Ганс Христиан Андерсен

Волшебный холм

Юркие ящерицы так и шмыгали по растрескавшейся коре старого дерева. Они прекрасно понимали друг дружку - ведь разговор-то они вели по-ящеричьи.

- Нет, вы только послушайте, как гремит, как бурлит внутри волшебного холма, - сказала одна ящерица, - из-за их возни я уже две ночи глаз не смыкаю. Лучше бы у меня зубы болели, все равно нет покоя.

- Что-то они там внутри затевают! - сказала вторая ящерица. - На ночь они поднимают холм на четыре огненных столба, и он стоит так до самых петухов - видно, хотят его проветрить получше. А лесные девы разучивают новые танцы с притоптыванием. Что-то они там затевают.

- Интересно, что это за гости? - заволновались ящерицы. - И что там затевается? Послушайте только, как бурлит, как гремит!

В этот самый момент волшебный холм раздался, и оттуда, быстро перебирая ножками, вышла старая лесная дева. Спины у нее, правда, не было, но в остальном она выглядела вполне прилично. Она была дальней родственницей лесного царя, служила у него экономкой и носила на лбу янтарное сердце. Ноги ее так и мелькали - раз-два, раз-два! Ишь, как засеменила, и прямиком в болото, где жил козодой.

- Вас приглашают к лесному царю, праздник состоится сегодня ночью, - сказала она. - Но сначала мы хотели бы просить вас об одной услуге. Не согласитесь ли вы разнести приглашения? Ведь вы у себя приемов не устраиваете, не мешало бы другим помочь! Мы ждем к себе знатных иностранцев, троллей, если вам это что-нибудь говорит. И старый лесной царь не хочет ударить лицом в грязь.

- Кого приглашать? - спросил козодой.

- Ну, на большой бал мы зовем всех подряд, даже людей, если только они умеют разговаривать во сне или еще хоть чем-нибудь занимаются по нашей части. Но на ужин решено приглашать с большим выбором, только самую знать. Сколько я спорила с лесным царем! По-моему, привидения и то звать не стоит. Прежде всего надо пригласить морского царя с дочками. Они, правда, не очень любят бывать на суше, но мы посадим их на мокрые камни, а может, и еще что получше придумаем. Авось на этот раз они не откажутся. Затем нужно пригласить всех старых троллей высшего разряда, из тех, что с хвостами. Потом - водяного и домовых, а кроме того, я считаю, что нельзя обойти кладбищенскую свинью, трехногую лошадь без головы и гнома-церквушника. Правда, они относятся к нечистой силе другого рода и вроде бы состоят при церкви, но в конце концов это только их работа, а мы ведь все-таки в близком родстве, и они часто нас навещают.

- Хорошо! - сказал козодой и полетел созывать гостей.

А лесные девы уже кружились на волшебном холме.

Они разучивали танец с покрывалами, с длинными покрывалами, сотканными из тумана и лунного сияния. И те, кому такое по вкусу, нашли бы их танец очень красивым. Внутри холма все было вычищено и вылизано. Пол в огромной зале вымыли лунным светом, а стены протерли ведьминым салом, так что они сверкали, точно тюльпаны на солнце. Кухня ломилась от припасов, жарили на вертелах лягушек, начиняли детскими пальчиками колбасу из ужей, готовили салаты из поганок, моченых мышиных мордочек и цикуты. Пиво привезли от болотницы, из ее пивоварни, а игристое вино из селитры доставили прямо из кладбищенских склепов. Все готовили по лучшим рецептам, а на десерт собирались подать ржавые гвозди и битые церковные стекла.

Старый лесной царь велел почистить свою корону толченым грифелем, да не простым, а тем, которым писал первый ученик. Раздобыть такой грифель для лесного царя задача нелегкая! В спальне вешали занавеси и приклеивали их змеиной слюной. Словом, дым стоял коромыслом.

- Ну, теперь еще покурить конским волосом и свиной щетиной, и я считаю - мое дело сделано! - сказала старая лесная дева.

- Папочка! Милый! - приставала к лесному царю младшая дочь. - Ну, скажи, кто же все-таки эти знатные иностранцы?

- Ну что ж! - ответил царь. - Пожалуй, можно и сказать. Две мои дочки сегодня станут невестами. Двум из вас придется сегодня уехать в чужие края. Сегодня к нам приедет старый норвежский тролль, тот, что живет в Доврских горах. Сколько каменных замков у него понастроено на диких утесах! А сколько у него золотых копей - куда больше, чем думают. С ним едут два его сына, они должны присмотреть себе жен. Старый тролль - настоящий честный норвежец, прямой и веселый. Мы с ним давно знакомы, пили когда-то на брудершафт. Он приезжал сюда за женой, теперь ее уже нет в живых. Она была дочерью короля меловых утесов с острова Ме. И, как говорится, игра велась на мелок. Ох, и соскучился же я по старику троллю! Правда, про сыновей идет слух, будто они воспитаны неважно и большие задиры. Но, может, на них просто наговаривают. А женятся, так и образумятся. Надеюсь, вы сумеете прибрать их к рукам.

- Когда же они приедут? - спросила одна из дочерей.

- Все зависит от погоды и от ветра, - ответил лесной царь. - Не привыкли они экономить, плывут на корабле! Я советовал им ехать сушей через Швецию, но старый тролль до сих пор и смотреть не желает в ту сторону. Отстает он от жизни, вот что мне не нравится.

Вдруг вприпрыжку прибежали два болотных огонька, один старался обогнать другого и поэтому прибежал первым.

- Едут! Едут! - кричали они.

- Дайте-ка я надену корону, - распорядился лесной царь, - да встану там, где луна поярче светит.

Дочки подобрали свои длинные покрывала и присели чуть не до земли. Перед ними стоял Доврский тролль в короне из крепких сосулек и поли-

рованных еловых шишек. Он был закутан в медвежью шубу, а ноги его утопали в теплых сапогах. Сыновья же щеголяли без подтяжек и с голой грудью - они мнили себя богатырями.

- И это холм? - спросил младший и ткнул пальцем в волшебный холм. - У нас в Норвегии это называется ямой.

- Дети! - сказал старик. - Яма уходит вниз, Холм уходит вверх. У вас что, глаз нет?

Молодчики заявили, что удивляет их тут только одно - как это они сразу, без подготовки, понимают здешний язык.

- Не представляйтесь, - сказал старик. - Еще подумают, что вы совсем неученые.

Все вошли в волшебный холм. Там уже собралось изысканное общество, да так быстро, будто гостей ветром сюда принесло. В зале все было устроено так, что каждый из приглашенных чувствовал себя как дома. Водяные и русалки сидели в больших кадках с водой и говорили, что им очень уютно. Все вели себя за столом как положено, только молодые норвежские тролли сразу задрали ноги на стол - ведь, по их мнению, все, что они делали, было очень мило.

- А ну, убрать ноги из тарелок! - прикрикнул Доврский тролль, и братья послушались, хотя и не сразу.

Настал черед лесных дев показать, как они танцуют, и они исполнили и простые танцы, и танцы с притоптыванием, это у них ловко получалось! Потом пошел настоящий балет, тут полагалось "забываться в вихре пляски". Ух ты, как они начали вскидывать ноги! У всех в глазах зарябило: не поймешь, где руки, где ноги, где одна сестра, где другая, то колесом пройдутся, то волчком закружатся, так что в конце концов трехногой безголовой лошади стало дурно, и ей пришлось выйти из-за стола.

- Н-да, - сказал старый тролль, - лихо у них получается! Ну, а что они еще умеют делать, кроме как плясать, задирать ноги да крутиться волчком?

- Сейчас увидишь, - сказал лесной царь и вызвал младшую. Это была самая красивая из сестер, нежная и прозрачная, как лунный свет. Она положила в рот белую щепочку и стала невидимой, вот что она умела делать!

Однако Доврский тролль сказал, что не хотел бы иметь жену, умеющую проделывать такие фокусы, да и сыновьям его это вряд ли придется по вкусу.

Вторая сестра умела ходить сама с собою рядом, будто была собственной тенью, а ведь у троллей тени нет.

У третьей были совсем иные наклонности - она обучалась варить пиво у самой болотницы. Это она так искусно нашпиговала ольховые коряги светляками!

- Будет хорошей хозяйкой! - сказал старик тролль и подмигнул ей, но пива пить не стал, он не хотел пить слишком много.

Вышла вперед четвертая лесная дева, в руках у нее была большая золотая арфа. Она ударила по струнам раз, и гости подняли левую ногу, ведь все тролли - левши. Ударила второй, и все готовы были делать, что она прикажет.

- Какая опасная женщина! - сказал старик тролль, но сыновья его повернулись и пошли вон из холма: им все это уже надоело.

- А что умеет следующая? - спросил старый тролль.

- Я научилась любить все норвежское, - сказала пятая дочь. - И выйду замуж только за норвежца, я мечтаю попасть в Норвегию.

Но младшая сестра шепнула троллю на ухо:

- Просто она узнала из одной норвежской песни, что норвежские скалы выстоят, даже когда придет конец света. Вот она и хочет забраться на них

- ужасно боится погибнуть.

- Хо-хо! - сказал старый тролль. - Ну и ладно! А где же седьмая и последняя?

- Сначала шестая, - сказал лесной царь, он-то умел считать. Но шестая ни за что не хотела показаться.

- Я только и умею, что говорить правду в глаза, - твердила она, - а этого никто не любит. Лучше уж я буду шить себе саван.

Дошла очередь и до седьмой, последней дочери. Что же умела она? О, эта умела рассказывать сказки, да к тому же сколько душе угодно.

- Вот мои пять пальцев, - сказал Доврский тролль, - расскажи мне сказку о каждом.

Лесная дева взяла его за руку и начала рассказывать, а он покатывался со смеху. Когда же она дошла до безымянного пальца, который носил золотое кольцо на талии, будто знал, что не миновать помолвки, старый тролль заявил:

- Держи мою руку покрепче. Она твоя. Я сам беру тебя в жены.

Но лесная дева ответила, что она еще не рассказала про безымянный палец и про мизинец.

И правда, где же мальчики? Они носились по полю и тушили болотные огоньки, которые чинно выстроились в ряд и приготовились к факельному шествию.

- Хватит лоботрясничать! Я нашел для вас мать! А вы можете жениться на своих тетках.

Но сыновья ответили, что им больше хочется произносить речи и пить на брудершафт, а жениться у них нет охоты. И они говорили речи, пили на брудершафт и опрокидывали стаканы вверх дном, хотели показать, что выпито все до капли. Потом они стащили с себя одежду и улеглись спать прямо на столе - стеснительностью они не отличались. А старый тролль отплясывал со своей молодой невестой и даже обменялся с ней башмаками, ведь это гораздо интереснее, чем меняться кольцами.

- Петух кричит, - сказала старая лесная дева, которая была за хозяйку. - Пора закрывать ставни, а то мы тут сгорим от солнца.

И холм закрылся.

А по растрескавшемуся старому дереву вверх и вниз сновали ящерицы, и одна сказала другой:

- Ах, мне так понравился старый норвежский тролль!

- А мне больше понравились сыновья, - сказал дождевой червяк, но ведь он был совсем слепой, бедняга

 

Ганс Христиан Андерсен

Воротничок

Жил-был щеголь; у него только и было за душой, что сапожная подставка, гребенка да еще чудеснейший щегольский воротничок. Вот о воротничке-то и пойдет речь.

Воротничок уже довольно пожил на свете и стал подумывать о женитьбе. Случилось ему раз попасть в стирку вместе с чулочною подвязкой.

- Ах! - сказал воротничок. - Что за грация, что за нежность и миловидность! Никогда не видал ничего подобного! Позвольте узнать ваше имя?

- Ах, нет-нет! - отвечала подвязка.

- А где вы, собственно, изволите пребывать? Но подвязка была очень застенчива, вопрос показался ей нескромным, и она молчала.

- Вы, вероятно, завязка? - продолжал воротничок. - Вроде тесемки, которая стягивает платье на талии? Да-да, я вижу, милая барышня, что вы служите и для красы и для пользы.

- Пожалуйста, не заводите со мной разговоров! - сказала подвязка. - Я, кажется, не подавала вам никакого повода!

- Ваша красота - достаточный повод! - сказал воротничок.

- Ах, сделайте одолжение, держитесь подальше! - вскричала подвязка. - Вы на вид настоящий мужчина!

- Как же, я ведь щеголь! - сказал воротничок. - У меня есть сапожная подставка и гребенка!

И совсем неправда. Эти вещи принадлежали не ему, а его господину; воротничок просто хвастался.

- Подальше, подальше! - сказала подвязка. - Я не привыкла к такому обращению!

- Недотрога! - сказал воротничок.

Тут его взяли из корыта, выстирали, накрахмалили, высушили на солнце и положили на гладильную доску.

Появился горячий утюг.

- Сударыня! - сказал воротничок утюжной плитке. - Прелестная вдовушка! Я пылаю! Со мной происходит какое-то превращение! Я сгораю! Вы прожигаете меня насквозь! Ух!.. Вашу руку и сердце!

- Ах ты рвань! - сказала утюжная плитка и гордо проехалась по воротничку. Она воображала себя локомотивом, который тащит за собой по рельсам вагоны. - Рвань! - повторила она.

Воротничок немножко пообтрепался по краям, и явились ножницы подровнять их.

- О! - вскрикнул воротничок. - Вы, должно быть, первая танцовщица? Вы так чудесно вытягиваете ножки! Ничего подобного не видывал! Кто из людей может сравниться с вами? Вы бесподобны!

- Знаем! - сказали ножницы.

- Вы достойны быть графиней! - продолжал воротничок. - Я владею только барином-щеголем, сапожною подставкой и гребенкой... Ах, будь у меня графство...

- Он сватается?! - вскричали ножницы и, осердясь, с размаху так резнули воротничок, что совершенно искалечили его.

Пришлось его бросить.

- Остается присвататься к гребенке! - сказал воротничок. - Удивительно, как сохранились ваши зубки, барышня!.. А вы никогда не думали о замужестве?

- Как же! - сказала гребенка. - Я уже невеста! Выхожу за сапожную подставку!

- Невеста! - воскликнул воротничок. Теперь ему не за кого было свататься, и он стал презирать всякое сватовство.

Время шло, и воротничок попал наконец с прочим тряпьем на бумажную фабрику. Тут собралось большое тряпичное общество; тонкие тряпки держались, как и подобает, подальше от грубых. У каждой нашлось о чем порассказать, у воротничка, конечно, больше всех: он был страшный хвастун.

- У меня было пропасть невест! - тараторил он. - Так и бегали за мной. Еще бы! Подкрахмаленный, я выглядел таким франтом! У меня даже были собственные сапожная подставка и гребенка, хотя я никогда и не пользовался ими. Посмотрели бы вы на меня, когда я лежал, бывало, на боку! Никогда не забыть мне моей первой невесты - завязки! Она была такая тонкая, нежная, мягкая! Она бросилась из-за меня в лохань! Была тоже одна вдовушка; она дошла просто до белого каления!.. Но я оставил ее, и она почернела с горя! Еще была первая танцовщица; это она ранила меня, - видите? Бедовая была! Моя собственная гребенка тоже любила меня до того, что порастеряла от тоски все свои зубы! Вообще немало у меня было разных приключений!.. Но больше всего жаль мне подвязку, то бишь - завязку, которая бросилась из-за меня в лохань. Да, много у меня кое-чего на совести!.. Пора, пора мне стать белою бумагою!

Желание его сбылось: все тряпье стало белою бумагой, а воротничок - как раз вот этим самым листом, на котором напечатана его история, - так он был наказан за свое хвастовство. И нам тоже не мешает быть осторожнее: как знать? Может быть, и нам придется в конце концов попасть в тряпье да стать белою бумагой, на которой напечатают нашу собственную историю, и вот пойдешь разносить по белу свету всю подноготную о самом себе!

 

Каждый раз, как умирает доброе, хорошее дитя, с неба спускается божий ангел, берет дитя на руки и облетает с ним на своих больших крыльях все его любимые места. По пути они набирают целый букет разных цветов и берут их с собою на небо, где они расцветают еще пышнее, чем на земле. Бог прижимает все цветы к своему сердцу, а один цветок, который покажется ему милее всех, целует; цветок получает тогда голос и может присоединиться к хору блаженных духов.

Все это рассказывал божий ангел умершему ребенку, унося его в своих объятиях на небо; дитя слушало ангела, как сквозь сон. Они пролетали над теми местами, где так часто играло дитя при жизни, пролетали над зелеными садами, где росло множество чудесных цветов.

- Какие же взять нам с собою на небо? - спросил ангел.

В саду стоял прекрасный, стройный розовый куст, но чья-то злая рука надломила его, так что ветви, усыпанные крупными полураспустившимися бутонами, почти совсем завяли и печально повисли.

- Бедный куст! - сказало дитя.- Возьмем его, чтобы он опять расцвел там, на небе.

Ангел взял куст и так крепко поцеловал дитя, что оно слегка приоткрыло глазки. Потом они нарвали еще много пышных цветов, но, кроме них, взяли и скромный златоцвет и простенькие анютины глазки.

- Ну вот, теперь и довольно! - сказал ребенок, но ангел покачал головой и они полетели дальше.

Ночь была тихая, светлая; весь город спал, они пролетали над одной из самых узких улиц. На мостовой валялись солома, зола и всякий хлам: черепки, обломки алебастра, тряпки, старые донышки от шляп, словом, все, что уже отслужило свой век или потеряло всякий вид; накануне как раз был день переезда.

И ангел указал на валявшийся среди этого хлама разбитый цветочный горшок, из которого вывалился ком земли, весь оплетенный корнями большого полевого цветка: цветок завял и никуда больше не годился, его и выбросили.

- Возьмем его с собой! - сказал ангел.- Я расскажу тебе про этот цветок, пока мы летим!

И ангел стал рассказывать.

- В этой узкой улице, в низком подвале, жил бедный больной мальчик. С самых ранних лет он вечно лежал в постели; когда же чувствовал себя хорошо, то проходил на костылях по своей каморке раза два взад и вперед, вот и все. Иногда летом солнышко заглядывало на полчаса и в подвал; тогда мальчик садился на солнышке и, держа руки против света, любовался, как просвечивает в его тонких пальцах алая кровь; такое сидение на солнышке заменяло ему прогулку. О богатом весеннем уборе лесов он знал только потому, что сын соседа приносил ему весною первую распустившуюся буковую веточку; мальчик держал ее над головой и переносился мыслью под зеленые буки, где сияло солнышко и распевали птички. Раз сын соседа принес мальчику и полевых цветов, между ними был один с корнем; мальчик посадил его в цветочный горшок и поставил на окно близ своей кроватки. Видно, легкая рука посадила цветок: он принялся, стал расти, пускать новые отростки, каждый год цвел и был для мальчика целым садом, его маленьким земным сокровищем. Мальчик поливал его, ухаживал за ним и заботился о том, чтобы его не миновал ни один луч, который только пробирался в каморку. Ребенок жил и дышал своим любимцем, ведь тот цвел, благоухал и хорошел для него одного. К цветку повернулся мальчик даже в ту последнюю минуту, когда его отзывал к себе господь бог... Вот уже целый год, как мальчик у бога; целый год стоял цветок, всеми забытый, на окне, завял, засох и был выброшен на улицу вместе с прочим хламом. Этот-то бедный, увядший цветок мы и взяли с собой: он доставил куда больше радости, чем самый пышный цветок в саду королевы.

- Откуда ты знаешь все это? - спросило дитя.

- Знаю! - отвечал ангел.- Ведь я сам был тем бедным калекою мальчиком, что ходил на костылях! Я узнал свой цветок!

И дитя широко-широко открыло глазки, вглядываясь в прелестное, радостное лицо ангела. В ту же самую минуту они очутились на небе у бога, где царят вечные радость и блаженство. Бог прижал к своему сердцу умершее дитя - и у него выросли крылья, как у других ангелов, и он полетел рука об руку с ними. Бог прижал к сердцу и все цветы, поцеловал же только бедный, увядший полевой цветок, и тот присоединил свой голос к хору ангелов, которые окружали бога; одни летали возле него, другие подальше, третьи еще дальше, и так до бесконечности, но все были равно блаженны. Все они пели - и малые, и большие, и доброе, только что умершее дитя, и бедный полевой цветочек, выброшенный на мостовую вместе с сором и хламом.

 

На крыше самого крайнего домика в одном маленьком городке приютилось гнездо аиста. В нем сидела мамаша с четырьмя птенцами, которые высовывали из гнезда свои маленькие черные клювы, - они у них еще не успели покраснеть. Неподалеку от гнезда, на самом коньке крыши, стоял, вытянувшись в струнку и поджав под себя одну ногу, сам папаша; ногу он поджимал, чтобы не стоять на часах без дела. Можно было подумать, что он вырезан из дерева, до того он был неподвижен.

- Вот важно, так важно! - думал он. - У гнезда моей жены стоит часовой! Кто же знает, что я ее муж? Могут подумать, что я наряжен сюда в караул. То-то важно!" И он продолжал стоять на одной ноге.

На улице играли ребятишки; увидав аиста, самый озорной из мальчуганов затянул, как умел и помнил, старинную песенку об аистах; за ним подхватили все остальные:

Аист, аист белый,
Что стоишь день целый,
Словно часовой,
На ноге одной?
Или деток хочешь
Уберечь своих?
Попусту хлопочешь, -
Мы изловим их!
Одного повесим
В пруд швырнем другого,
Третьего заколем,
Младшего ж живого
На костер мы бросим
И тебя не спросим!

- Послушай-ка что поют мальчики! - сказали птенцы. - Они говорят, что нас повесят и утопят!

- Не нужно обращать на них внимания! - сказала им мать. - Только не слушайте, ничего и не будет!

Но мальчуганы не унимались, пели и дразнили аистов; только один из мальчиков, по имени Петер, не захотел пристать к товарищам, говоря, что грешно дразнить животных. А мать утешала птенцов.

- Не обращайте внимания! - говорила она. - Смотрите, как спокойно стоит ваш отец, и это на одной-то ноге!

- А нам страшно! - сказали птенцы и глубоко-глубоко запрятали головки в гнездо.

На другой день ребятишки опять высыпали на улицу, увидали аистов и опять запели:

Одного повесим,
В пруд швырнем другого...

- Так нас повесят и утопят? - опять спросили птенцы.

- Да нет же, нет! - отвечала мать. - А вот скоро мы начнем ученье! Вам нужно выучиться летать! Когда же выучитесь, мы отправимся с вами на луг в гости к лягушкам. Они будут приседать перед нами в воде и петь: "ква-ква-ква!" А мы съедим их - вот будет веселье!

- А потом? - спросили птенцы.

- Потом все мы, аисты, соберемся на осенние маневры. Вот уж тогда надо уметь летать как следует! Это очень важно! Того, кто будет летать плохо, генерал проколет своим острым клювом! Так вот, старайтесь изо всех сил, когда ученье начнется!

- Так нас все-таки заколют, как сказали мальчики! Слушай-ка, они опять поют!

- Слушайте меня, а не их! - сказала мать. - После маневров мы улетим отсюда далеко-далеко, за высокие горы, за темные леса, в теплые края, в Египет! Там есть треугольные каменные дома; верхушки их упираются в самые облака, а зовут их пирамидами. Они построены давным-давно, так давно, что ни один аист и представить себе не может! Там есть тоже река, которая разливается, и тогда весь берег покрывается илом! Ходишь себе по илу и кушаешь лягушек!

- О! - сказали птенцы.

- Да! Вот прелесть! Там день-деньской только и делаешь, что ешь. А вот в то время как нам там будет так хорошо, здесь на деревьях не останется ни единого листика, наступит такой холод, что облака застынут кусками и будут падать на землю белыми крошками!

Она хотела рассказать им про снег, да не умела объяснить хорошенько.

- А эти нехорошие мальчики тоже застынут кусками? - спросили птенцы.

- Нет, кусками они не застынут, но померзнуть им придется. Будут сидеть и скучать в темной комнате и носу не посмеют высунуть на улицу! А вы-то будете летать в чужих краях, где цветут цветы и ярко светит теплое солнышко.

Прошло немного времени, птенцы подросли, могли уже вставать в гнезде и озираться кругом. Папаша-аист каждый день приносил им славных лягушек, маленьких ужей и всякие другие лакомства, какие только мог достать. А как потешал он птенцов разными забавными штуками! Доставал головою свой хвост, щелкал клювом, точно у него в горле сидела трещотка, и рассказывал им разные болотные истории.

- Ну, пора теперь и за ученье приняться! - сказала им в один прекрасный день мать, и всем четверым птенцам пришлось вылезть из гнезда на крышу. Батюшки мои, как они шатались, балансировали крыльями и все-таки чуть-чуть не свалились!

- Смотрите на меня! - сказала мать. - Голову вот так, ноги так! Раз-два! Раз- два! Вот что поможет вам пробить себе дорогу в жизни! - и она сделала несколько взмахов крыльями. Птенцы неуклюже подпрыгнули и - бац! - все так и растянулись! Они были еще тяжелы на подъем.

- Я не хочу учиться! - сказал один птенец и вскарабкался назад в гнездо. - Я вовсе не хочу лететь в теплые края!

- Так ты хочешь замерзнуть тут зимой? Хочешь, чтобы мальчишки пришли и повесили, утопили или сожгли тебя? Постой, я сейчас позову их!

- Ай, нет, нет! - сказал птенец и опять выпрыгнул на крышу.

На третий день они уже кое-как летали и вообразили, что могут также держаться в воздухе на распластанных крыльях. "Незачем все время ими махать, - говорили они. - Можно и отдохнуть". Так и сделали, но... сейчас же шлепнулись на крышу. Пришлось опять работать крыльями.

В это время на улице собрались мальчики и запели:

Аист, аист белый!

- А что, слетим да выклюем им глаза? - спросили птенцы.

- Нет, не надо! - сказала мать. - Слушайте лучше меня, это куда важнее! Раз-два- три! Теперь полетим направо; раз-два-три! Теперь налево, вокруг трубы! Отлично! Последний взмах крыльями удался так чудесно, что я позволю вам завтра отправиться со мной на болото. Там соберется много других милых семейств с детьми, - вот и покажите себя! Я хочу, чтобы вы были самыми миленькими из всех. Держите головы повыше, так гораздо красивее и внушительнее!

- Но неужели мы так и не отомстим этим нехорошим мальчикам? - спросили птенцы.

- Пусть они себе кричат что хотят! Вы-то полетите к облакам, увидите страну пирамид, а они будут мерзнуть здесь зимой, не увидят ни единого зеленого листика, ни сладкого яблочка!

- А мы все-таки отомстим! - шепнули птенцы друг другу и продолжали ученье.

Задорнее всех из ребятишек был самый маленький, тот, что первый затянул песенку об аистах. Ему было не больше шести лет, хотя птенцы-то и думали, что ему лет сто, - он был ведь куда больше их отца с матерью, а что же знали птенцы о годах детей и взрослых людей! И вот вся месть птенцов должна была обрушиться на этого мальчика, который был зачинщиком и самым неугомонным из насмешников. Птенцы были на него ужасно сердиты и чем больше подрастали, тем меньше хотели сносить от него обиды. В конце концов матери пришлось обещать им как-нибудь отомстить мальчугану, но не раньше, как перед самым отлетом их в теплые края.

- Посмотрим сначала, как вы будете вести себя на больших маневрах! Если дело пойдет плохо и генерал проколет вам грудь своим клювом, мальчики ведь будут правы. Вот увидим!

- Увидишь! - сказали птенцы и усердно принялись за упражнения. С каждым днем дело шло все лучше, и наконец они стали летать так легко и красиво, что просто любо!

Настала осень; аисты начали приготовляться к отлету на зиму в теплые края. Вот так маневры пошли! Аисты летали взад и вперед над лесами и озерами: им надо было испытать себя - предстояло ведь огромное путешествие! Наши птенцы отличились и получили на испытании не по нулю с хвостом, а по двенадцати с Лягушкой и ужом! Лучше этого балла для них и быть не могло: лягушек и ужей можно ведь было съесть, что они и сделали.

- Теперь будем мстить! - сказали они.

- Хорошо! - сказала мать. - Вот что я придумала - это будет лучше всего. Я знаю, где тот пруд, в котором сидят маленькие дети до тех пор, пока аист не возьмет их и не отнесет к папе с мамой. Прелестные крошечные детки спят и видят чудные сны, каких никогда уже не будут видеть после. Всем родителям очень хочется иметь такого малютку, а всем детям - крошечного братца или сестрицу. Полетим к пруду, возьмем оттуда малюток и отнесем к тем детям, которые не дразнили аистов; нехорошие же насмешники не получат ничего!

- А тому злому, который первый начал дразнить нас, ему что будет? - спросили молодые аисты.

- В пруде лежит один мертвый ребенок, он заспался до смерти; его-то мы и отнесем злому мальчику. Пусть поплачет, увидав, что мы принесли ему мертвого братца. А вот тому доброму мальчику, - надеюсь, вы не забыли его, - который сказал, что грешно дразнить животных, мы принесем зараз и братца и сестричку. Его зовут Петер, будем же и мы в честь его зваться Петерами!

Как сказано, так и было сделано, и вот всех аистов зовут с тех пор Петерами.

 

Часто, когда после грозы идешь полем, видишь, что гречиху опалило дочерна, будто по ней пробежал огонь; крестьяне в таких случаях говорят: "Это ее опалило молнией!" Но почему?

А вот что я слышал от воробья, которому рассказывала об этом старая ива, растущая возле гречишного поля - дерево такое большое, почтенное и старое- престарое, все корявое, с трещиною посредине. Из трещины растут трава и ежевика; ветви дерева, словно длинные зеленые кудри, свешиваются до самой земли.

Поля вокруг ивы были засеяны рожью, ячменем и овсом - чудесным овсом, похожим, когда созреет, на веточки, усеянные маленькими желтенькими канарейками. Хлеба стояли прекрасные, и чем полнее были колосья, тем ниже склоняли они в смирении свои головы к земле.

Тут же, возле старой ивы, было поле с гречихой; гречиха не склоняла головы, как другие хлеба, а держалась гордо и прямо.

- Я не беднее хлебных колосьев! - говорила она. - Да к тому же еще красивее. Мои цветы не уступят цветам яблони. Любо-дорого посмотреть! Знаешь ли ты, старая ива, кого-нибудь красивее меня?

Но ива только качала головой, как бы желая сказать: "Конечно, знаю!" А гречиха надменно говорила:

- Глупое дерево, у него от старости из желудка трава растет!

Вдруг поднялась страшная непогода; все полевые цветы свернули лепестки и склонили свои головки; одна гречиха красовалась по-прежнему.

- Склони голову! - говорили ей цветы.

- Незачем! - отвечала гречиха.

- Склони голову, как мы! - закричали ей колосья. - Сейчас промчится под облаками ангел бури! Крылья его доходят до самой земли! Он снесет тебе голову, прежде чем ты успеешь взмолиться о пощаде!

- Ну, а я все-таки не склоню головы! - сказала гречиха.

- Сверни лепестки и склони голову! - сказала ей и старая ива. - Не гляди на молнию, когда она раздирает облака! Сам человек не дерзает этого: в это время можно заглянуть в самое небо господне, а за такой грех господь карает человека слепотой. Что же ожидает тогда нас? Ведь мы, бедные полевые злаки, куда ниже, ничтожнее человека!

- Ниже? - сказала гречиха. - Так вот же я возьму и загляну в небо господне!

И она в самом деле решилась на это в своем горделивом упорстве. Тут такая сверкнула молния, как будто весь мир загорелся, когда же снова прояснилось, цветы и хлеба, освеженные и омытые дождем, радостно вдыхали в себя мягкий, чистый воздух. А гречиха была вся опалена молнией, она погибла и никуда больше не годилась.

Старая ива тихо шевелила ветвями на ветру; с зеленых листьев падали крупные дождевые капли; дерево будто плакало, и воробьи спросили его:

- О чем ты? Посмотри, как славно кругом, как светит солнышко, как бегут облака! А что за аромат несется от цветов и кустов! О чем же ты плачешь, старая ива?

Тогда ива рассказала им о высокомерной гордости и о казни гречихи; гордость всегда ведь бывает наказана. От воробьев же услышал эту историю и я: они прощебетали мне ее как-то раз вечером, когда я просил их рассказать мне сказку.

 

Во Флоренции неподалеку от пьяцца дель Грандукка есть переулочек под названием, если не запамятовал, Порта-Росса. Там перед овощным ларьком стоит бронзовый кабан отличной работы. Из пасти струится свежая, чистая вода. А сам он от старости позеленел дочерна, только морда блестит, как полированная. Это за нее держались сотни ребятишек и лаццарони, подставлявших рты, чтобы напиться. Любо глядеть, как пригожий полуобнаженный мальчуган обнимает искусно отлитого зверя, прикладывая свежие губки к его пасти!

Всякий приезжий без труда отыщет во Флоренции это место: достаточно спросить про бронзового кабана у любого нищего, и тот укажет дорогу.

Стояла зима, на горах лежал снег. Давно стемнело, но светила луна, а в Италии лунная ночь не темней тусклого северного зимнего дня. Она даже светлей, потому что воздух светится и ободряет нас, тогда как на севере холодное свинцовое небо нас давит к земле, к холодной сырой земле, которая, придет черед, придавит когда-нибудь крышку нашего гроба.

В саду герцогского дворца, под сенью пиний, где зимой цветут розы, целый день сидел маленький оборванец, которого можно было бы счесть воплощением Италии - красивый, веселый и, однако же, несчастный. Он был голоден и хотел пить, но ему не подали ни гроша, а когда стемнело и сад должны были запирать, сторож его выгнал. Долго стоял он, призадумавшись на перекинутом через Арно великолепном мраморном мосту дель Тринита и глядел на звезды, сверкавшие в воде.

Он пошел к бронзовому кабану, нагнулся к нему, обхватил его шею руками, приложил губы к морде и стал жадно тянуть свежую воду. Поблизости валялись листья салата и несколько каштанов, они составили его ужин. На улице не было ни души, мальчик был совсем один; он залез бронзовому кабану на спину, склонил маленькую курчавую головку на голову зверя и сам не заметил, как заснул.

В полночь бронзовый кабан пошевелился; мальчик отчетливо услыхал:

- Держись крепче, малыш, теперь я побегу! - и кабан помчался вскачь. Это была необычайная прогулка. Сперва они попали на пьяцца дель Грандукка, и бронзовая лошадь под герцогом громко заржала, пестрые гербы на старой ратуше стали как бы прозрачными, а Микеланджелов Давид взмахнул пращой; удивительная пробудилась жизнь! Бронзовые группы "Персей" и "Похищение сабинянок" ожили: над пустынной площадью раздались крики ужаса.

Под аркой близ дворца Уффици, где в карнавальную ночь веселится знать, бронзовый кабан остановился.

- Держись крепко! - сказал зверь. - Держись как можно крепче! Тут ступеньки! - Малыш не вымолвил ни слова, он и дрожал от страха и ликовал.

Они вступили в большую галерею, хорошо малышу известную - он и прежде там бывал; на стенах висели картины, тут же стояли бюсты и статуи, освещенные, словно в ясный день; но прекраснее всего стало, когда отворилась дверь в соседнюю залу; конечно, малыш помнил все здешнее великолепие, но этой ночью тут было особенно красиво.

Здесь стояла прекрасная обнаженная женщина, так хороша могла быть лишь природа, запечатленная в мраморе великим художником; статуя ожила, дельфины прыгали у ее ног, бессмертие сияло в очах. Мир называет ее Венерой Медицейской. Рядом с ней красовались прекрасные обнаженные мужи: один точил меч - он звался точильщиком, по соседству боролись гладиаторы, и то и другое совершалось во имя богини красоты.

Мальчика едва не ослепил этот блеск, стены лучились всеми красками, и все тут было жизнь и движение. Он увидел еще одну Венеру, земную Венеру, плотскую и горячую, какой она осталась в сердце Тициана. Это тоже была прекрасная женщина; ее дивное обнаженное тело покоилось на мягких подушках, грудь вздымалась, пышные локоны ниспадали на округлые плечи, а темные глаза горели пламенем страсти. Но изображения не отваживались выйти из рам. И богиня красоты, и гладиаторы, и точильщик также оставались на местах: их зачаровало величие, излучаемое мадонной, Иисусом и Иоанном. Священные изображения не были уже изображениями, это были сами святые.

Какой блеск и какая красота открывались в каждой чале! Малыш увидел все, бронзовый кабан шаг за шагом обошел всю эту роскошь и великолепие. Впечатления сменялись, но лишь одна картина прочно запечатлелась в его душе - на ней были изображены радостные, счастливые дети, малыш уже однажды видел их днем.

Многие, разумеется, прошли бы мимо, не обратив на картину внимания, а в ней между тем заключено поэтическое сокровище- она изображает Христа, сходящего в ад; но вокруг него мы видим отнюдь не осужденных на вечные муки, а язычников. Принадлежит картина кисти флорентинца Анджело Бронзино; всею лучше воплотилась там уверенность детей, что они идут на небеса: двое малышей уже обнимаются, один протягивает другому, стоящему ниже, руку и указывает на себя, словно бы говоря: "Я буду на небесах". Взрослые же пребывают в сомнении, уповают на бога и смиренно склоняют головы перед Христом.

На этой картине взор мальчика задержался дольше нежели на остальных, и бронзовый кабан тихо ждал; раздался вздох; из картины он вырвался или из груди зверя? Мальчик протянул руки к веселым детям, но зверь, пробежав через вестибюль, понес его прочь.

- Спасибо тебе, чудный зверь! - сказал мальчик и погладил бронзового кабана, который - топ-топ - сбегал с ним по ступеням.

- Тебе спасибо! - сказал бронзовый кабан. - Я помог тебе, а ты мне: я ведь могу бежать лишь тогда, когда несу на себе невинное дитя. А тогда, поверь, я могу пройти и под лучами лампады, зажженной пред ликом мадонны. Я могу пронести тебя куда захочешь, лишь бы не в церковь. Но и туда я могу заглянуть с улицы, если ты со мной. Не слезай же с меня, ведь если ты слезешь, я сразу окажусь мертвым, как днем, когда ты видишь меня в Порта-Росса.

- Я останусь с тобой, милый зверь! - сказал малыш, и они понеслись по улицам Флоренции к площади перед церковью Санта-Кроче.

Двустворчатые двери распахнулись, свечи горели пред алтарем, озаряя церковь и пустую площадь.

Удивительный свет исходил от надгробия в левом приделе, точно тысячи звезд лучились над ним. Могилу украшал щит с гербом - красная, словно горящая в огне, лестница на голубом поле; это могила Галилея, памятник скромен, но красная лестница на голубом поле исполнена глубокого смысла, она могла бы стать гербом самого искусства, всегда пролагающего свои пути по пылающей лестнице, однако же - на небеса. Все провозвестники духа, подобно пророку Илье, восходят на небеса.

Направо от прохода словно бы ожили статуи на богатых саркофагах. Тут стоял Микеланджело, там - Данте с лавровым венком на челе, Алфьери, Макиавелли, здесь бок о бок покоились великие мужи, гордость Италии (1). Эта прекрасная церковь много красивее мраморного флорентийского собора, хоть и не столь велика.

Мраморные одеяния, казалось, шевелились, огромные статуи поднимали, казалось, головы и под пение и музыку взирали на лучистый алтарь, где одетые в белое мальчики машут золотыми кадильницами; пряный аромат проникал из церкви на пустую площадь.

Мальчик простер руки к свету, но бронзовый кабан тотчас же побежал прочь, и малыш еще крепче обнял зверя; ветер засвистел в ушах, петли церковных дверей заскрипели, точно двери захлопнулись, но в этот миг сознание оставило ребенка; он ощутил леденящий холод и раскрыл глаза.

Сияло утро, мальчик наполовину сполз со спины бронзового кабана, стоящего, как и положено, в Порта-Росса.

Страх и ужас охватили ребенка при мысли о той, кого он называл матерью, пославшей его вчера раздобыть денег; ничего он не достал, и хотелось есть и пить. Еще раз обнял он бронзового кабана за шею, поцеловал в морду, кивнул ему и свернул в самую узкую улочку, по которой и осел едва пройдет с поклажей. Огромные обитые железом двери были полурастворены, он поднялся по каменной лестнице с грязными стенами, с канатом вместо перил и вошел в открытую, увешанную тряпьем галерею; отсюда шла лестница во двор, где от колодца во все этажи тянулась толстая железная проволока, по которой, под скрип колеса, одно за другим проплывали по воздуху ведра с водой, и вода плескалась на землю.

Опять мальчик поднимался по развалившейся каменной лестнице, двое матросов - это были русские - весело сбежали вниз, едва не сшибив малыша. Они возвращались с ночного кутежа. Их провожала немолодая, но еще ладная женщина с пышными черными волосами.

- Что принес? - спросила она мальчика.

- Не сердись! - взмолился он. - Мне не подали ничего, ровно ничего, - и схватил мать за подол, словно хотел его поцеловать.

Они вошли в комнату. Не станем ее описывать, скажем только, что там стоял глиняный горшок с ручками, полный пылающих углей, то, что здесь называют марито; она взяла марито в руки, погрела пальцы и толкнула мальчика локтем.

- Ну, денежки-то у тебя есть? - спросила она.

Ребенок заплакал, она толкнула его ногой, он громко заревел.

- Заткнись, не то башку твою горластую размозжу! - И она подняла горшок с углями, который держала в руках; ребенок, завопив, прижался к земле. Тут вошла соседка, тоже держа марито в руках:

- Феличита, что ты делаешь с ребенком?

- Ребенок мой! - отрезала Феличита. - Захочу - его убью, а заодно и тебя, Джанина. - И она замахнулась горшком; соседка, защищаясь, подняла свой, горшки так сильно стукнулись друг о Друга, что черепки, уголь и зола полетели по комнате; но мальчик уже выскользнул за дверь и побежал через двор из дому. Бедный ребенок так бежал, что едва не задохся; у церкви Санта-Кроче, огромные двери которой растворились перед ним минувшей ночью, он остановился и вошел в храм. Все сияло, он преклонил колена перед первой могилой справа - эго была могила Микеланджело - и громко зарыдал. Люди входили и выходили, служба окончилась, никто мальчугана не замечал; один только пожилой горожанин остановился, поглядел на него и пошел себе дальше, как все остальные.

Голод и жажда совсем истомили малыша; обессиленный и больной, он залез в угол между стеной и надгробием и заснул. Был вечер, когда кто-то его растолкал; он вскочил, перед ним стоял прежний старик.

- Ты болен? Где ты живешь? Ты провел тут целый день? - выспрашивал старик у малыша. Мальчик отвечал, и старик повел его к себе, в небольшой домик на одной из соседних улиц. Они вошли в перчаточную мастерскую; там сидела женщина и усердно шила. Маленькая белая болонка, остриженная до того коротко, что видна была розовая кожа, вскочила на стол и стала прыгать перед мальчиком.

- Невинные души узнают друг друга! - сказала женщина и погладила собаку и ребенка. Добрые люди накормили его, напоили и сказали, что он может у них переночевать, а завтра папаша Джузеппе поговорит с его матерью. Его уложили на бедную, жесткую постель, но для него, не раз ночевавшего на жестких камнях мостовой, это была королевская роскошь; он мирно спал, и ему снились прекрасные картины и бронзовый кабан.

Утром папаша Джузеппе ушел; бедный мальчик этому не радовался, он понимал, что теперь его отведут обратно к матери; мальчик целовал резвую собачку, а хозяйка кивала им обоим.

С чем же папаша Джузеппе пришел? Он долго разговаривал с женой, и она кивала головой и гладила ребенка.

- Он славный мальчик, - сказала она, - он сможет стать отличным перчаточником вроде тебя, - пальцы у него тонкие, гибкие. Мадонна назначила ему быть перчаточником.

Мальчик остался в доме, и хозяйка учила его шить, он хорошо ел и хорошо спал, повеселел и стал даже дразнить Белиссиму - так звали собачку; хозяйка грозила, ему пальцем, сердилась и бранилась, мальчик расстраивался и огорченный сидел в своей комнате. Там сушились шкурки; выходила комната на улицу; перед окном торчали толстые железные прутья. Однажды ребенок не мог заснуть - думал о бронзовом кабане, и вдруг с улицы донеслось - топ-топ. Это наверняка был он! Мальчик подскочил к окну, но ничего не увидел, кабан уже убежал.

- Помоги синьору донести ящик с красками! - сказала мадам мальчику утром, когда из дома вышел их молодой сосед, художник, тащивший ящик и огромный свернутый холст. Мальчик взял ящик и пошел за живописцем, они направились в галерею и поднялись по лестнице, которая с той ночи, как он скакал на бронзовом кабане, была хорошо ему знакома. Он помнил и статуи, и картины, и прекрасную мраморную Венеру и писанную красками; он опять увидел матерь божью, Иисуса и Иоанна.

Они остановились перед картиной Бронзино, где Христос нисходит в ад и дети вокруг него улыбаются в сладостном ожидании царства небесного; бедное дитя тоже улыбнулось, ибо здесь оно чувствовало себя словно на небесах.

- Ступай-ка домой, - сказал живописец; он успел установить мольберт, а мальчик все не уходил.

- Позвольте поглядеть, как вы пишете, - попросил мальчик, - мне хочется увидеть, как вы перенесем картину на этот белый холст.

- Но я еще не пишу, - сказал молодой человек и взял кусок угля; рука его быстро двигалась, глаз схватывал всю картину, и хотя на холсте появились лишь легкие штрихи, Христос уже парил, точь-в-точь как на картине в красках.

- Ну, ступай же! - сказал живописец, и мальчик молча пошел домой, сел за стол и принялся за обучение перчаточному делу.

Но мысли его целый день были у картины, и потому он колол себе пальцы, не справлялся с работой и даже не дразнил Белиссиму. Вечером, пока не заперли входную дверь, он выбрался из дому; было холодно, но ясное небо усыпали звезды, прекрасные и яркие, он пошел по улицам, уже совсем притихшим, и вскоре стоял перед бронзовым кабаном; он склонился к нему, поцеловал и залез ему на спину.

- Милый зверь! - сказал он. - Я по тебе соскучился. Мы должны этой ночью совершить прогулку.

Бронзовый кабан не шелохнулся, свежий ключ бил из его пасти. Мальчик сидел на звере верхом, вдруг кто-то дернул его за одежду, он оглянулся - это была Белиссима, маленькая голенькая Белиссима. Собака выскочила из дома и побежала за мальчиком, а он и не заметил. Белиссима лаяла, словно хотела сказать: "Смотри, я тоже здесь! А ты зачем сюда залез?" И огненный дракон не напугал бы мальчика так, как эта собачонка. Белиссима на улице, и притом раздетая, как говорила в таких случаях хозяйка! Что же будет? Зимой собака выходила на улицу лишь одетая в овечью попонку, по ней скроенную и специально сшитую. Мех завязывали на шее красной лентой с бантами и бубенцами, так же подвязывали его и на животе. Когда собачка в зимнюю пору шла рядом с хозяйкой в таком наряде, она была похожа на ягненочка. Белиссима раздета! Что же теперь будет? Тут уж не до фантазий; мальчик поцеловал бронзового кабана и взял Белиссиму на руки; она тряслась от холода, и ребенок побежал со всех ног.

- Что это у тебя? - закричали двое полицейских; когда они попались навстречу, Белиссима залаяла.

- У кого ты стащил собачку? - спросили они и отобрали ее.

- Отдайте мне собаку, отдайте! - молил мальчик.

- Если ты ее не стащил, скажешь дома, чтобы зашли за собакой в участок. - Они назвали адрес, ушли и унесли Белиссиму.

Вот это была беда! Мальчик не знал, броситься ли ему в Арно, или пойти домой и повиниться; конечно, думал он, его изобьют до смерти. "Ну и пускай, я буду только рад, я умру и попаду на небо, к Иисусу и к мадонне". И он отправился домой, главным образом затем, чтобы его избили до смерти.

Дверь заперта, до колотушки ему не достать, на улице никого; мальчик поднял камень и стал стучать.

- Кто там? - спросили из-за двери.

- Это я! - сказал он. - Белиссима пропала. Отоприте и убейте меня!

Все перепугались, в особенности мадам, за бедную Белиссиму. Мадам взглянула на стену, где обычно висела собачья одежда: маленькая попонка была на месте.

- Белиссима в участке! - громко закричала она. - Ах ты скверный мальчишка! Как же ты ее выманил? Она ведь замерзнет! Нежное существо в руках у грубых солдат!

Пришлось папаше сейчас же идти в участок. Хозяйка причитала, а ребенок плакал, сбежались все жильцы, вышел и художник; он посадил мальчика к себе на колени, стал расспрашивать и по обрывкам восстановил историю с бронзовым кабаном и галереей; она была довольно малопонятна. Художник утешил мальчика и стал уговаривать старуху, но та успокоилась не прежде, чем папаша вернулся с Белиссимой, побывавшей в руках солдат. Тут-то уж все обрадовались, а художник приласкал мальчика и дал ему пачку картинок.

О, среди них были чудесные вещицы, забавные головки. Но лучше всех, как живой, был бронзовый кабан. Ничего прекрасней и быть не могло. Два-три штриха, и он возник на бумаге, и даже вместе с домом, стоявшим на заднем плане.

"Вот бы рисовать, ко мне весь мир бы собрался".

На следующий день, едва мальчик оказался один, он схватил карандаш и попытался нарисовать на чистой стороне картинки бронзового кабана; ему посчастливилось - что-то, правда, вышло криво, что-то выше, что-то ниже, одна нога толще, другая тоньше, и все-таки узнать было можно и мальчик остался доволен. Карандаш еще шел не так, как надо, он это видел, и на другой день рядом со вчерашним появился еще один бронзовый кабан, который был в сто раз лучше; третий был уже настолько хорош, что узнать его мог всякий.

Но с шитьем перчаток пошло худо, и доставка заказов двигалась медленно, бронзовый кабан открыл мальчику, что все можно запечатлеть на бумаге, а город Флоренция - это целый альбом, начни только листать. На пьяцца дель Тринита стоит стройная колонна, и на самом ее верху - богиня Правосудия с завязанными глазами держит в руках весы. Скоро и она оказалась на бумаге, и перенес ее туда маленький ученик перчаточника. Собрание рисунков росло, но входили в него покамест лишь неодушевленные предметы; однажды перед мальчиком запрыгала Белиссима.

- Стой смирно, - сказал он, - тогда ты выйдешь красивой и попадешь в мое собрание картин!

Но Белиссима не желала стоять смирно, пришлось ее привязать; уже были привязаны и голова и хвост, а она лаяла и скакала; нужно было потуже натянуть веревки; тут вошла синьора.

- Безбожник! Бедняжка! - Она и вымолвить ничего больше не смогла, оттолкнула мальчика, подтолкнула его ногой, выгнала из своего дома - ведь это же неблагодарный бездельник, безбожное создание! И она, рыдая, целовала свою маленькую полузадушенную Белиссиму.

В эту пору по лестнице подымался художник, и... здесь поворотная точка всей истории.

В 1834 году во Флоренции в Академии художеств состоялась выставка. Две висевшие рядом картины привлекли множество зрителей. На меньшей был изображен веселый мальчуган, он сидел и рисовал белую, стриженую собачку, но натурщица не желала смирно стоять и была поэтому привязана за голову и за хвост; картина дышала жизнью и правдой, что всех и привлекало. Говорили, будто художника ребенком подобрал на улице старый перчаточник, который его и воспитал, а рисовать он выучился сам. Некий прославленный ныне живописец открыл в нем талант, когда малыша, привязавшего любимую хозяйкину собачку, чтобы она ему позировала, выгоняли из дому.

Ученик перчаточника стал большим художником. Это подтверждала и маленькая картина и в особенности большая, висевшая рядом. На ней была изображена одна лишь фигура - пригожий мальчуган в лохмотьях; он спал в переулке Порта-Росса, сидя верхом на бронзовом кабане (2). Все зрители знали это место. Ручки ребенка лежали у кабана на голове; малыш крепко спал, и лампада пред образом мадонны ярко и эффектно освещала бледное миловидное личико. Прекрасная картина! Она была в большой позолоченной роме; сбоку на раме висел лавровый венок, а меж зеленых листьев вилась черная лента и свисал длинный траурный флер.

Молодой художник как раз в те дни скончался.

---

Примечания Андерсена:

1) Против гробницы Галилея расположена гробница Микеланджело, его надгробие состоит из бюста и трех фигур - Скульптуры, Живописи и Архитектуры, поблизости гробница Данте (прах его покоится в Равенне), над гробницей изображение Италии, указывающей на гигантскую статую Данте. Поэзия рыдает о том, кого утратила. В нескольких шагах - гробница Алфьери, украшенная лаврами, лирой и масками. Над его гробом плачет Италия. Макиавелли завершает этот ряд прославленных титанов.

2) Бронзовый кабан - это копия, античный подлинник сделан из мрамора и стоит у входа в галерею дворца Уффици

Хорошо было за городом!

Стояло лето. Золотилась рожь, зеленел овес, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски - этому языку он выучился у матери.

За полями и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озера. Да, хорошо было за городом!

Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окруженная глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными листьями во весь рост. В чаще лопуха было глухо и дико, как в самом густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка.

Она должна была выводить утят, и ей это порядком надоело, потому что сидела она уже давно и ее редко навещали - другим уткам больше нравилось плавать по канавам, чем сидеть в лопухах да крякать с нею. Наконец яичные скорлупки затрещали.

- Пип! Пип! - запищало внутри. Все яичные желтки ожили и высунули головки.

- Кряк! Кряк! - сказала утка. Утята быстро выкарабкались из скорлупы и стали озираться кругом под зелеными листьями лопуха; мать не мешала им - зеленый цвет полезен для глаз.

- Ах, как велик мир! - сказали утята.

Еще бы! Тут было куда просторнее, чем в скорлупе.

- Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? - сказала мать. - Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я отроду не бывала!.. Ну что, все вы тут?

И она встала.

- Ах нет, не все. Самое большое яйцо целехонько! Да когда же этому будет конец! Я скоро совсем потеряю терпение.

И она уселась опять.

- Ну, как дела? - спросила старая утка, которая пришла ее навестить.

- Да вот с одним яйцом никак не управлюсь, - сказала молодая утка. - Все не лопается. Зато посмотри-ка на малюток! Просто прелесть! Все, как один, - в отца.

- А ну-ка покажи мне яйцо, которое не лопается, - сказала старая утка. - Наверняка это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды провели. Ну и было же мне с этими индюшатами хлопот, скажу я тебе! Никак не могла заманить их в воду. Уж я и крякала, и толкала - не идут, да и только! Ну-ка, покажи яйцо. Так и есть! Индюшечье! Брось его да ступай учи деток плавать!

- Посижу уж еще! - сказала молодая утка. - Столько сидела, что можно и еще посидеть.

- Как угодно! - сказала старая утка и ушла.

Наконец лопнуло и большое яйцо.

- Пип! Пип! - пропищал птенец и вывалился из яйца. Но какой же он был большой и гадкий!

Утка оглядела его.

- Ужасно велик! - сказала она. - И совсем не похож на остальных! Уж не индюшонок ли это, в самом деле? Ну да в воде-то он у меня побывает, силой да загоню!

На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был залит солнцем. Утка со всею своею семьей отправилась к канаве. Бултых! - и она очутилась в воде.

- Кряк! Кряк! - позвала она, и утята один за другим тоже побултыхались в воду. Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперед.

Лапки у них так и работали, и даже некрасивый серый утенок не отставал от других.

- Какой же это индюшонок? - сказала утка. - Вон как славно гребет лапками! И как прямо держится! Нет, мой он, мой родненький... Да он вовсе и не дурен, как посмотришь на него хорошенько. Ну, живо, живо за мной! Сейчас я введу вас в общество, представлю вас на птичьем дворе. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!

Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки! Что тут был за шум!

Два утиных семейства дрались из-за одной головки угря, а кончилось тем, что головка досталась кошке.

- Вот видите, как бывает на свете! - сказала утка и облизнула язычком клюв - она и сама была не прочь отведать угриной головки.

- Ну-ну, шевелите лапками! - сказала она утятам. - Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскут. Как красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что ее не хотят потерять, - по этому лоскуту ее узнают и люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вовнутрь! Благовоспитанный утенок должен выворачивать лапки наружу, как отец и мать. Вот так! Смотрите! Теперь наклоните голову и скажите: "Кряк!"

Так они и сделали. Но другие утки оглядели их и сказали громко:

- Ну вот, еще целая орава! Как будто нас мало было? А один-то какой безобразный! Уж его-то мы не потерпим!

И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в затылок.

- Оставьте его! - сказала утка-мать. - Ведь он вам ничего не сделал!

- Положим, но он такой большой и странный! - ответила чужая утка. - Ему надо задать хорошенько.

- Славные у тебя детки! - сказала старая утка с красным лоскутом на лапе. - Все славные, вот только один... Этот не удался! Хорошо бы его переделать!

- Это никак невозможно, ваша милость! - ответила утка-мать. - Он некрасив, но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею даже сказать - лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце, оттого и не совсем удался.

И она почесала у него в затылке и огладила перышки.

- К тому же он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он окрепнет и пробьет себе дорогу.

- Остальные утята очень, очень милы! - сказала старая утка. - Ну, будьте как дома, а найдете угриную головку, можете принести ее мне.

Вот утята и устроились как дома. Только бедного утенка, который вылупился позже всех и был такой безобразный, клевали, толкали и дразнили решительно все - и утки и куры.

- Больно велик! - говорили они.

А индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел к утенку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью.

Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким безобразным, что весь птичий двор смеется над ним!..

Так прошел первый день, а потом пошло еще хуже. Все гнали бедного утенка, даже братья и сестры сердито говорили ему:

- Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод!

А мать прибавляла:

Глаза бы на тебя не глядели!

Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, толкала ногою.

Не выдержал утенок, перебежал двор - и через изгородь! Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.

"Это оттого, что я такой безобразный!" - подумал утенок, закрыл глаза и пустился дальше.

Бежал-бежал, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Усталый и печальный, пролежал он тут всю ночь.

Утром дикие утки поднялись из гнезд и увидали нового товарища.

- Это что за птица? - спросили они.

Утенок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.

- Ну и страшилище ты! - сказали дикие утки. - Впрочем, нам все равно, только не думай породниться с нами.

Бедняжка! Где уж ему было думать об этом! Только бы позволили ему посидеть в камышах да попить болотной водицы.

Два дня провел он в болоте. На третий день явились два диких гусака. Они лишь недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.

- Слушай, дружище! - сказали они. - Ты такой урод, что, право, нравишься нам! Хочешь летать с нами и быть вольной птицей? Здесь поблизости есть другое болото, там живут хорошенькие дикие гуси-барышни. Они умеют говорить: "Га-га-га!" Ты такой урод, что, чего доброго, будешь иметь у них успех.

Пиф! Паф! - раздалось вдруг над болотом, и оба гусака замертво упали в камыши; вода обагрилась их кровью.

Пиф! Паф! - раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые засели даже в нависших над болотом ветвях деревьев.

Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту бегали охотничьи собаки - шлеп! шлеп! Камыш и тростник так и качались из стороны в сторону.

Бедный утенок был ни жив ни мертв от страха. Он хотел было спрятать голову под крыло, как вдруг прямо перед ним очутилась охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами.

Она сунулась пастью к утенку, оскалила острые зубы и - шлеп! Шлеп! - побежала дальше.

"Не тронула, - подумал утенок и перевел дух. - Уж видно, такой я безобразный, что даже собаке противно укусить меня!"

И он притаился в камышах.

Над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы. Пальба стихла только к вечеру, но утенок долго еще боялся пошевелиться.

Лишь через несколько часов он осмелился встать, огляделся и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утенок еле-еле мог двигаться.

К ночи добежал он до бедной избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась.

Ветер так и подхватывал утенка - приходилось упираться в землю хвостом. А ветер все крепчал.

Тут утенок заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через щель в избушку. Так он и сделал.

В избушке жила старуха с котом и курицей. Кота она звала сыночком; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже пускать искры, если погладить его против шерсти.

У курицы были маленькие, коротенькие ножки, потому ее и прозвали Коротконожкой; она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.

Утром чужого утенка заметили. Кот замурлыкал, курица заклохтала.

- Что там? - спросила старушка, осмотрелась кругом и заметила утенка, но по слепоте приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.

- Вот так находка! - сказала старушка. - Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень. Ну, да увидим, испытаем!

И утенка приняли на испытание. Но прошло недели три, а яиц все не было.

Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой - курица, и оба всегда говорили:

- Мы и весь свет!

Они считали самих себя половиной всего света, и притом лучшей половиной.

Правда, утенок полагал, что можно быть на этот счет и другого мнения. Но курица этого не потерпела.

- Умеешь ты нести яйца? - спросила она утенка.

- Нет.

- Так и держи язык на привязи!

А кот спросил:

- Умеешь ты выгибать спину, мурлыкать и пускать искры?

- Нет.

- Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные люди!

И утенок сидел в углу нахохлившись.

Вдруг вспомнились ему свежий воздух и солнышко, страшно захотелось поплавать. Он не выдержал и сказал об этом курице.

- Да что с тобой? - спросила она. - Бездельничаешь, вот тебе блажь в голову и лезет! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!

- Ах, плавать так приятно! - сказал утенок. - Такое удовольствие нырять вниз головой в самую глубь!

- Вот так удовольствие! - сказала курица. - Ты совсем c ума сошел! Спроси у кота - он умнее всех, кого я знаю, - нравится ли ему плавать и нырять. О себе самой я уж и не говорю! Спроси, наконец, у нашей старушки госпожи, умнее ее никого нет на свете! По-твоему, и ей хочется плавать или нырять?

- Вы меня не понимаете, - сказал утенок.

- Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймет! Ты что ж, хочешь быть умнее кота и хозяйки, не говоря уже обо мне? Не дури, а будь благодарен за все, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты попал в такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая голова, и разговаривать-то с тобой не стоит. Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя. Так всегда узнаются истинные друзья. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да пускать искры!

- Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят, - сказал утенок.

- Ну и ступай себе! - отвечала курица.

И утенок ушел. Он плавал и нырял, но все животные попрежнему презирали его за безобразие.

Настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели; ветер подхватывал и кружил их по воздуху. Стало очень холодно.

Тяжелые тучи сыпали на землю то град, то снег, а на изгороди сидел ворон и каркал от холода во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о таком холоде!

Плохо приходилось бедному утенку. Раз, под вечер, когда солнышко еще сияло на небе, из кустов поднялась целая стая прекрасных больших птиц, утенок никогда еще не видал таких красивых: все белые как снег, с длинными, гибкими шеями.

Это были лебеди.

Издав странный крик, они всплеснули великолепными большими крыльями и полетели с холодных лугов в теплые края, за синее море. Высоко-высоко поднялись лебеди, а бедного утенка охватила непонятная тревога.

Волчком завертелся он в воде, вытянул шею и тоже закричал, да так громко и странно, что сам испугался. Ах, он не мог оторвать глаз от этих прекрасных счастливых птиц, а когда они совсем скрылись из виду, нырнул на самое дно, вынырнул и был словно не в себе. Не знал утенок, как зовут этих птиц, куда они летят, но полюбил их, как не любил до сих пор никого на свете.

Красоте их он не завидовал; ему и в голову не приходило, что он может быть таким же красивым, как они. Он был бы рад-радехонек, если б хоть утки не отталкивали его от себя.

Бедный гадкий утенок!

Зима настала холодная-прехолодная. Утенку приходилось плавать без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью полынья, в которой он плавал, становилась все меньше и меньше.

Морозило так, что даже лед потрескивал. Без устали работал лапками утенок, но под конец совсем выбился из сил, замер и весь обмерз.

Рано утром проходил мимо крестьянин. Он увидал утенка, разбил лед своими деревянными башмаками и отнес полумертвую птицу домой к жене.

Утенка отогрели.

Но вот дети вздумали поиграть с ним, а ему показалось, что они хотят обидеть его. Шарахнулся от страха утенок и угодил прямо в подойник с молоком.

Молоко расплескалось. Хозяйка вскрикнула и взмахнула руками, а утенок между тем влетел в кадку с маслом, а оттуда - в бочонок с мукой. Батюшки, на что он стал похож!

Хозяйка кричала и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали.

Хорошо еще, дверь была открыта, - утенок выскочил, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал там почти без чувств.

Было бы слишком печально описывать все беды и несчастья утенка за эту суровую зиму. Когда же солнышко опять пригрело землю своими теплыми лучами, он лежал в болоте, в камышах.

Запели жаворонки. Пришла весна! Утенок взмахнул крыльями и полетел. Теперь в крыльях его гудел ветер, и они были куда крепче прежнего.

Не успел он опомниться, как очутился в большом саду. Яблони стояли в цвету; душистая сирень склоняла свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом.

Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!

И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде.

Утенок узнал прекрасных птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.

- Полечу-ка к ним, к этим величавым птицам. Они, наверное, заклюют меня насмерть за то, что я, такой безобразный, осмелился приблизиться к ним. Но пусть! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить щипки уток и кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!

И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным лебедям, которые, завидя его, тоже поплыли к нему.

- Убейте меня! - сказал бедняжка и низко опустил голову, ожидая смерти, но что же увидел он в чистой, как зеркало, воде? Свое собственное отражение.

Но он был уже не гадким темно-серым утенком, а лебедем. Не беда появиться на свет в утином гнезде, если ты вылупился из лебединого яйца!

Теперь он был рад, что перенес столько горя и бед, - он мог лучше оценить свое счастье и окружавшее его великолепие.

А большие лебеди плавали вокруг и гладили его клювами.

В сад прибежали маленькие дети. Они стали бросать лебедям хлебные крошки и зерна, а самый младший закричал:

- Новый прилетел!

И все остальные подхватили:

- Новый, новый!

Дети хлопали в ладоши и плясали от радости, а потом побежали за отцом и матерью и опять стали бросать в воду крошки хлеба и пирожного. Все говорили:

- Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!

И старые лебеди склонили перед ним голову.

А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем.

Он был очень счастлив, но нисколько не возгордился - доброе сердце не знает гордости; ему вспоминалось то время, когда все смеялись над ним и гнали его. А теперь все говорят, что он самый прекрасный среди прекрасных птиц.

Сирень склоняла к нему в воду свои душистые ветви, солнышко светило так тепло, так ярко...

И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:

- Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще гадким утенком!

Была в одной деревне старая усадьба, а у старика, владельца ее, было два сына, да таких умных, что и вполовину было бы хорошо. Они собирались посвататься к королевне; это было можно, - она сама объявила, что выберет себе в мужья человека, который лучше всех сумеет постоять за себя в разговоре.

Оба брата готовились к испытанию целую неделю, - больше времени у них не было, да и того было довольно: знания у них ведь имелись, а это важнее всего. Один знал наизусть весь латинский словарь и местную газету за три года - одинаково хорошо мог пересказывать и с начала и с конца. Другой основательно изучил все цеховые правила и все, что должен знать цеховой старшина; значит, ему ничего не стоило рассуждать и о государственных делах, - думал он. Кроме того, он умел вышивать подтяжки, - вот какой был искусник!

- Уж я-то добуду королевскую дочь! - говорили и тот и другой.

И вот отец дал каждому по прекрасному коню: тому, что знал наизусть словарь и газеты, вороного, а тому, что обладал государственным умом и вышивал подтяжки, белого. Затем братья смазали себе уголки рта рыбьим жиром, чтобы рот быстрее и легче открывался, и собрались в путь. Все слуги высыпали на двор поглядеть, как молодые господа сядут на лошадей. Вдруг является третий брат, - всего-то их было трое, да третьего никто и не считал: далеко ему было до своих ученых братьев, и звали его попросту Ганс Чурбан.

- Куда это вы так разрядились? - спросил он.

- Едем ко двору "выговорить" себе королевну! Ты не слыхал разве, о чем барабанили по всей стране?

И ему рассказали, в чем дело.

- Эге! Так и я с вами! - сказал Ганс Чурбан.

Но братья только засмеялись и уехали.

- Отец, дай мне коня! - закричал Ганс Чурбан. - Меня страсть забрала охота жениться! Возьмет королевна меня - ладно, а не возьмет - я сам ее возьму!

- Пустомеля! - сказал отец. - Не дам я тебе коня. Ты и говорить-то не умеешь! Вот братья твои - те молодцы!

- Коли не даешь коня, я возьму козла! Он мой собственный и отлично довезет меня! - И Ганс Чурбан уселся на козла верхом, всадил ему в бока пятки и пустился вдоль по дороге. Эх ты, ну как понесся!

- Знай наших! - закричал он и запел во все горло.

А братья ехали себе потихоньку, молча; им надо было хорошенько обдумать все красные словца, которые они собирались подпустить в разговоре с королевной, - тут ведь надо было держать ухо востро.

- Го-го! - закричал Ганс Чурбан. - Вот и я! Гляньте-ка, что я нашел на дороге!

И он показал дохлую ворону.

- Чурбан! - сказали те.- Куда ты ее тащишь?

- В подарок королевне!

- Вот, вот! - сказали они, расхохотались и уехали вперед.

- Го-го! Вот и я! Гляньте-ка, что я еще нашел! Такие штуки не каждый день валяются на дороге! Братья опять обернулись посмотреть.

- Чурбан! - сказали они. - Ведь это старый деревянный башмак, да еще без верха! И его ты тоже подаришь королевне?

- И его подарю! - ответил Ганс Чурбан.

Братья засмеялись и уехали от него вперед.

- Го-го! Вот и я! - опять закричал Ганс Чурбан. - Нет, чем дальше, тем больше! Го-го!

- Ну-ка, что ты там еще нашел? - спросили братья.

- А, нет, не скажу! Вот обрадуется-то королевна!

- Тьфу! - плюнули братья. - Да ведь это грязь из канавы!

- И еще какая! - ответил Ганс Чурбан. - Первейший сор, в руках не удержишь, так и течет!

И он набил себе грязью полный карман.

А братья пустились от него вскачь и опередили его на целый час. У городских ворот они запаслись, как и все женихи, очередными билетами и стали в ряд. В каждом ряду было по шести человек, и ставили их так близко друг к другу, что им и шевельнуться было нельзя. И хорошо, что так, не то они распороли бы друг другу спины за то только, что один стоял впереди другого.

Все остальные жители страны собрались около дворца. Многие заглядывали в самые окна, - любопытно было посмотреть, как королевна принимает женихов. Женихи входили в залу один за другим, и как кто войдет, так язык у него сейчас и отнимется!

- Не годится! - говорила королевна. - Вон его!

Вошел старший брат, тот, что знал наизусть весь словарь. Но, постояв в рядах, он позабыл решительно все, а тут еще полы скрипят, потолок зеркальный, так что видишь самого себя вверх ногами, у каждого окна по три писца, да еще один советник, и все записывают каждое слово разговора, чтобы тиснуть сейчас же в газету да продавать на углу по два скиллинга, - просто ужас. К тому же печку так натопили, что она раскалилась докрасна.

- Какая жара здесь! - сказал наконец жених.

- Да, отцу сегодня вздумалось жарить петушков! - сказала королевна.

Жених и рот разинул, такого разговора он не ожидал и не нашелся, что ответить, а ответить-то ему хотелось как-нибудь позабавнее.

- Э-э! - проговорил он.

- Не годится! - сказала королевна.- Вон!

Пришлось ему убраться восвояси. За ним явился к королевне другой брат.

- Ужасно жарко здесь! - начал он.

- Да, мы жарим сегодня петушков! - ответила королевна.

- Как, что, ка..? - пробормотал он, и все писцы написали: "как, что, ка..?"

- Не годится! - сказала королевна.- Вон!

Тут явился Ганс Чурбан. Он въехал на козле прямо в залу.

- Вот так жарища! - сказал он.

- Да, я жарю петушков! - ответила королевна.

- Вот удача! - сказал Ганс Чурбан. - Так и мне можно будет зажарить мою ворону?

- Можно! - сказала королевна. - А у тебя есть в чем жарить? У меня нет ни кастрюли, ни сковородки!

- У меня найдется! - сказал Ганс Чурбан. - Вот посудинка, да еще с ручкой!

И он вытащил из кармана старый деревянный башмак и положил в него ворону.

- Да это целый обед! - сказала королевна. - Но где ж нам взять подливку?

- А у меня в кармане! - ответил Ганс Чурбан. - У меня ее столько, что девать некуда, хоть бросай! И он зачерпнул из кармана горсть грязи.

- Вот это я люблю! - сказала королевна. - Ты скор на ответы, за словом в карман не лазишь, тебя я и возьму в мужья! Но знаешь ли ты, что каждое наше слово записывается и завтра попадет в газеты? Видишь, у каждого окна стоят три писца, да еще один советник? А советник-то хуже всех - ничего не понимает!

Это все она наговорила, чтобы испугать Ганса. А писцы заржали и посадили на пол кляксы.

- Ишь, какие господа! - сказал Ганс Чурбан. - Вот я сейчас угощу его!

И он, не долго думая, выворотил карман и залепил советнику все лицо грязью.

- Вот это ловко! - сказала королевна. - Я бы этого не сумела сделать, но теперь выучусь!

Так и стал Ганс Чурбан королем, женился, надел корону и сел на трон.

Мы узнали все это из газеты, которую издает муниципальный совет, а на нее не след полагаться.

Бабушка такая старенькая, лицо все в морщинах, волосы белые-белые, но глаза что твои звезды - такие светлые, красивые и ласковые! И каких только чудных историй не знает она! А платье на ней из толстой шелковой материи крупными цветами - так и шуршит! Бабушка много-много чего знает; она живет ведь на свете давным-давно, куда дольше папы и мамы - право! У бабушки есть псалтырь - толстая книга в переплете с серебряными застежками, и она часто читает ее. Между листами книги лежит сплюснутая высохшая роза. Она совсем не такая красивая, как те розы, что стоят у бабушки в стакане с водою, а бабушка все-таки ласковее всего улыбается именно этой розе и смотрит на нее со слезами на глазах. Отчего это бабушка так смотрит на высохшую розу? Знаешь?

Всякий раз как слезы бабушки падают на цветок, краски его вновь оживляются, он опять становится пышною розой, вся комната наполняется благоуханием, стены тают, как туман, и бабушка - в зеленом, залитом солнцем лесу! Сама бабушка уже не дряхлая старушка, а молодая, прелестная девушка с золотыми локонами и розовыми кругленькими щечками, которые поспорят с самими розами. Глаза же ее... Да, вот по милым, кротким глазам ее и можно узнать! Рядом с ней сидит красивый, мужественный молодой человек. Он дает девушке розу, и она улыбается ему... Ну, бабушка так никогда не улыбается! Ах нет, вот и улыбается! Он уехал. Проносятся другие воспоминания, мелькает много образов; молодого человека больше нет, роза лежит в старой книге, а сама бабушка... сидит опять на своем кресле, такая же старенькая, и смотрит на высохшую розу.

Но вот бабушка умерла! Она сидела, как всегда, в своем кресле и рассказывала длинную-длинную, чудесную историю, а потом сказала:

- Ну, вот и конец! Теперь дайте мне отдохнуть; я устала и сосну немножко.

И она откинулась назад, вздохнула и заснула. Но дыхание ее становилось все тише и тише, а лицо стало таким спокойным и радостным, словно его освещало ясное солнышко! И вот сказали, что она умерла.

Бабушку завернули в белый саван и положили в черный гроб; она была такая красивая даже с закрытыми глазами! Все морщины исчезли, на устах застыла улыбка, серебряная седина внушала почтение. Нисколько и не страшно было взглянуть на мертвую - это была ведь та же милая, добрая бабушка! Псалтырь положили ей под голову - так она велела; роза осталась в книге. И вот бабушку похоронили.

На могиле ее, возле самой кладбищенской ограды, посадили розовый куст. Он был весь в цвету: над ним распевал соловей, а из церкви доносились чудные звуки органа и напевы тех самых псалмов, что были написаны в книге, на которой покоилась голова умершей. Луна стояла прямо над могилой, но тень усопшей никогда не появлялась. Любой ребенок мог бы преспокойно отправиться туда ночью и сорвать розу, просунув ручонку за решетку. Мертвые знают больше нас, живых; они знают, как бы мы испугались, если б вдруг увидели их перед собою. Мертвые лучше нас и потому не являются нам. Гроб зарыт в землю и внутри его тоже одна земля. Листы псалтыря стали прахом, роза, с которой было связано столько воспоминаний, - тоже. Но над могилой цветут новые розы, над ней поет соловей, к ней несутся звуки органа, и жива еще память о старой бабушке с милым, вечно юным взором! Взор не умирает никогда! И мы когда-нибудь узрим бабушку такою же юною и прекрасною, как тогда, когда она впервые прижала к устам свежую алую розу, которая теперь истлела в могиле

..И жило на свете племя Пингвинистых Пингвинов. Они любили, покушав, часами смотреть в синее и голубое Небо. Они смотрели в него, как будто видели запредельное, то, что находится за небом. Но некому было их спросить, что они там видели? Да не очень-то и жаль было, потому что Пингвинистые Пингвины были из, тех, из Молчаливых. Что они умели, спросите вы? Да самую малость - смотреть. И - Видеть. А еще они умели любить своих совсем не молчаливых Пингвиних.Ох, как они любили! Пингвины устраивали меж собою молчаливые соревнования: кто больше сможет любить свою Пингвиниху, смотря на нее обожающим взглядом. И они смотрели на них часами, забывая даже покушать, а этого, как вы знаете, Пингвины в общем-то никогда не забывали делать.Но! Они смотрели на них до боли в глазах, с наслаждением, смотрели также, как смотрели бы на Небо, и что они там видели? Ведь что-то они то видели, раз ТАК смотрели. Но некому было их спросить. Да они бы и не ответили, впрочем. А вокруг бескрайне по хозяйски расстилались три Цвета - Белый, Черный и Голубой. Они очень любили играть меж собою. Черный сливался с Голубым и получалось то, что Люди зовут Океаном. В него прыгают Пингвины, чтобы выжить, то есть за рыбкой, а иногда они прыгали за смертью, если подходил срок. Смерть всегда приплывала холодным и лысым Морским Львом…А вот Белый цвет тоже старался слиться, но у бедняги ничего не получалось. Он не мог от природы ни с кем слиться - он же цельный. Но Голубой любил Белого и приходил к нему на помощь. Они тогда тесно прижимались друг к другу и получался ..Голубой Лед. Искрящийся светом на Солнце. Пингвины катались по его твердой спинке, искренне веря, что они летают по Небу, ведь Голубой Лед имел тот же цвет..А Пингвинихи рассматривали в зеркальном отражении Льда свои пуговки-носики, любуясь длиной усиков и цветом маленьких глазиков. ..И вот так они жили. Глядя сначала в вечно Голубое, а потом, если долго всматриваться, в Черное небо цвета Бездонности - Цвета Тайны. Они знали тайну. Но молчали. И возникало ощущение, что и Пингивны те - тоже тайна. И мы об этом промолчим, узнав. Потому что быть может и к нам придет ощущение, что и мы, люди, тоже Божия тайна? И нам тогда придется научиться хоть иногда молчать, чтобы смотреть и любить и видеть что-то, чему нет и не может быть названия. Быть может, что-то, что цвета Бездонности..

"Жила -была доверчивая черная Пушистая Белка из породы доверчивых Белок. Сидела она обычно на елке, прыгала, грызла орехи. Орехи белка брала с Ладоней. Ладони, из племени Ладоней, всегда стучали по дереву Белки. Но Белка доверчивая, и не знала, кто постучал? Ладони бывали добрыми, теплыми и жалеющими. Но иногда приходили Ловцы Белок, но что дело было Белке до того, какие Ладони приходили стучать? Она же из племени доверчивых черных Пушистых Белок. А им нельзя не доверять, так сказали пушистые Тотемы Белок в старину..Вообще, так приятно было нашей Белке сидеть и качаться на Ладони теплой..Ну, иногда была такая опасность: рука могла схватить за красивую шкурку и бросить белку в темный мешок, а потом и в клетку. Но вы наверное, не знаете, что любая Белка из доверчивых всегда сбегала на свободу, так завещали им жить пушистые Тотемы..Белка сбегала, садилась на свою Ель, но ведь зима и голод, снег, хотя так приятно купаться в рассыпчатом снегу, но это так, к слову. Короче, сбежав, белка садилась на свою Ель и ждала, когда постучат по дереву Ладони..А вокруг - черный пушистый зимний еловый молчаливый Парк и снег, на котором был очень заметен Рыжий Заяц. О! Он всегда думал, какой он острожный и практичный, забывая что Рыжие Зайцы не белеют к зиме и очень заметны на снегу. Рыжий Заяц был другом Черной Белки, хотя был очень нудный , потому что был страшно умен и всегда поучал Белку, как жить, он был такой важный.Рыжий Заяц гордился тем, как ловко он умеет прятаться, заметать свои следы на снегу, но..он не знал, что из-за дерева всегда торчали его рыжие длинные уши, они слегка взмахивали, как крылья у гигантской лесной стрекозы, но ведь стрекозы зимой спят, правда? Ловец рыжих Зайцев знал, что это не стрекозы, он-то знал, что стрекозы - спят, а эт уши Рыжего Зайца, за которые он вытаскивал брыкающуюся, возмущенную, дергающуюся Рыжую тушку, и сажал в клетку..Но! Рыжий Заяц тоже всегда сбегал на свободу, так завещали рыжие Тотемы короткохвостых в старину…И приходил рыжий Заяц в еловый заснеженный парк, весь исхудавший, голодный, но…еще больше набравшийся жизненного опыта, как же не попадаться к Ловцам. Он съедал килограмм орехов, которые приносили Добрые Ладони Черным Пушистым Белкам, а потом сытенько покачиваясь в кресле-качалке, начинал поругивать своего друга - Белку, знаете за что? О! За ее излишнюю доверчивость к Теплым и Добрым ладоням…А Белка просто тихо улыбалась в свои серебристые усики. А что делать? Она любила своего друга Зайца. …И было им обоим очень счастливо..

Плюс Один очень дружил с плюсом Два. Вместе они гуляли по слегка подтаявшему снегу, по которому еще вчера прохаживался минус Три, вредный, зато умный. Плюс Один брал за руку Плюса Второго и шли они белыми весенними лужами, рассуждая и сплетничая о вредности минус Третьего, вечно их мокрые сугробы подмораживающего. А после него, хоть плачь, жаловался плюс Один, совсем не играется в снежки. И плюсы старались. Но снежки таяли в их влажноватых и мягких, освещенных солнцем руках, плюс Один и плюс Два недоуменно пожимали своими детскими плечиками и веселились вовсю, они обожали черный,, будто только что умытый асфальт и много-много подтаявших веселых луж.Но вредный и умный сидел в засаде и ждал, ждал своего часа.. Минус Три в одиночку всегда вредил плюсовской работе. Он не умел шутить. Плюс Один говорил другу, что вредный делает все назлдо, что он ужасный и злой. А на самом деле минус Три был очень добрый. Он любил людей и любил, чтобы у них были сухими ботинки, чтобы они не простывали, и любил на них чистые, не забрызганные грязью пальто. Он не умел так детски улыбаться да и вообще всегда ворчал. Минус Три любил во всем порядок, чтобы было много насыпано белого и пушистого снега, покрывающего ковром все пространство. И не любил, когда приходил жесткий и самонадеянный, крутой минус Десять, душа минуса Три начинала страдать за людей. и он вновь ворчал в одиночку. Крутой минус Десять быстро устраивал свои разборки, смотря, чтобы люди закрывали себя воротниками и шапками, не нравились ему открытые лица, могут заболеть люди. Говорили шепотом, что он терпеть не мог на женщинах косметики, поэтому многие женщиы всегда ходили с черными пятнами от размокшей туши на глазах. Но на самом деле минус Десять больше всего на свете любил …деревья. Деревья были его тайной слабостью, крутизна вся его пропадала сразу, когда минус Десять подтыкал корни снегом и подмораживал веточки инеем. Но никто не любил, когда приходил пират минус Тридцать, старый романтик, будучи мужественным сам, ценил только смелых и странных одиноких людей, знавших, что в такую морозную ночь, оказывается, светят самые яркие звезды.. Он любовался светом этих звезд вместе с немногими отважными и никогда не подмораживал им уши. Наоборот, старался унять ветер, устанавливая тишину. Старый ценитель прекрасного, он любил людей и прощал им их торопливость и согбенность, как будто, ссутулившись, можно укрыться от мороза…Вот такая истории…

Так назвали апостола и евангелиста Иоанна Богослова, день прославления которого Православная церковь отмечает 9 октября.
Апостол Иоанн родился в благочестивой семье рыбака Зеведея и Саломии.
Будучи 18-летним юношей, исполненный величайшим стремлением познать Истину, он стал преданнейшим учеником и другом Христа. Господь очень любил Иоанна. На Тайной Вечере святой апостол Иоанн возлежал у Господа на груди. Он неотступно следовал за Христом. Он сам был рядом с Господом во время крестных страданий Спасителя. Не в силах помочь Ему, Иоанн мог только выразить свое прискорбие взглядом, словом, сострадательным проявлением чувств. За свою преданность и решение, что бы ни случилось, облегчить страдания Христовы своим присутствием - Иоанн был награжден Учителем: перед смертным вздохом господь обратился к Матери: "Жено! Се сын Твой" и к нему: "Се Матерь твоя" (Ин. 19, 26-27). С того времени апостол Иоанн взял Пречистую Деву Марию в свой дом и служил Ей до самого Ее преславного Успения.
После Успения Богородицы апостол Иоанн отправился с учеником своим Прохором на проповедь Евангелия в страны Малой Азии. За проповедование Христа святой апостол подвергся гонениям, жестоким мучениям, но Господь сохранил его невредимым. Император Домициан сослал его на остров Патмос, где святой удостоился великого Откровения о судьбах Церкви, которое изложил в Апокалипсисе. После смерти императора апостол Иоанн возвратился в свой город Эфес. И здесь он написал по внушению Духа Святого Евангелие. Он единственный из 12 апостолов сподобился мирной кончины. Когда ему исполнилось более 100 лет, он вышел с учениками из города и велел выкопать для себя крестообразную могилу. Преподав ученикам наставления и простившись с ними, апостол Иоанн лег в могилу и повелел покрыть ее землей. Ученики, обливаясь слезами, исполнили его повеление. Жители Эфеса, узнав о случившемся, на следующий день раскопали могилу, но она оказалась пустой.

---

СПРАШИВАЮТ ДЕТИ:

- Почему святого апостола Иоанна называют "апостолом любви" и "Богословом"?

"Апостолом любви" называют потому, что он проповедовал современную христианскую любовь. Когда у него не стало сил ходить, его приносили ученики на руках на собрания верующих. Когда же и говорить ему стало трудно, он все время повторял только: "Дети мои! Любите друг друга!"
Удивляясь этому, ученики спросили его:
- Зачем ты, учитель, повторяешь одни и те же слова?
- Слова эти - заповедь Спасителя, - отвечал Иоанн, - и эта заповедь содержит весь закон.
"Богословом" он именуется за то, что написанные им Евангелия и послания отличаются возвышенностью, проникновением в тайны бытия и истории, раскрывающие сколько возможно воспринять мыслями, божественное сияние Святой Троицы. В иконописи же за ним утвердился символ орла, ибо мыслями своими он возносился выше облаков, к самому престолу Господню.

- Какие интересные события из жизни апостола и евангелиста Иоанна сохранились до наших дней?

Значительная часть жизни святого Иоанна Богослова известна нам из Священного Писания. О судьбе апостола повествует его ученик Прохор, постоянный спутник и помощник во всех делах и странствиях. Так, по пути к берегам Малой Азии, куда направлялись Иоанн с Прохором на проповедь, корабль их был разбит бурею, и все спаслись, кроме Иоанна Богослова. Его носило в водной пустыне, по промыслу Божиему, сорок дней, пока не был выброшен на берег к ногам горюющего по нем Прохора.
Отправившись в город, они нанялись на работу в общественную баню, владелицей которой была злая и грубая женщина, по имени Романа. По языческому обычаю, в основание этой бани были закопаны живыми юноша и девушка. С тех пор в ней жил бес и каждый год кого-нибудь удавливал. В тот год удавлен был отрок, по имени Домн. Отец его не вынес смерти сына и от горя скончался. Романа, по злобе своей, во всем обвинила Иоанна, который работал истопником. Она стала нещадно бить апостола, кричать, что юноша скончался от угара, и в итоге заявила, что если Иоанн не воскресит Домна, то умрет сам. Неописуемым был ужас Романы, когда Иоанн, помолившись, воскресил не только юношу, но и его отца. Затем он именем Христа связал беса и изгнал его из города. Это чудо настолько потрясло Роману и жителей Эфеса, что многие горожане сразу же обратились ко Христу.

Св. Фекла родилась в Иконии в семье знатных и богатых родителей. Услышав в 18 лет проповедь апостола Павла о Спасителе, она всем сердцем возлюбила Христа. Фекла отказалась выйти замуж и решила посвятить жизнь служению Богу. Мать Феклы воспротивилась намерению дочери, а жених девушки донес правителю города на апостола Павла. Правитель заключил апостола в темницу. Ночью Фекла проникла в темницу и три дня сидела у ног Павла, внимая его отеческим наставлениям. Суд приговорил апостола к изгнанию из города, для Феклы ее разгневанная мать потребовала смерти. Мученица бесстрашно взошла на костер. В этот момент ей явился Спаситель и благословил на предстоящий подвиг. Пламя высоко взвилось, ореолом окружило святую, но так и не коснулось ее. Внезапно грянул гром, и сильный ливень погасил костер. Мучители в страхе разбежались. Св. Фекла покинула Иконию и разыскала апостола Павла. Вместе с ним она прошла с проповедью Евангелия до Антиохии. Святая отошла в вечность в 90-летнем возрасте в Селевкии Исаврийской.

Солнце взошло и через открытое окно заглянуло в комнату. Его лучи забегали по лицу Алеши и разбудили его. Он встал, быстро оделся и выбежал во двор умываться. Холодная вода из колодца быстро прогнала остатки дремы. По дорожке к калитке шла бабушка Неонила, торопясь к обедне. "Бабушка, бабушка!" - радостно закричал Алеша, подбегая к ней и обнимая ее. Перекрестив внука, бабушка сказала: "Алеша, я пошла на службу в церковь, скоро приду, а ты оставайся со своим Ангелом-хранителем". Бабушка ушла в церковь, и тут только Алеша сообразил, что не успел спросить у бабушки, где же этот Ангел, который должен с ним остаться? Оглянувшись вокруг и увидев, что рядом никого нет, он подумал, что Ангел, наверно, хочет поиграть с ним в прятки, и пошел искать его.
Где бы он мог быть? Проходя мимо умывальника, Алеша заметил, что большой черный жук барахтается в воде и никак не может выбраться. "Как же ты попал сюда?" - подумал Алеша, подставляя жуку широкую, похожую на мост щепку. Взобравшись на нее, жук отряхнулся от воды, расправил крылья и, благодарно жужжа, полетел к лесу. Алеша помахал ему вслед и отправился дальше. Ангела нигде не было видно. Проходя мимо кустов смородины, Алеша услышал жалобное и тихое мяуканье. Заглянув под куст, мальчик увидел соседского котенка Барсика. "Маленький потерялся, наверно, и дороги домой не нашел, - подумал Алеша. - Как же ты один всю ночь в темноте просидел?" Он взял котенка на руки и побежал к соседскому дому. Войдя во двор, Алеша увидел на крыльце миску с молоком и посадил рядом с ней Барсика.
- Ешь, Барсик! - Алеша погладил котенка, и тот благодарно замурлыкал.
А где же Ангел? Алеша направился к своему дому. Подойдя к калитке, он увидел двух маленьких птичек, которые вились и щебетали у корней большого дерева. Подойдя поближе, Алеша увидел совсем маленького птенца, выпавшего из гнезда. Птицы-родители с тревожным щебетом метались над своим птенцом, не зная, как ему помочь. Алеша посмотрел вверх и подумал: "Какое высокое дерево! Пожалуй, эта задача будет потруднее, чем вытащить из воды жука и отнести домой соседского котенка". Перекрестился Алеша, посадил птенца за пазуху и со словами: "Господи, благослови!" осторожно полез вверх. Лезть было трудно, птенец за пазухой изредка бился и пощипывал Алешу своим клювом. "Подожди, не мешай", - шептал мальчик, осторожно переставляя ноги. Ну, вот и гнездо. Еще миг, и птенец сидит на своем месте, а счастливые родители с радостным щебетом кружат вокруг гнезда.
- Что ты там делаешь на дереве? - вдруг слышит Алеша вопрос и видит, что под деревом стоит бабушка Неонила и смотрит на него.
- Бабушка, бабушка, здесь птенец упал! - Алеша, как мог, быстро слез с дерева и подбежал к бабушке. - Где же он?
- Кто - он? - спрашивает бабушка.
- Да Ангел, с которым ты меня оставила!
Бабушка улыбнулась и присела на лавочку возле калитки.
- Садись, Алеша! Слушай.
"Давным-давно жил на свете преподобный Агафон. Жил он в уединении и приходил в город только за тем, чтобы продать свое рукоделие и купить хлеба. Однажды, придя в город, он увидел на площади больного, оставленного всеми. Почувствовав глубокое сострадание к нему, он на деньги, полученные от продажи рукоделия, нанял хижину и стал ухаживать за больным, пока тот не поправился, а затем, радуясь сделанному добру, возвратился к себе в пустыню".
- Вот так, Алеша, - сказала бабушка, прижав к себе внука и целуя его в лоб, - сострадание к страждущим и желание помочь слабым делает человека подобным Ангелу.

У одного мужика была большая собака. Стала она стара и уже не могла сторожить хозяйское добро. Не захотелось мужику кормить даром собаку. Поехал он с нею на лодке и взял с собою веревку да камень. Отъехал подальше от берега, стал камень на веревку привязывать. Смотрит на него собака умными глазами, будто понимает, что затевает ее хозяин. Привязал мужик камень на шею собаки, встал и сбросил собаку в воду. Собака исчезла; но при этом лодка сильно наклонилась на бок, мужик не удержался, и сам упал в воду. Захлестнула его волна, совсем было тонуть стал. Вдруг чувствует: кто-то тащит его. А это его собака: камень у нее отвязался, и она бросилась спасать хозяина. Схватила зубами за рубаху, выплыла с ним к берегу и растянулась чуть живая. Заплакал мужик, обнял собаку, и стало ему стыдно и больно. До самой смерти кормил и холил он верного своего друга.

Пришла весна красна. Прилетели из-за моря ласточки и начали витть гнезда по селам и деревням. Все радовались желанным гостьям - благовестницам весны.

Пара ласточек свила себе гнездо под крышею дома одного крестьянина. Как усердно хлопотали птички, пока строили свой домик!

И вот уже в гнездышке вылупились и запищали птенчики...

Есть на свете люди хорошие, но немало и злых.

Один шаловливый мальчик, по имени Ванюша, поспорил с товарищами, что камнем собьет ласточкино гнездо.

Спорившие никак не ожидали, что их товарищу действительно удастся попасть в гнездо, так высоко оно было. Но Ванюша прицелился, швырнул камнем, и - гнездо упало. Голенькие птенчики вывалились и убились.

Велико было горе ласточек. Как жалобно они щебетали, когда не нашли под кровлею своих детушек. Летая из стороны в сторону над головами мальчиков, безутешные птички словно выговаривали:

- Дети! Зачем вы так жестоко поступили с нами? Зачем отняли у нас радость и утешение? Бог вам судья!

Мальчикам до слез стало жалко ласточек. Ванюша вместе с другими старался отогреть мертвых птенчиков, но, увы! Было поздно, беды не исправишь. Минута безумья - раскаянья на целый век!

 

Прошло время. Ваня вырос, женился; из трех его детей один еще качался в колыбели. Стали отцами и оба его товарища. Давно забыты были детские шалости, забыта была и история с ласточками. Но никогда уже с тех пор ласточки не вили гнезд у их домах.

В тот год стояло жаркое, сухое лето. Как-то в полночь загорелся дом Ивана. Иван выбежал в одной рубахе, не успев вынести из дома ребенка, оставленного в колыбели. Огонь быстро перекинулся и на соседние дома товарищей его детства. Все трое очутились без крова.

Сидят несчастные погорельцы на пепелище, горюют, плачут; особенно убивается Иван о ребенке своем.

- За что, Господи, Ты так наказал меня? Чем я Тебя прогневал?

В это время откуда-то появились над пепелищем ласточки. Они закружились прямо над головами Ивана и его товарищей.

Вспомнил тогда Иван разоренное им когда-то гнездо, убитых птенчиков и безутешное горе ласточек. Взглянул он на своих деток и еще больше залился слезами!

В одном городе жил купец. Как-то собрался он в другой город, чтобы получить там большие деньги. Была у купца любимая лошадь, на которой он всегда по делам ездил. Вот получил купец деньги и поехал обратно домой. Случилось проезжать ему лесом; там и напали на него разбойники. Плохо пришлось бы купцу, да, спасибо, лошадь выручила: вырвалась она от разбойников и поскакала с хозяином во весь опор домой. Пообещал хозяин на радостях, что никогда не забудет этой услуги: будет до самой смерти кормить и холить лошадь.

Хозяина-то лошадь спасла, да себя, видно, скорым бегом повредила. Стала она хромать, да еще вдобавок ослепла. Но слепая и хромая лошадь была уже не нужна купцу, велел он сначала ее поменьше кормить, а потом и малого корма пожалел, велел лошадь на улицу выгнать и ворота затворить. А дело было зимой…

Долго, опустив голову, стояла лошадь у ворот и ждала, что ее обратно впустят. Настала ночь, лошадь продрогла, оголодала, а все от ворот не отходила. Потом поняла, что ей тут ничего не дождаться, и побрела по улице. Слепая лошадь шла, вытянув шею, обнюхивала землю и стены и искала губами корма - травы или клочка сена. Но бедняжка ничего не находила - везде лежал снег. Так добрела она до площади, на которой стоял столб с колоколом. А в том городе с давних пор существовал такой обычай, что всякий, с кем случалась беда и кому нужна была помощь, приходил и звонил в колокол. На звон собирались на площади жители и старшины города и разбирали: в чем дело?

Лошадь добралась до столба, поймала зубами веревку от колокола и стала от голода ее жевать. Лошадь дергала веревку, а колокол звонил. По всему городу пошел громкий и протяжный звон. Пришли на площадь жители и видят: стоит лошадь и звонит в колокол. Кто-то из пришедших сказал: "Это купца лошадь, видно, с ней беда случилась". Послали городские старшины за хозяином. Пришел купец на площадь. А на ней уже много народу собралось, чтобы своими глазами увидеть, как лошадь на хозяина жалуется. Стыдно стало купцу за свой поступок. Поклонился он людям, собравшимся на площади по зову колокола, и повинился:

- Простите меня, люди добрые, обещал я кормить и холить лошадь, что спасла мне жизнь, а сам поступил с ней жестоко: слепую и хромую прогнал со двора на голодную смерть. Спасибо, что вразумила она меня.

Привел купец лошадь к себе домой и стал заботиться о ней, как когда-то и обещал. А жители того города, чтобы все люди чаще вспоминали о том, что Бог велит и к животным быть милостивыми, вырезали на камне картину, как слепая лошадь звонит в колокол, а над картиной начертали слова из Писания: "Праведный имеет сожаление к жизни скота своего, - сердце же нечестивых жестоко" (Притч. 12,10).

Стоит до сих пор на площади города этот камень - в поучение людям.

Один языческий царь приказал привести к себе христианского епископа и потребовал от него, чтобы тот отрекся от своей веры и принес жертву идолам.

- Государь, этого я не сделаю, - твердо ответил епископ.

- Как! - вскричал разневанный царь. - Разве ты не знаешь, что твоя жизнь в моих руках? Одно мгновение - и ты будешь казнен.

- Это я знаю, - отвечал епископ, - но представь себе, Государь, что один из твоих верных слуг оказался в руках врагов. Они всячески старались побудить его к измене тебе, но он остался непоколебим. Тогда враги избили его, сняли с него одежду и прогнали от себя. Скажи мне, когда он придет к тебе, не дашь ли ты ему лучшие из одежд, не вознаградишь ли его особою честью и славой?

- Конечно, так - отвечал царь, - но причем здесь это?

Благочестивый епископ объяснил ему:

- Государь! Ты можешь снять с меня одежду - мое тело, но Господь мой облечет меня в новую - лучшую. Скажи, могу ли я так дорожить временною одеждою, чтобы отдать за нее мою верность?

Устыдившись, царь произнес:

- Иди! За твою верность твоему Господу я дарю тебе жизнь.

Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня. Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой е мордой - и весь взъерошенный, искаж нный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
Он ринулся спасать, он заслонил собою сво детище но вс его маленькое тельце трепетало от ужаса, голос одичал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И вс -таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.
Мой Трезор остановился, попятился Видно, и он признал эту силу.
Я поспешил отозвать смущ нного пса - и удалился, благоговея.
Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой героической птицей, перед любовным е порывом.
Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.