Матушка Магдалина (Некрасова) подвизается в православном Покровском монастыре в Бюсси-ан-От в Бургундии (Франция). В труднейшие для Церкви 1960-е ее семья жила в Вологде, обосновавшись там после тяжелейших лет испытаний и издевательств – ссылки в Казахстан, куда она была отправлена после возвращения в СССР. Но и в Вологде испытания не прекращались: верующим людям их всегда достается немало. Тем не менее, о Вологодской земле матушка Магдалина всегда хранила самые добрые и светлые воспоминания.

Предлагаем читателям рассказ матушки Магдалины об одном из эпизодов вологодской жизни времен хрущевских гонений, имевшем, впрочем, весьма «неожиданное» (неожиданное ли?) продолжение.

 

Монахиня Магдалина (Некрасова)

В то время все силы были брошены на быстрейшее завершение борьбы с «религиозными предрассудками». Н.С. Хрущев, помнится, обещал показать по телевизору в ближайшие годы последнего то ли священника, то ли вообще верующего человека в нашей стране.

 

В 1962 году я работала бухгалтером в Крестовоздвиженской церкви г. Грязовца. В тот памятный день 21 марта я приехала домой в Вологду, где жила моя семья, и собиралась пойти в наш кафедральный собор на вечернюю службу. Я уже выходила, когда встретилась в дверях с владыкой Мстиславом, управляющим тогда Вологодской епархией. Узнав, что я приехала на два дня домой, он стал усиленно меня уговаривать пойти в Центральный дом культуры, где в тот вечер должен был выступить нашумевший тогда антирелигиозный деятель – бывший священник Чертков. Мне совсем не хотелось туда идти, тем более что мой духовник советовал мне никогда не слушать и не читать всей этой мути, пачкающей душу. Но чем больше я сопротивлялась, тем решительнее владыка настаивал на том, что должен же кто-нибудь из нас слышать подобные выступления и знать, какими методами они орудуют. В конце концов мне пришлось повиноваться. В тот вечер у нас было дома несколько человек молодежи, и одна девушка взялась проводить меня в этот зал. Почему-то мы оказались с ней в директорской ложе, как раз напротив установленного на сцене помоста с микрофоном, к которому вскоре направились три человека. Я моментально узнала среди них отрекшегося священника, хотя внешне он, конечно, ничем не отличался, разве что некоторой елейностью, переключенной теперь, по-видимому, на иные рельсы. Молодой, лет 30 с лишним, он представился как окончивший с отличием Московскую духовную академию и с самого начала принял иронический тон (наверное, ему было легче так). Конечно, за эти годы я многое забыла из того, что он говорил. Больше запомнила свое состояние – боли, оскорбления, беспомощности и вины. Чем больше он, как говорится, овладевал аудиторией, вызывая ее смех кощунственными шутками, тем более мною овладевало отчаяние и ясное сознание, что молчание здесь равнозначно предательству. Но возражать мне представлялось совершенно невозможным не только в силу твердого наказа моей матери и владыки «не устраивать там никаких эксцессов», но главным образом из-за абсолютного неумения что-либо сказать. Хорошо помню, как во все время его выступления я мысленно пыталась аргументировать всю ложь его слов, и ничего у меня не получалось! Сознавая, что находящиеся здесь люди не имели никакого понятия ни о христианском учении, ни о Евангелии, ни о святых, над которыми так потешался этот бедный Чертков, я боялась, что любое мое возражение сможет оказаться ему на руку, будучи воспринятым как проявление фанатизма. А лектор тем временем все более расходился, издеваясь над различными евангельскими эпизодами, стараясь выявить всю «абсурдность» православных верований, таинств и обрядов и вызывая взрывы смеха публики. При этом он цинично уверял, что сам искренно во все это верил, но потом, дескать, понял всю фальшь этой веры и решился сказать правду себе и людям… Однако он все же не затронул двух тем, которых я все время со страхом ожидала. Слава Богу, он не коснулся ни таинства Причастия, ни Воскресения Христова. Не знаю, что его остановило – то ли та самая едва уловимая частичка страха Божия, затаенная в совести (дал бы Бог, чтоб это было так!), то ли предел, указанный советским законом, – «не оскорблять чувств верующих». В те годы, призывая общественность всеми способами бороться с религиозным дурманом, глумясь над святыней русского народа, советская идеология тут же лицемерно заявляла о необходимости «не оскорблять чувств верующих».

С самого начала лекции я горячо умоляла Бога помочь мне сказать то, что надо. Ведь Он же Сам это обещал, как мне казалось, именно в таких обстоятельствах! Но время шло, и я ничего не могла придумать. Помог мне Бог через этого самого Черткова: как только затихла овация после последних его слов, он предложил желающим задать вопросы – письменно или устно. Слава Богу, у меня оказались ручка и бумага! «Думаю, – написала я, – что даже неверующим противно слушать, как Вы позорно поносите безгласную Церковь, заведомо зная, что она лишена права какого-либо ответа. Хвастаясь тем, что с отличием закончили академию, Вы гнусно лгали, искажая Священное Писание…» Исписав тетрадную страницу, я закончила тем, что его выступление было крайне оскорбительным для верующих, и подписалась: «Верующий человек». Поскольку директорская ложа была в нескольких шагах от сцены, я передала ему эту записку из рук в руки. Он стал бойко отвечать на все вопросы (довольно примитивные). Моя записка оказалась одной из последних, и он имел неосторожность прочесть ее вслух. Она сразу вызвала бурную реакцию зала, которую я восприняла сначала как одобрение и весьма этим утешилась. Чертков постарался справиться с полученным оскорблением и сказал:

– Я очень рад, что среди вас оказался хоть один верующий. А то какой смысл говорить только для неверующих? Но я понимаю, что этот человек не хочет называть свою фамилию, поэтому буду отвечать всему залу.

Тут я вскочила и сказала, что не собираюсь скрываться. Новый возмущенный гул публики был уже мною правильно понят… Чертков на какое-то мгновение опешил. Он, по-видимому, не ожидал такой наглости от молодой, на вид вполне светской девушки. И тут началась – неожиданная для нас обоих – словесная схватка. Сдерживая обиду, он попросил меня указать, где он исказил слова Священного Писания.

– Утверждая, что Библия исполнена противоречиями, – ответила я, – вы в качестве примера насмешливо привели две фразы: «Око за око и зуб за зуб» и «Если тебя кто-то ударит в правую щеку, подставь ему и левую».

– А разве это не в одной книге написано? – перебил он меня.

– Но вам-то хорошо известно, к кому и когда были обращены первые слова и сколько веков спустя Христос заповедал, уже в Евангелии, иные отношения между людьми. Закончив с отличием духовную академию, вы прекрасно знаете то, о чем сидящие здесь люди понятия не имеют, и вы этим пользуетесь!

– Как бы то ни было, – возразил он, – я говорил правду, и оба эти изречения находятся в одной книге.

Потом он попросил меня конкретно указать, когда он издевался над Евангелием.

– А какой хохот стоял, когда вы рассказывали о воскрешении Лазаря!

– Но ведь не я смеялся – а зал!

– Конечно, потому что вы так это представили!

 

Антирелигиозная книга А.Черткова «Почему это страшно»

Наш спор становился все горячее, и в пылу его я не заметила, как прошло добрых полчаса. Внезапно влетел на сцену директор этого учреждения и, объявив залу, что в Советском Союзе религиозные диспуты запрещены, выразил горячую благодарность уважаемому товарищу Черткову за его очень интересную лекцию. После долгих аплодисментов зал начал расходиться. Неожиданное появление директора, бросившего в мою сторону злобный взгляд, вернуло меня к действительности. Мне стало очень страшно, я подумала, что меня тут же арестуют, и некоторое время я оставалась в ложе, ожидая своей участи. Но никто не подходил, и я начала было пробираться к выходу через кулуары, как навстречу мне направились явно враждебно настроенные люди. Кто-то грубо бросил мне в лицо:

 

– Правильно таких сажали!

– Вот они, враги-то!

– С такими надо иначе разговаривать!

Их ярость быстро росла, они подходили все ближе ко мне, и кто-то первый угрожающе размахнулся кулаком возле моего лица. Ситуация становилась критической, когда вдруг неожиданно появился сам Чертков. Народ расступился, и мой идейный противник любезно предложил мне продолжить беседу, если я этого желаю, в кабинете директора. (Впоследствии мне стало известно, что основная масса слушателей состояла из агитаторов, присланных местными заводами, предприятиями, школами и т.д. для прохождения практики антирелигиозной пропаганды.) Итак, мы вошли в просторный кабинет, куда поспешили проскользнуть за нами с десяток самых активных борцов за воинствующий атеизм, и Чертков пригласил меня сесть за директорский стол напротив него. Он начал с того, что выразил мне сочувствие в том, что я, такая молодая, гублю свою жизнь. Обрадовавшись тому, что разговор принимает более мягкий и откровенный характер, я тоже искренно посочувствовала беде, которую он сам себе натворил. Он, конечно, очень удивился моим словам. Я их объяснила, сказав, что он ведь встретится однажды лицом к лицу с той Правдой, Которую так яро сейчас отрицает, и сам увидит Того, от Кого при всех отрекся, и каково же ему тогда будет!

Тут мне хочется сказать, что дальнейший наш «диспут» стал протекать совсем в другом тоне – спокойном, искреннем и даже с некоторым уважением с его стороны, во всяком случае, мне так это запомнилось, да и последующие события подтвердили это. Он как-то мало сам говорил, а я продолжала выражать свою боль, живьем видя отрекшегося священника. Я его заверяла в том, что он, конечно, никогда и не верил по-настоящему в Бога. Мне сейчас стыдно вспоминать, насколько примитивны были мои аргументы, но говорила я очень горячо и искренно. Зачем-то приводила ему примеры из физики и математики. Помню, что сравнивала духовный уровень его сегодняшних слушателей с дикарями, смеющимися над чьим-то уверением, что не Солнце каждый день вращается вокруг Земли, а наоборот. И пусть дикарям это смешно, но как же он может этим пользоваться? В какой-то момент он напомнил мне, что он не один, да и не первый ушел из Церкви. До него был еще всем известный священник Александр Осипов.

– О, – сказала я, – это сущая правда. Первым были не вы, да и не Осипов!

– Как? Разве Дарманский был раньше Осипова?

– Да я не про Дарманского говорю!

– А кто же? Дулуман? Но он был позже!

– Да не о нем речь!

Меня смущало присутствие за моей спиной совсем притихших слушателей, и я перешла на полушепот. Но Чертков не унимался:

– Нет, а кто же был первый? Скажите!

Не ответить было уже невозможно. И я сказала совсем шепотом, но глядя ему прямо в глаза:

– Иуда!

Этой минуты я никогда не забуду. Он вздрогнул так, что толкнул что-то лежащее на столе. Мне самой стало страшно от такого прямого попадания. Партия была явно закончена. Последовали какие-то малозначащие фразы, и Чертков мне предложил продолжить наш спор письменно. Он написал и передал мне свой адрес. В тот момент я была уверена, что меня арестуют прежде, чем я вернусь домой. О каком моем адресе могла быть речь? Все же я его написала и передала ему, и мы стали прощаться. Молодчики наши тоже вмиг разошлись, и Чертков помог мне найти мое пальто и проводил меня до двери. Отчетливо помню звенящий мороз на улице и яркие звезды. Вконец продрогшая, так никого и не дождавшись, я решилась идти домой, предчувствуя скандал. Так оно и было. Когда все разумные сроки моего возвращения истекли, мои родители стали звонить в дом культуры. Им сказали, что лекция была как-то скомкана, а предполагавшийся после нее фильм отменен. Впоследствии мы узнали, что Чертков был отозван из Вологодской области. Немного, правда, повеселила нашу семью одна молодая работница епархиального управления, которая с упоением рассказывала о том, «какой красивый бывший поп выступал, и как хорошо он говорил, а потом пришла какая-то дура и все испортила» – эта фраза вошла в семейную историю. Но для меня осталось загадкой, почему меня не арестовали, тем более что за последний год в вологодских газетах стали появляться статьи о «некоей семье, приехавшей из капиталистической страны и растлевающей советскую молодежь». В те годы подобные статьи бывали предвестниками ареста. Возможно, мне помог и тот факт, что месяца два спустя я уехала на год в Грузию по настоянию моей матери и с благословения моего духовника, чтобы постараться выхлопотать квартиру нашей семье как пострадавшей от сталинских репрессий. Но возвращение в Вологодскую область мне было запрещено, и, чтобы продолжать работать в Церкви, мне пришлось переехать в Эстонию.

***

 

Страница из написанной А.Чертковым антирелигиозной книги «Почему это страшно»

История на этом не заканчивается. И слава Богу! Дело в том, что через почти полвека мать Магдалина узнала о судьбе бывшего священника. Она должна была проходить курс лечения в Риге, где и познакомилась с дочерью священника Серафима, служившего в этом городе.

 

Эта милая женщина рассказала мне о том, что ее отец был сначала – в советское еще время – псаломщиком в одном из рижских храмов и что в том же храме псаломщиком был и… Чертков. Как это случилось? Об этом рассказал отцу Серафиму сам Чертков, а что не досказал, дополнили старые прихожане.

Оказывается, когда волна хрущевских гонений схлынула, когда на бывших «искренно заблуждавшихся, но потом прозревших» бедняг, разъезжавших по стране с атеистическими лекциями, махнули рукой как на использованную никчемную ветошь (как страшно умирали некоторые из них – не приведи Господь!), в церквах Риги стал появляться странный молодой человек. Не больного вида, вовсе нет – скорее, измученного. Во время литургии он стоял у стены притвора, не крестился, плакал. А когда начиналась Херувимская, в то время, когда священник читает тайную молитву о собственном недостоинстве, этого молодого человека начинало буквально трясти, и он в слезах уходил из церкви. Так продолжалось некоторое время. Потом, – рассказал своей дочери отец Серафим, – этот человек пришел на прием к тогдашнему архиепископу Рижскому, назвал себя – да, так и есть: Чертков. Он рассказал свою историю и… каялся. Просил о восстановлении в сане. Архиепископ оповестил об этом патриарха Алексия (Симанского), от которого был получен такой ответ: раз этот человек публично отрекся от веры, от Христа, то публично же должен и принести свое покаяние. Тут стоит задуматься над тем, мог ли Чертков покаяться публично по чисто техническим причинам: вряд ли у него была такая возможность, да вряд ли бы и государство с радостью откликнулось на такой его шаг, предоставив ему возможность для него. Так или иначе, священником Чертков не стал, но всю свою оставшуюся жизнь посвятил искреннему, стоит надеяться, служению Христу и Его Церкви в качестве псаломщика. А псаломщики в то время были очень нужны!

Говорят, что умер этот псаломщик в начале 1990-х годов, похоронен на рижском кладбище. Царствие ему Небесное!

Все эти долгие годы та история оставалась для меня какой-то незаконченной. Печальной, трагической, загадочной, но – незаконченной. С одной стороны, я увидела собственными глазами отрекшегося христианина, но с другой – я увидела и великую милость Христа к кающемуся человеку.

Чертков мог совершенно без всякого труда отправить и меня, и всю нашу семью снова в тюрьму или ссылку – достаточно было только положить нужную бумажку на нужный стол в нужное время. Он этого не сделал. Во время своей встречи с атеистическими активистами он не позволил себе глумиться над таинством Причащения – значит, было же что-то, что позволило ему воззвать к Христу, протянуть Ему руку, а уж Самому Христу его за эту руку и вытащить. Значит, через полвека я смогла вживую прочитать евангельский рассказ о спасении Петра из глубин Галилейского моря, о покаянии Петра! Неисповедимы пути Господни, но как же они благи! Конечно, я молюсь за этого человека.

http://www.pravoslavie.ru/put/61221.htm