Отрывки из повести.

http://www.proza.ru/2007/06/22-317

Березовая роща

- Скажите, пожалуйста, - спросил мой спутник меня странным голосом, - а не бывает у вас так, что с вами деревья говорят?
- Удивительно вы спрашиваете, - отозвался я.
- Думаете, я пьяный? - он беспомощно смотрел на меня.
Нет, он был не пьян, совсем не пьян.
- Да нет, конечно. Говорят. Не то чтобы даже говорят, а как бы это назвать... Ну, вы меня, наверное, понимаете. Просто удивительно, что вы вот их чувствуете.
- А что, никто больше не чувствует?
- Редко кто

Мы прошли между домом нынешнего бескультурья и детским садиком "Росинка", на качелях которого расположились трое шумных и, кажется, пьяных подростков. Вступили в лес.
- У вас какое дерево самое любимое? - поинтересовался Сергей Иванович негромко.
- Не знаю, - ответил я. - Берёзу я люблю и сосну. Только ведь они совсем разные. Сосна - она такая спокойная, крепкая, ясная, что ли. А берёза - как молодая девушка.
- Это как вы точно сказали... - прошептал он.

Детский садик наш стоял в двух шагах от леса, начальная школа - тоже. Вот первый случай: мне было лет восемь, когда я забрался на берёзу, забрался очень высоко, потерял равновесие и упал. У страха глаза велики, да и деревья в детстве большие, и всё-таки мне кажется, что я упал с высоты четвёртого этажа.
И, представьте себе, ничего со мной не случилось! Ветки ли меня поддержали, Бог ли спас или ещё кто, о чём скажу - но я упал, поднялся и пошел дальше. Ушибся, конечно, набил здоровый синяк...
В лесу вообще всегда было здорово. Мы ели чернику, собирали грибы, строили шалаши, жгли костры, искали цветок папоротника, рассказывали друг другу с ужасом, что недавно кто-то видел кабаниху с целым выводком...
Я думаю теперь, что едва ли "воспитатели" в детском саду и учителя в школе многое в нас воспитали. Нас воспитывал лес. Он всю нашу жизнь проникал насквозь. Не думаю, что я тогда как-то особенно любил его - нет, но я просто не представлял, как человек может жить без леса.

Вернувшись к общему веселью, я обнаружил, что забыт и растоптан. Всё внимание было теперь сосредоточено на Мишеньке, ненаглядном. Ко мне обращались только с очередной издёвкой, насмешкой, едва ли не оскорблением.
Как это было больно! Ведь есть предел терпению человеческому. И сама же, сама она меня пригласила, одарив меня глубоким, нежным, обещающим взглядом. Наконец, я не смог больше терпеть: я встал из-за стола, бросился в прихожую, выбежал на улицу и дал волю слезам.
Мне рассказывали после: Алла обеспокоилась, испугалась, поникла после моего ухода - но это ли я видел?
Я бросился в лес, побежал, бежал, сломя голову, остановился в берёзовой роще и плакал горько, горько.
И, обхватив одну берёзу руками, я оставался там долго, до поздней ночи. Дождик прошел немного раньше: ветерок тряхнул на меня листвой и осыпал дождевыми брызгами.
Тогда мне почудилось: я не один, есть кто-то, кто глубоко сопереживает моему горю, кто-то, готовый поддержать меня любовью, лаской и заботой. Так или иначе, но я немного утешился. Век бы я пробыл там, в берёзовой роще.

В десяти шагах от меня стояла девушка. Представьте только себе: все это время я двигался прямо на неё, её не замечая!
Молодая, очень высокая девушка. Была она в длинной белой юбке, светло-сером свитере, и стояла у широкой берёзы, прислонившись к ней, стояла спокойно, не шевелясь. Не удивительно, что я не сразу ее заметил. И лицо у неё было спокойное, безо всякой резкости, овальное, и при том все же чуть раскосое, тонкое, как вырезанное гением-резчиком из слоновой кости, ясное, как образ - да вот же, вы сами его приняли за образ.

- Католическую мадонну.

- Католическую? Почему же? А, впрочем, может быть, не знаю.
А волосы её лежали по плечам: светло-русые, такие густые и пышные, как у какой-нибудь Изольды Вагнера в американской постановке. Только эти Изольды носят парики, а у Наташеньки были самые настоящие.
Я замер - и она тоже будто испугалась, и вот мы секунд десять смотрели друг на друга, не шевелясь, как два диковинных зверя из разных миров.
Она, наконец, спросила, улыбнувшись:
- А меня не хотите измерить рулеткой?
- Вы меня напугали, юная леди, - ответил я.
- Что же: так страшна? - она тряхнула волосами и сделала шаг ко мне.
- Да совсем же нет, просто иду, а тут - этакая красавица... Как вас зовут, красавица?
- Наташа.
- Сергей.
- Я вам не помешаю, если рядом пойду?
- С ума вы сошли: чем вы это мне помешаете? - Тем не менее, я спрятал блокнот в карман.
- Ну как же: вы работали, делали записи, а я мешаю... Вы, случаем, не эколог?
- Боюсь, что нет... А вы? - спросил я с опаской. Наташа широко улыбнулась.
- Ну что вы смеётесь! Я вот еще в школе учусь, в одиннадцатом классе...
- Господи, какая молодая! - вырвалось у меня. - Простите, - извинился я.
- Да ну что вы... И хорошо ведь, что молодая: я старой быть не тороплюсь. А вы часто здесь бываете?
- Э-э-э... не очень.
- А я вот часто. Каждый день, наверное. С берёзками говорю немножко, за лесом гляжу.
Какой невинный детский щебет! Ну, как говорить в таком духе тридцатишестилетнему мужику? Я почувствовал себя Гаем Монтегом рядом с Клариссой МакЛеллан. Это, если помните, герои романа Рэя Брэдбери, который называется "451 градус по Фаренгейту": там такая же юная и обворожительная мадмуазель говорит со старым и некрасивым пожарником. Замечу для полноты характеристики, что работа пожарника в этом романе заключается в сжигании книг.
- Вам со мной не скучно? - спросила меня Наташа.
- Нет-нет...
- Ну и хорошо. А станет скучно: скажите. Вы знаете, ведь у каждого дерева свой характер.
- Да вообще-то знаю, - отозвался я с сомнением. - Это вы про то, как обрабатывать?
- Нет, что вы, я не про то! Я вот про то, что берёзонька - она к небу тянется. Тоскует иногда сильно. А по липе как кровь бежит.
Меня взяла досада. Правда, подумал я: детский лепет. И эта девчонка мне, столяру, рассказывает про деревья всякие сказки, а сама, небось, дуба не отличит от той же липы!
Я вынул из кармана образцы материалов и протянул ей.
- Наташа, вы можете сказать, что это за деревья?
Я был уверен, что она не справится с этим тестом. Я бы и сам, пожалуй, не справился: образцы были покрыты лаком.
Мы остановились. Наташа взяла плашки левой рукой, легко коснулась их пальцами правой и... закрыла глаза.
- Дуб, - произнесла она, не открывая глаз, перемещая пальцы. Липа. Береза. Ольха. Ель... ой нет, сосна. Тополь. Или осина, не знаю. Ну что, угадала?
- В точку попали...
Я озадаченно положил плашки в свой карман. Как она это сделала?
("Она ведь могла бы уже сейчас быть профессиональным консультантом по дереву", подумалось мне).
- Наташенька, вы где учитесь?
Она отчего-то едва порозовела: оттого ли, что я назвал её ласкательным именем? Ну, так то было покровительственное: я ей в отцы годился.
- В Кузнечихинской школе.
- И я там учился... Пешком ходите?
- Хожу.
Я автоматически глянул на её ноги.
- Бог ты мой! Вы что, и в школу босиком ходите?
- Бывает...
- У вас нет денег на обувь?! - встревожился я.
- Нет: люблю просто так ходить.
- Не понимаю: камни, стёкла... Не понимаю. А в школе вы как учитесь?
- Так себе. Двоечница! - и она с широкой улыбкой посмотрела мне в глаза, и мне стало жарковато.
- Хорошо: а о том, кем вы станете, вы не думаете? - продолжил я досадливо.
- Ну как же: кем была, тем и останусь.
- Вы не хотели бы стать консультантом по дереву?
- Простите, я не знаю, что это за профессия.
- Очень просто: рассказывать покупателям про свойства древесины, в том числе, э-э-э... психологические, так сказать. За дерево сейчас платят большие деньги.
- Я думаю, - отозвалась она с грустью. - Зверей вот разных тоже режут и платят за это деньги. А не грех?
Я сердито кашлянул. Знаем мы таких блаженных!
- Вы на меня не сердитесь, - проговорила Наташа задушевно, почти пропела.
- Я не сержусь.
- А вы сами где работаете?
- Я строю мост, - буркнул я коротко и не без гордости.
- Правда? - оживилась Наташа. - Это ведь очень здорово! Без моста ведь людям сосем плохо. Лежит, например, какая досочка - так ведь она и обломиться может... А вы знаете песню?
- Какую песню?
- Народную.
Мы вышли из лесу - вдали блеснула Волга. Наташа остановилась, положила руки на крайнюю березку и запела на какой-то причудливый мотив, неровный, как ручей, с чисто деревенской, народной отчётливостью безударных гласных. Голос у неё оказался редкий, не то чтобы очень сильный, но он с лёгкостью брал любые повороты мелодии и самые высокие ноты, он вас за душу забирал, этот голос:
"Разлилась, разлилась речка быстрая..."
Я вдруг спохватился и достал из кармана цифровой диктофон.
"Через тую речку перякладинка ляжит.
Там и шли-пройшли три сястричуньки.
Старшая сястра напярёд пошла.
Перякладинка абламилася.
Старшая сястра утопилася.
Там и шли-пройшли я и брат родной.
Старшая сястра яму прявиделась:
Синя речушка - это крова моя,
А и травушка - это волос мой,
Белы камушки - это груди мои,
Быстра рыбица - это глазоньки мои.
Разлилась, разлилась речка быстрая..."
Она закончила разом, будто ей перехватило дыхание.
- Наташенька, - сказал я, помолчав (меня эта песня чем-то растрогала), - мне, наверное, пора возвращаться. Не знаю, скажу правду, буду ли я здесь ещё...
Она обернулась ко мне и смотрела мне в глаза, будто поражённая. Какая же всё-таки высокая девушка! В иное время, в ином месте я бы, пожалуй, испугался такой.
- Разве вы больше сюда не приедете?
- Зачем?
- Просто так, без всякого дела. По лесу погулять. Я вот здесь часто очень бываю...
Я с сомнением помотал головой. Она с такой простотой, так безыскусно это сказала, что внутри я не мог поразиться, подумав: да неужто её мог заинтересовать такой старый и неразговорчивый хрыч?
- Просто так - едва ли.
- Ну да, конечно... Тогда не поминайте лихом, - сказала Наташа негромко. - И не сердитесь, что из меня плохой консультант по дереву, - прибавила она, беспомощно улыбнувшись.
Я кивнул, протянул ей руку и медленно пожал её, не сжимая крепко. Отвернулся и пошёл прочь, к машине.
"Бог мой, - думал я по дороге, - а моя Машка ходит в драных джинсах и красит ногти с губами в чёрный цвет. И слушает каких-нибудь Shadows of the Hell. А в жизни преуспеет куда больше, чем эта Наташа. Конечно, такие Наташи не созданы для современного мира. И, наверное, они сами виноваты. Не мир же должен под них меняться. Но жалко её. Хорошая девушка...".
Мне самому было хорошо - и грустно.

И всё же острая тоска пробудилась во мне, тоска о том времени и тех Лесных полянах, которые не вернутся.
Только лес остался всё тот же.
Я шёл по лесу, той тропкой, которой и мы шли сегодня, и странные мысли разбирали меня. Деревья, думал я: иные, чем мы, существа, вообще ни на что не похожие. Мы их не замечаем, пока не приходит надобность срубить - а их, Бог мой, их же миллионы! Мы высокомерно думаем о важности нашего труда, а ведь без их труда не было бы воздуха и прекратилась бы жизнь на земле. А они - как они относятся к нам? Любят ли нас? Терпят? Тихо ненавидят? Или так же к нам равнодушны? А может быть, в этих отношениях всё сугубо индивидуально, всё зависит и от человека, и от породы дерева?
- Деревья, вы меня слышите? - спросил я вдруг и сам поразился нелепости своего вопроса.
Сосны медленно качали головами.
Я добрёл до берёзовой рощи и побрёл по ней в сторону Волги. Расскажу вам, как я шёл: глупейшим образом, задрав голову вверх. День был не то чтобы ясный, но и не пасмурный: облака на небе.
Берёза - удивительное дерево. Когда же их много много-много вокруг, вам чудится, что вы - только не смейтесь - в раю, что ли. Иногда мне кажется, что они... они поют. Да. Иногда, что слушают. Слушают небо. Не знаю, как это выразить.
Я услышал, как поют птицы, настоящие. И, такое странное дело, чуть не расплакался - хорош же заместитель директора! Мне было настолько не по себе, что я остановился и обнял одну из них. Берёзу, я имею в виду. Причём каким-то краешком сознания я думал о том, что никуда это не годится, последняя стадия, так сказать - а всё равно ничего не мог с собой поделать. Время шло, а я всё стоял и стоял, и мне в голову полезли уже совсем бредовые мысли: о том, что если так стоять час, день, месяц, год, можно врасти в землю, пусть корни, раскинуть ветви, начать расти вверх... И вот, она коснулась моей руки.

- Кто, берёза?

- Нет, Наташа.
- Это вы? - тихо спросил я.
- Я, - отозвалась она. - Я так рада, что вы приехали снова.
- Покажитесь мне.
И Наташа стала передо мной, даже не в двух шагах, а прямо передо мной. Я уж и забыл, как она выглядит - а выглядела ещё краше, чем я помнил. Верите ли, нет, я едва удержался, чтобы не обнять и её тоже.
Наташа смотрела мне в глаза, сияя, и, наконец, сообщила торжествующе:
- Значит, вы любите!
- Кого?
- Их!
- Я? Ну... да. Это... так важно?
- Очень.
- Почему?
- Значит, вы их скоро почувствуете совсем.
Я растерянно промолчал. Мы медленно пошли по роще.
- А... зачем? - продолжил я свои не очень умные вопросы.
- А зачем вы сюда приехали?
- Откуда ж я знаю... Наверное, есть какая-то причина.
- Нет. Никакой. Вы просто так приехали! И это ведь чудесно!
- Почему?
- Потому что вы нашли среди ваших дел время, чтобы сделать что-то просто так. Это значит, что вы меняетесь.
- А вы, Наташенька... хотите меня изменить?
- Очень хочу!
- Знаете, - начал я, нахмурившись, - от меня многие люди чего-то хотят...
- Нет, что вы! - чуть не вскричала Наташа. - Я же от вас ничего не хочу, ничегошеньки! Я р а д и в а с хочу!
Я сглотнул.
- Наташа, дорогая... а как вы хотите, чтобы я изменился?
Она ничего не сказала, а поглядела на меня таким долгим, удивительным взглядом.
- Я вот тут стоял, Наташа, и думал, что ведь так можно стать деревом, пустить корни, начать расти вверх... Только что же в этом хорошего?
- А что же плохого в том, чтобы расти вверх?
- Я вот вырос до замдиректора, - буркнул я. - Ничего особенно хорошего.
- Ну-ну, - заметила Наташа кокетливо. - Только вы не вверх росли.
- А куда же?
- Вширь.
- Правда? - испугался я. Неужели я так разжирел? Наташа улыбнулась.
- Не в том смысле. Люди растут вширь, когда обзаводятся всяким вот... таким.
- По-вашему, всё это "такое" мне нужно выкинуть теперь на свалку?
- Нет-нет, что вы! И хорошо, пусть оно будет.
- Какая вы чудная девушка, Наташа. Вы... наверное, очень умны.
- Нет, что вы! - снова улыбнулась она. - Я совсем дурочка!
- Тем не менее, вы что-то знаете, чего я не знаю, - наморщил я лоб. - Я вас должен узнать лучше. Может быть, тогда отвечу на свои вопросы.
Наташа забежала прямо передо мной.
- У вас всё будет хорошо. Это пройдёт, - сказала она очень ласково.
- Что пройдёт?
- Тоска ваша.

Наташа помолчала немного.
- Скажите, - начала она срывающимся голосом, - у вас... может быть, я ошибаюсь, конечно - у вас в детстве был случай, что кто-то горько вас обидел, и вы побежали в лес, в берёзовую рощу, и долго там оставались?
Я оцепенел, чувствуя мурашки по всему телу. Поймите: я много рассказал Наташе, но ни слова про тот день рождения Аллы в 1982 году.
- Вы что, видели меня? - выдохнул я. - Да нет, ерунда какая, не могли вы меня видеть: вас тогда на свете не было. Да никто меня не видел!
- Я видела.
- Сколько вам лет?!
- Семнадцать, я вас не обманываю.
- Ничего не понимаю. Не понимаю, хоть убейте.
- Мне просто... хочется вам много рассказать, но я боюсь, что вы мне не поверите и отправите меня в сумасшедший дом. - Наташа печально и мучительно улыбнулась.
- Я так не скажу, Наташенька, не скажу. Рассказывайте.
- А можно мы поедем в лес? - попросила Наташа, и тут же умоляюще добавила. - Простите меня, глупость говорю: я, наверное, и так вас сильно задержала...
- Да нет, ничуть: они отправятся в деревню без меня, мы решили ещё утром.
- Я разлучаю вас с семьёй, - горестно констатировала она.
Я вспомнил вчерашнее происшествие.
- Мне очень стыдно, - сказал я мрачно, - но вчера я чуть не запустил в Аллу чем-то тяжёлым. - Наташа приложила руку к сердцу. - Увезите меня в лес, Наташенька: это самое лучшее...
На старом посту в конце недели тогда выстраивались многочасовые пробки. Мы решили поехать на "речном трамвае" и не спеша пошли к речному вокзалу.
- Стойте, - останавливала меня Наташа то и дело. - Вот это липа.
- Да, я знаю.
- Ничего вы не знаете. Приложите к ней руку.
Я прикладывал руку к липе.
- Что вы чувствуете?
- Потоки, - сказал я про липу не очень уверенно.
- Да, правильно! Это вниз льётся, на землю.
- Что льётся, Наташа? Сок?
- Нет. Не знаю.
- Энергия?
- Да. Правильно.
- А... зачем?
- Что же вы думаете: деревья один воздух дают? Ну что, сумасшедшая я?
- Нет, совсем нет.
Мы шли дальше - до следующего дерева. Наивный: я думал, что устрою Наташе экскурсию по центру города. Это она устраивала мне экскурсию. Ведь ни разу я не замечал, как много в городе деревьев - не говорю уже о том, чтобы задуматься об их "характере". Я, архитектор, был слеп к чудесным живым строениям.
- А вот тополь. Послушайте его. Что скажете?
- Он... утягивает, - говорил я не совсем уверенно.
Вообще, Наташа требовала от меня почти чрезмерного: прислушиваться в себе к тому виду ощущений, который мы почти никогда не регистрируем сознанием. У нас есть слова для разных звуков, разных цветов и форм, даже разных запахов - а тут какими словами я должен был пользоваться?
Но она, сияя, кивала.
- Да! Точно! Знаете, где тополь растёт? Там, где человеческой тоски много. Он всю грязь собирает.
Я вспоминал о том, как отлично тополя очищают воздух и от того желтеют раньше всех деревьев, вспоминал ряды тополей рядом с больницами и - хм! - школами, вспоминал, как нечасто можно увидеть тополь вдали от жилья человека - и невольно соглашался с ней.
Ещё Наташа заставила меня забраться под ель и исколоться её жёсткими короткими иголками.
- Это... Наташа, это маленькая электростанция. Даже большая. Сильная очень. И... человек-то ей не нужен.
- Правильно, не нужен. Грубоватая она. СУровая
("Вот, значит, отчего ели так вольготно чувствуют себя рядом с правительственными зданиями", - подумал я тогда)
- А берёзе нужен?
- А берёзе... смотря какой человек. Сергей Иванович, скажите, это мне очень важно: вы мне верите хотя бы капельку, или думаете про себя, что я - придурошная девица?
- Верю, Наташенька, - отвечал я растроганно. -Верю. Так что вы не хотели рассказать?
- Не сейчас.
Неподалёку от речного вокзала росла молодая берёзка. Мы остановились рядом с ней, и Наташа без слов положила мою руку на дерево, попросив:
- Расскажите, какая она.
Я внимательно вслушался в свои ощущения.
- Молодая, гибкая, сильная, нежная...
Я не договорил: Наташа взяла и положила мою руку себе на основание шеи.
- Да, - сказал я поражённо. - Именно такая.
Все время нашего пути по воде Наташа так же упорно отказывалась говорить. Снова она оставила лежать свою руку поверх моей, глубоко волнуя моё сердце этим прикосновением.
Едва войдя в лес, Наташа сняла сандалии и понесла их в руке. Мы остановились среди берёз.
Наташа легко села на траву, будто весь век так садилась. Я, чёртов представитель городской цивилизации, не сразу решился последовать её примеру.
- Да садитесь же! Здесь совсем сухо...
- А... муравьи?
Наташа улыбнулась и пристыдила меня своей улыбкой.
Я сел, прислонившись спиной к стволу дерева.
И Наташа начала рассказывать.
Её рассказа, всей её манеры речи я передать не в силах, да и ни к чему. Я был поглощён не словами, а их содержанием.

Итак, в Наташе с детства жила сильная тяга к лесу, в нём она пропадала по целым дням. Дар ощущать деревья в ней тоже проснулся с детства, и при этом - устойчивая отдалённость от мира животных и всего того в человеческом мире, что связано с животным, в частности, резкое неприятие мясной пищи. О собаках: есть люди, к которым собаки ластятся, есть те, которых кусают. Наташу они не замечали, не видели в упор.
Никаких влюблённостей, никаких симпатий, хотя всю жизнь - ощущение и предчувствие кого-то знакомого, родного. Меня. Меня?! Почему меня?
Несколько лет назад Наташа стала вспоминать своё - как бы это сказать лучше? - своё существование до того, как родилась на свет.
Это диковинно рассказывать, но нельзя не рассказывать.
Наташа была, если верить её рассказу, чем-то или кем-то вроде лесного духа, дриады, царицы деревьев, души леса. Вернее, рощи, той самой - до сих пор у неё с этой рощей теснейшая связь, до сих пор она физически ощущает каждый сохнущий ствол. Людей эти существа видят (почему же мы их не видим? Впрочем, человек вообще слеп: не видел же я столько лет деревья в городе). Тот самый вечер, когда я горевал где-то здесь, не находя утешения, она исполнилась горячего сострадания ко мне и решила родиться человеком.
- Зачем? - не удержался я от вопроса.
Мы помолчали немного.
- Если бы вы знали, как я мучалась, - заговорила Наташа тихо, с волнением, которое раньше я у неё никогда не замечал. - Как вас первый раз увидела, всё думала: вы или нет? И ведь я ради вас пела, тогда, первый раз, из тоски, что вы - и уйдёте. И разве же я знала, что у вас тут так всё сложно, у людей? Уже вас с женой поссорила. Видит Бог, не хотела. Но мне ведь для себя ничего не надо - я - захотите, прогоните, захотите, не видайте меня больше никогда. Что вы спрашиваете - зачем? Потому что вас полюбила.
Чудно и сладко слушать, когда девушка признаётся вам в любви. Но как дивно услышать то же от души берёзы. Есть ли ещё люди, с которыми случалось такое?
Я нашёл на земле сухую палочку и стал ломать её на мелкие части. Я женат, думал я, женат.
- Вы мне не верите?
- Наташенька... не знаю. Нет, я, конечно, верю в то, что вы не сумасшедшая, ни минуты не сомневаюсь. Но ведь это может быть... фантазия. Творческое воображение.
- А когда вам было лет восемь, - промолвила Наташа печально и без всякой видимой связи с предыдущим, - вы полезли на дерево. Залезли высоко и упали. А я вас поймала. - В её глазах показались слёзы. До того я никогда не видел её слёз.
Я протянул к Наташе руку и привлёк к себе - она обвила руками мне шею. Я верил ей, моей чудесной девушке-дриаде, моей спасительнице, верил каждому её слову, как верю и сейчас.
И у меня стучало в висках, и колотилось сердце, как у пятнадцатилетнего мальчишки, и - да что там, что, зачем я говорю всё!
И мы оставались так больше часа.
- Наташа, - спросил я негромко, - что ты почувствуешь, если эту рощу начнут пилить?
- Как - пилить?
- Как всегда пилят. Дерево за деревом. Всё дальше, дальше. Тысячи две деревьев.
- Я, наверное, умру, - сказала Наташа безыскусно.
Я прижал её к себе ещё крепче, и почувствовал, как слёзы потекли у меня по щекам. Сам же я и замерял эти берёзы рулеткой, убивец!

Вечером Наташа умерла в больнице, не приходя в сознание. За это время Кручинин и его шайка успели повалить, наверное, около семиста деревьев. Семьсот, когда от удара топора по одному единственному заходилось в тоске её сердечко!

Шарон Крич. 

"Две луны" (это от индейской пословицы "Не суди о человеке, пока две луны не походишь в его мокасинах")



Я молилась деревьям. Им молиться куда легче, чем господу богу. Ведь они всегда рядом с тобой…

Поющее дерево

Рядом с моим любимым сахарным клёном, прямо за амбаром росла высокая осина. Ей там было совсем не место. Все осины росли возле реки в рощице. Когда я была поменьше, я слушала дивное пение какой-то птички с верхушки осины. Это был не птичий зов, это было пение, с трелями и переливами. Она исполняла красивую мелодию, трели то поднимались вверх, то затихали. Я стояла под деревом, сколько получалось, надеясь увидеть поющую птичку. Но мне так так ни разу и не удалось её разглядеть, я видела только, как ветерок колышет листву.И чем дольше я стояла под деревом,тем больше казалось мне , что это поёт само дерево. Всякий раз , когда я проходила мимо него , я прислушивалась. Иногда оно пело, иногда нет, с тех пор я стало называть его его поющим деревом.

Поцелуй чёрной смородины.

Однажды утром на ферме я проснулась, выглянула в окно и увидела маму. Она размахивала руками и пела… Дойдя до амбара , где рос сахарный клён, она сорвала с куста чёрной смородины несколько ягод и положила в рот. Оглянулась на дом, посмотрела в поле, наверх, в кучу сплетённых веток. Сделала несколько быстрых шагов к клёну, обвила его руками и внезапно поцеловала его.
Я потом сбегала к клёну, оглядела ствол и попыталась тоже обвить его руками, но он был гораздо толще, чем мне показалось , когда я смотрела из окна. Посмотрела наверх, на то место, к которому мама прикоснулась губами. Может это мои фантазии, но я увидела маленькое алое пятнышко, будто след поцелуя чёрной смородины.
Я приложила ухо к стволу и прислушалась. Потом тесно прижалась к нему лицом и поцеловала. По сей день я ощущаю запах коры – сладкий запах дерева – чувствую её складки, её вкус на губах.
В своём мини-жневнике я написала, что до сих пор целую самые разные деревья и все они – дубы, клёны, сосны, берёзы – совсем разные на вкус. К тому же, когда я их целую, то ощущаю слабый привкус чёрной смородины, а почему, так и не могу объяснить…