О поцелуй, божественный подарок,
Кто изобрел тебя - великим был.
Будь холоден, жесток, печален, жарок, -
Любви не знал, кто про тебя забыл!
Но слаще всех минут в сей жизни краткой
Твой поцелуй, похищенный украдкой.

Кем ты была: Дездемоной, Розиной,
Когда ты в зал блистающий вошла?
А я стоял за мраморной корзиной,
Не смея глаз свести с того чела.
Казалось, музыка с уст сладких не слетела!
Улыбкой, поступью ты молча пела.

Была ль та песня о печальной иве,
Туманной Англии глухой ручей,
Иль ты письмо писала Альмавиве,
От опекунских скрытая очей?
Какие небеса ты отражала?
Но в сердце мне любви вонзилось жало.

Все вдруг померкло, люстр блестящих свечи,
Дымясь, угасли пред твоим лицом,
Красавиц гордых мраморные плечи
Затменным отодвинулись кольцом.
И вся толпа, вздыхая, замолчала,
Моей любви приветствуя начало.

Михаил Кузьмин


Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
и не прогулки при луне.
Все будет: слякоть и пороша.
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
а песню не легко сложить.

С.Щипачев
Еще, еще одно лобзанье!
Как в знойный день прохлада струй,
Как мотыльку цветка дыханье,
Мне сладок милой поцелуй.
Мне сладок твой невинный лепет
И свежих уст летучий трепет,
Очей потупленных роса
И упоения зарница...
Всё, всё, души моей царица,—
В тебе и прелесть, и краса!
Какой отрадой повевает
С твоих кудрей, с твоих ланит!
Дыханье — негою поит,
От взора — сотом сердце тает,
И быстро молния любви
Течет, кипит в моей крови.
. . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда ж твой легкий стан объемлю,
Я, мнится, покидаю землю...
Оковы праха отреша,
Орлом ширяется душа!
Но целый мир светлеет раем,
Когда, восторженные, мы
Уста и чувства, и умы
В одно лобзание сливаем!
О, друг мой, если б в этот миг,
Неизъяснимый, невозвратный,
Далекий горестей земных,
Дней наших факел благодатный
Погас в пучине светлых струй
И пал за нами смертный полог,—
Чтоб был последний поцелуй,
Как небо, чист, как вечность, долог.

Александр Бестужев

Я помню первый поцелуй,
Полночной птицы посвист дальный,
Стыдливый шепот сонных струй
И взор твой нежный и печальный.

Мы шли неведомо куда,
Сойдясь несмелыми руками.
Ты тихо мне шепнула "да",
И губ коснулся я губами.

С небес холодная луна
На нас задумчиво смотрела,
Был воздух тих и ночь черна,
И сердце сладостно горело.

Ляшенко С. В.

Когда, заботами иль злобой дня волнуем,
На твой горячий поцелуй
Не отвечаю я таким же поцелуем,-
Не упрекай и не ревнуй!

Любовь моя давно чужда мечты веселой,
Не грезит, но зато не спит,
От нужд и зол тебя спасая, как тяжелый,
Ударами избитый щит.

Не изменю тебе, как старая кольчуга
На старой рыцарской груди;
В дни беспрерывных битв она вернее друга,
Но от нее тепла не жди!

Не изменю тебе; но если ты изменишь
И, оклеветанная вновь,
Поймешь, как трудно жить, ты вспомнишь,
ты оценишь
Мою холодную любовь.

Яков Полонский
Крепки объятья... сладки поцелуи...
Их зной палит - пересыхают губы...
Ты - моя радость, маленькое чудо...
Ловлю источника живительные струи
И твое имя жаром выдыхаю...

Приподнята Любовью,.. у-ле-та-ю...
Твой нежный шепот - слов прикосновенье,
Как ветерка по коже дуновенье,
И на груди твоей я засыпаю...
Дыханье легкое...
Остановись, мгновенье.

Людмила Туманова

Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует мое воображенье:
И в шуме дня и в тишине ночной
Я чувствую его напечатленье!
Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой —
Мне снишься ты, мне снится наслажденье!
Обман исчез, нет счастья! и со мной
Одна любовь, одно изнеможенье.

Евгений Баратынский


Я спросил сегодня у менялы,
Что дает за полтумана по рублю,
Как сказать мне для прекрасной Лалы
По-персидски нежное «люблю»?

Я спросил сегодня у менялы
Легче ветра, тише Ванских струй,
Как назвать мне для прекрасной Лалы
Слово ласковое «поцелуй»?

И еще спросил я у менялы,
В сердце робость глубже притая,
Как сказать мне для прекрасной Лалы,
Как сказать ей, что она «моя»?

И ответил мне меняла кратко:
О любви в словах не говорят,
О любви вздыхают лишь украдкой,
Да глаза, как яхонты, горят...

Поцелуй названья не имеет,
Поцелуй не надпись на гробах.
Красной розой поцелуи веют,
Лепестками тая на губах.

От любви не требуют поруки,
С нею знают радость и беду.
«Ты — моя» сказать лишь могут руки,
Что срывали черную чадру.

Сергей Есенин

Мне сладких обманов романа не надо,
Прочь вымысел! Тщетно души не волнуй!
О, дайте мне луч упоенного взгляда
И первый стыдливый любви поцелуй!

Поэт, воспевающий рощу и поле!
Спеши, - вдохновенье свое уврачуй!
Стихи твои хлынут потоком на воле,
Лишь вкусишь ты первый любви поцелуй!

Не бойся, что Феб отвратит свои взоры,
О помощи муз не жалей, не тоскуй.
Что Феб музагет! что парнасские хоры!
Заменит их первый любви поцелуй!

Не надо мне мертвых созданий искусства!
О, свет лицемерный, кляни и ликуй!
Я жду вдохновенья, где вырвалось чувство,
Где слышится первый любви поцелуй!

Созданья мечты, где пастушки тоскуют,
Где дремлют стада у задумчивых струй,
Быть может, пленят, но души не взволнуют, -
Дороже мне первый любви поцелуй!

О, кто говорит: человек, искупая
Грех праотца, вечно рыдай и горюй!
Нет! цел уголок недоступного рая:
Он там, где есть первый любви поцелуй!

Пусть старость мне кровь беспощадно остудит,
Ты, память былого, мне сердце чаруй!
И лучшим сокровищем памяти будет -
Он - первый стыдливый любви поцелуй!

Дж.Г.Байрон

Здесь, в гостиной полутемной,
Под навесом кисеи
Так заманчивы и скромны
Поцелуи без любви.

Это - камень в пенном море,
Голый камень на волнах,
Над которым светят зори
В лучезарных небесах.

Это - спящая принцесса,
С ожиданьем на лице,
Посреди глухого леса
В очарованном дворце.

Это - маленькая фея,
Что на утренней заре,
В свете солнечном бледнея,
Тонет в топком янтаре.

Здесь, в гостиной полутемной,
Белы складки кисеи,
И так чисты, и так скромны
Поцелуи без любви.

В.Брюсов

"...Знаешь ли ты, откуда проистекает наша истинная власть? Из поцелуя, только из поцелуя! Если мы умеем протянуть и отдать наши губы, мы можем стать царицами.
Поцелуй, правда, только предисловие, но предисловие очаровательное, более восхитительное, чем само произведение; предисловие это перечитывают беспрестанно, тогда как нельзя же вечно... перечитывать книгу.
Да, встреча уст — это самое совершенное, самое божественное ощущение, доступное людям, последний, наивысший предел счастья.
В поцелуе, только в поцелуе нам чудится порою это неосуществимое единение душ, к которому мы стремимся, это слияние изнемогающих сердец.
Помнишь ли ты стихи Сюлли-Прюдома:

Напрасен наших ласк тоскующий порыв:
То бедная любовь пытается бесплодно
Слить две души в одну, тела в объятьях слив.

Только одна ласка дает это глубокое, невыразимое ощущение двух существ, сливающихся воедино: поцелуй. Все исступление полного обладания не стоит этого трепещущего сближения уст, этого первого прикосновения, влажного и свежего, не стоит этого неподвижного слияния уст с устами — головокружительного и долгого-долгого.
Так вот, моя крошка: поцелуй — самое могучее наше оружие, но бойся притупить его. Ценность его относительна, чисто условна, не забывай этого. Она беспрестанно изменяется сообразно обстоятельствам, мгновенному настроению, чувству ожидания и восхищения, которые испытывает душа..."

Ги де Мопассан "Поцелуй"








И рассудок, и сердце, и память губя,
Я недаром так жарко целую тебя -
Я целую тебя и за ту, перед кем
Я таил мои страсти - был робок и нем,
И за ту, что меня обожгла без огня,
И смеялась, и долго терзала меня.
И за ту, чья любовь мне была бы щитом,
Да, убитая, спит под могильным крестом.
Все, что в сердце моем загоралось для них,
Догорая, пусть гаснет в объятьях твоих.

Яков Полонский

Очень люблю стихи Игоря Северянина, а посему, решила опубликовать, вот эти, найденные мной в инете , отрывки из статьи о нём....



Царственный паяц: легенда заката

«Я – царь страны несуществующей,
Страны, где имени мне нет…»
(Игорь-Северянин)

С Игорем Северяниным связано много ошибок и расхожих штампов. Это касается даже фамилии и псевдонима поэта. В большинстве изданий мы читаем: Игорь Васильевич ЛОтарев, хотя, на самом деле – Лотарёв. А псевдоним, на котором остановился двадцатилетний поэт в начале 1908г. (возможно, под влиянием стиха К.М. Фофанова, где он был назван «северянином») – Игорь-Северянин (через дефис!). [Мелочь? А вот попробуйте просклонять: «стихи (чьи?) Игорь-Северянина». - А.З.] Именно так подписывался сам автор. Поэтому именовать его дальше «Игорь Северянин» или даже просто «Северянин» мы позволим себе только в силу установившейся традиции.

Однако наибольшие недоразумения связаны с литературным обликом поэта, особенно – в годы его наивысшей славы. Обычно Северянина характеризуют как городского, салонного забавника, ироничного декадента, упражнявшегося в изобретении мудрёных слов и в мягком эпатировании публики. Декларированный им «эгофутуризм» свёлся к словотворчеству, к технико-модерновому антуражу, самолюбованию и, изредка, – к подчёрнуто-пикантным темам.
Формально такой взгляд близок к истине, но чем объяснить невероятную популярность поэта в предреволюционные годы? Исследованию этого вопроса и посвящена данная статья.

- - - -

Итак, перенесёмся в 1912 год – год начала действительно всероссийской славы Игоря Северянина. Зал полон: дамы, гимназисты, чиновники… Бутоньерки, вуали… Предвкушение чего-то экстравагантного.
Но первое впечатление от выступления – недоумение. Длинное, «лошадиное» лицо, растрёпанная гривка жёстких волос, неожиданный в петербуржце провинциально-театральный выговор вызывают смешки.
А фривольная интонация?! А «выдуманные» слова? –

Чаруйный вечер! полёт жуира!
Глаза и струны бурлят огнём…
Как своенравно покорна лира! –
Я аполлОнен! я полонён.

В пурпурном небе – экстаз агоний…
О, дева! киньте цветок на бис!
Возможна ль муза златоиконней?! –
Ах, оцените же мой каприз!

Поэт декламирует наизусть, чаще – презрительно глядя мимо публики, – скорее поёт речитативом, манерно заменяя «е» на «э» («небрэжно», «блэск», «смирэнный»…), жеманно, «в нос» произнося «ё» и подчёркивая окончания мужских рифм:

В эйфорический час предзакатной истомы –
В час гротэска теней, опьянённых бордо –
Королевски-небрежно спускаюсь из дома,
Офанфарен экскортной клаксонью ландо.

Грёзно медлит светило, душой одиноча…
Что за блеск – арлекинить чуть-чуть дураком! –
Бархат чёрного шлейфа флиртующей Ночи
Прожигает, лобзая, смиренный дракон.

Мне улыбно-светло – так и хочется плакать:
Слышу в гневе мотора гармонию сфер.
Аве, ангел, отвергший небесную благость! –
Недоступный поэзоэкстазу шоффэр.

Мистерийный концерт пиццикатят цикады,
Мессмерично-астрально восторжит Луна;
Я плыву! – аргонавтом легенды заката, –
Я лечу в облака золотого руна…

«Пение» поэта гипнотизирует. Слушатели проникаются мелодией стиха, прозрачной лёгкостью новых словоформ, и в конце уже взрываются единодушными овациями:

Серебристое лето у холодного моря
Орхидэи закатов заплетало в венок.
Вы смеялись, как флейта. Я кокетил, миноря,
Амуретным легато: «Ах, как я одинок!..».

Вы играли простушку ироньезно-корректно, –
А зрачки под вуалью так просили любви...
Я мурлыкал на ушко о тропинках Сорренто,
О петит-этуалью озарённой la vie.

Нас окутал порфирой сам божественный Август;
Догорали руины омятеженных туч,
Заливала полмира аргентинная тангость,
Исступлённо рубиня феерический луч.

Вы эффектно скучали на террасе отэля,
Истеричащих чаек изучая в лорнет. –
Пели скрипки печали голосами Офелий,
Был изменчиво-чарен остывающий свет…

Мы расстались наутро у «Испано-Сюизы».
Без надежды и злобы, в огнезарном бреду
Я погибельно-утло, именинно-сюрпризно, –
Сам не знаю – чего бы?! – растревоженно жду.

«…» Закат... «Оранжевый закат! ты мой давнишний друг»… Нет, сам поэт чаще отождествляет себя с рассветом (или полднем), с весной, возрождением. Но «вечерние» нотки ненароком пробиваются среди мажорнейших (или «грёзных» – любил Северянин это словцо!) строк:

Я играю, ликую, смеюсь, –
Неужели когда-то смирюсь?
Неужели заставят года?!
– Никогда, никогда! Никогда?..

Или:

Мистериозно, светло и веще –
Как зов кукушки в лесной глуши –
В лелейном утре свирелит вечер,
Тревожа грёзный извив души.

Похоже, бравада, восторженная экзальтация – только маска: «Пылай восторгом, ретивое: / Ведь даже в счастьи скорбен я!» – признаётся поэт. Но эта маска и стала его расхожим образом.

«…» Итак, является ли Северянин «декадентом», «упадочным» поэтом? Нет, и ещё раз нет! Хотя…
В музыке есть термин «каданс» (от итал. Cadenza – «падение»): аккорды, эффектно завершающие произведение или его раздел. В этом смысле творчество молодого Северянина можно назвать, на французский манер, «де-кадансом» – как эффектное, несколько аффектированное и бравурное, завершение основной поэтической струи, «мелодии», старой России. После – тишина.
Правда, в этой тишине зазвучали новые темы, новые мелодии, зародившиеся в недрах других ветвей поэзии – но это уже было искусство совсем другой страны, другого времени, другого социального класса, попытавшееся в запале боя «скинуть с парохода истории» всяких там Пушкиных...
Здесь – корни ностальгии многих представителей эмиграции по «эпохе Северянина», истоки с годами всё более искажённых отблесков его поэзии. Но ещё сильнее с его именем связана тоска по изящному, необременительному, бездумному существованию, – тоска по легенде о «бывшей» жизни. «Ловите женщин, теряйте мысли… /// И будет счастье в удобном смысле!..» – ах, как сурово негодовал Лев Николаевич! Или, в контрастно-вызывающем:

Лено-сплинны дэнди-позы
Гривуазливых персон,
Элегантят грациозы,
Легковействует гарсон…

Мысли, мысли!.. – сиры, босы,
Вечер крылья распростёр…
– К чёрту «вечные вопросы»! –
Пью фиалковый ликёр.

– почему-то «фиалковый ликёр» запомнился обывателю больше, чем желчная издёвка стиха.

«…» Тайна Северянина в том, что он – вовсе не «зачинатель», а «завершитель». Парадоксально, но, будучи «футуристом» по самоназванию, реально он ассоциируется с последней вспышкой дореволюционной поэтической традиции.
Фигура поэта выглядела тем грандиознее, чем ближе к горизонту клонилось освещавшее её закатное солнце эпохи. Когда отбрасываемая тень ушла в бесконечность, эпоха кончилась. Зрители поаплодировали (27.02.1918 – «да здравствует король поэтов!!!») и разошлись.
А творец остался в холодной ночи, наедине с собственной «будуарной» легендой, постепенно обретая новый, совсем иной облик – строже, лиричнее и грустнее. Исчезли королевы и кареты, осталась неброская природа, усталая ирония и – ожидание:

Мы жили – нЕ-жили, пожалуй, слишком долго,
Удобно-тусклой верою греша;
Огимни, вечер, сокровение восторга –
Да встрепенётся спящая душа!

Услышим заповедь беззвучного бельканто,
Омоет светопадом красота, –
Возьмёмся за руки у алтаря заката,
И тихо скрипнут царские врата…

А может, этот облик и не был новым, – просто поэт вернулся к своей сути, стряхнув конъюнктурную мишуру.

Но это было позже. А пока в стихах раз за разом, настойчиво повторяется образ: «за струнной изгородью лиры». Не герой – сам автор отгораживается творчеством от реальности, все более апоэтичной: «За струнной изгородью лиры / Провозглашаюсь королем».
Почти донкихотствуя, поэт живёт в вымышленном, «эстетном» мире: его дешёвая квартирка с номером 13 – дворец, где он – объявляя в газете! – устанавливает расписание приёмных дней и журфиксов, приходящая прачка – мажордом, а трамвай – «комфортабельное ландо». Расхожая легенда о жуирующем светском льве была сотворена им же самим:

Бульвар бомонден, бомонд бульварен,
Ночеет вечер богемных снов.
Ликуйте, дамы, – поэт в ударе! –
Я донжуанен и казанОв.

Вбушуйте, толпы, в моё палаццо!
Сверкай, электро! закаты – чушь:
Давайте феить, любить, смеяться!
Маэстро, жарче бравурьте туш!

Впрочем, хотя в манифесте эгофутуризма был пункт: «Мысль до безумия: безумие индивидуально», Игорь-Северянин не реализовывал его столь буквально, как, например, его соратник Константин Олимпов (сын К.Фофанова). Причуды оставались в рамках экстравагантной игры «на читателя».
Вальмар Адамс вспоминает, что свои наиболее «эстетские» творения Северянин открыто называл (в 20-е гг.) «стихами для дураков». Поэт исполнял то, что от него ожидала «почтеннейшая публика»: «делал ей красиво» (и «… эпатажно»), в душе насмехаясь над вкусами экзальтированной толпы. Да, это была буффонада, но какая неподражаемая буффонада! Воистину – «царственный паяц»…
Однако –

Я – не игрушка для толпы,
Не шут офраченных ничтожеств!
Да, вам пою, – пою! – И что же?
О, люди! как же вы тупЫ… –
Я – ветер, что не петь не может!

– восклицает он в раздражении: поэт никому не прислуживает, даруя толпе сокровища своего гения.

И позже, и в молодости доминантой поведения Игоря Северянина была демонстративная, всепобеждающая самоуверенность. В своей гениальности он не разрешал усомниться ни другим, ни себе. Претензии его героя – владетельно-космические:

Мой царский жест – эфирным бОнзам:
Да канет гонг заката в тень!
Я вознесён над падшим Солнцем,
Чтоб вечить беззаконный день.

ВнемлИте, бездари, светилу!
Моё ярмо рабам легко:
Встречать орлящего Аттилу
Несите лавр и молоко.

Ловлю лениво в небе звёзды,
Кручу кометы, как пращу…
Ко мне в шатёр вселенски-грёзный
Придите, братья! – всех прощу.

«…» Многие произведения названы «филармонически» – «ноктюрн», «увертюра», «прелюд», «интродукция»… Поэт подчёркивал в воспоминаниях любовь к «мелодической музыкальности», «склонность к мелодии» своих стихов, «оперные» истоки своей эстетики (говорят, и сам он неплохо пел). Манеру его исполнения можно назвать «мелодекламацией без музыки». А публика, недавно хихикавшая, уже восторгалась прихотливым «речитативом» знаменитости:

Я музыки хочу! – хочу проникновенно;
Капризно и легко шопенится закат.
Пускай же скрипачу огнём овеет вены, –
Дары мадам Клико желают эскапад!

Бальзам зари горчит опаловым туманом,
Аккордами мечты – имперственный каданс.
Прибив камейный щит на своде златотканом,
Сжигает Ночь мосты, соединяя нас.

И – странное противоречие: когда вспоминаем шансонье – современников Северянина, в памяти первым всплывает блистательный Александр Вертинский, – есть в его нервически-эстетном стиле нечто похожее (да и часть песен Вертинского – на стихи Северянина). Но сам поэт певца не любил, считал «пародией» на себя («Изобретя особый жанр кретинный, / Он смех низвел на степень смехоты»). Однако, не было ли это неосознанной неприязнью к «зеркалу», к cобственному образу? Сравните «В бананово-лимонном Сингапуре, в буре, / Когда поёт и плачет океан» [танго «Магнолия» – А.З.] Вертинского и:

Онеженный цветок – дитя салонных прерий –
Наивом чистоты так бархатно жесток…
О, как мне пробудить грезерящую пери –
Онеженный цветок?!

Гневеет хор теней, лучатся тучи-перья,
Закатная фиоль трагичит мой восторг. –
Ты – мой полёт, экстаз, ты – чудо! Ты – потеря…
Цветы желают глаз! – и весь – глаза теперь я,
Поэзных литургий вершитель и итог,
Хрустально, не дыша, – себе не веря! – верю
В онеженный цветок.

Да, конечно, одно – «в ритме танго», другое – «омодерненное» рондо… Но и там, и там – китч, ироничное жонглирование сентиментальными красивостями на самой-самой грани вульгарности.

«…» Может, поэт был одержим Музами, – этакий фанатик с мрачным огнём вдохновения в глазах? Вот ещё!.. Среди увлечений Северянина основные – рыбалка, лыжи, пешие прогулки, затем [?? ;) – А.З.] – женщины и выпивка (пил много, но не пьянел), потом – опера и чтение, и лишь после того – сочинительство.
Стихи давались ему легко: «как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом» – рассказывает Адамс. Что-что, а «экспромтить» Северянин обожал:

Владимир, брось ты это «кубо», –
Оно по мерке Бурлюку бы:
Что рост, что сзади, что в плечах…
Тебе роднее – каланча!

– вышучивал он комплекцию кубо-футуристов на пирушке в январе 1914г. Впрочем, на рефлекторное пародирование своих текстов Маяковским («Я верю, доблестный мой дед, / Что я в поэзии – асторик, / Как ты в "Астории" – поэт») по-детски обижался.

«…» Да, он стал, наконец, знаменит, достиг относительного внешнего благополучия, – легенда начала претворяться в жизнь. Но, чем кропотливее он перечисляет: «Мне первым написал Валерий, / … / И Гумилёв стоял у двери, …», тем меньше веришь в его торжество – чудится в этом, мелочно выделенном автором, слове «первым» глубоко спрятанное подозрение в легковесности пришедшей славы, уязвлённость годами непризнания. Вот для «Валерия» достаточно одного имени – и всем понятно, о ком речь!

«…» Неужели поэт не понимал несусветность своих «королев», «виконтесс», «пажей» и «ландо»?! Понимал, конечно: он – «лирический ироник», а не идиот. Но, право же, – как все эти эфемерные красивости восхитительно-эстетны! Особенно – на сером фоне реальности:

Эстуазно крыля лепестками поэз,
Истончаясь дыханием вейной свирели,
По немытой России идут менестрели,
Под лохмотьями пряча алмазный эфес.

Светозарной дороге не видно конца, –
На глаза набегают жемчужины грусти…
По цветам и насмешкам идут, златоустя,
Остриём упоенья пронзая сердца.

И, когда от восторга спасения нет,
Выпускают на волю вечерние грёзы, –
Им аучат в лесу куртизанки и гёзы,
Под тальянку – в лаптях – учудив менуэт.

А мечты, завершившие алый полёт,
Напоённые скерцо закатоэксцесса,
Овиньетит в атласный альбом виконтесса,
И кабацкая голь со слезой пропоёт.

«…» Над Россией грозовел закат империи…
Кровавый шторм расколол планету. Огненные плуги фронтов вспахали Европу. «В терновом венце революций» навис 17-й год.
«За струнной изгородью лиры» смеялся и рыдал царственный паяц...

Я оскандален и окумирен,
Мимозно плачу, смеюсь до слёз:
Лишь я и солнце в закатном мире! –
Я – вне эпохи! Я – грандиоз!

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
Отрывки из статьи проф.В.П.Барановского
(публикация А.Злого)