару, Вася — на рисование, Нюша — на лепку, Анфиса — в бассейн и на английский. 

... Процесс отхода ко сну у нас мучительный и долгий. Я обязательно и не меньше часа перед сном читаю — Евангелие, Жития Святых, сказки — и большим, и маленьким. И только они успокоились, за дверью раздается характерное покашливание и — фьють — всех шестерых вихрем сдувает с постелей. Расталкивая друг друга локтями, с криками «Папочка-папулечка» они несутся навстречу отцу Иоанну. Папа для них кумир и незыблемый авторитет. Они со всех сторон облепляют его двадцатью четырьмя конечностями, седлают и зацеловывают сверху донизу. Все мои усилия насмарку, начинается междусобойчик, процесс укладывания затягивается на неопределенное время. Но разве я могу их за это наказывать? Тем более что сама — туда же. Радуюсь приходу мужа как ребенок, потому что скучать начинаю с утра. Когда он звонит, я всякий раз расцветаю как майская роза, будто у нас медовый месяц. Мне все время хочется быть с ним рядом, бок о бок, я с трудом дожидаюсь вечера. 

... Как ни странно, несмотря на мое озвученное папой скудоумие, отец Иоанн всегда дает мне читать свои тексты. И прислушивается к моим советам. Когда он писал книгу «14-й принцип», со второго этажа дачи регулярно раздавался крик: «Кыса! Сюда! Немедленно! Если ты меня не послушаешь сейчас же, я устрою скандал». И читал мне каждую законченную главу. И мне нравится быть ему нужной. Когда наш папа-работоман позволяет себе отдыхать, мы все вместе ездим в гости, ходим в походы и в лес за грибами. 

... В какой-то момент Ваня буквально влюбился в Пресвятую Богородицу. По-детски, как ребенок в мать. У него был такой мощный заход в магазин, с зарплаты в «Коммерсанте» он на все деньги купил иконы с образом Богородицы. И если до этого момента он всюду развешивал только мои фотографии, то теперь всюду были иконы. И это не любование живописным искусством иконописца. Это такое благодатное живое ощущение, что икона — окно, через которое реальная, но непостижимая, земная женщина, Богородица, взирает на тебя с небес. Ваня продолжал писать и сниматься в кино. Но все это вдруг перестало приносить удовлетворение, он работал через силу, чтобы как-то прокормить нас. У него началась жуткая депрессия, как у меня когда-то. Он хотел быть священником, но не считал себя достойным. Я была «за» всеми фибрами души и каждой клеточкой тела. Но он никак не мог решиться, оттягивал разговор с духовным отцом. И продолжал страдать — маялся, ходил с серым лицом. Это видно было только мне. На людях он всегда надевает дежурный смайл и балагурит, а у самого неподъемная тяжесть в душе. Я пригрозила: «Нет сил больше на это смотреть! Если ты не поговоришь с батюшкой, это сделаю я». И разговор состоялся. Ваня вышел сияющий: «Я, наверное, сошел с ума, но батюшка сказал мне, что я скоро буду священником». Проходят три дня. Случай сводит его с Ташкентским митрополитом Владимиром, тот попросил подвезти его, по дороге у них спустилось колесо. В общем, во время этого дорожного приключения владыка Владимир предложил рукоположить его в сан священника у себя, в Ташкенте. Когда я узнала, у меня все замерло внутри, слезы брызнули. Это было чудо! У меня перед глазами есть эталон — семья отца Владимира и матушки Нины, я подспудно стремилась и продолжаю стремиться к нему. Матушка Нина — недостижимый пример для меня во всем, я хотела походить на нее хотя бы внешне. Она носит длинную юбку и платок, и я надела. Матушка не носит брюки, и я не стану. Мне никто не запрещал, нет в этом никакого насилия над собой. Вот когда мне нужно было на «Кинотавре» нести на себе вечернее платье — вот это было серьезным испытанием. Я страстно желала, чтобы Ваня стал отцом Иоанном. А я бы — матушкой Ксенией. Мечта могла стать реальностью, и мы отправились в Ташкент — тогда с тремя детьми. Было и Божие благословение на священство, что стало очевидным уже на обратном пути. Нас задержали на границе — у меня не было с собой свидетельств о рождении детей. Пограничники недоумевали: как по фитюлькиным бумажкам — простым ксерокопиям — мы прошли по дороге в Ташкент две границы без сучка без задоринки? В дьяконы отца Иоанна рукоположили на Рождество. Предполагалось, что мы пробудем в Узбекистане не больше двух недель. Проходит месяц, другой. А владыка тянет и тянет. Мне уж срок рожать. Тут владыка назначает день рукоположения, но с условием — если, мол, матушка Ксения до этого времени не родит. Не знаю, почему он так сказал. Может, Господь так испытывает нашу веру и устраивает каждому маленькие, но очевидные чудеса. Всю эту лишнюю неделю я, чувствуя малейшее напряжение в животе, обнимала его и приговаривала: «Ну миленький, посиди еще немножко, ну пожалуйста, не вылезай». Васенька послушался. Отца Иоанна рукоположили на Торжество Православия, наутро я родила первого мальчика. Такое двойное чудо не могло обойтись без искушений. Есть такой момент во время Таинства рукоположения, когда рукополагаемый должен снять обручальное кольцо в знак того, что обручение с Христом, с Церковью для него первично. Я, переполненная гордости, не сводила с него глаз. И тут — заминка. Кольцо не снимается. И как же он на меня посмотрел... В глазах была почти ненависть. Не могу передать, как тяжел был для меня этот взгляд в миг исполнения мечты. Слезы радости стали горчить. «Не помню ничего такого, не придумывай!» — сказал мне потом отец Иоанн. Что это было? Может, Господь послал мне это ощущение, чтоб не шибко гордилась?.. Отец Иоанн, как обычно, украшал наш быт всякими прикольными придумками. «Операция «Арамис» (так он назвал рукоположение) завершена, переходим к операции «Ришелье» — линяем», — шутил он. Но «слинять» мы смогли только через полгода. Полагаю, так владыка Владимир испытывал послушание новоиспеченного священника. Зима была необычно морозной для Ташкента, батареи не справлялись — лепнина на стенах в нашей квартире отваливалась от конденсата. Мы укрывались дубленками. Зато нас согревало тепло гостеприимных людей, очень полюбивших отца Иоанна. А весной наступил истинный рай. На фрукты и орехи мы уже просто смотреть не могли — переели. Все бы хорошо, не хватало только Софийской набережной, нашего храма, где ты чувствуешь себя как в некоей оранжерее под присмотром грамотного садовника. Только лютая тоска по нечеловеческой любви духовного отца заставляла рваться в Москву. Вернувшись, отец Иоанн начал служение в приходе отца Димитрия Смирнова. Он решил для себя, что не хочет получать деньги за служение. Рассчитывал зарабатывать писательством. Он долго работал над сценарием сериала по «Житиям Святых», но не нашел спонсоров. Была масса других проектов, так сказать, с духовной составляющей — никто денег давать не хотел. Несколько лет мы прожили в состоянии крайней нужды. Были практически на полном содержании одного сочувствующего состоятельного мусульманина. Как-то отец Иоанн сказал: «Я ловлю себя на том, что при встрече с ним просьба о деньгах уже написана в моих глазах. Меня это уничтожает». В то же время за требы — если он кого-то крестил, соборовал, отпевал — он тоже стеснялся брать деньги. Долги были уже космическими. Ему все время предлагали сниматься, но он считал, что не имеет права. Он отказался даже от роли в «Острове», о чем очень сожалеет. Помню, как я с гордостью говорила, что отец Иоанн не будет больше сниматься. И Господь меня смирил. Мы сдались, Ваня снова начал работать в кино. Когда я провожала его на съемки «Распутина» в Петербург, ужасно нервничала. Отец Иоанн сказал: «Только не говори мне ничего сейчас. Я и так чувствую себя преступником. Просто поддержи меня, просто поддержи». Я, конечно, помчалась с этим к отцу Владимиру. — Батюшка, все пропало! — Ну что вы такое говорите... Он всегда начинает говорить со мной на «вы», когда я несу чушь. А я только услышу его голос — и, как по мановению волшебной палочки, возвращается надежда. Батюшка сказал, что лучше пусть отец Иоанн снимается, чем впадет в отчаяние. Потом отец Иоанн обратился с письмом к патриарху Алексию, я всегда буду молиться за него. Он прислал ответ — не помню всего, что там было написано, но точно были слова, что «очень грустно», но «ради семьи» можно. Не было такого, что, мол, снимайся, отец, во славу Божию. Это письмо нас очень поддержало. Несколько лет отец Иоанн совмещал служение с актерством. Он рад, что может обеспечивать семью. Ему нравится не то, что он актер, а ощущение, что он выполняет свой долг, как он его в данный момент разумеет.  Но я, как мало кто, понимаю, что эта работа — жертва с его стороны, серьезная жертва. Он написал в одной статье, что теперь видит только деньги и грустные глаза своей жены. Его осудили многие. Отец Иоанн принял решение просить патриарха о временном приостановлении его в служении, чтобы осадить эту волну осуждения, чтобы его образ жизни не рикошетил в существо Церкви. Представляю, как радовались те, кто считал рукоположение отца Иоанна пиар-ходом. Но только Господь видит сердце человека и может судить. Положительный ответ от святейшего был для меня страшным ударом, несмотря на то, что это произошло по просьбе отца Иоанна. Мы поехали за ответом вместе: нельзя совершать таинства, нельзя носить ни иерейский крест, ни подрясник, пока снимаетесь в кино. Вышли из храма на улицу. В глазах стояли слезы. Меня знобило не то от мороза, не то от расстройства. И отец Иоанн сказал: — Кысонька, пойдем купим тебе шубу. — Ты надеешься этим поднять мне настроение? — Нет. Просто пойдем и купим шубу. У тебя же никогда не было шубы. Пока я примеряла шубу, к отцу Иоанну подошла незнакомая женщина и, протянув к нему руки, попросила благословения. «Простите, но я не имею права вас благословить. С сегодняшнего дня я в запрете», — отец Иоанн зашел в примерочную и снял подрясник. Я расплакалась. Женщина подошла ко мне: «Не расстраивайтесь, матушка, священство нельзя снять как шубу. Невозможно перестать быть священником, Христово Таинство нельзя отменить». Это так. Мне трудно оценить моего мужа как актера, как литератора. Я не могу быть объективной и ориентируюсь на мнение зрителя, читателя. Мне нравятся его потрясающие статьи на духовные темы. Но больше всего мне нравится мой муж как священник. Мне больно, что рухнули мои мечты, что у него нет живота, нет огромной бороды по пупок, что он не может выйти на амвон и сказать пламенную проповедь. Я уговариваю себя, что не все желания должны исполняться. Нужно еще что-то сделать для этого, что-то претерпеть, что-то переосмыслить или просто время должно пройти. Но есть моменты, когда это понимание выше моих сил. Я то и дело впадаю в панику и выношу мозг отцу Иоанну своим раздвоением: хочу, чтобы он вернулся к служению, чтобы он был только священником, но регулярно прошу у него денег. Отец Иоанн всякий раз на всплески моего недовольства терпеливо повторяет: «Кыса, ты что, в Бога не веруешь?» И я опять недовольна. Но уже — своим недовольством. Потому что как христианка, жена я должна быть довольна всем и за все благодарить Бога. Значит, такой у нас с отцом Иоанном путь. Можем ошибаться мы, немощные человеки, но главный режиссер жизни не ошибается, управляет миром премудро. И все — даже совершенные недоразумения — силен обратить во благо. В секунду, в миг. И мы дождемся этого мига. Однажды Господь уже сотворил такое чудо с моей жизнью. Актриса Оксана Арбузова умерла. Зато есть Анфиса и Дуся, Вася и Савва, Варвара и Иоанна. Не знаю, кем они станут. Главное, чтобы они не покидали Церковной ограды. Есть отец Иоанн. Он непременно будет настоящим священником. А я — с ним. Но мне мало просто быть с ним. Его деко-а-цией. Я хочу и должна стать настоящей матушкой, его опорой, его ребром.  

Оксана Охлобыстина Коллекция. Караван историй

Актриса Оксана Арбузова умерла. И виной тому Иван Охлобыстин. Я — соучастница. Этот носатый, картавый малоприятный человек стал моим тотемным божеством. А я, Оксана Охлобыстина, позвольте представиться, — его «деко-а-ция». Так, мило грассируя, изволит величать меня любимый.

Явление Ивана Охлобыстина в мою жизнь пришлось на момент катастрофы. Начался тот кошмар на втором курсе института. Я была молодой, красивой, удачливой актрисой. И вдруг перестала сниматься. Просто отказывалась от предложений — без причин. Или соглашалась, но на пробы не являлась. В какой-то момент я с ужасом осознала, что не хочу ничего. Ничто не имело ценности и смысла. Наступил период жуткой, затяжной депрессии: сутками валялась на кровати с остановившимся взглядом. Все раздражало, хамила всем без разбору — я была невыносима. Друзья в тот момент от меня отвернулись.

Кошмар нарастал как снежный ком, объяснения этому у меня не было. Откуда было знать тогда, что безразличие к Богу ведет к безразличию ко всему остальному, ведет к распаду, что для того чтобы родиться, нужно умереть. В духовном смысле. Тогда я была вполне готова к реальному суициду. Не знала иного способа избавиться от состояния внутреннего ада, смерти — ощущения черной трубы, из которой нет выхода. Не знаю, чем бы это все кончилось, если бы Господь не протянул мне руку. Это была рука отца Иоанна, тогда еще Ивана Охлобыстина. «Я спасу тебя, любимая!» — сказал он. И не обманул.

Было это так. Мне нужно было аккредитоваться на Московский кинофестиваль. В Доме кино, как всегда, роились толпы людей, издавая мерный гул. Я, кивая во все стороны знакомым, иду по лестнице вверх. Он — вниз. Видит меня, я — его. И звук вдруг выключили. Как в замедленной съемке, мы продолжаем идти навстречу, ступенька за ступенькой, смотрим друг на друга — глаза в глаза. Поравнялись, не остановились, не заговорили. Но взгляды сцепились намертво. У меня шея вслед за взглядом разворачивается на сто восемьдесят градусов, у него шея разворачивается на сто восемьдесят градусов, каждый движется по своей траектории: я — наверх, он — к выходу. И — бац! — дверь хлопнула его по голове. Я рассмеялась. А он крикнул: «Ты будешь моей!» У этого немого кино были десятки зрителей, но я никого не видела и не слышала. Ничего, кроме этих трех слов. Мы были одни — в моей трубе, но она уже не была черной, через открытую им дверь забрезжил свет. Он ушел, а я со всей очевидностью поняла, что люблю его. Не обомлела, не пылала, просто констатировала: вот он!

В тот же вечер мы с друзьями обмывали аккредитацию в культовом клубе «Маяк». И тут подошел он:

— Не желаете прогуляться?

— Да. Если вы отвезете меня домой.
Он взял меня за руку и больше не отпускал никогда. Вот уже пятнадцать лет мы движемся по одной траектории.

Все, что было до Ивана — то есть жизнь Оксаны Арбузовой, — я помню плохо. Моя жизнь разделилась на «до» и «после». Иван Охлобыстин — точка отсчета, начало новой, нашей эры. Все, что было до н.н.э. — прежняя оболочка, обветшало и отшелушилось с годами. Как в известной русской сказке про Ивана-царевича и Царевну-лягушку.

Память сохранила лишь те срезы, что связаны с дорогими сердцу людьми, органично перекочевавшими в новую жизнь.

Семья Охлобыстиных — шумная и вечно орущая. Друзья говорят: глядя на нас, можно подумать, что итальянцы пришли в православие. Но в редкие минуты покоя в старой тушинской квартире, которая досталась еще моему деду, я предаюсь воспоминаниям, закрываю глаза и слышу шарканье бабушкиных тапочек по паркету. Бабушка была красавицей. Ее первый муж, какой-то ярый комиссар, стрелял в нее, решив, что убил, — застрелился сам. Но об этой трагедии я узнала уже взрослой, а в моем безмятежном детстве было два отягчающих обстоятельства: пятидневка и гастродуоденит. Папа и мама — геолог и юрист — ударно трудились, детей отправляли на неделю за город, в детский сад. Моя старшая сестра Лена поливала горючими слезами всю дорогу до детсадовского автобуса. Я тяжелое расставание с родителями переживала молча. Зато я не могла удержать внутри ни одной доверенной мне тайны. Однажды накануне маминого дня рождения Ленка сказала:

— Я придумала для мамы та-а-кой сюрприз! Не скажу — разболтаешь.

— Ну, Леночка, ну, любименькая, я никому — ничегошеньки, чем хочешь клянусь...

— Я куплю маме... — она выдержала эффектную паузу, — гуся!

Я была в восторге. Гусь! Живой! Ах, как мне было жаль, что это придумала не я! Ну как мне было удержать в себе такую тайну?! Я ходила, наматывала вокруг мамы круги, меня распирало, я терпела, раздулась, как воздушный шарик... и лопнула. «Мамочка, только ты обещай, что Ленке не скажешь, она хочет подарить тебе гуся», — выпалила я на одном дыхании.

Мама почему-то восторга не разделила. Гуся на дне рождения не было. Ленка объявила мне бойкот, но я продолжала следовать за сестрой всюду, как те ножки в белых сандаликах в замечательной картине Элема Климова «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!» Подсматривала, подглядывала, ябедничала, за что Ленка беспрерывно меня лупила.

Я была сладкоежкой, тормоза не работали, поэтому конфеты от меня прятали. Искать их — было любимым развлечением. В этой азартной игре мне не было равных. Я все всегда везде находила и наедалась конфет до отвала. Все знали, что это я. Но мама начинала показательное расследование — всякий раз в надежде на мое покаяние. Все отказывались от совершенного преступления, а я чем хуже, почему я должна признаваться? Я стояла насмерть, клялась всеми клятвами и не сдавалась.

Но у мамы было мощное оружие: она прекращала со мной разговаривать. Это было самой страшной пыткой — и я признавалась во всем. Но упорно продолжала трескать спрятанные конфеты и отнекиваться. Пока не вмешался Господь — после очередного запретного лакомства меня увезли на «скорой». Гастродуоденит истребил мою страсть к сладкому. Добрую часть детства я провела в больницах и санаториях. И дело не только в болях в животе и глотании страшных зондов разных диаметров — мне было плохо везде, где не было мамы и папы. Я была бесконечно привязана к родителям.

Мама с папой создали прекрасную семью. Они никогда не ссорились. Подозреваю, что это вряд ли возможно, но мы, дети, этого не видели. Как они так сумели? Наверное, поэтому подспудно я всегда тоже хотела иметь семью. Мне повезло и со школой — реально, школьные годы чудесные.
Была и школьная любовь: мальчик Андрюша нравился мне все десять лет. Учителя были дивные. Я долгое время хотела стать учительницей, еще хотела быть врачом, но никогда актрисой. Никакой склонности к лицедейству я не проявляла. Но я стала актрисой — только для того, чтобы встретиться с Иваном Охлобыстиным. А с Иваном Охлобыстиным мы встретились, чтобы вместе идти к Тому, к кому рано или поздно придет каждый человек.

Случай — язык Бога. И на этом языке написана любая человеческая жизнь. Случай привел меня в театральный кружок. Это была дружная семья, и поэтому я застряла в нем на годы, а не потому, что хотела быть актрисой.

Потом случился телефонный звонок. Я только вошла домой после спектакля, и судьба голосом нашего чудного руководителя Надежды Семеновны
произнесла:

— Оксаночка, тут пришел режиссер. Он видел наш спектакль и хочет пригласить тебя сниматься в кино на роль гимназистки.

— Бегу, — успела выкрикнуть я, скидывая на ходу только что надетые тапочки.

Мне было тринадцать, я так хотела понравиться, что сразу вошла в роль скромной гимназистки. Получалось нелепо — на все вопросы режиссера я в ответ лишь молча опускала глазки, он не мог добиться от меня ни слова. На пробах выяснилось, что я совершенно ничего не умею. Но промысел и моя коса ниже попы сделали свое дело. Меня взяли на главную роль в фильме Леонида Белозоровича «Катенька». Снимали сцену, где главный герой уходит на войну, а Катенька, сестра его невесты, бежит за ним в ночной рубашке, встает на колени и плачет: «Гриша, Гришенька, я вас люблю, она вас не стоит». И дальше такой текст: «У меня зубы мельче — это красивее, я читала, и глаза у меня больше, и ресницы у меня гуще». На этом месте я не могла удержаться от смеха. Вдруг Белозорович говорит:

— Снимай трусы!

— Что-о-о!

— Ночнушка прозрачная, трусы все портят, не было тогда розовых трусов.

— Не сниму! — я была в ужасе.

— Снимешь! Иначе сцену запорешь. И гуд-бай!

Я — в слезы. Это было все, чего он добивался. Я все сыграла. Мой первый
фильм прошел скромно — это был «не формат». Очень светлый фильм, мои дети любят его смотреть, и мне за него не стыдно. Вторая картина «Наваждение» Николая Стамбулы тоже не была замечена. Но опять — случай. В Саратове на съемках я захлопнула дверь гостиничного номера, ключ был внутри. Все засуетились, собрались искать администратора. А я с балкона соседнего номера лихо перемахнула на свой балкон и открыла дверь. Это был десятый этаж! У Стамбулы глаза из орбит вылезли. И когда Туманишвили понадобилась этакая оторва для главной роли в фильме «Авария — дочь мента», он посоветовал меня.

Я всегда считала, что я замужем за очень известным человеком. Но только теперь, когда фанаты доктора Быкова не дают нам проходу, я поняла, что настоящая известность пришла к Ивану после «Интернов». В сорок четыре года. А со мной это случилось в шестнадцать! «Авария! Смотрите — Авария!» — неслось отовсюду. На проспекте Калинина красовалась моя фотография, огромная, в размер книжки-высотки. Звездный час! Глянец! Но память ассоциирует этот момент славы не с кайфом, а с соленым привкусом слез, которыми я напоила маму. Все самое отвратительное проявилось во мне именно с наступлением этого звездного часа.

Голову снесло по полной программе. Гордыня поперла изо всех щелей. Основная тяжесть этой резкой внутренней трансформации пала на плечи родителей. Я сама мать и с ужасом понимаю, что пришлось выдержать моей маме, потому что хамству не было предела. Вот только не надо включать воображение и рисовать нереальные картины. Я не была калькой с Аварии. Хотя вред
лицедейства, о котором пишут святые отцы Церкви, очевиден. Примерила маску Аварии — на, получи! Мистическим образом роль провоцирует, проецируется на реальную жизнь. В той или иной степени. На премьере, на Кубе, один тамошний журналист задал мне вопрос: «Что общего у вас с вашей героиней?» Я не сумела ответить. Сейчас бы сказала: внутренняя агрессия, непонятно откуда взявшаяся. Сумасшедшая популярность, обрушившаяся на мою неподготовленную душу, стала неподъемной ношей. Слава и для взрослого человека тяжкое испытание, а в нежном возрасте — непосильное. И тысячу раз надо подумать родителям, прежде чем отдавать детей в киношную среду. Минута славы может обернуться годами мучительного преодоления последствий этой минуты.

Мою глубокую привязанность к родителям сменило равнодушие, родительский авторитет — главенство собственного «я». Появилась внутренняя установка — никто мне не указ. Постоянно говорила: «Это мое дело», «Я сама лучше знаю» — «я», «я» и еще раз «я». И все это — тоном совершенно недопустимым, тем более с моей трепетной мамой. Но если сейчас каждая мамина слезинка падает прямо мне в сердце, то в те годы я была пуленепробиваема. Мама непрестанно плакала из-за меня. А я, забывшись на студенческих вечеринках, не приходила домой ночевать, не считая нужным даже позвонить. Мама долгими ночами вымаливала меня слезной материнской молитвой. И какая это была молитва, известно только Богу, который изменил мою жизнь.

Я хорошо училась в школе, пока не стала ездить в киношные экспедиции. Наш математик, эксцентрично хватаясь за лысую голову, старчески причитал: «Господи, ну за что мне это!» Выводил вместо двоек большие нули или писал в дневнике вместо оценок: «Упала с печки», «Вся в грезах». Так что актерское мастерство в Школу-студию МХАТ я сдала на «отлично», а вот общеобразовательные экзамены завалила с треском, под грохот смеха всей приемной комиссии. Но преподаватели всячески пытались вытянуть меня, задавая детские вопросы:

— Ну хоть в каком году умер Ленин, вы можете вспомнить?

Я ответила:

— Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!

Олег Павлович Табаков с
неподражаемой улыбкой кота Матроскина констатировал: «Поскольку ваши ответы были несколько парадоксальны, мы возьмем вас вольным слушателем». В этом же году Сергей Соловьев добирал актеров в АРС (актерско-режиссерскую группу), я пошла. Сочинение написала на «два-два». По команде Соловьева мое сочинение переписали, и я была принята. Но с удовольствием ходила только на актерское мастерство. К четвертому курсу я накопила такое количество «хвостов», что когда на доске вывесили листок, где их обнародовали, это были «рельсы в два ряда». Институт я так и не закончила. Зато на четвертом курсе встретила Его.

Как все актеры, я была влюбчива. Но странною любовью. У меня был долгий и страстный роман с Майклом Дугласом. Потом я изменила голливудской звезде с мушкетером Боярским, которого сменил гардемарин Жигунов.

В реальности я тоже была влюблена — в однокурсника, и тоже безответно. Я так переживала, что даже покрылась вся какими-то болячками на нервной почве. А теперь представим, что мне не ответил взаимностью Иван Охлобыстин... Я бы не покрылась болячками. Я бы умерла — говорю без всяких преувеличений. Так понимаешь разницу между любовью и всем остальным. Это когда ты не мыслишь себе жизни без другого человека, ты им дышишь, твоя жизнь перестает иметь значение, растворяется, умирает в другом. И я умерла. В нем. Мой Иван — не царевич. Охлобыстин круче, потому что, в отличие от своего сказочного тезки, разглядел свою суженую под ее прежней «аварийной» скорлупой. А ему достался крепкий орешек.
Меня называли «карьеристкой» и были правы. Я очень хотела сделать через него карьеру. И я сделала ее! Карьеру его жены. И абсолютно счастлива, что я его «деко-а-ция», что он в центре, а я сбоку. Он говорит всем, что называет меня «моя Кыса» просто потому, что букву «р» не выговаривает. И мне нравятся его шутки. Мне вообще нравится все, что бы он ни делал. Но к этому еще нужно было прийти.

В тот вечер, после «Маяка», мы долго гуляли по Москве, сидели на какой-то набережной, болтали под шампанское. Он предложил мне руку и сердце. Моя страшная депрессия тут же улетучилась. Я поняла: что есть — то и хорошо. И что хорошо — то и есть. Это блестящая формула смирения, озвученная Михаилом Рощиным в замечательном фильме «Старый Новый год» во времена глубокого безбожного застоя.
Но место депрессии занял параноидальный страх — потерять. И у нас обоих возникла одна и та же мысль: единственное место, которое нам даст возможность сохранить обретенное, — Церковь. Это было свыше. Откуда еще было взяться этой мысли? Он предложил пойти в храм и причаститься. Мы оба не знали, что это и как это, но назавтра пошли и все узнали в ближайшем храме. Нам велели попоститься день и прийти на исповедь. Я ужасно боялась. Уйму своих грехов я не считала грехами, только по мере воцерковления глаза открылись. Исповедь была недолгой, а вот служба показалась бесконечной. Причастившись, я пулей вылетела из храма. В тот же день мы договорились с исповедовавшим нас священником о венчании.

— Венчаться будем втайне от всех, вдвоем. Ты будешь в простом ситцевом
платьишке, — размечтался Ваня.

— А ты — в косоворотке. Таинство так таинство. Без всякого пафоса, — вторила я.

Но мама сказала, что это не только наш праздник, что мы не имеем права лишать ее радости и все будет как у людей.

«Мама всегда п-рр-ава», — отреагировал Ваня.

И в секунду уничтожил «аварийные» последствия — детская привязанность к родителям вернулась и утроилась, авторитет родителей занял надлежащее место, видеть их, быть рядом снова стало необходимой потребностью. Мы с Ваней хотели немедленно подать заявление в загс, но у нас не было документов. Накануне он стал виновником аварии, пострадавший майор милиции отобрал у нас паспорта до момента выплаты ущерба. Денег не было. Мы взяли с собой Диму Харатьяна, и бюрократические баррикады Грибоедовского дворца рухнули перед натиском обаяния главного гардемарина — дату свадьбы назначили.

В эти же дни между нами произошла самая страшная за всю нашу жизнь ссора. Из-за Брюса Уиллиса и Стивена Сигала. Ваня считал Брюса круче, а я наоборот. Мы орали друг на друга до посинения. Я заявила: «Раз так, я не буду твоей женой». Теперь-то я понимаю, что это было искушение после причастия — обычное дело. И признаю, что ошибалась, — Брюс круче. Ваня тоже признал и преклоняется теперь перед Сигалом. Но мы больше не ссоримся по этому поводу, мы смеемся.
Состоялось и официальное сватовство. Жениха ждали к четырем часам, он не пришел — ни в четыре, ни в пять и ни в шесть. Мы просидели за накрытым столом до вечера. Как Каменный гость, он явился в полночь. К этому времени все были крайне раздражены. Раздался звонок, мама открыла дверь. Жених с немытыми засаленными волосами, в каких-то мокасинах на босу ногу, стоял на коленях и держал в зубах ромашки, которые сорвал на ближайшей бензоколонке. Так, молча, он просил прощения. За столом все еще были сильно напряжены, он решил разрядить обстановку, встал и сказал: «Валентина Степановна, я хочу, чтобы вы знали обо мне все», — и сорвал с себя рубашку. Все увидели его зататуированный торс. Маневр удался — мама оттаяла и пала под натиском искренности и невероятного обаяния Вани. Папа свое благословение шепнул мне на ушко: «Он от тебя сбежит, потому что ты тупа
как пробка. Ты вот что: покупай с утра газетку, учи наизусть, а вечером ему пересказывай — за умную сойдешь». Ваня хохотал от души.

Поскольку я не обладаю ни его умом, ни обаянием, страшно боялась не понравиться его маме. «Не бойся, любимая, моя мама — хохотушка», — успокаивал он. Альбина Ивановна, уютная, домашняя и веселая, встретила меня так, что сразу стало легко и просто. Мама спросила младшего сына:

— Ну что, Стасик, отдадим Ваньку?

— Ага, — что-то дожевывая, благословил девятилетний Стасик.

Сказано — сделано. Рано утром четвертого октября 1995 года мы поехали венчаться. Не было еще понимания, что мы стоим перед Богом, но от незнакомого радостного чувства, волнения и ответственности ладони были влажными. Я не понимала слов «да прилепится муж к жене своей», но чувствовала, что это важно. Зато на словах «да убоится жена мужа своего» на лице моего мужа отразилось состояние полного счастья. У нас есть одна-единственная фотография. Из окон храма бьют два луча солнца и падают к нашим ногам. И такое ощущение светлое, чистое, будто наши ангелы-хранители рядом. Мы очень устали, но когда таинство свершилось, я была счастлива — не потому, что закончилось, а потому, что поняла: «Он — мой!»

В тот же день были регистрация и свадьба, очень помпезная — в ресторане МХАТа. С морем цветов, шампанского и именитых гостей — Ваня постарался от души. Но на свадьбе не было испытанного на венчании чувства — как его определить словами: может быть, это называется словом «благодать»? Я только и думала: как бы не сверзиться с высоких каблуков, не наступить на платье, как бы не то, как бы не это.

Вся свадьба перекочевала из ресторана к нам домой и гудела неделю. Саша Скляр, как был в смокинге и туфлях, рухнул в спальне. Мы сидели в другой комнате, пили-пели, я там же прикорнула на диванчике прямо в невестином платье. Мой заботливый муж перенес меня в спальню, уложил рядом с Сашей Скляром и стал щелкать фотоаппаратом. Потом демонстрировал всем документальное доказательство супружеской неверности в первую брачную ночь.

Свадебного путешествия не было, потому что Иван Охлобыстин — трудоголик, работает безостановочно. Но на наличии денег почему-то это не
сказывалось. Свадьба была в долг, кольца купили самые дешевые. Все, что нам подарили, мы отдали майору милиции. На оставшиеся деньги Ваня купил в нашу съемную двухкомнатную квартирку на «Первомайской» три самых нужных вещи: бладхаунда Ханса, бильярдный стол и фонтан. В бильярд поиграть мы так и не смогли, потому что кий упирался в стены, он радовал только Ханса, который использовал его зеленое сукно как когтеточку. Фонтан, украшенный парочками влюбленных и голубей, своим монотонным плеском вызывал беспрерывный энурез у гостей, и мы его спешно подарили. Собаку пришлось отдать, когда родился первенец. Жить мы умели.

Я никогда специально не принимала решения перестать быть актрисой. После свадьбы мне поступило заманчивое предложение сниматься в Германии. Мы купались в любви, и
расставаться не хотелось, но муж отреагировал неожиданно: «Пригласи режиссера, посидим, побалакаем, видно будет». Режиссер пришел в гости. Вдруг мой муж мало-помалу начинает ему хамить, дальше — больше. Тот обиделся — нет роли.

Потом Валера Тодоровский звал меня в «Страну глухих» на одну из главных ролей. Это было лестно, но я была беременна, съемки для меня в этот период неприемлемы. Может, я бы и хотела поработать, но потом была беременна перманентно. Тут уже не Иван влиял на ситуацию, а Господь, который беспрерывно дарил нам детей. А сегодня я хочу совершенствоваться только в одной профессии — жены и матери.

«Ах какой хорошенький!» — произнесла врач, глядя в ультразвуковой монитор. Это был следующий — после Ваниного предложения — самый потрясающий момент в жизни. Рот приклеился к ушам, как у Буратино. Я блаженствовала под волшебные слова: размер плода, сердцебиение... Муж тоже. Мы сидели, обнявшись, и представляли, как толстый розовощекий бутуз будет бегать по квартире, как будет много-много детишек. Но первый обязательно будет мальчик-бутуз. Всю беременность мы называли его Егорушкой. На УЗИ Анфиска упорно показывала попу, но народная примета — острый живот — обещала мальчика. Токсикоз был лютый, как во все мои беременности. Анфиска угрожала выскочить раньше времени — ей не нравился запах сигарет. Я дала слово бросить курить, и угроза миновала. Больше я не курила никогда.

Рожала я в Первой инфекционной больнице, где рожала меня мама. Но у
мамы были показания, а у меня — просто знакомый врач. Гепатит у меня обнаружили после третьего ребенка. И вопреки обывательскому мнению, на детях он не отражается. Сейчас болезнь сходит на нет. Временами я пью лекарства, но главным своим врачом считаю Господа — меня исцеляет частое причастие.

Вопреки ожиданиям, я родила девочку и чуть не упала со стола. Роды были нормальными, но у меня от боли был такой шок, что счастливому отцу и маме я категорически заявила, что больше рожать не стану никогда.

Анфиса — первенец. Особая радость и особая тяжесть. Я была совершенно сумасшедшей мамашей — все приводило меня в паническое состояние. Анфиса начала орать, как только вылезла на свет, и не прекращала никогда, по ночам ее просто зашкаливало в истерике. Когда после роддома мы развернули орущий кулек, а там — все малюсенькое, я боялась ее пеленать, чтобы не сломать чего-нибудь. Пришла патронажная сестра и стала извергать страшные диагнозы: «Дисбактериоз! Мастит! Молочница!» И хотя это яйца выеденного не стоит — тогда ко мне можно было вызывать реанимационную бригаду.

«Ничего не бойся! Я спасу тебя, любимая», — сказал Ваня и все сделал сам. Анфиса — егоза, пеленал он ее нещадно, подмывал, купал, лечил. С тех пор эта его волшебная фраза «Я спасу тебя, любимая» работает безотказно. Стоит ему произнести ее, и в самой тяжелой ситуации на душе наступает покой. Он может, в принципе, потом ничего и не делать — мне уже хорошо. Он обожал своего первенца. Когда акушерка показала ему
в первый раз из окна Анфису — он станцевал ей потешный танец! Медсестры ухохатывались, такого роддом еще не видел. Он зацеловывал дочь, называл ее Агулькой-Агуленькой. А я называла Заюшенькой, Козюленькой и Принцессой.

Анфиса была болезненной, не было ни минуты покоя. Мне бы не справиться, если бы не мама с папой: моя безотказная надежная опора, наша семейная «скорая помощь» и служба спасения. Несмотря на это, недосып и усталость были хроническими, я раздражалась, мечтала о том, чтобы Анфиса наконец научилась обходиться без меня. И тут я забеременела Дусей, не прошло и полугода. Это был шок.

Но Дуся давалась легко. Добрые люди посоветовали, и я воспитывала ее по системе, по которой категорически нельзя воспитывать детей. Если
ребенок кричит, не нужно бежать к нему сразу — это баловство: покричит и перестанет. И Дуся мало нас беспокоила. Каждое утро начиналось с того, что она своим грубым голосом лепетала: «Ада, ада». Мы смеялись. У нее было прозвище Гуся, Гусинда — она была похожа на гуся, все-таки появился в доме живой гусенок. Однажды мы смотрели кино, Дуся в соседней комнате заплакала. Перестала. Снова заплакала. Перестала. Странно, думаю. Захожу в комнату и вижу такую картину: стоит Анфиса в своей кроватке — ей чуть больше года — с закрытыми глазами, с соской во рту и качает Дуськину коляску. Я поняла — двое лучше, чем один. Анфиска переключала внимание Дуси на себя. Я же могла часами просто любоваться их игрой в манеже.

В общем, Дуся была полной противоположностью Анфисы. Спокойная и невозмутимая до одури. Как-то с детьми сидел друг семьи Димка Селезнев — верное наше сердечко. Анфиса ему жалуется:

— Дуся меня укусила.

— Дуся, — внушает Дима, — не смей кусать Анфису.

Дуся молчит. Через несколько минут снова входит Анфиса и демонстрирует укус.

— Дуся, — продолжает воспитательный процесс Дима, — если ты еще раз укусишь Анфису, мне придется тебя выпороть!

Дуся молчит. Через пять минут Анфиса уже вся в слезах:

— Дима, Дуся меня укусила.

— Дуся, ты кусала Анфису?

— Да, — отвечает Дуся.

Дима от души шлепнул ее по заднице. Но решил проследить за происходящим. Приоткрыл дверь в детскую и видит: Анфиса подсовывает руку Дусе — «Ну, укуси, укуси меня!» И Дуся послушно кусает.

Отношения Дуси и Анфисы всегда были соперническими. Сейчас, когда Анфисе четырнадцать, она даже рада, что я оставляю младших детей на Дусю. Анфиса более безалаберная, тщательнее, правильнее все сделает Дуся. А раньше у них всегда шла борьба за первенство, за старшинство.

У маленькой Анфисы я ассоциировалась с Божией Матерью. Она показывала крошечным пальчиком на ее икону и говорила: «Мама». Как-то ко мне
пришел одноклассник, я налила ему супу, а сама ушла кормить грудью Варю. Анфиса сидела, подперев подбородок ладошкой, и внимательно наблюдала, как Миша хлебает суп ложкой. И выдала: «Знаешь, Миша, когда я вырасту, у меня будут большие сиськи. И я буду ими кормить тебя, маму, папу, бабушку, а Дуську — не буду!»

Дуся была не ребенок, а подарок, и я решила, что это результат нового метода. По этой же методике дети спали в отдельной комнате. Это была чудовищная ошибка, я чуть не расплатилась за нее жизнью третьего ребенка, Вари.

Однажды я оставила ее запеленутую с ручками, накрыла одеялом, прилегла в своей комнате и отключилась. Варя сползла под одеяло и задохнулась. Когда я проснулась, она была в предсмертном состоянии: абсолютно синее лицо и навыкате огромные глаза. Несколько дней она провела в реанимации. Врач развел руками: «Состояние крайней тяжести». И это было делом моих собственных рук. По всему, меня можно было лишить родительских прав. В ужасе я позвонила своему духовному отцу. Его ласковый голос, такой отеческий, утешил даже тогда, когда это казалось невозможным: «Давайте уповать на Господа и молиться вместе», — и Варя выжила. Батюшка сказал нам: «Надо понимать, что это вымоленный ребенок».

Варечку Ваня держал на руках умирающей, пережитый страх так довлеет над ним, что если бы не я, ей разрешалось бы все. И она умело этим пользуется. По ней, конечно, плачет ремень, очень широкий. Кстати, этот пресловутый тезис отца Иоанна о необходимости жесткого воспитания отцовским ремешком — чистая байка. Он и детей научил: они наперебой радостно вещают доверчивым журналистам, что детей надо бить и от этого они становятся жирными и розовощекими.

Варя очень одаренная, играет на гитаре и поет. Ей все дается легко, она раньше всех научилась читать и, если б не лень, была бы круглой отличницей. Учеба хорошо дается и Дусе, она девчонка целеустремленная, рогом землю роет. Ей однажды класс объявил бойкот, так Дуся, ничтоже сумняшеся, взяла да и объявила бойкот классу. Анфисе же учеба дается тяжело. Сейчас у нее появляются отцовские бунтарские наклонности. Она уже не все принимает как аксиому, хочет дойти своим умом. Это не касается Церкви, она человек верующий. Вот одеваться стала смешно, крикливо,
ярко. Отец Иоанн, соблюдая золотую середину, дает детям послабления, покупая всякие подростковые примочки в виде черепов и ошейников с шипами.

Вася — наш долгожданный мальчик — родился в Ташкенте, в самом что ни на есть захудалом роддоме. Свет голой лампы бил в глаза и днем и ночью, как в пыточной. Там же Васю наградили стафилококком и клебсиеллой. Зато отца Иоанна туда пустили сразу после родов. Он очень удивился, что у нас мальчик, был невыразимо рад и умолял меня быть крайне аккуратной и ничего не оторвать ему по неосторожности.

Мальчики в семье — мамины. Они самым нежнейшим образом любят меня. Вася — это отдача, полная отдача. Он замечательный, и он мужичок. Когда видит, что я устала, не в настроении, подойдет, нежно обнимет, поинтересуется, отчего я
грустная. Целует мне руки и говорит слова, которые совершенно не ожидаешь от девятилетнего мальчика: «Я благодарен Богу за то, что у меня такая мама», или «Если у меня будет жена, то только такая, как ты», или «Не грусти, мамочка, я никогда тебя не брошу, я всегда буду с тобой». И сердце мое ликует, и грусть отступает. Он с детства претерпевает от девчонок, которые играли с ним как с куколкой, наряжая в разные свои одежки. Подозреваю, что они продолжают это делать, но Вася никогда не жалуется. Он все им позволяет и снисходительно прощает их шалости. Вася не избалован, ведь после него буквально на следующий год появилась Нюша. И эта неизбалованность идет ему в плюс. Наш Вася служит в алтаре, и я радуюсь, глядя, как он выносит большую алтарную свечу во время чтения Евангелия.
Нюша — девочка-конфеточка, Петелечка, потому что очень мелкая для своего возраста. Ей — восемь. Они с Васей друг с другом не расставались поначалу, сейчас соперничают, как когда-то Анфиса с Дусей. Нюша спокойная и, как Анфиса, любит читать. Она — натура трепетная, в мою маму. Нуждается в особенной ласке, ее, как котенка, надо все время гладить по шерстке. Она единственная, кто никогда не забывает поцеловать меня перед сном, пожелать «доброго утра» или «спокойной ночи».

А вот Савва излишне избалован мной, ему больше всего досталось моей любви и нежности, потому что он младшенький. Савушка даже во время игры соскучивается, приходит, как кот, сворачивается вокруг моих ног и целует их. Он баловень всей семьи и абсолютный нахал. Сейчас Савва сломал бедро, лежит в гипсе, раздает
всем указания и совершенно обнаглел. Иногда мне хочется шлепнуть его, но на попе гипс.

Так от всех детей вместе и от каждого в отдельности я мощными дозами получаю инъекцию любви, которая дает мне могучую силу жить. Это и есть настоящий кайф материнства. Досужее мнение, что быть многодетной матерью — это бремя и мука, не глупость даже, а просто неведение. Трудно быть матерью одного ребенка, это уж я теперь точно знаю. С рождением каждого следующего — только легче. Во-первых, материнский опыт. Во-вторых, дети плачут от недостатка любви и внимания. Тут старшие незаменимы, они наперебой тискают и таскают малышей.

Помню, как-то вошла к детям в комнату, а они молятся все вместе: «Господи! Пошли маме ребеночка, нам так хочется еще братика или сестренку!» Я замахала руками, как ветряная мельница: нет-нет, ни в коем случае. Тогда я чувствовала себя уставшей, мечтала выспаться. Придумка о предохранении для меня всегда была омерзительной, даже физиологически. Единственный приемлемый для меня способ контрацепции — пить кефир. Как в старом анекдоте: не «до», не «после», а «вместо». Я уж не говорю об абортах.

После Нюши я потеряла одного зачатого ребенка. УЗИ показало — «плод замер». Я не хотела верить, повторила исследование в трех местах — увы. Когда приехала в больницу, у меня уже начался выкидыш. Это не был аборт. Но состояние, когда из тебя вытаскивают дитя, я пережила. Это страшно. У меня был тяжеленный стресс. Так что лучше пусть рождаются дети и пусть их будет столько, сколько Бог даст. Вот уже
четыре года, как не дает. Мне надоело высыпаться. Я скучаю по большому животу, я хочу кормить ребенка грудью. Я хочу этого драйва. Я, как говорят про наркоманов, на игле. Но такая зависимость, думаю, одна из немногих, угодных Богу. И теперь я не против молитв о пополнении семейства, я — «за»!

Мы все и всё делаем с молитвой: едим, спим, учимся. Вся семья соблюдает посты. Все дети причащаются с утробы, маленькими — четыре раза в неделю, сейчас из-за учебы — реже. Но каждое воскресенье и в церковные праздники — все мы в храме и все причащаемся. Это наш образ жизни. Я никому его не навязываю. Поначалу, как все неофиты, я «садилась на ухо» всем входящим, мне не терпелось поделиться тем сокровищем, которое я для себя нашла, всем указать дорогу в храм. Видно, я делала это слишком неумело и
навязчиво, потому что отец Иоанн говорил: «Если хотите не верить в Бога — поговорите с Кысой». Теперь у меня иной подход, по слову святого Серафима Саровского: спаси себя и вокруг тебя спасутся тысячи.

Каждое утро, проснувшись, я благодарю Бога за то, что имею, и трижды за то, чего не имею. Потом я бегу и целую спящего мужа. Я могу не поцеловать детей, но мужа целую обязательно. Это не ритуал, это потребность — Ваня полночи стучит по «клаве», как радистка Кэт, поэтому я сплю с детьми и успеваю соскучиться за ночь. Потом я возглашаю подъем детям. Потом истошно, как петух, ору еще и еще. Потому что никто не встает ни с первого раза, ни со второго, ни с третьего. Кого-то надо нежно тормошить, кого-то надо треснуть по попе. Я их понимаю, потому что отсыпаются они только в каникулы, в свободные от школы дни — все в храме. Кроме того, я отвожу их в школу на полчаса раньше, чтобы на обратном пути успеть на службу и причастить Савушку. Потом мы с Савенькой возвращаемся, кормим папу и отправляем на работу.

Если он уходит раньше, никогда меня не будит, требуя завтрака, — деспотизма Ваня лишен начисто. Если я устала и не приготовила, он не устраивает сцен и кормится сам. Пока толпы нет, я суечусь по дому. Ни одна, самая навороченная, стиральная машина не выживает у нас долго, потому что работает безостановочно. Кстати, первая из них появилась в доме только с четвертым ребенком.

Дети возвращаются из школы, все, кто в это время бывает у нас в гостях, просто умирают со смеху — ко мне выстраивается галдящая очередь:
мама, помоги! У мамы, увы, часто не выдерживают нервы, и она выходит из себя. Уроки перемежаются беготней по кружкам: Варя — на гитару, Дуся — на гитару, Вася — на рисование, Нюша — на лепку, Анфиса — в бассейн и на английский. У нас крохотная кухня, поэтому кормятся они по очереди: кто раньше прискачет — того и стол. Сейчас я легко оставляю дом на старших девочек, они со всем замечательно справляются: и приготовят на всю семью, и уберут, и помогут младшим с уроками. Я только диспетчер на телефоне. Процесс отхода ко сну у нас мучительный и долгий — квартирка маленькая, неудобная, все дети спят один на другом и мешают друг другу. Кто любит спать со светом и под мою молитву, кто в полной темноте и тишине. Я обязательно и не меньше часа перед сном читаю — Евангелие, Жития Святых, сказки — и большим, и маленьким. И только они успокоились, за дверью раздается характерное покашливание и — фьють — всех шестерых вихрем сдувает с постелей. Расталкивая друг друга локтями, с криками «Папочка-папулечка» они несутся навстречу отцу Иоанну. Папа для них кумир и незыблемый авторитет. Они со всех сторон облепляют его двадцатью четырьмя конечностями, седлают и зацеловывают сверху донизу. Все мои усилия насмарку, начинается междусобойчик, процесс укладывания затягивается на неопределенное время.

Но разве я могу их за это наказывать? Тем более что сама — туда же. Радуюсь приходу мужа как ребенок, потому что скучать начинаю с утра. Когда он звонит, я всякий раз расцветаю как майская роза, будто у нас медовый месяц. Мне все время хочется быть с ним рядом, бок о бок, я с трудом дожидаюсь вечера. Поэтому страшно
рада, что я теперь у мужа еще и водитель. Отец Иоанн продал свою машину, купил семейный автомобиль, чтобы я могла детей возить. Иногда он звонит, я приезжаю, везу его по делам, а он за моей спиной может продолжать печатать «нетленки». Как ни странно, несмотря на мое озвученное папой скудоумие, отец Иоанн всегда дает мне читать свои тексты. И прислушивается к моим советам. Когда он писал книгу «14-й принцип», со второго этажа дачи регулярно раздавался крик: «Кыса! Сюда! Немедленно! Если ты меня не послушаешь сейчас же, я устрою скандал». И читал мне каждую законченную главу. И мне нравится быть ему нужной. Когда наш папа-работоман позволяет себе отдыхать, мы все вместе ездим в гости, ходим в походы и в лес за грибами.

Сейчас мы в процессе переезда в новый дом, который нам выделило
государство — правда, только до совершеннолетия Саввы. Там будет четыре детских комнаты, просторная гостиная. Исполнится мечта, и мы наконец-то всей семьей сможем собраться за одним большим столом. Еще один замечательный подарок — прекрасный отдых в Израиле — мы получили от государства и организации «Благовест». Создавшие ее женщины отправляют многодетных отдыхать совершенно бесплатно. То есть даром.

Господь отмерил мне неизмеримо больше того, о чем я могла просить в самых дерзновенных молитвах. Мы едины — в восьми лицах. И мы счастливы. Как все счастливые семьи, похожи на другие. Но мы — православная семья. И не было бы сегодня охлобыстинских восемь «я», если бы Бог не послал нашей семье духовного отца. И любовь бы наша нас не спасла. Однозначно. Для меня очевидно: счастливых семей стало бы куда больше, будь у каждой мудрый духовный наставник. Не было бы в стране ни разводов, ни демографического кризиса.

Нам повезло. В дом к священнику Владимиру Волгину я попала случайно, еще на втором курсе института. Нас с подругой привел туда мой однокурсник, сейчас он алтарник в нашем храме. Мы пили чай, беседовали. Но прощаясь, батюшка сказал подруге: «Всего доброго! — потом повернулся ко мне и добавил: — А с вами мы еще увидимся. До встречи».

И мы встретились. Через два с половиной года, когда я уже была беременна Анфисой. Мы пришли к нему в гости вместе с Ваней. Там были матушка Нина, ее почти столетняя бабушка Александра Леонардовна, Екатерина Васильева с сыном, теперь
уже священником Дмитрием Рощиным. Все, как обычно в этом доме, общались за угощением. Но на этот раз я захотела исповедоваться. И если моя первая исповедь длилась не больше пяти минут, то тут батюшка проговорил со мной часа два. Я поняла, что такое исповедь, настоящая исповедь. Уходя, на этот раз твердо знала, что обрела еще одну семью, еще одного отца, что больше не смогу жить без этих людей.

Анфиска младенцем попала в больницу с гнойным лимфаденитом — тогда я впервые увидела слезы на глазах мужа. Я — к батюшке. Он сказал, что надо причащать ребенка как можно чаще. Сначала я исполняла это по доверию к батюшке. Не знаю почему, но я была твердо уверена в том, что только причастие может помочь. Постепенно причастие стало необходимой потребностью и для меня самой. Трудно объяснить. Как объяснить, что дышишь?

Первые годы нам с Ваней было очень тяжело, как, наверное, всем, кто так скоропалительно женился. Это называется — никто не хотел уступать. Мы ссорились ужасно. Причины не важны. Я, инфицированная «аварийным» вирусом, считала, что он должен носиться со мной как с принцессой. А он приходил с работы уставший, и прыгать вокруг него должна была я. Я не знала, что именно так должна себя вести нормальная жена, и вела себя как ненормальная жена.

У нас был уговор — свои носки он стирает сам. Но Ваня никогда этого не делал, разбрасывая их по всему дому. Я шла на принцип. Собирались горы носков. Анфиса была еще крошечная. Как-то слышу ее голос: «Папа, папа, папа». Я ей: «Папа на работе». Она:
«Папа, папа». Смотрю, она сидит под столом и играет с его носком: «Папа, папа». Ваня стал просто выбрасывать носки, надевал новые. Может, эта холодная война закончилась бы разорением, если бы не Анфискина няня. Когда я увидела, как эта чужая женщина, в обязанности которой входило только за ребенком смотреть, молча налила в таз воды и перестирала все грязные носки моего мужа, мне стало стыдно. Больше мы носки не выбрасывали.

И по всем самым дурацким поводам — стыдно вспоминать — я безостановочно мучила отца Владимира. Он терпеливо выслушивал мои глупые жалобы, находил мудрые слова, и мое строптивое сердце остывало. На протяжении многих-многих лет он разными способами пытался внушить мне одну-единственную мысль — жена должна слушаться мужа. Только так можно сохранить семью. И сейчас, по прошествии пятнадцати лет, я с ужасом понимаю, как долго эта простая мысль до меня доходила. И как это мудро, и какое счастье — слушаться мужа. Я готова целовать следы его ног за долготерпение и любовь.

Воцерковление Вани было тернистым. Поначалу, после встречи с батюшкой, он, по обыкновению, был настроен иронически. Игриво шепнул мне после исповеди: «И что ж вы там делали так долго? Можно было успеть не только свою жизнь рассказать, но и мою, и всей родни до седьмого колена». Он любит повторять: «Того, что женщине дано от природы, мужчина добивается всю жизнь». Но мне кажется, дело — в другом. Мой муж — человек талантливый, миром любимый. Наверное, бесы чувствуют, когда чья-то вера может принести огромные плоды, и, как им по статусу положено, строят козни. Свято­отеческий опыт свидетельствует: чем выше потенции человека — тем более мощный бес с ним борется.

После первого причастия Ваня пришел в храм почти через год. Это было на Троицу. Мы причастились. А служба все идет и идет — это одна из самых длинных служб в году. Весь храм трижды опускается на колени. Тишина. И вдруг Ваня так экспрессивно перекрестился, то есть буквально треснул себя кулаком в лоб, в грудь, в одно плечо и в другое. На него обернулся весь храм. И перед третьим коленопреклонением он схватил меня и выволок из храма с криками, что беременная женщина не должна так долго находиться в духоте. Мы страшно поругались. Он тут же покаялся отцу Владимиру. И батюшка так же крепко, как он себя, приложил его — престольным крестом.
После Троицы мы стали приезжать только к концу службы, и батюшка не отказывал нам в причастии, чувствуя меру каждого. Если бы было иначе, скорее всего Ваня не пришел бы больше в храм вообще. Отец Владимир мягко и мудро вел его. Мы приезжали все раньше и раньше. Стоять было все легче и легче. В общем, Ваня дольше запрягал, но и вошел глубоко. Скоро батюшка ввел его в алтарь. В какой-то момент Ваня буквально влюбился в Пресвятую Богородицу. По-детски, как ребенок в мать. У него был такой мощный заход в магазин, с зарплаты в «Коммерсанте» он на все деньги купил иконы с образом Богородицы. И если до этого момента он всюду развешивал только мои фотографии, то теперь всюду были иконы. И это не любование живописным искусством иконописца. Это такое благодатное живое ощущение, что икона — окно, через которое реальная, но непостижимая,
земная женщина, Богородица, взирает на тебя с небес.

Ваня продолжал писать и сниматься в кино. Но все это вдруг перестало приносить удовлетворение, он работал через силу, чтобы как-то прокормить нас. У него началась жуткая депрессия, как у меня когда-то. Он хотел быть священником, но не считал себя достойным. Я была «за» всеми фибрами души и каждой клеточкой тела. Но он никак не мог решиться, оттягивал разговор с духовным отцом. И продолжал страдать — маялся, ходил с серым лицом. Это видно было только мне. На людях он всегда надевает дежурный смайл и балагурит, а у самого неподъемная тяжесть в душе. Я пригрозила: «Нет сил больше на это смотреть! Если ты не поговоришь с батюшкой, это сделаю я».

И разговор состоялся. Ваня вышел сияющий: «Я, наверное, сошел с ума, но батюшка сказал мне, что я скоро буду священником». Проходят три дня. Случай сводит его с Ташкентским митрополитом Владимиром, тот попросил подвезти его, по дороге у них спустилось колесо. В общем, во время этого дорожного приключения владыка Владимир предложил рукоположить его в сан священника у себя, в Ташкенте. Когда я узнала, у меня все замерло внутри, слезы брызнули. Это было чудо!

У меня перед глазами есть эталон — семья отца Владимира и матушки Нины, я подспудно стремилась и продолжаю стремиться к нему. Матушка Нина — недостижимый пример для меня во всем, я хотела походить на нее хотя бы внешне. Она носит длинную юбку и платок, и я надела. Матушка не носит брюки, и я не стану. Мне никто не запрещал, нет в этом никакого насилия
над собой. Вот когда мне нужно было на «Кинотавре» нести на себе вечернее платье — вот это было серьезным испытанием.

Я страстно желала, чтобы Ваня стал отцом Иоанном. А я бы — матушкой Ксенией. Мечта могла стать реальностью, и мы отправились в Ташкент — тогда с тремя детьми. Было и Божие благословение на священство, что стало очевидным уже на обратном пути. Нас задержали на границе — у меня не было с собой свидетельств о рождении детей. Пограничники недоумевали: как по фитюлькиным бумажкам — простым ксерокопиям — мы прошли по дороге в Ташкент две границы без сучка без задоринки?

В дьяконы отца Иоанна рукоположили на Рождество. Предполагалось, что мы пробудем в Узбекистане не больше двух недель. Проходит месяц, другой. А владыка тянет и тянет. Мне уж срок рожать. Тут владыка назначает день рукоположения, но с условием — если, мол, матушка Ксения до этого времени не родит. Не знаю, почему он так сказал. Может, Господь так испытывает нашу веру и устраивает каждому маленькие, но очевидные чудеса. Всю эту лишнюю неделю я, чувствуя малейшее напряжение в животе, обнимала его и приговаривала: «Ну миленький, посиди еще немножко, ну пожалуйста, не вылезай». Васенька послушался. Отца Иоанна рукоположили на Торжество Православия, наутро я родила первого мальчика.

Такое двойное чудо не могло обойтись без искушений. Есть такой момент во время Таинства рукоположения, когда рукополагаемый должен снять обручальное кольцо в знак того, что обручение с Христом, с Церковью для
него первично. Я, переполненная гордости, не сводила с него глаз. И тут — заминка. Кольцо не снимается. И как же он на меня посмотрел... В глазах была почти ненависть. Не могу передать, как тяжел был для меня этот взгляд в миг исполнения мечты. Слезы радости стали горчить. «Не помню ничего такого, не придумывай!» — сказал мне потом отец Иоанн. Что это было? Может, Господь послал мне это ощущение, чтоб не шибко гордилась?..

Отец Иоанн, как обычно, украшал наш быт всякими прикольными придумками. «Операция «Арамис» (так он назвал рукоположение) завершена, переходим к операции «Ришелье» — линяем», — шутил он. Но «слинять» мы смогли только через полгода. Полагаю, так владыка Владимир испытывал послушание новоиспеченного священника. Зима была необычно морозной для Ташкента, батареи не
справлялись — лепнина на стенах в нашей квартире отваливалась от конденсата. Мы укрывались дубленками. Зато нас согревало тепло гостеприимных людей, очень полюбивших отца Иоанна. А весной наступил истинный рай. На фрукты и орехи мы уже просто смотреть не могли — переели. Все бы хорошо, не хватало только Софийской набережной, нашего храма, где ты чувствуешь себя как в некоей оранжерее под присмотром грамотного садовника. Только лютая тоска по нечеловеческой любви духовного отца заставляла рваться в Москву.

Вернувшись, отец Иоанн начал служение в приходе отца Димитрия Смирнова. Он решил для себя, что не хочет получать деньги за служение. Рассчитывал зарабатывать писательством. Он долго работал над сценарием сериала по «Житиям Святых», но не нашел спонсоров. Была масса других проектов, так сказать, с духовной составляющей — никто денег давать не хотел. Несколько лет мы прожили в состоянии крайней нужды. Были практически на полном содержании одного сочувствующего состоятельного мусульманина. Как-то отец Иоанн сказал: «Я ловлю себя на том, что при встрече с ним просьба о деньгах уже написана в моих глазах. Меня это уничтожает». В то же время за требы — если он кого-то крестил, соборовал, отпевал — он тоже стеснялся брать деньги. Долги были уже космическими. Ему все время предлагали сниматься, но он считал, что не имеет права. Он отказался даже от роли в «Острове», о чем очень сожалеет.

Помню, как я с гордостью говорила, что отец Иоанн не будет больше сниматься. И Господь меня смирил. Мы сдались, Ваня снова начал работать в кино. Когда я провожала его на съемки «Распутина» в Петербург, ужасно нервничала. Отец Иоанн сказал: «Только не говори мне ничего сейчас. Я и так чувствую себя преступником. Просто поддержи меня, просто поддержи».

Я, конечно, помчалась с этим к отцу Владимиру.

— Батюшка, все пропало!

— Ну что вы такое говорите...

Он всегда начинает говорить со мной на «вы», когда я несу чушь. А я только услышу его голос — и, как по мановению волшебной палочки, возвращается надежда. Батюшка сказал, что лучше пусть отец Иоанн снимается, чем впадет в отчаяние.
Потом отец Иоанн обратился с письмом к патриарху Алексию, я всегда буду молиться за него. Он прислал ответ — не помню всего, что там было написано, но точно были слова, что «очень грустно», но «ради семьи» можно. Не было такого, что, мол, снимайся, отец, во славу Божию. Это письмо нас очень поддержало.

Несколько лет отец Иоанн совмещал служение с актерством. Он рад, что может обеспечивать семью. Ему нравится не то, что он актер, а ощущение, что он выполняет свой долг, как он его в данный момент разумеет. Но я, как мало кто, понимаю, что эта работа — жертва с его стороны, серьезная жертва. Он написал в одной статье, что теперь видит только деньги и грустные глаза своей жены. Его осудили многие. Отец Иоанн принял решение просить патриарха о временном приостановлении его в
служении, чтобы осадить эту волну осуждения, чтобы его образ жизни не рикошетил в существо Церкви.

Представляю, как радовались те, кто считал рукоположение отца Иоанна пиар-ходом. Но только Господь видит сердце человека и может судить. Положительный ответ от святейшего был для меня страшным ударом, несмотря на то, что это произошло по просьбе отца Иоанна. Мы поехали за ответом вместе: нельзя совершать таинства, нельзя носить ни иерейский крест, ни подрясник, пока снимаетесь в кино. Вышли из храма на улицу. В глазах стояли слезы. Меня знобило не то от мороза, не то от расстройства. И отец Иоанн сказал:

— Кысонька, пойдем купим тебе шубу.

— Ты надеешься этим поднять мне настроение?

— Нет. Просто пойдем и купим шубу. У тебя же никогда не было шубы.

Пока я примеряла шубу, к отцу Иоанну подошла незнакомая женщина и, протянув к нему руки, попросила благословения.

«Простите, но я не имею права вас благословить. С сегодняшнего дня я в запрете», — отец Иоанн зашел в примерочную и снял подрясник. Я расплакалась. Женщина подошла ко мне: «Не расстраивайтесь, матушка, священство нельзя снять как шубу. Невозможно перестать быть священником, Христово Таинство нельзя отменить».

Это так. Мне трудно оценить моего мужа как актера, как литератора. Я не могу быть объективной и ориентируюсь на мнение зрителя, читателя. Мне нравятся его потрясающие статьи на духовные темы. Но больше всего мне нравится мой муж как священник. Мне больно, что рухнули мои мечты, что у него нет живота, нет огромной бороды по пупок, что он не может выйти на амвон и сказать пламенную проповедь. Я уговариваю себя, что не все желания должны исполняться. Нужно еще что-то сделать для этого, что-то претерпеть, что-то переосмыслить или просто время должно пройти. Но есть моменты, когда это понимание выше моих сил. Я то и дело впадаю в панику и выношу мозг отцу Иоанну своим раздвоением: хочу, чтобы он вернулся к служению, чтобы он был только священником, но регулярно прошу у него денег. Отец Иоанн всякий раз на всплески моего недовольства терпеливо повторяет: «Кыса, ты что, в Бога не веруешь?»

И я опять недовольна. Но уже — своим недовольством. Потому что как христианка, жена я должна быть
довольна всем и за все благодарить Бога. Значит, такой у нас с отцом Иоанном путь. Можем ошибаться мы, немощные человеки, но главный режиссер жизни не ошибается, управляет миром премудро. И все — даже совершенные недоразумения — силен обратить во благо. В секунду, в миг. И мы дождемся этого мига.

Однажды Господь уже сотворил такое чудо с моей жизнью. Актриса Оксана Арбузова умерла. Зато есть Анфиса и Дуся, Вася и Савва, Варвара и Иоанна. Не знаю, кем они станут. Главное, чтобы они не покидали Церковной ограды.

Есть отец Иоанн. Он непременно будет настоящим священником. А я — с ним. Но мне мало просто быть с ним. Его деко-а-цией. Я хочу и должна стать настоящей матушкой, его опорой, его ребром.

«Гепатит С, жесткая прогрессирующая форма» — я сидел на кухне и читал результаты Оксанкиных анализов. Никаких обвинений, сетований на несправедливость... Другое дело, это ведь не предполагает больше пяти лет жизни.
 

Оксанка ходит с пятки, носит длинные плащи, которые делают ее похожей на большую хищную птицу.
Я называю жену «Боевой машиной №3»

А поскольку мы муж и жена, зна­чит, я тоже был заражен или  заразился бы  в ближайшее время. Следовательно, и мне  полагались те же самые пять  лет. Это естественно. И я принял ситуацию.
Кыса тут же кинулась подсчитывать, до какого класса она успеет дотянуть нашу старшую дочку Анфиску, чтобы та дотя­нула потом остальных. В моей же голове роились хитроумные планы, как завер­нуть отношения с друзьями так, чтобы, когда мы с женой безвременно отчалим, они не смогли избежать ответственности за моих на тот момент четверых детей. После занятий изощренной математикой мы начали планировать, как проведем эти пять лет. Я хотел повозить Кысу по миру — представить ей пирамиды, сопроводив показ обычной мистической брехней, по­стоять на самом верху Эйфелевой башни, навестить Долину гейзеров и попробовать разгадать тайну Стонхеджа.
...Я, конечно, странный человек. В моем характере и долгие штили, и взрывы на­стоящей ярости. За это сочетание, навер­ное, надо говорить спасибо родителям. Их брак, шестидесятилетнего военного врача и девятнадцатилетней студентки, продер­жался недолго. После расставания отно­шения оставались сложными. Папа любил повторять: «Она очень красивая женщина. В ней столько огня, хоть в ядерный реак­тор заряжай... И я не мог остаться с твоей матерью, потому что боялся, что она меня зарежет!» Кстати, я понимал, о чем он, по­тому что мама — это пуэрто-риканская женщина, она — стихия.
Папа же вообще был очень странным Позиционировал себя аристократом, гово­рил соответствующим образом, наматывал на шею шелковые шарфы. Он участвовал во многих интригах столетия. К нему при езжали люди, говорившие на непонятны?: языках и смущавшие мой неокрепшиг мозг предположениями, что папа, навер­ное, шпион... Отец делал какие-то удивительные вонючие смеси, которые действительно заживляли цаже тяжелые раны. Он лечил великих мира сего. Единствен­ной папиной слабостью были женщины. В погоне за очередной цветастой юбкой он мог исчезнуть на несколько лет. Однажды, помню, приехал к отцу, которому тогда было под восемьдесят, а эт него выходит тридцатилетняя дама. «Папа! — только и смог сказать я. — Что тебя с ней может связывать!?» «К сожалению, ни­чего, кроме жилплощади», — притворно вздохнул он.
 

По-настоящему я поцеловался только после армии. Всегда считал, что беспорядочные связи не далеко уходят от обычного рукоблудия
Детство мое прошло в деревне у бабушек. Папа приезжал раз 1 две недели. Мы или гуляли по лесу, где он или говорил — глав­ным образом сам с собой (ему нравилось одухотворять деревья), или меня воспитывал. Как-то, обнаружив, что отпрыск не­достаточно талантлив в области школьного изучения родного языка, заставил меня съесть учебник. А я отрок еще был. Целый день ел и плакал. Всю книгу я, конечно, не осилил, но сожрал прилично. С томатом «Кубаночка». Спасла бабушка, которая объяснила мне, что так русский язык не выучить, а отец — из­верг. Она, кстати, постоянно с ним спорила. Чаще всего ссоры возникали из-за странных инъекций, которые папа делал мне время от времени.
 

Отец любил про маму повторять: «Она очень красивая женщина.
В ней столько огня, хоть в ядерный реактор заряжай...» Ваня с мамой

Бабушку это очень тревожило, и она ругалась, что ребенка отравят. Но ребенок не отравился и рос вполне себе крепким. Меня разве что излишне тянуло на долгие размышления. Хотя, может, и в них ничего особенного не было... Я рос среди дере­венских мальчишек, которых, как правило, вообще ни на какие размышления не тянет. Потом, уже в Москве, я часто развлекал­ся, катаясь по железной дороге на вагонах, груженных щебнем. Бродил по городу, наматывая дикий километраж. И умудрялся не подхватить насморка даже в самую промозглую сырь.
Под конец жизни отец вдруг начал смешно одеваться и своей вязаной шапочкой больше напоминал бомжа, чем ве­селого военного франта. Однажды он рассказывал, как снял шапку и положил ее рядом на лавочку в парке, а прохожий кинул туда монетку. Отца страшно веселила эта история! Состарился он как-то неожиданно и быстро, буквально за два ме­сяца. И понял, к чему все идет. Почему-то он решил, что перед его смертью я должен побывать в Ирландии. Будучи хорошим врачом, отец правильно вычислил все сроки, чтобы я съездил за границу, успел вернуться и попрощаться с ним навсегда.
Папа вызвал меня к себе и час держал за руки. Вот тогда я полностью осознал, что есть кровяное давление — внутри все пульсировало, я слышал его в жуткой тишине, ощущал жар в затылочной части. Потом отец объявил мне, что я еду в Ирлан­дию к его старому другу. Я знал, что там есть классная жвачка, в общем, а чего бы и не поехать? Мама тогда была увлечена устройством своей личной жизни, поэтому возражений с ее стороны не последовало.
1981 год. Еду. Меня сопровождает какой-то человек, кото­рого я совершенно не запомнил из-за своего дикого востор­га от дальней поездки. Единственным фактором, портившим мою эйфорию, стало то, что меня не снабдили наличными. Потом деньги он мне выдал и оставил одного в Ольстере на вокзале. Я не знал английского, и это очень осложняло пои­ски либо старого папиного армейского друга, либо шпиона, адрес коего был указан на заботливо врученной отцом бу­мажке. Поскольку папа был личностью мутной, я уже больше склонялся к шпиону... Весь день метался по Ольстеру, наре­зая круги вокруг вокзала и пытаясь сообразить, как же найти нужную электричку. К счастью, все сложилось, я добрался до места. Меня даже встретил ирландский дедуля, который на ломаном русском спросил: «Охлобыст?» Хотя вроде бы никак не мог вычислить, на каком именно поезде я прибуду... «Точно шпион!» — подумал я про отца. Но это только придавало до­полнительного шарма маленькому, вроде нашего Малоярос­лавца, ирландскому городку.
Очень скоро мне ударила в голову мысль, что, вероятно, я болен и папа отправил меня сюда на излечение. Потому что с дедом мы беспрерывно тусили по свежему воздуху, он потче­вал меня чаем с привкусом то ли валокордина, то ли полыни горькой и, как отец в Москве до этого, держал за руки. За две недели я устал беспрерывно ходить, пить омелу и держаться за руки, явно излечился от странной болезни, которую так и не почувствовал. Я уже начал поглядывать на соседскую девчонку и догадывался, что в Ирландии бить будут, наверное, больно... К счастью, настала пора уезжать.
...Отцу к тому времени уже готовили генеральскую палату в госпитале имени Бурденко. Его там воспринимали как легенду при этом совершенно не понимая, почему он так и не пошел в чины. Обычно папа отшучивался, что женщины не оставили времени на карьеру, а все, что хотелось узнать в жизни, он знал и так. Я пришел провожать. Мы выпили чаю на дорожку. «По за­вещанию все знает Коля», — сказал отец. Я промолчал. Потому что тоже прекрасно знал об облигациях 1982 года, больше того, часть их из моей папки уже была заменена на бумагу и прогу­ляна. Да, подворовывал, но исключительно у себя самого! Уже на пороге отец проскрипел: «Наверное, надо что-то сказать...» «Ну да. Такое событие», — подумал я, а вслух произнес: «А чего говорить?» — «Что-нибудь». Повисла пауза. «Передай привет ба­бушке», — сказал я. Моя любимая бабуля умерла месяца за три до этих событий. «Передам», — пообещал отец.
Медицинских знаний папа мне не передал, хотя однаж­ды заметил, что из меня получился бы неплохой хирург. Но я тогда уже учился в восьмом классе и сделал выбор в пользу кино и театра. Тем более что мы с медициной взаимно явно ни­чего не потеряли. В то далекое время я думал, что ко времени сегодняшнему она так шагнет вперед, что для замены старого, истрепанного жизнью тела достаточно будет на две минуты запереться в будке типа фотокабинок «Kodak», которые будут стоять на каждом углу... Ан нет! Медицина соскользнула на тему создания силиконовой груди и борьбу с преждевременной им­потенцией! Хотя первое происходит разве что от глупости и жадности, а второе — от неумеренного приема горячительно­го и беспорядочных связей. Но медицина оказалась несчаст­ной заложницей рыночной экономики, которая на тот момент вертелась только вокруг половых органов!
Но, надо сказать, интерес к устройству человеческого орга­низма имелся у меня всегда. Однажды в силу обстоятельств на левой стороне моей груди появился большой порез. Он был глу­бок — доходил до реберной части. Мне стало так любопытно, что я дотронулся до кровяного нутра пальцами. Я был как Данко. Я знаю, как бьется мое сердце на ощупь. Ой, беспокойно... А еще я знаю, что чувствует человек, которого жгут огнем. Дело было в дикие времена, и мне приспичило свести татуировку. Армянин, который за это взялся, сказал: «Нэ бойся, все будет харашо». Руку мою накачали новокаином, она стала как у слона нога, и армя­нин начал сжигать картинку. Я сидел в плотном дыму, словно факир, и вдыхал противный запах горевшей плоти.
Наверное, это странные эксперименты. Но я думал: надо пить жизнь, как воду. И пил. Йога меня увлекла еще до армии. А потом я и вовсе научил­ся входить в определенные состояния на раз плюнуть, а не в результате многочасового чтения мантр. Мне кажется, дар ви­деть — и есть то, что передавал мне отец, час державший меня за руки под гулкий пульс в моей кровеносной системе. Счи­тается, что наш род очень старинный, но проклятый. В семье была мутная история, связанная с русско-турецкой войной и Венгрией. И вот после нее почему-то повелось, что все мужи­ки Охлобыстины должны именоваться только Иванами. Иван Иванычи Охлобыстины — все как есть харизматики. Причем рождались мы все примерно в один и тот же срок. Я прекрасно помню тот момент, когда понял, что обладаю знанием.
 

Наши с Кысой отношения — это «Деньги, карты, два ствола»,
несмотря на внушительное количество детей и склонность к гипертонии

Я могу довольно точно предположить, как скоро человек умрет. От Лены Майоровой этим веяло, больше скажу — она смерти искала
База для переодевания и прочих нужд кинематографической группы фильма «Нога»» находилась в Херсонесе-Таврическом. И вот пригласили меня сниматься в кино. Я довольно чван­ливо согласился, потому что мечтал-то о режиссуре, но — юг, халява, женщины... Херсонес-Таврический — место, пропитан­ное историей. Недалеко — Римские казармы. Где-то в море на барже Нерон заставил удавить собственную мать.
В тот день было какое-то тугое солнце, круглое, как луна, уль­трафиолетовое небо... И вдруг я понял все — как мы устроены, что будет дальше и прочее, и прочее. Этому ощущению нет сло весного эквивалента. Истина — это глагол. И любовь — глагол. В определенном состоянии я могу довольно точно предположить, как скоро человек умрет. Конечно, я никому о таких своих мыс­лях не сообщаю, но... От Лены Майоровой этим веяло, больше скажу — она смерти искала. С Женей Дворжецким сидели в кафе. И то ли какая-то песня там была, то ли еще что, но мы раз двад­цать сказали друг другу: «Прощай». Это как вечная случайность, закономернее которой ничего не бывает. И я ее почувствовал.
 

Папа говорил, что самая хорошая квартира — та, из которой можно выйти не оглядываясь.
 И я долгое время считал так же. А потом увидел Кысу...
 

—   Вы знали, что не умрете, поэтому без страха въезжали на мотоцикле в метро?.. Ой, это пьяная история! Тогда пили все, но почему-то именно мое пьянство принято преувеличивать... За роль в фильме «Нога» я получил главный приз. Отмечали. Причем основательно — повод-то большой! Из Сочи летели чарте­ром, и выглядело это так, будто из Мозамбика беженцев везут. Потом до Дома кино — автобусом, а я тогда жил на «Домодедов­ской» и решил ехать на метро. Сел в самый последний вагон, братья по способу передвижения тут же припечатали меня к стеклу двери, и я смотрел, как за поездом бодро бежит тоннель. И вот стою я, потный, с перекрытым кислородом человек, и думаю, как это несправедливо. Как было бы здорово двигаться на байке по извивающимся змеей рельсам метро, по этим зага­дочным, освещенным желтыми отблесками тоннелям, обдува­емым спасительным ветром... Степень опьянения была вполне определенной, и идея эта, увы, в моем мозгу зафиксировалась
Ангелы и демоны Ивана Охлобыстина

Вход в метро «Домодедовская» без эскалатора, там обычные ступеньки.
Мне удалось спуститься по ним на мотоцикле
Я приехал домой, переоделся, принял душ, еще выпил и пошел за байком. Все, кто в тот час оказались на автостоянке, уговари­вали меня этого не делать. Видимо, я производил впечатление озорного пацана, который способен многое наворотить. Как впоследствии выяснилось, я не только умудрился доехать до вожделенной станции, но и сбил по дороге участкового мили­ционера. К счастью, не сильно. Вход в метро «Домодедовская» без эскалатора, там обычные ступеньки. Мне удалось спустить­ся по ним на мотоцикле и даже просочиться мимо женщин в неприличных шапках красного цвета. После того как я столь удачно преодолел турникет, способность к координации меня окончательно покинула. Байк полетел в одну сторону, а я — в другую, прямо навстречу счастливым старушкам! Тетеньки в красных шапках пришли в себя и засвистели, милиционер заметался по вестибюлю, лихорадочно соображая, то ли ему кидаться к мотоциклу, то ли ловить меня. Поймать меня было несложно, поскольку двигательные способности мне тоже изменили... Он попытался заставить тащить меня наверх мо­тоцикл, но это было выше моих сил. Подтянулись еще мили­ционеры, они тоже немного попинали меня для порядку, но особого эффекта сие действо на меня не произвело — подни­мать байк пришлось все равно им. Привезли меня в отделение. И тут Господь так управил, что дежурил человек, который в свое время продал мне первый автомобиль. Повезло...
...Байк — это философия. Надышаться можно только ветром. У меня столько историй связано с байкерским периодом! Од­нажды я даже чуть не угодил в партию ирландских сопротив­ленцев! В Ирландии кататься здорово — комфортные дороги, комфортный народ. Опять же, к слову, Ирландия.
 

Иван с хранителем Гроба Господня. Иерусалим
 

Мы были бедными студентами, но при «Харлее», правда, порядочно потрепанном. Нам его сначала одолжил, а потом подарил один англичанин. Каким-то образом (кажется, что-то разгружали) мы с приятелем стали обладателями гостевой бутылки виски. Это огромная такая посуда, которая в силу своего недетского объема располагается на специальной ме­таллической подставке, на качелях. Мы эту подставочку выки­нули, «Джим Бим» загрузили приятелю в рюкзачок и покатили по стране. В тот забытый богом поселок на границе меня по­тащил ирландский друг, пообещав познакомить с невестой. Оказалось, что невесты там у него никакой нет. Мы выяснили это вместе, встретив девушку, уже выскочившую замуж за дру­гого и пребывавшую в благостном состоянии беременности... Друг, конечно, огорчился, но не сильно, потому что у нас был «Джим Бим». Кроме того, в поселке имелась автомастерская, где дядька-хозяин с ходу предложил поставить на наш байк класс­ные дуги. Бутылка была при нас, и мы надеялись плотно с ней пообщаться за те три дня, пока будут приваривать дуги...

Хозяин автомастерской сразу сообщил, что он супермегадруид, поэтому может сделать татуировку, защищающую от пули
Дядька (видно, тоже положил глаз на «Джим Бим») сразу со­общил, что он супермегадруид, поэтому может сделать мне та­туировку, которая защитит меня от пули. Кто ж знал, что надо было делать заговор от ножа! Поскольку друид был настойчив, а я уже под мухой и страшно сговорчив, начали колоть тату. И только успели наложить вату с дезинфицирующим раствором, как в гараж ворвались военные. Всех нас забирают и везут в тюрьму. «Неужели Россия подпитывает канал IRA?» — обалдева­ли тамошние следователи. «Не, — говорю, — «Джим Бим» — да, а партия и каналы — нет!» Двое суток тогда отсидел. Но так и не узнал, правда ли мегадруид был сопротивленцем?..
 

  Мы считали, что надышаться можно только ветром. С другом Гариком Сукачевым
 

—  Насыщенно, ничего не скажешь, на амурные истории и времени, поди, не было?
—  Мои истории про женщин неуловимые. Наверное, из-за пиетета, который к ним испытываю. Во-первых, женщина целесообразнее мужика хотя бы потому, что рожает. Мы вас только обслуживаем. Во-вторых, все женщины, которые встре­чались в моей жизни, были не просто великолепны, они были шедевральны. Личности, красавицы, умницы...
В первый раз я по-настоящему поцеловался только после армии. Всегда считал, что беспорядочные связи не сильно да­леко уходят от обычного рукоблудия. Общаться не с набором органов, а с личностью мне всегда было гораздо интереснее. Еще у меня получается с женщинами дружить, что дураки счи­тают невозможным. Катя Метелица, Иринка Давлетьярова, Ольга Кашина — в общем, полно. Вот взять Машку Голубкину — настоящий атомный реактор! Я ее люблю как брат много лет подряд. Она героиня, по сути. И никогда меня не жалеет, как есть, так прямо в лоб и врежет. Олеся Поташинская, я ее драз­ню Колбаса, — добрейшее создание, с ней очень комфортно целый день пить чай или кино смотреть.
—  А Ксения Качалина?
—  Случайно услышанная в пригородной электричке исто­рия о неродившейся любви. Это та ассоциация, которая у меня возникает, когда я слышу имя «Ксения Качалина».
Между нами случилась юношеская пиратская сделка. Мы получили два первых приза за главные роли, я посмотрел на набережную Сочи, по которой разгуливало множество скуча­ющих барышень с горящими взглядами, и эту прагматичную сделку предложил: «Давай всем скажем, что у нас роман». Таким образом, я думаю, нам удалось избежать массы ненужных контактов. Потом, уже в Москве, мы, не долго думая, вместе и поселились. Точнее, Ксюха приехала ко мне на «Петровско-Разумовскую». Беспокойное хозяйство двух пиратов изредка дополняли различные представители фауны. «О, как она люби­ла животных!» — написал бы про Качалину какой-нибудь сен­тиментальный автор.

Услышанная в электричке история о неродившейся любви — эта ассоциация возникает у меня, когда я слышу «Ксения Качалина»
Сначала был кролик. Если мне не изменяет память, он сдох где-то под шкафом. Потом появился кот Буратино. Я ему, как мужик мужику, сказал: «Буратин, если ты еще раз пописаешь на паркет, я тебя выкину с десятого этажа». Не внял. Я как мужик слово сдержал и выкинул его. У Ксюхи случился при­ступ такой ярости, что я имел все шансы быть зарезанным во сне. Хотя оно и логично — она же Буратино любила. А меня — нет.
Да и я, поверьте, не живодер, там больше вгиковщины было, чем настоящих чувств. У нас под окном росло матерое такое дерево, на которое и свалился кот. Так что Буратино остался вполне живым и здоровым, сполз себе по стволу и был таков. Домой, правда, не вернулся — видно, по-мужски разговаривать больше не захотел...
На самом деле о Ксении у меня масса теплых воспомина­ний. Она замечательный человек и шикарная, увы, нереализо­ванная актриса. Качалина могла бы Медею играть, настолько велик ее диапазон героини. Она физически очень крепка, не­смотря на то что выглядит как божий одуванчик. Не факт, что в ножевой схватке победил бы я.
Допускаю мысль о том, что она даже зажаривала мне ку­риные окорочка, но они каким-то непостижимым образом стерлись из моей памяти. Вообще хозяйственным талантом Ксения, человек других несомненных достоинств, не облада­ла вовсе.
Я никогда не обещал на ней жениться, а она не собиралась за меня замуж. Пиратская сделка — пиратская сделка и есть. Потом с течением времени мы поняли, что просто ограни­читься прагматичным соглашением не получится. Мы попадем в ловушку Дейви Джонса (или как его, из «Пиратов Карибского моря»?..). Потому как чувства не было, человек же долго в оди­ночестве не может, а сделка тут вовсе не мотив... По крайней мере я все воспринимал именно так. Поэтому не могу даже сказать, что мы расстались. До Кейптауна мы просто плыли в одном направлении, а потом Ксения взяла курс на Гоа, а я пошел к мысу Горн.
Возможно, я каким-то образом спровоцировал иллюзию относительно контроля над моей жизнью, но это было совсем не так. Хотя... Только мы с Ксенией расторгли наш договор, я сразу влип в историю.
 

Когда я раздам девчонок замуж или пораньше попаду в условия,
которые позволят не думать,
в че ребенок пойдет в школу или где взять денег на репетитора,
обязательно вернусь служить
 

Еду в метро. Я подшофе, напротив — человек в очках. На одной из станций заходят очень жизнерадостные люди с вело­сипедной рамой. И почему-то они решили, что над человеком в очках надо издеваться. Я в доступной для них форме сказал все, что я думаю по поводу людей, потешающихся над слабови­дящими. Видно, мысль свою выразил достаточно ярко, потому что через мгновение велосипедная рама приземлилась на мою ключицу — в голову, видно, прицелиться не успели. Все прои­зошло настолько неожиданно, что я не успел выхватить свой нож. Зато они, к сожалению, мой нож выдернули и им же меня два раза полоснули... Сознание мое поплыло, из рукава пото­ком хлынула кровь, и люди с велосипедной рамой порядочно испугались. Выполз из вагона я на станции «Электрозаводская». Картинка как из фильма ужасов — я оставлял за собой широ­кий кровавый след, пытаясь кое-как двигаться со сломанной ключицей и диким звоном в голове. Первый час ночи. Меня ис­пугался даже молоденький милиционер, дежуривший на стан­ции. «Я потерял половину своей крови, — говорю. — Если я сей­час не попаду в медпункт, кровь кончится». «Туда!» — махнул он в сторону выхода, и я поплелся. Наврал гад — никакого медпун­кта там не оказалось! Зато оказалась старушка в неприличной шляпе, которая с репликой: «Пошел отсюда, пьянь!» вытолкала меня на улицу. Мороз лютый. Я в незнакомом месте, истекаю кровью и отчаянно пытаюсь вспомнить, кого в этом районе знаю. Оказалось, что кроме девчонки-сценаристки, у которой мы периодически собирались студенческой компанией, нико­го. Пошел по памяти. К счастью, память не подвела. Знакомая тут же посадила меня в машину и помчала в «Склиф». Залатали все, что подлежало штопанию, и прописали покой. А я, как на грех, только успел перевезти свои вещи к маме. Мама же весь­ма неоднозначна. У нее не бывает средней фазы: матушке или здорово — и она хохочет, прыгая до потолка, или плохо — и тогда паника ее не знает пределов. Я представил, как появлюсь в таком виде... Дополнительных эмоций в моей ситуации уже не хотелось, и подруга-сценаристка предложила пожить у нее, пока по крайней мере с меня не сойдет плотный синий цвет. На том и порешили. В больнице меня накололи димедролом, и обратно в квартиру на «Электрозаводской» я ехал в засыпаю­щем состоянии.
Очнулся утром. Дверь в мою комнату была приоткрыта, и то, что я увидел в щель, заставило засомневаться, только ли ди­медролом меня накололи в больнице... По коридору полз со­вершенно лысый упитанный мужчина неглиже, верхом на нем сидела оголенная девица, которая звонко хлопала его вьет­намкой по заднице. Ползла сия процессия по направлению к ванной. Позже я выяснил, что они, вероятно, играли в «Госпо­жу»... Оказалось, мечта моей подруги сбылась (она все сетова­ла, что бабки-соседки не мрут): наконец завладела всей боль- шой квартирой и устроила в ней публичный дом. Девчонок, в основном из Подмосковья, было много, но воспользоваться ситуацией ввиду потери здоровья я не мог. Вечерами выползал на кухню, и мы с ними самозабвенно играли в лото. Милейшие создания. Когда лото мне надоело, я заслал одну из «машенек» в книжный магазин. Сто раз повторил ей по телефону: «Гюнтер Грасс!» — все равно купила совсем не то и вообще не книгу. От нечего делать обещал девчонкам заняться их образованием и всех подготовить к поступлению в вуз. «Зачем нам?» — пожима­ли плечами глупые. «Затем, что проститутка с высшим образо­ванием заработает гораздо больше! С ней можно еще и погово­рить о теории множественности миров!»

По коридору полз упитанный мужчина неглиже, верхом на нем сидела девица, которая хлопала его вьетнамкой по заднице Но на обещаниях все и закончилось. Не успел, женился...
...Папа говорил, что самая хорошая квартира — та, из кото­рой можно выйти не оглядываясь. И я долгое время считал так же. А потом я увидел Ксюху. Арбузова, уже известная в народе как «Авария, дочь мента», была похожа на персонаж из фильма «Угрюм-река >. Она тогда еще не выпила свой стакан водки, еще не сказала судьбоносное: «А почему бы и не прогуляться?» — а я уже понял, что вот то самое ОНО. Конечно, я зазвал ее погулять по ночной Москве, заверив, что непременно провожу едва на тот момент знакомую девушку до дома. И проводил. Правда, до своего. С тех пор, страшно подумать, пятнадцать лет пронес­лось. Тогда мне было двадцать восемь, я хотел детей и семью. Господь знал, чего я хочу, и предложил свой вариант. Отлич ный, надо заметить, вариант. Мне-то казалось: не родилась еще та, что способна вынести такое чудовище, как я. Я даже забыл о том, что любовь — глагол, но она мне напомнила.
...Мы с Оксанкой пьяны, но чем-то очень умильным — типа абсента, идем целоваться на Крымский мост. Шикарная идея с учетом того, что это самый любимый самоубийцами в Москве мост. Почему-то нам ударило двигаться навстречу друг другу по его ограждению, с коего обычно несчастные влюбленные летают вниз головой. Уже кричали истеричные дамы, кто-то советовал нам «ни за что не делать этого», где-то послышалась неуверенная сирена, а мы все шли и шли. Пьяненькие были — чего с нас взять. Правда, когда дошли, мы уже были вполне трезвыми. Ужасно стремно. Но любовь, как и абсент, без такого — скукота, формальщина.
На свадьбе я Кысе ничего не обещал. Сказал: «Не уверен, что хотел бы стать богатым человеком. Не знаю, стану ли извест­ным. Уверен в одном — хочу жить интересно, и посему обещать могу только одно — скучать не будешь!» И Кыса согласилась. Сейчас она, правда, говорит, что и предположить не могла о размахе предложенного веселья: «Я уже и поскучала бы с удо­вольствием».
 

Поскольку я занимаюсь спортом, который связан с грубым мордобоем, сентиментальных переживаний у меня немного
 

Наши с Кысой отношения — это «Деньги, карты, два ствола». Несмотря на внушительное количество детей и склонность к гипертонии. Оксанка ходит с пятки, носит длинные плащи, которые де­лают ее похожей на большую хищную птицу или огромную летучую мышь... Были времена, когда я позволял себе лишнего в любимом баре. Один из любимых, как на грех, располагался рядом с местом моей работы — редакцией журнала «Столица». И случалось, я принимал такую дозу, что понимал: еще три-четыре порции виски — и неизбежно начну проказничать... Тогда я звонил Кысе: «Сдаюсь». Мне даже не надо было огля­дываться от стойки на дверь, чтобы понять — Оксанка входит в бар. Все разговоры мигом смолкали, на лицах окружающих появлялось слегка испуганное выражение и — «шур-шур-шур» то ли от плаща, то ли от огромных перепончатых крыльев. «Шлеп-шлеп-шлеп» — походка на пятках приближается, кажет­ся, даже слышно, как мышь выпускает свои когти и — оп! — по­несла. Любое сопротивление бесполезно, я это знал. В тот пе­риод я называл Оксанку «Боевой машиной № 3».

На свадьбе я Кысе ничего не обещал. Сказал: «Не уверен, что хотел бы стать богатым человеком. Не знаю, стану ли известным...»
Мне кажется, жена пришла с Пантеона, скорее всего сканди­навского. Греческий со своими непонятными связями для нее, думаю, слишком вяленький. А у варягов всегда были странные представления о рае и даже богини отмечались в поножовщи­не. Кыса не боится ничего — ни летать на самолетах, ни извра­щенных американских каруселей, ни спускаться под воду.. Бес­страшная. Пятерых из шести наших детей она рожала в одном и том же роддоме, даже в одном кресле, в котором, кстати, ро­дилась и сама. И никаких нервов. Может, потому что история повторялась много раз? По крайней мере я помню одно и то же. «То ли я хочу в туалет, то ли пора рожать...» — с мечтатель­ным видом говорит Кыса. «Давай разберемся с этим по дороге!» — отвечаю я и бегу за фотоаппаратом, чтобы запечатлеть исто­рический момент. На всех предродовых фото у Кысы эдакая блуждающая улыбка, ни одной трагической нотки! Ну и как, имея на руках столь оптимистичные вещдоки, доказать детям, что они даются маме совсем не просто?!
...А потом меня рукоположили. Я объявил жене, что мы от­правляемся служить Церкви в Ташкент. У Кысы мое заявление спровоцировало дикий азарт. Мы едем на край географии, я те­перь поп, она беременна четвертым! Оксанка чуть дом не раз­несла, пока искала наш большой чемодан. Не могу сказать, что родители наш восторг разделили. Точнее, они его совсем не разделили, но в бешенстве пребывали недолго, потому что от­говаривать нас было бесполезно. Причем я им сразу сообщил, что едем мы не на короткий срок, а, по моим подсчетам, будем крутить хвосты ишакам лет двадцать. Конечно, они понудели для приличия всякими фразами фольклора на тему горбатых и могил, вспомнили бешеную собаку, которой семь верст не крюк... Но по сути родителям ничего не оставалось, кроме как включиться в ситуацию. И они включились репликами: «Не за­будьте ношпу, там ее может не быть». Может, оно и выглядело как сумасшествие, но я чувствовал себя счастливым, Оксанка тоже. Провожать родители нас не поехали.
Храм, в который меня определили по приезде в Узбекистан, был самый большой в Ташкенте. Поэтому мои первые испове­ди затянулись. Мой наставник отец Михаил говорил потом: «Все получилось. Люди от вас уходили с просветленными ли­цами, умиротворенные. Только в следующий раз учтите, что не стоит громко на весь храм смеяться и уж никак не стоит повто­рять: «Фу! Какая гадость».
 

...Я, конечно, странный человек. В моем характере и долгие штили, и взрывы настоящей ярости
 

Так начала продвигаться моя служба. Еще через день я заменял кого-то и подустал, честно гово­ря. Сел на скамью. Необъятный купол, расписанный ученика­ми Васнецова. Пустой храм. Эхо ветра. Небо близко-близко. Ночь на дворе. Сквозь витражные окна мерцают огромные, какие бывают только на юге, звезды. Запах ладана, смешанный с ароматом старого дерева. Открыл служебник — книгу, кото­рая дышит вечностью... А заложен служебник золотой картой клуба «Шатильон» — я был VIP-клиентом этого заведения на Мосфильмовской! И я засмеялся. Минут пять сидел и тихо сме­ялся, слушая гулкое соборное эхо.
В храм я ходил через рынок. Иногда по дороге заглядывал перевести дух в крошечное кафе. Управлялась с этим заведени­ем корейская семья. Их парень смотрел один из моих фильмов и подошел поговорить. Потом моей персоной заинтересовался его родственник, затем еще один, и в конце концов ко мне подве­ли какого-то совершенно седого корейского дедка... В итоге всем скопом они пришли в храм и... корейская община покрести­лась в православные. Через месяц приехал их протестантский пастырь, который отвлекся было на отпуск, — а прихода-то нет! Ругался он страшно. Полетел к нашему архиерею: «Да я вас в суд! Да я вам!»«А ты не хами», — улыбался архиерей. Он — мужчина крупный, и, глядя на него, многие подозревали, что, когда сми­ренные церковные комментарии на его собеседника действия не имеют, может и в табло зарядить. Меня архиерей, конечно, по­журил. «Смотри, — говорит, — у меня! А то в следующий раз, по­жалуй, табор цыган приведешь!» Пришлось оправдываться, что я кофе заходил пить, а не протестантов в православные обращать
Но про цыган архиерей как в воду глядел. Правда, с ними все истории происходили уже позже — в Москве. Я служил на «Бе­лорусской», а там представителей вольного народа пруд пруди. Обычное дело: одному артисту театра «Ромэн» дают квартиру, в которой потом проживает еще человек тридцать его родствен­ников. И вот почему-то они решили, что я тоже цыган. Может быть, их ввели в заблуждение мои рокерские кольца, может, еще что-то, оно не важно. Главное — цыгане ко мне прониклись. Я их венчал, крестил и отпевал без устали. Однажды, помню, я дол­жен был отпевать в субботу. Договорились. Неожиданно меня заменили на другого священника, а цыгане с покойником уже прибыли. «А где отец Иоанн?» — растерялись они. Им пояснили, что я появлюсь на службе завтра. «Ага», — поняли вольные люди и потащили гроб обратно. Потому что покойник может денек и полежать ради того, чтобы его, цыгана, отпел такой же цыган.

Кыса родила мальчика. И ослабла. Сначала думали, что во всем виноват непривычный климат... Оказалось — страшная болезнь
Кроме того, раз в пару недель на пороге храма появлялась очередная очень громкая юная цыганка, тащившая за руку смирившегося с грубой женской силой молодого цыгана. Она требовала, чтобы я приносил тяжеленное служебное Еванге­лие. «Клянись! — взывала она к «жертве». — Больше никаких наркотиков!» И каждый молодой цыган клялся...
В Москву мы вернулись, потому что в роддоме Ташкента Оксанку заразили тяжелой формой гепатита. А с этим заболе­ванием на жаре находиться крайне опасно. Кыса родила маль­чика. И ослабла. Сначала думали, что во всем виноват непри­вычный климат... Оказалось — страшная болезнь. Кыса гасла на глазах, я сидел рядом с кроватью и гладил ее руку. Все, с кем я советовался, говорили: «Срочно увози жену!»
 

Анфиса, Вася, Дуся, Варечка, Иоанна, Савва растут, и это потрясающее счастье
 

Мы не боялись смерти. Я думал так, как советовал своим при­хожанам, попавшим в сложную ситуацию: делай, что в твоих силах, и на все будет воля Божья. Ни в одной церковной книге не написано, что воля эта не может проявиться в сером порош­ке, найденном по Интернету. Не знаю, что сыграло решающую роль, но Кыса начала пить такие порошки, и, когда снова сдала кровь, оказалось — болезнь отступает.
...Я два года служил бесплатно, и денег не хватало. Времена­ми катастрофически не хватало. Поэтому искал способы под­заработать. Что я умею? Стреляю вроде неплохо, мог бы пойти по контракту. Но было бы несколько странно, если б поп в сво­бодное от церковной службы время сидел где-нибудь в горах со снайперской винтовкой. Плясками на шесте я бы тоже много не заработал... И однажды за обедом я ляпнул святым отцам: мол, сейчас в кино хорошо платят, раньше хуже было, а теперь за большую роль можно дом построить. «А чего ты не снима­ешься?» — спрашивают они. «Так нам же по канонам нельзя». — «А ты бы спросил у Святейшего, он человек мудрый. Каноны-то писались четыреста лет назад, когда и кино никакого не было», — подсказали отцы. И я написал Алексию П. Объяснил ситуа­цию: что кино часто предлагают неплохое, приличное, детей хотелось бы поднимать достойно...

1. Ты не можешь знать, что добро, что зло.
2. Но точно знай: навязанное добро - это зло.
3. Ты не знаешь, что нужно Вселенной.
4.Если ты прав, то ты - не прав.
5. Нет того, что называют правильно и неправильно, тебе неведомо, что есть что.
6.Нет плохого, есть то, что тебя огорчает.
7.Нет хорошего, есть то, что тебя радует.
8.Вселенная слишком велика, чтобы ты мог повредить ей.
9.Возможно, твои ошибки - это то, что нужно Вселенной.
10.Твои ошибки не погубят Вселенную.
11. Не ищи истину, ее нет. А если она и есть, то она не нужна тебе.
12.Не ищи смысла в жизни, если он и существует, то лежит за ее пределами.
13.Как ты определишь цель того, что делаешь? И принадлежит ли она тебе?
14. Не беспокойся за себя. На самом деле Вселенная тобой слишком дорожит, чтобы ты пропал зря.
15.Не ищи своей вины. Ни в чем нет твоей вины.
16. Не беспокойся о том, по какому пути ты направляешь другого - ты ли знаешь, какой истинный, какой ложный?
17.Если то, что ты делаешь, трудно тебе, подумай, нужно ли тебе это.
18. Делай только то, что дается тебе легче всего, но делай это изо всех сил.
19. Если что-то ты делаешь случайно, ты делаешь это нарочно.
20.Поддерживай то, что нравится тебе и ускользай от того, что тебе не нравиться.
21. Если ты можешь исправить последствия соей ошибки, то ты еще не ошибся.
22.То, что случается, случается вовремя.
23. Порой поиски правильного решения обойдутся тебе дороже ошибки.
24. Происходящее происходит помимо твоей воли, но в твоей воле принять, это или не принять.
25.Если сомневаешься в дороге, возьми попутчика, если уверен - двигайся один.
26.Быть сильным - значит быть одиноким.
27.Сильный сильнее всего в одиночку. Ты сам можешь выбрать, каким быть.
28.Каждый человек одинок. Сильный принимает и благословляет свое одиночество. Слабый бежит от него.
29.Будь спокоен и внимателен к Миру, тогда ты не пропустишь момент Силы.
30.Когда ты стараешься узнать о себе от других, ты им даешь власть над собой. Поэтому будь сам мерой того, что с тобой происходит.
31.Благослови упущенные возможности, ты приобрел большие возможности.
32. Отдавай - легко,
Теряй - легко,
Прощайся - легко.
33. Не жалей о том, что радости было мало, этим ты приобретешь еще одну печаль.
34. Полюби врага - чтобы победить.
35.Если враг застал тебя врасплох, и ты еще жив - он в твоих руках.
36.Чем проигрышней ситуация, тем она выигрышней.
37. Не бойся того, кто пытается сломить твою волю, ибо он слаб.
38. Истинная месть - пренебречь.
39.Уступая, ты выдерживаешь испытание.
40.Уступай - чтобы ослабить сопротивление.
41.Не стремись быть сильнее соперника, но ищи, где соперник слабее тебя.
42.Когда любишь своего врага, ты лучше его узнаешь. Чем больше ты его узнаешь, тем больше преимущества ты получаешь над ним.
43.Не всегда можно победить, но всегда можно сделать себя непобедимым. Победа зависит от противника. Непобедимость - от себя самого.
44.Кем бы ни был твой соперник, всегда старайся видеть в нем человека. И вскоре ты убедишься, что подобный подход дает тебе огромное преимущество.
45. Вкусить и насытиться - у каждого из этого свое наслаждение, но не смешивай их.
46.Ты знаешь правила, но ты не знаешь всех правил, по которым живет Мир.
47.Мир изощрен, но не злонамерен.
48. Есть люди, пребывание рядом с которыми разрушает тебя. Это не значит, что они - плохие. Это значит, что пребывание рядом с ними тебя разрушает. Есть люди, рядом с которыми пребывание укрепляет тебя и делает тебя сильнее. Это не значит, что они - хорошие. Это значит,что пребывание рядом с ними укрепляет тебя.
Будь внимателен к себе в тот момент, когда ты
общаешься с другими. И тебе станет ясно, кто есть кто.
Избегай общаться с первыми и стремись к общению со
вторыми. Если этого не получается, тогда вовсе избегай дружбы.
49.Получаешь ли ты то, что делаешь?
50.Когда огонь приближается, он сначала светит, потом греет, а затем обжигает.
51.Сейчас ты бессмертен, ибо еще не умер.
52.Не пугайся проклятий, не стремись к восхвалениям, ничего нового они тебе не принесут.
53.Ты создаешь беспокойство и тревогу, когда измеряешь успех мерой похвал или порицаний.
54.не задумывайся о том, куда идти дальше, когда находишься посередине висячего моста.
55.Делая - делай сейчас, потом ты этого уже никогда не сделаешь
56.ты никогда не сможешь сказать, куда идешь, только лишь - куда надеешься прийти.
57.Не борись. Ибо ты неизбежно становишься тем, против чего ты борешься.
58.Вспоминай о законе тринадцатого удара.
Если однажды часы пробили тринадцать раз вместо положенных двенадцать,то такие часы надо выбросить, какую бы гарантию относительно их ремонта не давали.
59.Любое поведение состоит из противоположностей. Если ты делаешь нечто и слишком стараешься, то рано или поздно появляется противоположность этого нечто. Любое чрезмерное стремление производит свою противоположность.
60.Слишком много силы приводит к обратному результату.
61.Мудрый руководитель не формирует событие, но позволяет развернуться процессу самому. Если тебе какая-то ситуация кажется сложной, предоставь ее себе самой. Предоставленная сама себе, она сама собой и разрешиться.
62.Мудрый руководитель не блокирует процесс жесткой заданностью и не заставляет событие развиваться определенным путем.
63.Не торопи события. Позволь процессу развернуться самому.
64.Молчание - великий источник Силы.
65.Периодически покидай людей и возвращайся к молчанию. Учись возвращаться к самому себе.
66.Молчание и ясное чувство бытия - источники любого эффективного действия.
67.Молчание и пустое пространство обнаруживают твое настроение. Это и есть поле твоего бытия. Силовое поле Бытия.
68.Стремитесь быть подлинно заинтересованным в себе самом. Это научит вас самоотверженности.
69.Слушай скорее легко, чем усердно. Оставь усилия, затрачиваемые на вслушивание в каждое слово. Погрузись в свое внутреннее молчание и наблюдай за собой. Тогда в тебе откроется возможность ясного мышления.
70.Познавай свои сокровенные глубины, и ты сможешь разговаривать с глубинами другого.
71. когда ты освобождаешься от того, что ты есть, ты становишься тем, кем ты можешь быть.
72.Когда ты освобождаешься от того, что имеешь, ты получаешь то, в чем нуждаешься.
73.Когда ты ощущаешь себя наиболее разрушенным, знаю, что ты находишься в начале периода роста.
74. Когда ты ничего не желаешь, много придет к тебе.
75.Когда ты оставишь попытки внушать, ты станешь довольно внушительным.
76. Истинная способность влияния не основана на технических приемах или наборе управления. Находись в Бытии, а не в Делании.
77. Помни сокровенную мудрость: Отдай - чтобы достичь.
78.Чрезмерное попытки приводят к обратным результатам.
79. Находясь в Бытии, а не в Делании. Используй формулу: Быть - Делай - Создать. Если ты хочешь что-то создать , спроси: Что я должен для этого делать?
Но не спеши делать, не повторяй ошибки многих - тех, которые пытаются суетливо что-то делать, но ничего не достигают. Отступи еще на один шаг, к началу формулы и снова спроси: Каким я должен для этого быть? И оставайся в бытии. И делание будет делаться само, без твоего участия. Но ты получишь четкий, конкретный результат, именно тот, который ты хотел создать. В этом -
ядро магии.
80.Тому, кто находится в бытии, ничего не надо делать, но все оказывается сделанным.
81.Знай, где стоишь и знай, за что ты стоишь. Это - твоя основа.
82.Человек не обороняется и не нападает. Его прикосновение к Миру легко, почти неуловимо.
83.Проясни свою цель. Тогда ты сможешь достичь ее без суеты.
84.Наблюдай за естественными процессами. Они обладают могуществом и силой, потому что они просто существуют. Движение планет, свет Солнца, притяжение Земли. В соответствии с этими принципами работает и твой организм. Свобода наступает, когда ты начинаешь подчиняться естественному порядку. Свобода приходит из подчинения. Помни, что ты также являешься частью естественного процесса.
85.Когда ты пребываешь, вне событий, медитируй над вопросом: Что происходит, когда ничего не происходит?
86. Нет разницы между Что происходит и Как это происходит.
87. Учись быть ведомым - для того, чтобы научиться вести других.
88.Твое влияние начинается с тебя и распространяется дальше, как рябь на воде.
89.Оставайся нейтральным и не принимай ничью позицию.
90. Доверяй тому, что происходит.
Принимай то, что происходит.
Доверяя и принимая, ты сохраняешь силу.
91. Формула власти - это формула управления. Искусство управления основывается на постижении этой формулы. если хочешь управлять многими,
представь, что управляешь немногими. Стремись в большом увидеть малое, им-то и управляй. Одинаковыми людьми управлять легче, чем разными.
Людьми, стремящимися к общей цели, управлять легче, чем людьми, не обладающими общей целью. Людьми, имеющими общего врага, управлять легче, чем имеющими разных врагов.
Разделяй большое на малое количество частей. И ты получишь малое. Делай без усилий. И то, что разделилось бы и само, без твоего участия.
Чтобы эффективно управлять, делай людей одинаковыми. Но мастерство делать людей одинаковыми вырастает из умения видеть их различными.
92. Будь Хозяином, а не Гостем. Хозяин - тот, кто разрешает или не разрешает, позволяет или не позволяет. Он не тот, кто просит, но тот, кого просят. Не тот, кто нуждается, а тот , в ком нуждаются. Не тот, кто идет, а тот, к кому идут, Гость - тот, кто спрашивает разрешения прийти или войти. Тот, кто просит. Кто нуждается. Кто приходит, и кто просит о встрече. Если у тебя назначена встреча, старайся провести ее на своей
территории. Пусть к тебе приходят. Но если ты оказываешься в позиции гостя, поменяйся с хозяином местами. Многое зависит от внутренней позиции. Быть Хозяином, скорее позиция внутренняя, нежели внешняя.
93. Спорящий - всегда проситель. Негласно он просит, чтобы к его аргументам отнеслись заинтересованно. Поэтому спорящий гость.
94. Избегай спора и не дай спорщику вовлечь тебя. Не становись соучастником одной глупости.
95.Тот, кто начинает спор, заведомо оказывается в слабой позиции, потому что он - хотя и негласный, но проситель.
96. Думай о той Силе, что стоит за тобой, и тогда эта Сила в действительности будет стоять за тобой.
97.Оставайся безразличным к любым сообщениям. Не уподобляйся царю, казнившему гонца за плохое известие. Сила - в безразличии. Этой силе повинуется мир.
98.Учись различать обратимое и необратимое - и ты научишься владеть временем.
99.Пусть на время твоими учителями станут:
Мрак. Ничего невозможно в нем разглядеть.
Гром. Не предугадать. Кого ударит и кого поразит.
Огонь. Рядом тепло, но при приближении обжигает.
Учись непредсказуемости и недоступности.
100. Твой лучший Учитель - твой Путь. Не надо искать Учителя, Он - рядом. Его присутствие здесь. Стоит лишь открыть и увидеть его.
101. Различай Пустое и Твердое.
Качество Твердого - опора.
Качество Пустого - ненадежность.
Твердое - это информация, которой можно верить. Это человек, на которого можно положиться. Обещание, которое будет выполнено. Автомобиль, который своевременно заведется и поедет. Распоряжение, которое будет выполнено. Слово, которое будет услышано и понято. Твердое - это то, что дает результат.
Пустое - информация, не являющаяся достоверной. Ненадежный союзник. Отрекающийся друг. Ленивый работник. Нечестный управляющий. Невыполненное обещание. Взаимодействие Твердого и Пустого дает Пустое. Дедушка отдал своего внука чужим людям учиться ремеслу. Однако, ремеслу
они его не учили, а заставляли работать на себя. Да при этом еще плохо с ним обращались. И вот, когда стало уже совсем тягостно, мальчишка написал письмо, где умолял забрать его обратно, но адрес написал неконкретный – на деревню дедушке. Никогда не дойдет такое письмо. Само письмо - это Твердое, а вот адрес - Пустое. В результата - Пустое.
Если в задуманном тобой деле хоть один элемент окажется пустым, то все усилия будут напрасными. Когда у тебя что-то не складывается, ищи где Пустое. Отделяй Твердое от Пустого внутри себя.
102. Стремись почувствовать свой Путь. Путь - самый Великий Менеджер.
103. Если ты знаешь свой Путь, то удачи и неудачи равно продвигают тебя вперед.
104.ты не можешь отличить удачу от неудачи, пока не доживешь до завтра.
105. Понимание выше знания.
106.Каждый из нас управляет миром. Кто-то делает это плохо, кто-то - хорошо. Ребенок управляет родителями, работник управляет хозяином. Все управляют всеми. Все управляет всем.
107.Если тебя о чем-то просят, а ответного шага сделать не хотят, знай, что
тебя не просят, а лишь предлагают сделать
108. Не жалься.
Не бойся.
Не проси.
109. Прошлое и Будущее рождаются в Сейчас.
110. Бог - Здесь и Сейчас.
111. Законы могут нарушаться только по необходимости.