«Если ли где-нибудь место для меня, мамочка?»
Она сильно смутилась, с любовью взъерошила мои волосы, мурлыкала, как кошка, увиливала от ответа, чтобы не сказать что-то бессмысленное.
«Нога горит? Хочешь, я положу другой компресс на нее?»
«Нет, спасибо. Она не такая горячая»
«Сегодня нам удалось достать еду, ты можешь поесть»
Она цеплялась, как каждый из нас, за эту навязчивую идею, которая поддерживала ежечасно.
«Да. Мамочка»
Я очень хочу сказать: ты можешь положиться на то, что я не сдамся. Что никто и ничто меня не поставит на колени. Что я однажды отплачу с полна за твою доблестную любовь. Что я буду уверен, что больше ты не надрываешься как каторжник. Что я однажды своими силами столько заработаю денег, что я смогу купить тебе шубу, рукавицы и теплую обувь для твоих обмороженных ног. Что ты можешь пить столько кофе и есть столько булочек с маслом и медом, сколько захочешь.
Да, вот что я хочу сказать. Но я ничего не сказал, потому что в один прекрасный день это станет сюрпризом.
« Никогда не будет также плохо как сегодня, ты не должен думать об этом, мой зайчик»
«Нет, мамочка»
Ее горло пересохло от лжи.
«Все будет хорошо», - прошептала она мне в лицо.
Я проглотил комок в горле, чтобы не разрыдаться. Мне нельзя впадать в уныние. Для этого, мне нужно собрать все свои силы.
«Да, мамочка»
Ее губы растянулись в тяжелой, осторожной улыбке, не показывая свои разрушающиеся зубы.

Сегодня день крайне отвратителен. Мы ничего не ели уже в течение 48 часов.
Уже как неделю я брожу по захламленному коридору и натыкаюсь на противную мебель, которой домовладелец завалил весь дом и которая походила на лакированные гробы. Я ударил колено, и оно очень сильно болело. Именно из-за него я не мог воровать. Последние деньги были потрачены несколько дней назад, и я чувствовал себя так плохо, что мне приходилось сидеть на крыльце все время, пока я не наберусь сил, чтобы пойти и подчистить мой универмаг. Сегодня я доберусь туда, даже если мне придется ползти на четвереньках. Моя мать села рядом со мной.
« У тебя что-то сильно болит?»
«Нормально все».
«Моему бедному, милому мальчику приходится столько терпеть».
«Я больше не молокосос».
«Извини. Давай пойдем в дом».
«Я не хочу в дом».
«Ты не можешь бродить по улицам с твоей больной ногой. В любом случае это не место для моего маленького любимого».
Она на миг испугалась той глупости, которой произнесла.

Асфальтные джунгли
Держите вора (полная версия)

«Не создавай неприятностей», - сказал мой отец и поклонился ко мне.
Я никогда его не слушался. Но он сказал это так проникновенно и умоляюще, что я стоял в недоумении.
Что он имел ввиду? Почему я не могу пойти с ни? Есть ли у него деньги,с которыми он мог пойти в магазин? Я не собирался высказывать свои мысли. Мой отец уже вошел в переполненный универмаг.
Я не создавал неприятностей. Я только переступал с ноги на ногу, потому что мои ноги горели в тесных ботинках. Я часто ломал голову: ведь должна быть причина, почему мой отец кланяется перед маленькими детьми. Я так это объясняю: мой отец, который был раньше оперным певцом, был как-то приглашен в Токио в качестве актера, чтобы играть наряду с японцами. Я как-то видел, как мой отец , думая, что его никто не видит, показывал перед зеркалом захватывающие дух гримасы с гипнотической силой масок Кабуки. Он двигался и открывал рот, будто пел. Его грудная клетка вздымалась и резко опускалась так, что набухала его сонная артерия, но – что самое интересное, он не издавал ни звука.
«Вот так!» - сказал я сам себе. – «Ты сам видел, что он не может петь!»
Я думаю, что история про оперного певца просто утка. Никто из нас ни разу не слышал, как мой отец поет. В любом случае мой отец аптекарь и не оперный певец.
Откуда мой отец и что он делал, не знает ни один человек. Говорят, что у него не было родителей. Может в этом причина, почему он кланялся перед маленькими детьми. Хотя никто не знает. Он никогда никому не доверял.
Уличные ребятишки называли моего отца «Лысым», «Выскочкой», «Увальнем», иногда Фольфрам. Порой его лысина светилась в свете, как лампочка с осмие-вольфрамовой спиралью . У него была кличка Репа, потому что, когда он чесал свою голову, лысина издавала звук, будто чистишь репу. Он не мог сам пользоваться бритвой, которую он затачивал как косу. Даже моя мать, которая обычно вполне расторопна, когда пыталась побрить его этим ножом, сдирала кожу.
Очень редко он хотел к настоящему парикмахеру. Он приставлял свой опасно отточенный, как у еврейского мясника, клинок и ничего не оставлял на голове моего отца. Моя мать шпионила за моим отцом. Она прислоняла свое лицо к витрине, и затаив дыхание смотрела, как мясник ловко танцует над лысиной моего отца. Когда бритье было закончено, мой отец положил на стол целых 70 пфеннигов, хотя бритье стоило только 50.
Мой отец всегда пытался выглядеть элегантно, чтобы спрятать свою бедность. Это нелегко, когда твой так называемый гардероб, который состоит только из того, что он носил на себе, мог в любой момент просто упасть с него, как куски плоти от больного проказой. Я думаю, что это причина, почему он так осторожно передвигался, никогда не наклонялся, никто не сгибал локти или колени, никогда не нагибался, никогда не садился, всегда стоял. Иногда, его движения были осторожными, потому что он боялся, что его одежда порвется. Я думаю, что он даже боялся глубоко дышать, только если он был голый.
Жирная, протиранная, задница в его штанах, выпирающие колени и локти были такие изношенные, что можно было увидеть мелькающее тело сквозь дырки.
Его ботинки, сверкающие как зеркало, были такие ветхие, что они в любой моменты готовы были развалиться. Казалось, он постоянно боялся на что-то натолкнуться. У меня было чувство, что он больше парил в воздухе, чем ходил , он легко касался земли. Прежде чего, он ходил так из-за своих подошв, которые отваливались от каблука до носка ботинка. Иногда такая подошва при обычном шаге клацала, как челюсть крокодила, а потом с громким стуком касалась земли. Мой отец разработал специальную технику, которую никто не смог повторить, чтобы скрыть катастрофическое состояние своих ботинок. Он не сгибал колени на ноге во время ходьбы. Вместо этого он поднимал ногу от бедра, как будто она была на резинке, аккуратно поднимала ее над землей, причем подошва закрывала передок ботинка, а потом он опускал ее на землю, плавно, как йо-йо.
Но прежде всего, моноколь моего отца привлекал к себе внимание. Хотя на самом деле это был вовсе не монокль, а всего лишь болтающееся, загнутое внутрь стекло от очков. Но мой отец умудрялся зажимать этот осколок своим левым глазом. Без этой штуки он ничего не видел этим глазом. Так что иногда, он был слеп на левый глаз. По аналогии с якобы моноклем страдала его ужасная одежда, и никто не относился к нему с пренебрежением.
И вот выпала возможность, что он пошел в гастроном. Мне хотело в туалет, и смотрел по сторонам, где бы мне можно было облегчиться. Я начал терять терпение.
Его звали Булли не потому, что у него был тонкий член и большие яйца. Булли - это еще сокращение от бульдога. И не из-за его лысины, - ведь английский бульдог, насколько я знаю, тоже лысый, - а потому что у него было такое лицо. Все в его лице показывало, что у него было слишком много кожи. Морщины на лбу и на шее, которые были такие же глубокие, как рубцы, переплетались друг с другом на его лысине.
«Челюсти бульдога и акулы», - говорил он мне. – «не могут открыться снова, если они укусят своими зубами в два ряда. Это и делает этих животных такими страшными».
Если бы я не был уверен, что он не собирается этими зубами кого-то укусить, то тогда становилось ясным , почему моего отца боялись другие люди. Не всегда из-за того, что он был похож на бульдога. У него были невероятно сильные мускулы, и он был похож на отлета.
И это поражало меня. Чужак не может видеть его мускулы, и думать про него цинично «Редиска» или «Лысый». Мой отец всегда одевался очень строго, и не носил свободной одежды. Бульдогоподобный вид давал еще один повод для насмешек со стороны других людей. Я понял, что бульдоги в глазах взрослых уроды, как и большинство людей. Они кажутся безобидными, и вообще в то время они были редкостью. Я видел, как маленький мальчик сказал своей маме в адрес бульдога, проходившего мимо:«Смотри, мамочка, прошла свинья».
Я так же знаю, что в основном мой отец вел себя как безобидная свинья. Это меня угорчало. Но я любил моего отца, и хотел, чтобы он вызывал у других людей страх. Когда человек беден, у него нет другого оружия, как вызвать страх у людей.
У меня так кружилась голова от тяжелых мыслей и от голода, что я еле умудрялся стоять прямо… Когда мой отец вылетел из гастронома, и я услышал вопль в тишине: «Держите вора! Ударьте его чем-нибудь по лысине! Держите его, как можно скорее!».
Это хозяин магазина, который на меня наткнулся и развернул, так сильно, что я натолкнулся на прилавок с овощами и фруктами у витрины. Я стал быстро собирать яблоки, которые разлетелись в разные стороны,
в свой передник , совершенно не понимая, куда мне потом бежать.
Задыхающийся, я проклинал утяжеленный яблоками передник, нашу бедность, воровство, хозяина магазина и моего отца, который вызвал всю эту суматоху.
Я ударил себя в грудь кулаком, а другой крепче держал передник, в котором были яблоки, которые вбивались в мои легкие и мешали бежать.
Стук моих подошв по асфальту отзывались в моей голове, как звук выбиваемого ковра. Мое тяжелое, прерывистое дыхание резало ножом легкие. У меня темнело перед глазами… Я заметил, что я обмочился в штаны. Уже слишком поздно расстегивать ширинку. Я чувствовал, Я чувствовал, как по внутренней стороне бедер ползет что-то горячее. Я хотел не винить моего отца, что я намочил штаны.
«Где он, черт возьми?!»
Я пинал ногами все камни, которые встречались у меня на пути. Хотя моя мать строго настрого запретила мне это делать, потому что у меня больше не было пары ботинок кроме этой.
Как вдруг чья-то рука схватила меня за воротник и втащила в подъезд. Когда я оглянулся, то увидел отца. Его лысину покрывали капельки пота.
«Папа, что ты делаешь?»
Вместо ответа, он зарыдал, как маленький ребенок, и прижал меня к себе так сильно, что я не мог дышать. В своем кулаке он сжал плитку шоколада.
Судя по той суматохе, которую он поднял, купил ли он этот шоколад? И всего лишь одну плитку? И ради этого шоколада он заставил меня стоять на улице в течение часа и ждать его? Я стал смотреть, осталось ли что-то в его огромной лапе, - ничего. Ничего! У него больше ничего не было. Но тогда почему он плачет? Я больше не видел в его руке плитку шоколада и понял, что он ее просто раскрошил.
«Почему ты плачешь, папа?»
Я пытался выбраться из его рук, охвативших меня. Он не замечал, за своей истерикой, что чуть не раздавил меня в своих объятиях. Он хотел что-то сказать…, но громкие рыдания сдавили его горло.
Он так расстроился, потому что его затея была глупой? Не пугает ли его ситуация, в которой он оказался? Нет смысла стенать. А есть ли вообще в этом смысл? Не стыдно ли ему, что он решил украсть и провалил свой первый рейд? Дерьмо! Он подверг всех опасности, потому что не мог держать себя в руках.
У моего отца никогда не было денег, так как у него не было работы. Даже если он лез из кожи вон, пытаясь найти работу, у него ничего не выходило. В любом случае, или он ничего не находил, или его через несколько недель увольняли. Я не знаю почему, но он постоянно нарывался на конфликт.
Ради этого ты жертвуешь лучшими годами своей жизни, чтобы зубрить денно и ношно латынь или греческий?И это для того, чтобы в один прекрасный день стать простым рабочим, чтобы в 60 лет своровать плитку шоколада, бежать от какого-то шута, а потом рыдать, потому что опозорился перед всеми. Чему ты удивляешься, если каждый хозяин аптеки может тебя уволить, потому ты не подходишь? «Так это же вершина для меня», - говоришь ты. «Знания - дороже денег», - считаешь ты. Не смеши меня! Ты всего лишь рабочий! Ты даже не можешь мечтать о том, чтобы стать хозяином собственной аптеки! Сколько лет, десятилетий, даже, веков, должен ты надрываться, чтобы оплатить свою собственную аптеку, только если ты банк, конечно, не ограбишь! Нет, нет. Ты останешься рабочим. Образованным человеком, но рабочим. В любом случае, ты не нужен, или у тебя была бы работа.
У меня было желание, что-то для него сделать, ему помочь, защитить его. Я ударил его в грудь, так что у него перехватило дыхание.
«Хватит плакать, папа. Папа! Мой любимый, папа!»
Одно ясно, ему не при каких обстоятельствах нельзя воровать. Уж точно не в одиночку. И к тому же я не хочу еще раз столько ждать перед магазином и так нестись прочь от него.
Он так прижимался ко мне, будто отчаянно просил: «Дай мне еще раз попробовать».
Я знаю, это не просто остановится воровать, когда ты уже попробовал. Но, черт возьми, нельзя чтобы ситуация выходила из-под контроля. И он должен понять, что воришка из него не выйдет. Он слишком нервный. И его лицо и лысина слишком привлекают к себе внимание. Он просто не такой.

Я пытался выбраться из его (отца) рук, охватившие меня. Он не замечал, за своей истерикой, что чуть не раздавил меня в своих объятиях. Он хотел что-то сказать…, но громкие рыдания сдавили его горло.
Он так расстроился, потому что его затея была глупой? Не пугает ли его ситуация, в которой он оказался? Нет смысла стенать. А есть ли вообще в этом смысл? Не стыдно ли ему, что он решил украсть и провалил свой первый рейд? Дерьмо! Он подверг всех опасности, потому что не мог держать себя в руках.
У моего отца никогда не было денег, так как у него не было работы. Даже если он лез из кожи вон, пытаясь найти работу, у него ничего не выходило. В любом случае, или он ничего не находил, или его через несколько недель увольняли. Я не знаю почему, но он постоянно нарывался на конфликт.
Ради этого ты жертвуешь лучшими годами своей жизни, чтобы зубрить денно и ношно латынь или греческий?И это для того, чтобы в один прекрасный день стать простым рабочим, чтобы в 60 лет своровать плитку шоколада, бежать от какого-то шута, а потом рыдать, потому что опозорился перед всеми. Чему ты удивляешься, если каждый хозяин аптеки может тебя уволить, потому ты не подходишь? «Так это же вершина для меня», - говоришь ты. «Знания - дороже денег», - считаешь ты. Не смеши меня! Ты всего лишь рабочий! Ты даже не можешь мечтать о том, чтобы стать хозяином собственной аптеки! Сколько лет, десятилетий, даже, веков, должен ты надрываться, чтобы оплатить свою собственную аптеку, только если ты банк, конечно, не ограбишь! Нет, нет. Ты останешься рабочим. Образованным человеком, но рабочим. В любом случае, ты не нужен, или у тебя была бы работа.
У меня было желание, что-то для него сделать, ему помочь, защитить его. Я ударил его в грудь, так что у него перехватило дыхание.
«Хватит плакать, папа. Папа! Мой любимый, папа!»

Задыхающийся, я проклинал утяжеленный яблоками передник, нашу бедность, воровство, хозяина магазина и моего отца, который вызвал всю эту суматоху.
Я ударил себя в грудь кулаком, а другой крепче держал передник, в котором были яблоки, которые вбивались в мои легкие и мешали бежать.
Стук моих подошв по асфальту отзывались в моей голове, как звук выбиваемого ковра. Мое тяжелое, прерывистое дыхание резало ножом легкие. У меня темнело перед глазами… Я заметил, что я обмочился в штаны. Уже слишком поздно расстегивать ширинку. Я чувствовал, Я чувствовал, как по внутренней стороне бедер ползет что-то горячее. Я хотел не винить моего отца, что я намочил штаны.
«Где он, черт возьми?!»
Я пинал ногами все камни, которые встречались у меня на пути. Хотя моя мать строго настрого запретила мне это делать, потому что у меня больше не было пары ботинок кроме этой.
Как вдруг чья-то рука схватила меня за воротник и втащила в подъезд. Когда я оглянулся, то увидел отца. Его лысину покрывали капельки пота.
«Папа, что ты делаешь?»
Вместо ответа, он зарыдал, как маленький ребенок, и прижал меня к себе так сильно, что я не мог дышать. В своем кулаке он сжал плитку шоколада.
Судя по той суматохе, которую он поднял, купил ли он этот шоколад? И всего лишь одну плитку? И ради этого шоколада он заставил меня стоять на улице в течение часа и ждать его? Я стал смотреть, осталось ли что-то в его огромной лапе, - ничего. Ничего! У него больше ничего не было. Но тогда почему он плачет? Я больше не видел в его руке плитку шоколада и понял, что он ее просто раскрошил.
«Почему ты плачешь, папа?»

«Челюсти бульдога и акулы», - говорил он (отец) мне. – «не могут открыться снова, если они укусят своими зубами в два ряда. Это и делает этих животных такими страшными».
Если бы я не был уверен, что он не собирается этими зубами кого-то укусить, то тогда становилось ясным , почему моего отца боялись другие люди. Не всегда из-за того, что он был похож на бульдога. У него были невероятно сильные мускулы, и он был похож на отлета.
И это поражало меня. Чужак не может видеть его мускулы, и думать про него цинично «Редиска» или «Лысый». Мой отец всегда одевался очень строго, и не носил свободной одежды. Бульдогоподобный вид давал еще один повод для насмешек со стороны других людей. Я понял, что бульдоги в глазах взрослых уроды, как и большинство людей. Они кажутся безобидными, и вообще в то время они были редкостью. Я видел, как маленький мальчик сказал своей маме в адрес бульдога, проходившего мимо:«Смотри, мамочка, прошла свинья».
Я так же знаю, что в основном мой отец вел себя как безобидная свинья. Это меня угорчало. Но я любил моего отца, и хотел, чтобы он вызывал у других людей страх. Когда человек беден, у него нет другого оружия, как вызвать страх у людей.
У меня так кружилась голова от тяжелых мыслей и от голода, что я еле умудрялся стоять прямо… Когда мой отец вылетел из гастронома, и я услышал вопль в тишине: «Держите вора! Ударьте его чем-нибудь по лысине! Держите его, как можно скорее!».
Это хозяин магазина, который на меня наткнулся и развернул, так сильно, что я натолкнулся на прилавок с овощами и фруктами у витрины. Я стал быстро собирать яблоки, которые разлетелись в разные стороны,
в свой передник , совершенно не понимая, куда мне потом бежать.

Кински рассказывает о своем отце


Его ботинки, сверкающие как зеркало, были такие ветхие, что они в любой моменты готовы были развалиться. Казалось, он постоянно боялся на что-то натолкнуться. У меня было чувство, что он больше парил в воздухе, чем ходил , он легко касался земли. Прежде чего, он ходил так из-за своих подошв, которые отваливались от каблука до носка ботинка. Иногда такая подошва при обычном шаге клацала, как челюсть крокодила, а потом с громким стуком касалась земли. Мой отец разработал специальную технику, которую никто не смог повторить, чтобы скрыть катастрофическое состояние своих ботинок. Он не сгибал колени на ноге во время ходьбы. Вместо этого он поднимал ногу от бедра, как будто она была на резинке, аккуратно поднимала ее над землей, причем подошва закрывала передок ботинка, а потом он опускал ее на землю, плавно, как йо-йо.
Но прежде всего, моноколь моего отца привлекал к себе внимание. Хотя на самом деле это был вовсе не монокль, а всего лишь болтающееся, загнутое внутрь стекло от очков. Но мой отец умудрялся зажимать этот осколок своим левым глазом. Без этой штуки он ничего не видел этим глазом. Так что иногда, он был слеп на левый глаз. По аналогии с якобы моноклем страдала его ужасная одежда, и никто не относился к нему с пренебрежением.
И вот выпала возможность, что он пошел в гастроном. Мне хотело в туалет, и смотрел по сторонам, где бы мне можно было облегчиться. Я начал терять терпение.
Его звали Булли не потому, что у него был тонкий член и большие яйца. Булли - это еще сокращение от бульдога. И не из-за его лысины, - ведь английский бульдог, насколько я знаю, тоже лысый, - а потому что у него было такое лицо. Все в его лице показывало, что у него было слишком много кожи. Морщины на лбу и на шее, которые были такие же глубокие, как рубцы, переплетались друг с другом на его лысине.

Уличные ребятишки называли моего отца «Лысым», «Выскочкой», «Увальнем», иногда Вольфрам. Порой его лысина светилась в свете, как лампочка с осмие-вольфрамовой спиралью . У него была кличка Репа, потому что, когда он чесал свою голову, лысина издавала звук, будто чистишь репу. Он не мог сам пользоваться бритвой, которую он затачивал как косу. Даже моя мать, которая обычно вполне расторопна, когда пыталась побрить его этим ножом, сдирала кожу.
Очень редко он хотел к настоящему парикмахеру. Он приставлял свой опасно отточенный, как у еврейского мясника, клинок и ничего не оставлял на голове моего отца. Моя мать шпионила за моим отцом. Она прислоняла свое лицо к витрине, и затаив дыхание смотрела, как мясник ловко танцует над лысиной моего отца. Когда бритье было закончено, мой отец положил на стол целых 70 пфеннигов, хотя бритье стоило только 50.
Мой отец всегда пытался выглядеть элегантно, чтобы спрятать свою бедность. Это нелегко, когда твой так называемый гардероб, который состоит только из того, что он носил на себе, мог в любой момент просто упасть с него, как куски плоти от больного проказой. Я думаю, что это причина, почему он так осторожно передвигался, никогда не наклонялся, никогда не сгибал локти или колени, никогда не нагибался, никогда не садился, всегда стоял. Иногда, его движения были осторожными, потому что он боялся, что его одежда порвется. Я думаю, что он даже боялся глубоко дышать, только если он был голый.
Жирная, протиранная, задница в его штанах, выпирающие колени и локти были такие изношенные, что можно было увидеть мелькающее тело сквозь дырки.

«Стой на месте», - сказал мой отец и поклонился мне.
Я никогда его не слушался. Но он сказал это так проникновенно и умоляюще, что я стоял в недоумении.
Что он имел ввиду? Почему я не могу пойти с ни? Есть ли у него деньги,с которыми он мог пойти в магазин? Я не собирался высказывать свои мысли. Мой отец уже вошел в переполненный универмаг.
Я не создавал неприятностей. Я только переступал с ноги на ногу, потому что мои ноги горели в тесных ботинках. Я часто ломал голову: ведь должна быть причина, почему мой отец кланяется перед маленькими детьми. Я так это объясняю: мой отец, который был раньше оперным певцом, был как-то приглашен в Токио в качестве актера, чтобы играть наряду с японцами. Я как-то видел, как мой отец , думая, что его никто не видит, показывал перед зеркалом захватывающие дух гримасы с гипнотической силой масок Кабуки. Он двигался и открывал рот, будто пел. Его грудная клетка вздымалась и резко опускалась так, что набухала его сонная артерия, но – что самое интересное, он не издавал ни звука.
«Вот так!» - сказал я сам себе. – «Ты сам видел, что он не может петь!»
Я думаю, что история про оперного певца просто утка. Никто из нас ни разу не слышал, как мой отец поет. В любом случае мой отец аптекарь и не оперный певец.
Откуда мой отец и что он делал, не знает ни один человек. Говорят, что у него не было родителей. Может в этом причина, почему он кланялся перед маленькими детьми. Хотя никто не знает. Он никогда никому не доверял.

«Разыскивается Иисус Христос. Обвиняется в краже, совращение несовершеннолетних, богохульстве, осквернение церкви, оскорблении власти, неподчинении закону, протесту против правительства, в дружбе со шлюхами и преступниками…»
Толпа в зале стала вести себя невыносимо. Я мог разглядеть лица. Я был ослеплен сильными прожекторами, которые все были направлены на меня. Двадцать тысяч человек превратили зрительный зал Берлина в черную дыру.
Зачем меня перебил этот идиот? Я уже совсем вышел из себя. Прошлой ночью я не спал и был около 14 часов непрерывно на ногах. Бесконечные интервью для телевидения, радио и газет. Кроме того в перерывах я выпил бутылку крепкого коньяка и с самого утра выкурил порядка восьмидесяти сигарет. И теперь я стою на этой сцене как на эшафоте.
«Иди сюда, если у тебя есть, что сказать», - кричу я во мглу. – «В противном случае сядь на свое место и заткнись!»
Что он хотел? Было ли это важно? Здесь нет ничего важнее того, что я хотел сказать. Я пришел рассказать самую волнующую историю человечества: жизнь Иисуса Христа.
Не того Христа, который изображен на ужасных цветных гравюрах. Не о Иисусе с желтой, больной кожей , которого порочное человечество сделало величайшей шлюхой всех времен. Эту тушу, которую они носят на крестах. Я говорю не о богоугодной болтовне и сопливых церковных песнопения. Не о Христе, к которому со страхом и гнилостным поцелуем маленькие девочки приходят к причастию, полные похотливых мыслей, а потом они умирают от страха и стыда, когда ходят в туалет.
Я говорю о ЧЕЛОВЕКЕ: возмутителем спокойствия, который говорит, кем мы должны быть постоянно, сейчас! Я говорю об авантюристе, храбрейшим, самым свободным и современнейшим современнейший из всех людей, который пожертвовал своей жизнью, чтобы другие люди стали живыми. Я говорю о человеке, которым каким мы все хотели бы быть. Ты и я.
Этот негодяй, который прервал меня, между тем взошел на сцену. Я протянул ему микрофон, хотя я не понимал, что он хотел.
« Христос был святым…», - завыла эта собака. – «Он не водился со шлюхами и преступниками… Он не был таким жестоким, как Кински…»
Что же ты называешь жестокостью, ты болтун? Да, во мне есть жестокость, но нет негатива. Когда тигр разрывает своего укротителя на куски, тогда говорят, что тигр жесток, и его пристреливает пулей в голову. Моя жестокость – это жестокость природы. Творение жестоко. Жизнь жестока. Рождение один из самых жестоких процессов. Шторм, землетрясение полное жестокости проявление природы. Моя жестокость – это жестокость жизни. Нет такой жестокости в природе, как жестокость государства, которое отправляют ваших детей на скотобойню, которое отупляет ваши мозги и выворачивают ваши души!
Я вырвал микрофон из рук этого дебила, так как он не хотел его отдавать. иначе он не отдал бы мне микрофон и не исчез с глаз долой. Остальные толпились в Дойчехолле. Как только кто-то из толпы к ним приближался, они сбрасывали его с лестницы. Другие провокаторы, которые пришли, чтобы затеять драку, смешались. С первыми ударами кулаков, многочисленный отряд полиции рассыпался по всему залу и встал стеной, чтобы предотрватить драку в зале. Полицейские всегда бесполезны, Резиновые дубинки отбиваются руками , а удары приходятся на лица.
Ну да, думаю я. Так и было 2 000 лет назад.
Я метнул микрофон вместо со штативом, так что он потянул за собой весь длинный кабель, который висел над сценой с потолка. Потом я зашел за кулисы и стал смотреть, что будет дальше, в то время как штатив раскачивался высоко над головами зрителей, как пустая трапеция в цирке.
Везде мельтешение фотографов. Окружают видеокамеры. Репортеры, которые задают бессмысленные вопросы. Все, что вызывает у меня отвращение. Я ору на этих стервятников, которые невзирая ни на что окружили меня. Я не обращаю на них внимания. Они крались за мной попятам.
Зрители собрались за сценой и стали целовать и обнимать меня. Люди, которых я на тысячах представлениях от всего порочного сердца водил за нос. Минхой висела у меня на шее и рыдала. Она беспокоилась за меня. Они не имела обо мне ни малейшего представления. Народ заклинал меня вернуться на подмостки и продолжать. Да! Я продолжу. Но только в том случае, когда хулиганы замолкнут, ударят себя по морде, и прежде всего будут держать рот на замке. Этот сброд еще гаже чем фарисеи. Они дали Иисусу высказаться, прежде чем они распяли его.
Время шло. Зрители сидели еще в зале. Никто не хочет идти домой. Все ждут, что я выйду.
Полночь. Медленно наступает тишина. Ни кашля. Никто не покашливает. Сейчас всеобъемлющий покой.
Многие встали со своих мест и собрались на свободном месте перед сценой. Некоторые сели на пол. Вудсток.
Я спрыгнул со сцены и встал среди них. Мое изнеможение пропало. Я не чувствую больше своего тела. Я четко их вижу перед собой: их лица,лмцо каждого. Тысячи пар глаз, которые меня видят. Глаза, пылающие страстью, глаза, готовые прозреть. Я прохожу от одного к другому. Сажусь среди них. Обнимаю их. Девочки и мальчики, мужчины и женщины всех возрастов, от подростков до взрослых, но, и это чудо, все молоды!
В два часа все пошло к концу. Минхой и я не поехали сразу в кемпинский отель. Мы были слишком взволнованны. До прибытия машины было еще немного времени, а у нас не было вещей, которые нужно было упаковывать.
Мы шли вместе к наступающему утру, рука об руку, не говоря ни слова. Минхой меня понимала, хотя во время выступления я говорил только по-немецки.
Мой договор, заключенный на представление, на пяти континентов я порвал. Он стоил 1 млн.марок. Это меня не интересовало. Нет, потому что я был богат. У нас ничего не было. Нет, пока я боялся, что Будду свергнуть с трона. Что я всегда и делал. Я плевал на то, что церковь грозилась запретить мое выступление. Мне надоело, что менеджеры крупных концертных залов отказываются давать мне площадку для выступлений, потому что они боятся за свое имущество, а господин Каплан, который написал книгу «Иисус в порочном обществе», не хотел официально со мной встречаться.
«Люди по прежнему держат на плечах груз тысячилетий. Когда они падают в яму, они становятся кормом для червей».
Цыганка, которая когда-то была моей любовницей, ответила как-то на мой вопрос, почему она не ходит в кино или в театр:
«Когда я была маленькой, два человека дрались из-за меня на ножах. Один другого зарезал. Я закрыла мертвецу глаза. Он был мертв. Другой жив».
Это разница между игрой в жизнь, и настоящей жизнью.
Моя- настоящая.