Весна. В деревне уже сошел снег, из снежных колей вынули машины, оставленные с конца марта, из ручьев вынули детей, шаставших там руками по пояс, набрали и повезли на Украину вояк, лёд с реки прошёл махом, занесенный в Красную книгу предпоследний моряковский ОТ-2125 рванул в навигацию, кошка шарашит по саду на пружинном заводе, и жарит сверху и снизу, от луж, солнце. Немного даже доставаясь туда, за край леса, остальному миру, только для того и придуманному господом, чтобы было о чем говорить в Моряковке в последние дни перед огородными делами.

Порядочный японский, чтобы не забыть вкус доанимешного бытия, смотрит на что-нибудь, что выросло не на конвейере, а само. Он, японский, заезжает в безасфальтье, втягивает своими нарочно неказистыми глазами соразмерность окружающего, думает о незряшности себя в этом окружающем. Порядочный русский делает то же самое. Но в бане. Постигая сообразность мира не глазами, а эрогенно отзывчивой под веником шкурой, и лапами, обжигаемыми, потому что с разбегу забыл на веранде верхонку. Баня, как сакура, позволяет присесть на краешке Коловращения Всего, и проводить что-нибудь старое, и что-нибудь новое встретить, и ознаменовать цикл среднерусской дхармы с ясным сердцем, а не в пакостной городской заполошности.

Баня мартовского Оседающего Снега хороша своим прощальным духом. Ибо сам снег уже сильно средней важнецкости и должного накалу катарсиса не дает. Тепловат снежок, мыльноват, убедительность не та, не январская. Но ведь вот она зато, влажность какая в воздухе, и черная голая соседская ирга сразу по-другому черная, и в шесть вечера смотри как светло, хотя вроде только что еще была к шести ночь, темень, и чтоб-вы-сдохли-со-своими-часовыми-поясами. А теперь вон, прям уже солнце слышно как прокашливается за углом - счас поплюет на ладошку, патл со лба пригладит, да и в двери наши сиротские постучится. А в его, солнца, честь уже сидят полукругом у банного крылечка весновстречательные коты, приподнимаются на каждое распахивание двери, вглядываются в тебя, выбегающего из парилки всеми подробностями наружу, думают, что лучше бы ты, конечно, оказался кошкой Нюшкой вместо вот этого всего твоего забавного и размашистого. И с точно таким же блуждающим сознанием деликатно не смотрит на мои снежные эволюции со своего огорода обезбабевший электрик Иван Саныч сорока двух лет, и вслед за котами протяжно думает, что лучше бы я, конечно, оказался серебристо смеющейся двадцатилетней блондинкой с пятым размером. И не так чтобы непременно подавай электрику пятый размер, или с рыжими ему не житье, а просто - ласковая вера в добро и благорастворение феромонов, так почему бы и не пятый, а пускай бы и пятый.

Весна в Эрец-Моряковке.

В другое время я посвятил бы свои дни поиску ответа на вопрос - отчего это у актрис японской порнухи в ходе исполнения трудовых обязанностей такие страдальческие, искаженные мукой лица, - как будто в эту самую минуту их посещает видение коммодора Перри верхом на линкоре Миссури на фоне острова Итуруп. С таким лицом я вычищаю слив раковины в ванной, а японские тетки вместо этих нелепостей явно предпочли бы тянуть сети с крабами в Олюторском заливе.

Но лето, последний приют усталого доцента, избавляет от необходимости думать о всякой дряни. Господь, который, как известно, разговаривает напрямую только с ирландцами и моряковцами, вспомнил наконец про свой избранный народ и отдал нам лето насовсем, а не отобрал взад, как бессовестно делал последние полтора месяца. Когда уже казалось, что пора доставать валенки, подвязывать тулуп и идти в лес за елкой, оно все же пришло, лето, и сразу от края до края, в силах тяжких и в сиянии славы, в черных пятках от скошенной травы и детском гвалте, в щавеле и зеленом луке с грядки, квасе и комариных расчесах, в андрюшкиной браге и закатах вдоль Оби. Солнце палит сразу за все долги, в деревне в день речника река сплошь в лодках на посрамление венециашкам, вода до сих пор не сошла и от того рыба почти не берется, но зато все прет из земли так, будто и не закапывали в середине июня картошку в метровые сугробы, плача и рассчитывая перебедовать только тем, что станем отбирать у кошки пойманных мышей. Мотоциклы японские для ударов о строгую моряковскую землю оказались не предназначены совершенно и трескаются как пасхальные яйца, от тополиного пуха чешется нос, от мошки чешется все, а от хрустящей малиновой обгорелости не то что почесать ничего нельзя, а в парилку не зайдешь. Пресвятые портянки господни, лето!

Как скрытый метафизик, я убежден, что сегодняшняя моя страна – суть увеличенная Моряковка. В 16-м веке Россия была похожа на строгановские заводы, в 18-м – на демидовский Урал, в 20-м на Магнитку, Самотлор и Воркутинские лагеря, а вот сейчас она похожа на Моряковку.

В деревне, например, есть державный мэр, Алексей Владимирович Костин, по случайному совпадению единоросс. На недавних выборах он соштрямкал чудо-листовку, где приписал своему попечению кучу посторонних вещей вроде увеличения количества магазинов и поголовья коровок. Каково участие городничего в коровьей демографии – пусть останется его личной тайной: "...увеличил глуповское народонаселение почти вдвое. Умер от истощения сил". Туда же, к его ироическим свершениям, отнесен ремонт скольких-то муниципальных домов, поддержание дорог и прочее в том же духе. За все это добрым глуповцам, по совести, не худо бы отныне ежеутренне собираться у воеводских палат и в умилительном ликовании петь "Многая лета". Ведь не украл бюджетные деньги, не сложил на свою работу, а мог, мог бы, отец родной. Такова высшая власть, с которой эпигонски копируют в Москве.

В аппарате моряковской администрации нынче заседает добрых десятка два народу, но толку от них порой добиться – что дохлую кошку преферансу учить. В заповедные советские времена во всей ратуше числилось ровно три тетки, справлявшихся со всеми заботами при том же населении, двух работающих заводах, клубах, детских садах, стадионах, социальном жилье и бог знает чем еще. Что до нынешних земских подъячих, то у них последние невеликие силы отняли, когда вручили по компьютеру и тем обрекли на борьбу с вражеской машинерией.

Кстати, о компьютерах: в моряковскую больницу не так давно завезли сорок штук. Вместо зарплат, штатных ставок, жилья для работников – к черту эти нелепости, эй, кто там, срочно везите им компьютеры, лавовые лампы и чучела пингвинов! Moar компьютеров! Это что касается здравоохранения.

Полиция в деревне, как и полагается, один воплощенный архетип. Предыдущий участковый, Костя Филькин, взял однажды в магазине несколько бутылок водки в долг, пышно заявил: "Слово офицера!", но денег потом не отдал, сколько ни просили. Теперь офицер, вместо того, чтобы пустить себе пулю в висок, руководит участковыми Томского района. Нынешний витязь уездного правопорядка Женя Куклин не проявляет себя вообще никак, произрастает бестревожно, яко вьюн полевой или зяблик малый.

Директора в школе меняются, как в холерные годы, кажется, уже и имен никто не запоминает. Зато ремонт добрый, говорят, сделали с год назад. Правда, строгие моряковские дети растленного буржуинства этого не снесли и тут же покрушили, что смогли.

Что до национального хозяйства, то половина всех взрослых мужиков, чуть меньше тысячи человек, работают на северных вахтах. Потому что все производство в деревне – две частные лесопилки, да и те весь лес в округе уже повыбрали, оставив после себя сплошь похабные многолетне гниющие буреломы. Вот и экология заодно.

Градообразующее предприятие – ремонтно-эксплуатационная база флота – развалена давно и надежно. Последнее руководство собрало по территории и по цехам цветной металл, сдало его и сделало неожиданный антикризисный ход: купило себе на все деньги джип. В этом смысле большая лично моя надежда на купчину божьей милостью Владимира Антоновича Кноля: в позапрошлом году на развалины рембазы флота пришла "Томская судоходная компания". Назначили нового директора, обещали заняться училищем, прошедшей осенью восстановили один цех. Правда, по окончании работ выяснилось, что в цехе забыли устроить туалет, что опять являет сугубый символ. Ну да сортир дело наживное, совладают.

На нынешние весенние холода жаловаться не приходится – у нас, слава богу, март всегда был зимним месяцем. Снегу, конечно, многовато, но, значит, летом вода будет, навигация не встанет в июле, куча народу без работы не останется. А хипстеры в кедиках, мяукающие: "март, ты в курсе, что ты веснааа?", отправляются дуть в несгибаемый флотский прибор.

Светланка Миронова, песня моей души, два месяца назад в Австрии стала чемпионкой мира в юниорской эстафете по биатлону, а в спринте взяла бронзу. Чемпионкой, на секунду, мира. Ой-вэй, чтоб мне не дойти туда, куда я иду, ребенок еще поедет на Олимпийские игры и пустит там всех соперников на набивку для плюшевых медведей! "Все дела, улыбнувшись, ты скажешь", All hail Svetlanka. Правда, моряковское чудо уехало на жительство и тренировки в Екатеринбург - будет, наверное, через несколько лет, как уроженка Северска Любовь Егорова, говорить в интервью: "О, я коренная екатеринбурженка..".

Еще есть у меня в деревне поп - большого сердца и большой скромности человек, прямо подвижник. Сугубо своим упорством церковь поставил, о болезных заботится, еще и о вере умудряется не забывать. Видит их бог, если и живо православие, то это не золоченое угробище патриарх Кирилл, гроб повапленный, и не столичные говномесы на гелендвагенах, а вот этот мой поп за рулем разбитой больнички и с пятью детьми, включая приемных.

Да и вообще вся Моряковка – это не спивающийся мэр Костин и не участковый Женя Куклин. А поп отец Александр, тетка чемпионки мира с ее хозяйством и отличнейшим сыром, тренер Николай Николаевич Лосев, Ольга Петровна Елисеенко с шикарным цветником, мой учитель литературы Ольга Александровна Конева, и еще огромное множество народу при уме, совести и при деле, а не при должностях и деньгах. Да и со страной все то же самое.

Говорю же, Россия – она как Моряковка, разве что чуть больше.



Еще десяток фотографий Моряковколэнда

В деревне три стратегических ресурса: вода в колодце, дрова в поленнице и говны в поле. В смысле - навоз. Всё остальное - либо производное, либо не решающее.

Это я к чему? Картошка нынче бешаная, прям как есть бешаная. Лопату промеж гнезд не воткнешь – гнется. А ботва, ботва-то - кот как пошел в июле опростаться, так и с концами, не докричались. Не то к войне такое подозрительное довольство, не то к президентству Иван Иваныча Охлобыстина. Но уж не к добру, это точно. Нет, не к добру.

А тут ещё, значит, директора в деревенскую школу прислали. Двадцати шести лет от роду. Что это за мальчиш-кибальчиш такой и где были взрослые, когда его забривали - неясно. Неясно также – попросту ли он блаженный дурачок, или человек вконец отпетый и везет с собой в саквояже "Молот ведьм". Потому что по доброй воле сунуться в наши непростые завороты с педагогическим колоритом сообразит либо наступающий при ходьбе на собственную соплю фалалей, либо Ван Хелсинг с канистрой керосина и с сигарой в зубах. Что характерно, из местных никто не вызвался: знают, почем лишенько, и как это оно, когда сегодня ты надежда и гордость, а завтра контра, мужеложец и мясо христианских младенцев из зубов выковыривать не успеваешь. Большое презрение к своему доброму имени и здравому рассудку нужно иметь, чтобы пуститься не такое, я хочу сказать. А тут он, сердешный, еще и неместный - даже не жди, сразу нового выписывай.

А так-то вроде б и ничо, жить-то можно, можно. Осени-то у нас все последнее время пошли душевные, годные. И солнышко, и ясно, и всякое другое благорастворение. Это лета хреновые, хоть с печки не слазь, хоть палец из ноздри не вынимай. А осени куда как с добром, грех сказать, всем бы такие. Картошка вот только, да кота с директором жалко, а так бы и совсем хорошо.

Как известно всем, включая энциклопедию "Британника" и аналитический отдел Моссада, моя Моряковка - место, осенённое божьей благодатью так же густо, как январская помойка - ёлками и как хорошие манты - луком и перцем.

На то, чтобы сделать мою деревню духовным и географическим центром Галактики, господу пришлось потратить лаконичность Толстого, бороду Охлобыстина, яйца императора Николая II, море на месте Чечни, лингвистические таланты министра Мутко, советскую микроволновку и мозги четырёхсот пятидесяти депутатов Государственной Думы Российской Федерации. Именно из моряковского щедрого лона миллионы лет назад вышли прото-Вассерман и прото-Котэ. Именно в Моряковке придумали пельмени, закат над океаном, пятьдесят граммов под щи и Северную Корею для смеху.

К чему я всю эту чушь?

Есть в Моряковке такая барышня юных лет - Светка Миронова.
Светланка, кроме того, что умница и красавица, ездит на лыжах.
И ездит как будущий олимпийский чемпион.
В частности, рвёт на соревнованиях старшие возраста легче, чем я - туалетную бумагу.
И за первыми местами на областные и межрегиональные чемпионаты катается как я - на базар за помидорами.
Например, в девятом классе она уже была дважды чемпионом Томской области по лыжным гонкам. А в 17 лет - КМС по лыжам и КМС по биатлону. И это вам не целиться из окна школы петардой в лысину директора - у нас тут Любовь Егорова, Наталья Баранова, Валентина Болдырева и вообще круглый год снег и сплошные лыжники, прямо Родина и медведи.
Может, и ещё какие подвиги за Светкой - я про всё не знаю, по деревенским слухам сужу.
Каких трудов это стоит - мне и близко никогда не узнать. А девчонка ещё и учится лучше, чем такие засранцы, как я когда-то, не говоря уже про всех этих футбольно-хоккейных тупарей.
"А он всё прёт, он сибиряк, настырные они".

Но я это всё даже не про Светлану Игоревну, хотя она чудо-ребёнок и дай ей бог крепости сердца и всего, чего у него есть для олимпийских чемпионов.

У ребёнка есть проблема - деньги. Семья не из богатых, а Родине нынче не до всяких дурацких спортсменов - у Родины Сочи и чемпионат по футболу. Говорят, только на днях Светкин тренер из нашей спортшколы искал три тысячи на её поездку в Красноярск. Три сраные тысячи, собаки вы трахомные из Министерства спорта, мать вашу ссучью, дышлом крещеную, если б знал - сам бы привёз и спасибо бы ещё сказал, за то, что хорошему человеку помочь позволили.

Ну так вот я даже не про щекотрясов из спортивных департаментов.

Я про тренера, Николая Николаевича Лосева.
В какой-то момент они со Светкой добрались до такого уровня, что без порядочной экипировки стало никуда. А порядочная - она таких денег стоит, что обе почки надо продавать. Плюс ещё разъезды оплачивать и всякое другое по-мелочи, да и диета нужна, свекольную ботву есть не станешь.
Чтобы раздобыть денег, Николай Николаевич сначала потихоньку продавал разное из дома. С благословения жены. Жена у него - та самая Валентина Болдырева, четырёхкратная чемпионка СССР по лыжам.
Ей словами ничего объяснять не надо было.
А потом Николай Николаевич вздохнул, посмотрел жене в глаза, и продал квартиру в городе.
Мог бы сдавать до конца дней и жить безбедно. Квартиры нынче в Томске недёшево сдаются.
А он сказал: "Доведу, - говорит, - до олимпийских игр, а там и помирать не жалко".
Ему семьдесят два года, кстати.
В спортшколе ему даже зарплату платят. Тысяч пять, я так думаю.
А то и все шесть с половиной, чем чёрт не шутит.

Я это всё к тому, что люди - они есть ещё.
Ещё есть.

Ходить в баню лучше всего в конце сентября. Хорошо - всегда, но лучше всего - в конце сентября. Чтобы на улице градусов десять, и осень, и к вечеру дождь на всю ночь, и оставшееся в огороде и в саду стоит набрякшее, сиеной и кадмием выписанное. И чтобы самые большие работы на этот год были сделаны, потому что баню заслужить надо, баня без работы - как пирожное после варенья.

Прелесть же конца сентября в том, что за последние несколько ночей вода в бассейне чутка подледенела и приобрела идеальные кондиции. Летом она тепловата малость, и после парилки дело свое делает, но душу от тела не отнимает. А тут - таким огнем обдаёт, когда влетишь в нее с жару, - куда там снегу.

Но высшее счастье и песня в осенней бане - после той парилки обернуть тряпкой чресла наподобие саронга, выползти на заднее крылечко с видом на огород и деревню, и там, прокалённому и отмытому до скрипа, распластаться обалдело, дыхание и ощущение себя восстанавливая, могучими клубами пара во все стороны исходя и воздух ртом в исступлении хватая. А во вселенной тишина и умиротворение таково великие, что ты в них немедленно растворяешься, чувство реальности напрочь теряя. И чистым блаженством, какого в другое время года не будет - когда в этот самый момент по-правильному холодный осенний воздух ветерком по телу потягивает, и капли редкие накрапывают с неба, испаряясь на тебе с шипением, а ты только и можешь, что материться восторженно и к небесам беспредметным стоном взывать.

А когда поотпустит наконец, и продышишься, и окружающее начнёшь помалу разбирать, вот тут-то и приходит ни с чем не сравнимая пронзительная ясность - воздуха, природы и души - в которых ощущаешь вращение мироздания вокруг Мирового Древа и слышишь отчётливо голос судьбы, из тех голосов, под который седлал Серого-из-Махи Кухулин и вставал на мосту Бэнкэй.

А ещё лютого нашего гнуса в конце сентября не осталось совсем, один только неприкаянный комар пролетает мимо вегетарианствующим толстовцем. И порыжела за одну ночь соседская лиственница, обещая зиму аккурат через месяц. И тянется над огородами дымочка слоистая от деревенских труб, и стрекочет где-то вдали трактор, и перелаиваются изредка собаки, и вскарабкивается на тёмный от дождей забор суровый котище с мордой шире чугунка, устраиваясь на столбе с самоуглублённостью Бодхидхармы на горе Суншань.

И во всей этой чуть слезящейся осенней прозрачности стоит, подрагивая, всепревозмогающая тишина, настроенная под хрустальный камертон. И выписано всё пастозно, густо, с мягкой оранжево-розовой лессировкой вечернего солнца, которое уже не летним закатным огнём, но влажной краснотой отливает.

И плывут над головой через всё небо лиловые с розовым облака, начиная свой путь от истока времён и уходя прямиком на Авалон и в Куньлун.

"Вот она моя бумажная могила! Зарыли, закопали славного бойца-кавалериста!"
(х/ф "Свой среди чужих, чужой среди своих")

Бездарная беготня. Когда результат множества затраченных тело- и душе-движений стремится к нулевому. Нет, конечно, когда в беготне есть восторг и сок жизни - это замечательно, но она какая-то сделалась сплошь глухая и нехорошая, неправильная какая-то. От такого, по-моему, сразу умирает та редкая и нежная гармония, которая иногда и очень ненадолго вдруг возникает в мире.

Февраль, известное дело. Надоели все - люди, выходящие из маршруток, люди, садящиеся в маршрутки, люди, покупающие куриц-гриль и дешёвое пиво, люди, считающие себя моим начальством, люди с политическими убеждениями и раскладными диванами, люди с обдуманным жизненным путём, люди с тележками в проходах супермаркетов, люди, знающие не только как надо, но и почём, люди с деньгами и моющимися обоями, таксисты, распространители майонеза и сотовых телефонов, бабушки, телеведущие, краснодипломники, обладатели дисконтных карт, следователи, федеральные судьи, замдеканы, банковские клерки, нефтяники, наркоманы, президенты, истцы, ответчики, третьи лица, тридцать третьи лица и триста тридцать третьи лица.

До зарезу надо было нормальную мужицкую работу на морозе вместо крысиного корпения над бумажками. Работу, после которой всё с непривычки болит и за самый величайший кайф - съесть единственно правильных (на колоссальной мозговой кости сваренных, запредельных, как амброзия) домашних щей вместо вечной покупной соевой поскуди, и под эти щи (после второй, седьмой и двадцатой ложки, и никак иначе) непременно выпить холодной-прехолодной водки (ещё бы она была не холодная - на улице минус сорок), чтобы потом неторопливо посидеть до полночи с другом и его женой, треплясь о всяком-разном, и чтобы на следующий день с родителями полепить из свеженинки пельменей на всю зиму про запас и за этим делом опять же поболтать, и чтобы к вечеру, наконец (ойййиии...), взявши полотенце, пойти в баню, до красноты в железе протопленную, залезть в парилке под верх, и там.. там.. там (святый боже, йоооопт...) веником упластать себя уже попросту вусмерть, уходить до самого последнего упору, до потери чувства реальности и дыхания, а из парилки - в снег само собой, а потом обратно, а потом - ещё раз, и уже после всей этой свистопляски - выйти продышаться, и открыть дверь в огород, а там - сугробы, домики с окошками, дымы из труб и всё небо в звёздах - ну чисто Гоголь, чесслово...

Деревня.
Куда от неё.

Пелагея знает, что к чему ("Деревня", альбом "Тропы", 2009)

Из фотографии очевидно, что последняя битва добра и зла уже недалеко и что состоится она в моей инфернальной деревне. Нуар-небо, недобрая мгла и бекмамбетовские воронки уже наготове.
За отсутствием спецмашин "Горсвета" сотрудники моряковского Ночного дозора раскатывают на тракторах "Беларусь".

* * *
Взято отсюда
http://shelma-ya.livejournal.com/37121.html?view=309761#t309761

В деревне минус тридцать семь и Рождество.

В июне 2007 года в Томской области состоялась гуманитарная общественная акция.
Велопробег "По маршруту здоровья" призывал решительно отринуть наркотики, алкоголь и табак ради будущего. Все шло благопристойно и на высокой ноте, пока участники пробега не добрались до с. Моряковский Затон.
Здесь, покуда неместные агитировали аборигенов за здоровый образ жизни, у одной из участниц украли велосипед.

В назидание, я полагаю. Чтоб наивность свою нездешнюю поумерили и на истинные ценности не замахивались.
А то целостность картины мира любая пришлая недоумь испаскудить может, а людям жить потом с этой болью.
Могли бы и в дегте извалять, охальников.
За такое-то.



"...дела с крещением шли слабо; и вот эти бритые, что много говорили о мире, а сами более всего распалялись враждой к чужим богам, были однажды схвачены верующими людьми и повешены на священных ясенях. Другие же, что подались на север, в леса Гёинге, где вера была послабее, встречены были с радостью, связаны и отправлены на рынки Смоланда и обменяны там на быков и бобровый мех".
(Ф. Бенгтссон, "Рыжий Орм")