Вадим Бочкарев, человек с неопределенной профессией. Работал учителем, в комсомоле, в культуре, в газете "Шуйские известия". Создатель и первый руководитель ансамбля "Живая вода" (ныне "Злата Русь"). Шесть лет руководил студенческим театром эстрадных миниатюр в Шуе, за что был не раз предан анафеме тогдашними чинушами. Сегодняшних чинуш тоже не жалует, и надеется на взаимность.

http://gazeta.shuyanet.ru/index.php?option=com_con...egory&id=20&Itemid=219

Печатающая машинка была очень хороша. Маленькая, компактная, из скромной серой пластмассы. Она не важничала, не красовалась, в ней не было ничего лишнего – часов, калькулятора, пасьянса «Косынка». Только буквы, йцукенг, фыва и олдж, только возможность сесть и писать, не отвлекаясь на всякую чепуху.

Саша три раза подходил к машинке. Соблазн был велик. Взять да и купить, подумаешь, эпоха компьютеров. Пусть считают меня идиотом, а мне нравится! Но пугала цена – 1500 рублей. И Саша уходил вновь, бродил среди старьевщиков. Он очень любил  эти выжившие из ума предметы: пряжки со звездой, ножички с надписью «ДОСААФ», ручки для топоров, велосипедные ключи типа «Семейный», портсигары, катушки ниток, сто сортов гаек, весы с гирями, проволоку, молотки, рубанки, рыболовные ящики, древние рюкзаки защитных цветов…

Он ходил по барахолке подолгу и непременно покупал какую-нибудь совершенно нелепую мелочь, вроде ручки с розочкой для рычага передач. И эта мелочь валялась потом в квартире, пылилась, перекладывалась с места на место, мешалась. Но ругаться было некому – Саша Сапожников жил один. Он не вписался в современность примерно так же, как и все эти милые, смешные, бестолковые предметы.

Вернее, не совсем так. Работа все же у него была, хоть и копеечная. Университет за плечами, потом год испуганного учительства. Испугало все: деревня, где еще не слышали, что Пушкин умер, зарплата в четыре с половиной тысячи рублей, матерящиеся дети, поддатый директор школы, надменные инспектора районо, местная знать и местная пьянь, непролазная грязь, холод и печка с дровами. Саша сбежал. Несколько месяцев мыкался без работы, тогда еще была жива мама, и на ее пенсию можно было помыкаться. А потом повезло: центральная газета объявила конкурс на лучший рассказ, и Саша совершенно неожиданно написал, и отправил, и еще более неожиданно выиграл. Рассказ напечатали, даже дали приз – магнитофон «Павасоник», который сломался при пробном запуске. Но это не главное, главное то, что на следующий день раздался телефонный звонок, и «победителя российского конкурса» пригласили работать в местную газету.

Работать тут оказалось неожиданно легко. Писать приходилось не так уж и много, всегда можно было убежать по своим делам, редактор, сердобольная полуслепая тетка неопределенных лет, была добра, невнимательна и склонна прощать все и всем, лишь бы ее саму оставили в покое.

Потом умерла мама… Саша сделал несколько робких попыток завести в доме женщину – приглашал в гости однокурсниц, коллег, даже как-то пошел на дискотеку все с той же матримониальной целью. И там было из кого выбрать, и нужно было лишь сделать лицо попроще, подойти, познакомиться, угостить пивом. Но в решающий момент наш герой дал задний ход, достал блокнот и взял у молодежи интервью.

Да и не нравился ему никто. Нет, конечно, это неправда. Была одна, лишь одна, и она вызывала такое смятение, злость, робость, такое желание то ли убить, то ли спрятать ото всех за семью замками. А как разберешься? Люба училась с Сашей в одной группе и была, что называется, «звездой». Ничего не боялась, за словом в карман не лезла, могла отвесить пощечину хоть соседу Васе за хлопок по попе, хоть ректору, старому сатиру, за предложение «прокатиться в ресторан».

Саша сделал несколько робких попыток понравиться. Но о них и вспоминать стыдно. Ночь, общага, сабантуй, балкон, звезды, девушка в тонком топике, горячие губы, мягкая грудь в руке… И насмешливое: «Что, Сапожников, голова закружилась?» И холодный, колючий взгляд. Нет, лучше не вспоминать, Люба, Любаша, вредная девка, хорошо хоть, что друзьями остались. Она после вуза быстренько сбегала замуж, так же быстро освободилась от оков и работала теперь в ресторане – танцевала стриптиз, показывая сотням жадных глаз все то, что Саша не сумел удержать в руках.

Нет, монахом он не был. Все же нужно отказаться от романтического ореола ради правды. Были женщины, одна даже жила три месяца, непрерывно скандаля. Может быть, из-за нее и заболела мама. Но это все – пошлые потребности тела, а о высоком полете души сказать нечего. Не сложилось.

Саша снова оказался около машинки. И вдруг заметил, что она называется не «Ундервуд», не «Электрон» и не «Ятрань». Наверное, первоначально называлась она «Любава», но две последние буковки отломились, и машинка стала Любой. И он дрогнул. Полез в карман за деньгами.

Тут только разглядел и продавца. Совершенно необычный человек, скорее старик, чем молодой, хотя мог бы вполне оказаться и молодым. То ли араб, то ли индус – смуглый, борода мелкими черными кольцами, белки глаз аж синие. В длинном плаще и бесформенной шляпе. Чудной тип. И товар у него чудной – кроме машинки, были еще песочные часы, несколько старых книг и сверток блестящей ткани. Как будто театральный реквизит, а не товар. Да и сам продавец – скорее загримированный комик или сбежавший из психушки Алладин Хоттабович.

Саша протянул ему две купюры, пятьсот и тысячу. Хоттабыч внимательно осмотрел Сашу, продемонстрировал товар: подвигал кареткой, постучал клавишами, открыл футляр, где нашлись две запасные ленты и «Инструкция по эксплуатации наборно-пишущей машинки ПП-305–01 «Любава». 1982 год. И тут мистика – ровесница!

Выйдя с рынка, Саша поставил машинку на лавочку, полез в кошелек – проверить, сколько денег осталось. Нужно было еще купить пару пачек пельменей и, желательно, картошки. В кошельке на своем обычном месте лежали те самые полторы тысячи, которые только что исчезли в кармане плаща Алладина Хоттабовича. Надо же так опарафиниться… Сунул назад, а машинку забрал… Он оглянулся, ожидая погони. Но погони не было. Подумал несколько секунд, положив на одну чашу весов свою несчастную доброту, а на другую – полторы штуки. Доброта сразу же перевесила, и Саша пошел назад, на рынок. Надо ли рассказывать о том, что такого продавца там не было? И никто из соседей его не видел. На Сашу глядели сочувственно: молодой еще, а с утра уже страдает, ищет опохмела, стырил где-то машинку, пытается всучить.

Слегка попахивало чертовщиной, но уверенности не было. Может быть, забыл отдать, может быть, забыл, что премию за День печати в кошелек положил. Кто его знает.

Так или иначе, а завелась в холостяцкой квартире печатающая женщина. Люба. Любаша, нереализованная мечта. Вариант, который мог выбрать, но не выбрал. Стоило сесть за другую парту, и Мишка писал бы первый вариант, а ты бы писал второй, а там задачи знакомые, и не было бы двойки, и было бы лето, и скрипели бы качели в городском саду, и пахло бы клевером, и та самая девушка не засмеялась бы тебе в лицо колким ледяным смехом. Эх, фатум.

Машинка пригодилась в хозяйстве. Саша любил писать дома, и хотя для этой цели имелся у него ноутбук, все же у механической барышни были свои неоспоримые плюсы. Она ценила слово. Написанное на компьютере так легко стереть, так просто закопипастить любую мысль, любой стилистический ход, что творчество превращается в банальное набирание нужного количества знаков. А Люба не прощала ошибок. Легкая опечатка, лишний пробел, не поднятый вовремя регистр – все оставалось на странице, и страница походила на стенку, которую штукатурил пьяный халтурщик, с буграми, трещинами, язвами. Приходилось включать внимание и остерегаться брака.

Был и чисто практический смысл. Близорукая редакторша понимала только бумажные тексты. В мониторе она ничего не могла разглядеть. Приходилось набранное дома приносить в редакцию на флешке, а там уже искать возможность распечатать. Хоть и стоял в каждом углу компьютер с принтером, но задача часто оказывалась невыполнимой: бумагу экономили, тонер тоже, а принтеры слушались только админа-совместителя, которого, когда нужно – днем с огнем. Вот Люба и выручала, да еще как: клавишами щелкала негромко, кареткой не взвизгивала, как некоторые, а солидно и сдержанно дзынькала. И бумагу никогда не жевала. Хорошая оказалась машинка, экономная.

И уже стала забываться неясная история ее происхождения. И уже произошли мелкие события на личном фронте: поселилась к Саше и через две недели с легким скандальцем выселилась очередная «пассия», не проявив способностей к правильной семейной жизни. Люба только укоризненно поблескивала клавишами, щелкала ими подчеркнуто сухо и резко, осуждая всяческий разврат и бардак, поселившиеся в строгом жилище творца.

Пассия забылась. Весна прошла, совсем уже близок был отпуск. За окнами стучали дожди, небо расклеилось, молнии выскакивали прямо из кустов акации, свет мигал, владельцы компьютеров тихонько скулили и грозили дырявому небу кулачонками, а Люба все стояла на столе, деликатно надкусив бумажный лист, и спокойно гордилась собой, своей практичностью и удобством.

Саша обдумывал очередное задание руководства – написать про службу такси «Комфорт». Гнусное заданьице, потому что такси было ужасным: грязные, добитые «Жигули-классика», водители с вечным хамством и вечным похмельным амбре. Но надо было хвалить что есть сил: владелец службы, Батыр-Оглы-чего-то-там-еще-не-по-нашему, называвшийся для простоты Борисом Ивановичем, обещал подарить редакции «Рено-Логан». Было понятно, что «Логан» этот – какой-нибудь перевертыш, добитый неумелыми шоферюгами, пробежавший по местным ямам тысяч триста. Но приказ есть приказ.

К тому же четкое выполнение приказа всегда приносит некие дивиденды: получил в понедельник задание, ушел выполнять. Поговорил с людьми, засел дома обдумывать. Во вторник – пишешь. В среду – проверяешь, читаешь Борису-Оглы про его подвиги. Можно три дня на законных основаниях не ходить на работу. Это же подарок судьбы!

И вот, получив в понедельник задание, Саша испарился из унылого офиса, обежал магазины, сделал кучу нужных звонков, зашел в тысячу нужных мест. В том числе и к Любе, живой Любе, которая давно просила написать рекламную статейку про ее ресторан. Ну, ничего особенного, посидели, кофе выпили, Саша попытался спросить что-то выходящее за рамки деловой беседы, как, мол, живется, и все такое… И был остановлен холодной репликой, вечной ее насмешливостью – ну, ты, Сапожников, деревенщина, уж если клеишься, так хоть бы цветы принес. Нет, пустая встреча, ничего интересного, хотя внутри что-то расфокусировалось, и нужные слова, вертевшиеся на языке, испарились, и система повисла, все, синий экран, можешь не стучать по кнопочкам, не поможет.

Не получилось с одной Любой – зато замечательно получилось с другой. Саша собрался уже бежать к таксистам, чтобы добыть материал. Но небо опять разошлось по швам, телефон затрещал и помер, свет мигнул и потух, и все посинело, почернело, промокло. Куда уж тут пойдешь… Саша махнул рукой и быстро настучал заказанную оду «из головы»: ровные ряды чистеньких машин, сверкающих лаком, поскрипывающих новыми протекторами, выезжают в очередной рейс. Строгий медицинский контроль при выезде, водители в свежих рубашках, кассовые аппараты исправны, рации попискивают в нетерпении. Вот новенькая иномарка, приготовленная предприятием для благотворительных целей. И родной отец Оглыевич провожает своих героев в рейс: как ты, Сережа? У тебя дочка болела? Может, возьмешь отгул за счет предприятия? Нет, что вы, Борис Иванович, она уже поправилась, все хорошо! Спасибо вам за заботу!

Закончив эту грязную писанину, он зажег свечку, отодвинул Любу на край стола и стал писать стихи еще более древним и непродуктивным способом. Ручкой.

 

Куда ни кинь – ответ простой,

Куда ни ткни – в одно упрешься.

Что ты была, и остаешься

Увы – несбыточной мечтой.

 

Я не фанатик и не псих,

И хвастать мне особо нечем,

Но стонут руки, губы, плечи,

Без губ твоих, без рук твоих…

 

Люба тихо-тихо стояла на краю стола, и молчала, и ни одна клавиша не шевельнулась. Как не понять, когда человек страдает. Это даже механическая девушка способна понять.

Утро выдалось необыкновенное. Солнышко подсушило вчерашние проказы небес, липы цвели, жизнь торжествовала. Саша отправился в «Комфорт» с тремя листочками вчерашней фантастики. За воротами парка ровными рядами стояли машины, блестя всем, чем можно блестеть. В машинах сидели крепкие спокойные парни в свежих рубашках. Медсестра в белом халате подсаживалась к каждому, проверяла давление. Тут же ходил и Борис Иванович, заботливо оглядывая, не потерта ли резина, протерты ли зеркала, довольны ли лица.

— Сереж, а у тебя же дочка болела? Может, возьмешь отгул за счет предприятия?

— Нет, что вы, Борис Иванович, она уже поправилась. Спасибо за заботу.

Крыша у журналиста медленно поехала вбок. Саша вспомнил давно читанное: если не можешь понять, сон или явь перед тобой, нажми слегка на глазное яблоко. Если двоится – явь, если не двоится, то ты еще не проснулся. Нажал. Двоится. Плохо дело, подумал Саша, подходя к директору.

— А вот и пресса к нам пожаловала! Пойдем, дорогой, в гараж, покажу, какую красавицу вчера для вашей редакции пригнали! Нулёвая, в чехлах еще!

Статья вышла через два дня. Саша слегка «испортился», как, бывало, говорила мама, когда он выпивал. Пережив сцену в такси, он побежал на работу, сдал статейку, промямлил что-то про разыгравшуюся аллергию, и был отпущен мягкотелой начальницей на все четыре стороны. Четыре стороны вели в ларек, а после пивной разминки – в магазин, а после тяжелой водочной артподготовки – в бар, где сразу встретился друг, которого и не вспомнить как зовут, а после бара – в ресторан, в малюсенькую комнату, где тусовались звукооператор, администраторша, и Люба переодевалась перед номером. И там снова – Сапожников, ты чо, пьяный? Ну может хоть пьяный осмелеешь, а, Сапожников? Расстегни-ка мне там, сзади! И бегство, позорное бегство под хохот циничной шоуменши.

Наутро испорченный Саша никуда не пошел, решил, что раз вчера отпрашивался, то можно не показываться и сегодня. Сами все поймут. Он сидел на продавленном диване, пил чай, тосковал, поглядывая на свою ровесницу и боевую подругу, совершившую такой неожиданный подвиг.

Что же это, думал он – случай? Фальсификация? Или жизнь так изменилась, а я и не заметил? Или, в самом деле, нечисто что-то с это машинкой? Он даже попробовал обратиться к ней голосом Фауста: мне скучно, бес, найди мне способ хоть как-нибудь развеяться! Но Люба на провокации не велась, серой в комнате не пахло, и продажей души – тоже. Нужна была проверка.

Он достал чистый лист, и Люба аккуратно его взяла, прокрутила с безмолвной благодарностью, как лошадь, берущая с ладони кусочек сахара. Медленно, чтобы не ошибиться, Саша настучал: «Александр Сапожников 18 июня 2010 года нашел в хлебнице на своей кухне 100 (сто) тысяч рублей».

Он достал листок из машинки, положил на стол, разгладил рукой и сел на диван. Стал ждать, когда волшебство подействует. Он ждал, казалось, вечность, ну, не вечность, но часа два точно. Он вспомнил всю свою жизнь, учебу, учительство. Пытался считать, и даже сочинил несколько нелепых строчек: «Девчонка с улицы Балакова, ах, эти губы цвета макова, ты раздеваешься для всякого, и жизнь моя, увы, проплакана». Но записывать сочиненное не стал. Глупо получилось.

И вот в воздухе что-то изменилось. Солнце сместилось, балконная дверь скрипнула, вечерняя свежесть обозначилась, во дворе что-то хлопнуло – то ли петарду взорвали, то ли новый вулкан родился. Саша встал и решительно пошел на кухню. Открыл хлебницу. В ней одиноко засыхала половинка булки. Денег не было. Он вернулся в комнату, внимательно посмотрел на машинку. Чем дальше, тем больше он относился к ней как к живому существу, и ждал ответного взгляда, слова, жеста. Машинка обиженно молчала, как молчит девушка, когда хочет сказать «за кого ты меня принимаешь». Такая проверка никуда не годилась. Она была эгоистичной и пошлой. Нужно было придумать что-то принципиально иное.

И Саша придумал. Утром он явился пред светлые очи начальства, повинился за вчерашнее и попросился на репортаж в районную больницу, тем более, что уже вот-вот грянет день медицинского работника. Начальство вяло согласилось, предупредив о национальных проектах. Писать, мол, надо о них, подробно и точно, с цифрами.

По больнице Сашу водил заместитель главного врача Степан Евгеньевич, отец одноклассника, хороший знакомый, обращавшийся к представителю прессы по-свойски. Он рассказывал подноготную, жаловался, шутил свои черные врачебные шуточки, подмигивал, намекая, что это все – не для статьи, а так, приятный разговор с приятным человеком. А для статьи была вызвана секретарша, и ей поручили собрать данные, сколько инвестиций сюда заинвестировано за последний исторический отрезок.

— Вот, Саш, друг ты мой дистрофический, тут у нас томограф. Недавно установили. Бесполезная штука, хоть и умная. Работать на нем все равно некому. Одни пенсионеры у нас остались, еще два-три года, и будет не больница, а сплошная вакансия. Что говоришь? Компьютерный ли томограф? А как же. Суперкомпьютерный. Только бабульки не верят в эту хрень, им бы таблеток бесплатных. Осенью открывали отделение, с помпой, губернатор приезжал. И, как назло, ящик с пожарным шлангом на его пути. Вот он, смотри. И в нем какая-то сволочь стекло выбила и стырила медный наконечник у шланга. А губернатор уже идет! Пришлось мне встать спиной к ящику и так и стоять полчаса, пока они там ленты резали.

— Степан Евгеньевич, а есть какие-нибудь безнадежные больные, которых вы спасти пытаетесь?

— Ты думай головой, друг мой авитаминозный. Мы все здесь безнадежно больны. Но к этому больница готова. Морг новый отгрохали, так что не падай духом!

— Да я серьезно, мне ж для примера надо.

— А как ты про это напишешь, а, друг ты мой малокровный? Пока ты пишешь, твой герой дуба даст. Пиши уж сразу про морг! Ну-ну, ладно, шучу. Какие тебе примеры? Вон в реанимации мужик лежит, его в понедельник молнией шарахнуло. Помнишь, гроза была?

— А можно посмотреть?

— Да не на что там смотреть, готовенький. Его бы домой выписать, чтобы там окочурился. А то, понимаешь, статистика! Но разве выпишешь недожаренную отбивную? Ну-ну, шучу!

Вот он, случай. Именно за этим и шел сюда Саша, и дальше стал невнимателен: бегло осмотрел новенький морг, зашел в пару палат детского отделения. Потом получил от секретарши листок с цифирью и расспросил, что мог, про ударенного молнией. Фамилия, имя, возраст, состояние крайне тяжелое, прогноз крайне мрачный. Не жилец, сто процентов.

Домой он почти бежал. Дома – сразу к машинке. Сурово, без нежностей, без бесед и просьб сотворить чудо. Люба как будто поняла, быстро хватала новые листки, и не делала глупых опечаток, и мягко-мягко, быстро-быстро отстукала все, что было нужно. Репортаж назывался «Наша профессия – спасать людей». Там, среди парадного грома, среди инноваций и вложенных миллионов, прятался абзац, ради которого все и затевалось:

«Опытные врачи, работающие в нашей районной больнице, не боятся самых сложных случаев. И даже безнадежные больные выздоравливают благодаря правильному лечению, чуткости и заботе персонала. На этой неделе трагедия разыгралась на улице Советская: мужчину ударила молния. Ожог оказался настолько силен, что никто не верил в успех терапевтических мероприятий. Предлагали переправить пострадавшего вертолетом в республиканскую клинику. Но заместитель главного врача, С. Е. Новак, решил действовать самостоятельно. Три дня шла борьба со смертью, и врачи победили. Мужчина вернется к полноценной здоровой жизни. Низкий поклон вам, люди в белых халатах».

Редакторша долго мусолила принесенные Сашей листочки. Все вроде так, как надо, но вот про молнию ей не понравилось.

— Не пойдет это, Александр. Мало ли что, а вдруг он и не поправится, а мы уже написали, а вдруг родственники в суд подадут? Кто платить будет?

— Да вы позвоните в больницу, узнайте, как его состояние,— робко возразил Саша, зная, что осторожная начальница обязательно перезвонит.

Редакторша тяжело вздохнула. Выполнение каких-либо обязанностей было всегда для нее непосильной ношей. Но позвонить и спросить разрешения – это святое, это еще с времен тех давних в крови сидит… И она утомленно сняла трубочку, и вызвонила какую-то свою знакомую медицинскую шишку из отдела здравоохранения. В трубке долго звучал женский голос с холодными стальными нотками, присущими всем человеческим особям, несущим государственную службу. Сообщение выходило за рамки стандартного, оно длилось и длилось, и уже начали беспокойно заглядывать в дверь посетители, и мобильник раз десять уже принимался надрываться в глубине редакторской сумки. А Саша за время разговора успел похудеть килограммов на десять, хотя и до того был, что называется, скелет.

— Ну что, Александр, все правильно вы написали. Врачи наши настоящее чудо совершили, человека с того света вытащили. Только завтра еще раз перезвоните, уточните, вдруг все-таки у них еще что-то изменится.

Какой день, какой замечательный день! Есть же такие дни, когда все получается, когда ты хорош и легок, кругом улыбки, и солнце светит особенно, и фонтан на главной площади оживает, и люди надевают яркие разноцветные наряды, и не идут, а кружатся в такт, плывут в одном радостном танце. Саша перемещался по улице, отчетливо приплясывая, подскакивая, до ушей растянув улыбку. Он победитель. Все лежало у его ног. И этот город, и тихая мутная речка у его подножия, и редкие ватные облака, и цветущие липы, и подростки на скейтах, и мужики в спецовках. А завтра, черт возьми, будет рынок, и он пойдет туда, и найдет этого Алладина Хоттабовича, и спросит, что за сокровище такое он ему подарил, что это за механическая волшебница, что за исцелительница и исправительница стоит на письменном столе журналиста-неудачника…

Назавтра Саша пошел на рынок, и искал, вглядывался в каждого продавца подолгу, пока два быковатых упитанных переростка не перегородили ему дорогу: уважаемый, ты из налоговой? Нет? Вали тогда отсюда.

Да бог с ним, с Хоттабычем, в любой сказке старичок, который дарит волшебную палочку, вторичен. Главное – герой и чудеса, которые он творит. Саша верил и не верил в свою волшебную палочку, тихонько дожидавшуюся его дома на мягкой велюровой «подсидушке». Машинка была награждена этой замечательной темно-синей тряпицей, сшитой мамиными руками. Саша отобрал ее у бестолковой кухонной табуретки, так как табуретка никаких заслуг перед историей не имела. Кроме того, машинка была тщательно протерта и начищена. Все грязепылевые подтеки были удалены спичкой, ваткой и огуречным лосьоном. Любаша засверкала, загордилась и слегка липла к пальцам. Ласкалась.

Легкая шизофреничность ситуации Саше вполне нравилась. Одинокие люди всегда заводят себе кошек, собачек, птичек, цветочки какие-нибудь, и потом разговаривают с ними, жалеют их, одушевляют, а то и обожествляют. Чем хуже его машинка? Почему бы и не поговорить с ней? Она, может, чудес никаких и не делала, но вот выслушать может. И помочь может. Кто докажет, что душа имеется лишь у двуногих? Может, она развита и у многоклавишных? Все научные теории абстрактны. И на вопрос «с кем поговорить одинокому двадцативосьмилетнему чуваку» наука ответа не дает.

— Ну что, Люб, чего молчишь? Будем стихи сочинять? Или еще раз попробуем про сто тысяч написать? Ладно-ладно, шучу. Ну, что ты отвернулась? Иди сюда, держи листок. Давай, рассказывай.

И она рассказывала:

 

Хочу не знать, но все же знаю,

что не сумею, не смогу

залить безумную тоску

водичкою воспоминаний.

 

Устал сдаваться и бороться,

и день удушлив и тяжел.

Весь этот — без тебя прошел,

и новый — без тебя начнется.

 

И было так сладко и больно. И думалось не о подвигах и славе, не о спасении вселенной, не о сундуках, набитых золотыми дублонами. Думалось о ней, только о ней, тоже Любе, тоже тезке, тоже ровеснице, такой невозможной, чужой и родной одновременно. И строчки распрямлялись, и рифмы растворялись, и вечерний свет перешел в легкую полутьму самой короткой, самой волшебной ночи в году.

«Милая моя, дорогая моя,— ровно выстукивала машинка. – Нет на земле таких слов, которые я мог бы послать тебе и не бояться. Каждое слово кажется мне неправильным, ужасным, лживым, оскорбительным. Все, что я сказал тебе за десять лет нашего знакомства – это глупость, обман, ерунда, мелкий сор, недостойный слуха. Да и сам я – глупый, смешной неудачник, который не смог даже признаться в любви!

А зачем, скажи мне, зачем нужно было объясняться? Ты и так все видела. И я видел, что тоже вызываю у тебя некую дрожь, может быть, дрожь неприятия, но это все же лучше, чем безразличие. А я… Я казался сам себе такой большой ценностью, и так возносился, и так ждал, что все поймут мою ценность, и признают, и все придет ко мне в руки само: успех, деньги, слава, женщины. Ко мне ничего не пришло. А если бы и пришло, не стало бы легче, потому что все это мне не нужно.

Мне не нужны ни деньги, ни карьера. Каждая приобретенная мною вещь лишь отдаляет меня от тебя. Мне нужна лишь эта печатающая машинка, чтобы сочинять письма, которые ты, может быть, прочтешь. А еще – дверной звонок, ведь может случиться такое, что ты когда-нибудь придешь и позвонишь в дверь. Просто придешь… Без слов, без объяснений, без условий, придешь, и в моей комнате раздастся звонок, и…»

Недописанное письмо осталось в машинке. Саша незаметно перебрался на диван и уснул, скорее даже не уснул, а забылся, какой там сон, когда в пять часов утра уже солнечно, в открытое окно влетают птичьи любовные призывы, тополиный пух и тощие городские комары. И все же был неопределенной продолжительности отрезок – забылся, потерял мысль, которая крутилась в голове и просилась на бумагу. А когда проснулся, утро уже стало зрелым и душным, с улицы доносился воскресный шум, а Люба, умница, все так же стояла на столе с той же неизменной готовностью дружить и служить. Вот только листка в каретке не было.

Да что с нее взять, такая уж она, Люба. Вокруг нее вечно непонятки, и раз уж она оживила человека, то вполне может и письмо уничтожить. Из ревности, например. Или отправить адресату… Из сострадания.

Шутки шутками, но чудесные способности своей механической подруги Саша собирался использовать. Если у них такой удачный дуэт – он пишет, она печатает, и все сбывается, то нужно как следует поработать. Никаких отпусков, это раз. Никаких шкурных интересов – это два. Каждый день – новая статья. Он обойдет все предприятия города, школы, магазины. Он заглянет во все подворотни и напишет про все. Нет-нет, нельзя писать так, чтобы было подозрительно чудесно. Нужно по столовой ложке добавлять доброты, но везде, всем. Да и что есть чудо? Вот океан раскрыл свою пасть, и оттуда вылез семиглавый дракон. Что в нем чудесного? Дети скажут – трехмерная графика. Бабки скажут – фу, ирод проклятый. И никто не станет ни на полпальца счастливей!

Нет, нужно создавать другие чудеса. Нужно подталкивать мир в том направлении, в котором он и сам движется, только тормозит, зацепляется по пути за разный хлам. Вот, например, коррупция. Ведь ни один взяточник не хочет брать взятки, а хочет зарабатывать сам. И берет, и боится, и множит зло. Ага, а тут и мы с Любой! Напишем про то, как он реализовал себя, про его потенциал, поможем ему сделать правильный шаг. И чуда вроде никакого, и подозрений никаких. Или вот алкаши. Они, между прочим, все имеют амбиции, хотели состояться в жизни. Не вышло. Мы им дадим шанс. Работу, заработок, знакомства новые, смену среды, поездки, мы подлечим их, подкормим, и они еще на что-нибудь сгодятся обязательно. А женщины? Их ранняя седина, морщинки, целлюлит, в конце-то концов? О, мы им поможем так, как не помогал ни один пластический хирург! Но незаметно, по миллиметрику в день.

А если сразу написать, что в уездном городе N. самый высокий уровень жизни – так завтра же сюда сбегутся журналисты, за ними бандиты, туристы, аферисты, политики, переселенцы, погорельцы, беженцы, торговцы виагрой, магнаты, проститутки, ученые и праздные зеваки. И все рухнет.

Нет, мы будем делать обыкновенное чудо. Давайте негромко, давайте вполголоса…

В понедельник Саша подкатил к редакторше и договорился, что напишет про ситуацию на нескольких предприятиях города. Она не очень поняла, зачем это нужно, но привычно отмахнулась – иди куда хочешь, пиши что хочешь, только чтобы все было по-человечески, чтобы без судов и разных там опровержений. А он, святая, истинная правда, именно так и собирался сочинять.

Созвонившись с директором швейной фабрики, Саша включил максимальное ускорение и помчался творить чудеса. Просидев полчаса в приемной, пока у директора шло совещание, он уже мысленно набросал план статьи. Но директор, пожилая умная женщина с тихой речью и грустными глазами, несколько охладила его пыл.

— Я даже и не знаю, что вам рассказать, Александр. Не лучшие у нас времена, честно говоря, не стоило бы о нас писать.

— А почему же, Елена Ивановна? Вроде выходим из кризиса.

— Из кризиса, может быть, и выходим. Но вы подумайте, как нам работать, когда в городе штук двадцать подпольных швейных цехов? Мы никогда не сможем давать такую же дешевизну, как они. Они налогов не платят, пожарным не платят…

— Подождите, Елена Ивановна. Выходит, вы платите пожарным?

— Нет, не прямо им. Но вот новую сигнализацию нас заставили установить. Два с половиной миллиона заплатили. Двери заставили менять – ширина проема была не та. Еще миллион. А налоги? Для частника, нигде не зарегистрированного, все стоит меньше. Телефон, техосмотр, интернет, электричество. Они не платят за отпуска, мамочкам не платят, в пенсионный фонд. Конечно, и цены у них ниже.

— Так ведь это беспредел какой-то! Почему же вы не обратитесь в милицию, в прокуратуру?

— Как же, обращались. А они отписки пишут. Если цех работает в частном владении, туда и попасть просто так невозможно. Зато к нам можно. Любой может проверять, сколько захочет… Вы, Александр, не обижайтесь, мы очень уважаем газету, и не скрываем ничего, но писать не надо о нас. У нас на этой неделе сокращение очень большое. Сто человек увольняем. Если напишете, будет паника, вообще работа встанет. И про подпольные цеха не надо писать. Кого уволим – все туда уйдут, у них хотя бы там работа будет…

Ладно, отложим, оставим на время, подумаем, посмотрим, до свидания, удачи вам, терпения вам. Саша уже бежал в окраинную школу, где его однокурсник Витька пару лет назад подсидел пенсионерку-директоршу, захватил власть, и теперь активничал, трубил о своих успехах. Уж он не откажется лишний раз в печати появиться!

Однокурсник, бывший Витя, нынешний Виктор Алексеевич, встретил Сашу ласково. Крикнул в предбанник своего кабинета «Два кофе!», и через минуту оттуда появилась пожилая тетка в темно-зеленом костюме, типичная учительница математики.

— Сексретарша? – спросил Саша, подмигивая.

— Да ты что, какая тут секретарша. Это завуч наша, Серафима Александровна. Выкручиваемся, друг мой, совмещаем, у нас ведь не банк, всего лишь школа, нам сексретарши не положены.

Бывший Витя живенько прочитал лекцию о новациях в образовании, о едином государственном экзамене, о том, что до его прихода в школе один компьютер приходился на 24 учащихся, а теперь – на 11.

— Двести восемнадцать процентов роста! Да ты запиши, пригодится, цифра очень показательная. По медалистам в прошлом году у меня рост на 60 процентов, а в этом – еще на 90!

— Так ведь не было еще выпускного? – робко заикнулся Саша.

— Точно тебе говорю. Это все уже решено и подписано. У нас, друг мой, надежные связи.

— А перспективы у вас тоже, небось, надежные?

— Отличные перспективы,— напористый Витя иронии не уловил,— летом отсюда пересяду в отдел образования. Пока что замом по хозяйственной части, но ты, наверное, в курсе, что заведующая – пенсионерка? Так что пойдет нянчить внуков, а мы – вперед и вверх. И твоя статья, друг, мне очень даже кстати будет. Ты цифры не забудь привести.

В дверь робко заглянула темно-зеленая завучиха.

— Виктор Алексеевич, заявленьице подпишете? От Елены Сергеевны.

— А, от Кудрявцевой. Давайте сюда, подпишу. Пусть идет, держать не станем, мы таких, как говорится, вагон достанем…

— Уходит кто-нибудь? – поинтересовался Саша.

— Не «уходит», а «уходим»! Была тут одна особа, вся из себя идейная. Стиль руководства ей, видите ли, не нравится. Пусть идет джинсами торговать, мы замену найдем без проблем.

К Сашиному счастью, Витька уже успел выработать учительскую привычку делать все ровно по сорок минут. И когда внутренний звонок прозвенел, он свернул свою надсадную лекцию и выпроводил гостя.

Саша забежал в школьный туалет – кофе наружу попросился. В маленькой комнатке так густо пахло, что щипало глаза. Еще бы: окно заложено кирпичом, форточка размером с визитную карточку. Ни света, ни воздуха. На полу возвышался постамент из бетона с тремя прорубленными косыми щелями. Чтобы взобраться на него, нужно было перешагнуть канавку, наполненную тем самым, что и пахло. На стене, обильно исписанной и изрисованной, доминировала огромная запись – «Витан мурло помойное».

Ну и что мне с тобой делать, Витан, собутыльник, сокурсник, карьерист? Отъелся, завучиха тебе кофе подносит, президентский портрет на стене повесил… Что про тебя написать? Что тебя неизвестные подростки подстерегли и окунули мордой вот сюда, в эту бетонную лоханку, которая в твоих процентах не фигурирует? Ведь сбудется, а, Витан, не страшно тебе?

Нет, не сбудется. Не станет Люба такую гадость затевать. А жаль. В наше время добро должно быть не только с кулаками, а еще и с автоматом, с гранатами и на танке. Иначе хрен ли это за добро…

Саша вспомнил один адрес, не входивший в планы. Раз такая невезуха – надо сойти с маршрута, обмануть судьбу. Это был адрес ветеранши, которую перед только что гремевшим юбилеем не поздравили, забыли, ничего о ней не написали. Бабульку-божий-одуванчик звали Марьей Акимовной, и жила она на улице Победы, девять. Смешной адрес для ветерана, почему и врезался в память. Туда и направился невезучий спаситель человечества.

Маленький домик смешно воткнулся между двух коттеджей, около которых дремали здоровенные черные джипы. Рядом с новорусскими дворцами он казался скорей собачьей будкой, чем домом. Саша постучал в калитку, подождал и вошел, повернув немудреный деревянный вертушок, охраняющий двор от вторжений.

Бабулька копошилась в огороде. Она была стара, но не иссохла и не приобрела карикатурности. Напротив, она была округла – круглое открытое лицо, спокойные глаза, круглый говорок на «о».

— Ой, сынок, проходи. Неубрано у меня, прости уж старую, вот растрепа, все растеряла, разбросала…

Бабулька повела Сашу в маленькую горницу с тремя крошечными подслеповатыми окнами, по пути ликвидируя невидимый беспорядок: расправила складку на половичке, убрала очешник со стола, поровней отдернула занавеску. В доме была больничная чистота, пахло пирогами. Солнце, пробравшись в окошечки, раскидало на половиках яркие ромбы.

— Марья Акимовна, вы уж простите, что не пришли к вам перед праздником.

— Да что ты сыночек, я ведь и не воевала, что зря говорить,— заулыбалась бабулька. – Давай я тебя пирожком угощу, а то вон какой ты тощой.

Саша улыбнулся. Так она славно сказала, без насмешки, без навязчивости. Это ведь надо уметь – накормить любого, кто вошел в дом. И в высоком искусстве кормления нет равных нашим божьим одуванчикам!

Пироги с луком и яйцом были тоже кругленькие, мягкие, и глотались легко-легко, и жиденький чай пах мятой, и пять карамелек в маленькой вазочке венчали скромное пиршество. Бабулька, как выяснилось из беседы, в газету не писала, никаких жалоб никуда не посылала. Наверное, ее адрес попал в редакцию из отдела соцзащиты, там всех защитили, а про нее поздно вспомнили и отдали на растерзание прессе.

— Так что ж я тебе, сыночек, расскажу. Под оккупацией была. Я тогда молодая была, тощая, вот как ты. В Белоруссии нас немец застал. Потом пожар в деревне был. Землянку построили. На работу нас гоняли – окопы рыть для немцев. А мама меня все прятала, боялась, что спортят немцы-то. В деревне строго было, порченую девку никто потом не взял бы. И косы мне мама обрезала, голову побрила, ну, как будто тифозная. Вот так и жили два года в землянке. Голодно было, сынок. Возьми еще пирожок, скушай.

— Ну, ведь вы, наверное, ветеран, труженик тыла?

— Нет, сыночек, нам, кто под немцем жил, никаких званий не давали. Сначала после войны отправили в Сибирь, там в бараках жили, шахта большая была, работали все. А уж потом я и Александра своего повстречала, фронтовик, инженер военный. Старше меня на двадцать годков. Давно уж он на кладбище, вот, скоро и я к нему.

— Так чем же вам помочь, Марья Акимовна? Вам тяжело, наверное, в частном доме? Квартиру вам не обещают?

— Нет, сыночек, не надо мне квартиру-то. Никуда я отсюда не собираюсь, тут у меня огородик, вот я в нем и ковыряюсь потихоньку. Пойдем, я тебе редиски свежей сорву, покушаешь.

— Марья Акимовна, спасибо, конечно, но я ведь не поесть пришел. Я помочь вам хочу, давайте про вас напишем в газете. Может, лекарства нужны. Или, может, соседи обижают. Или ремонт нужен.

— Да что ты, сыночек, добрая твоя душа, ничего мне не требуется. И соседи у меня хорошие, и пенсия есть. Что же я, сама себе не куплю, если чего надо? И ремонту мне не нужно, одно ведь беспокойство от него. Домик старенький, а на мой век-то хватит.

Бабулька радостно улыбалась, глядя, как уплетает пирожки бесполезный представитель четвертой власти. Сколько всего у него – молодость, сила, здоровье, знакомства, связи, у него, в конце концов, есть чудотворная машинка. А чем он может осчастливить эту вот Марью Акимовну? Разве что слопать ее пирожки.

Ушел Саша ни с чем. Сначала брел бесцельно, проходя окраинные улочки, на которых жизнь уже стала затихать: тут ложились по-деревенски рано. Только собаки сопровождали его бестолковым лаем из-за заборов. Потом выбрался в центр, шел мимо лавочек с гогочущей молодежью, мимо магазинов, мимо ленивых продавцов, куривших возле дверей. Он прошел мимо ресторана, куда ноги приносили его против воли. Но только прошел, даже не поднял головы, не поглядел в ту проклятую сторону. Забыть. Чуда не будет. Прошел сквер, где из темноты беседки звенела гитара и истошные голоса вопили: «Перекати мое поле, мама, перекати мою душу, мама…»

Некому было перекатить его собственную душу. Отца он не помнил. Как мама, бывало, про него говорила – летчик твой отец, на мосту лед колет. И сама мама так незаметно ушла, оставив теперь уже полную пустоту. И Люба не захотела ее заполнить. Все не имело смысла. Не придет она к нему, хотя знает прекрасно, что это, простите за банальность, любовь, и никуда ее, проклятую, не денешь. И с работой пора завязывать. Надо уходить. Нельзя спасать человечество. Это нечестно. Это свинство. Люди сами себя должны спасать, без заклинаний и бормотаний. Перекатите мою душу, люди, она больше здесь не нужна.

День, самый длинный день в году, заканчивался. В кармане лежал кулечек с редиской, маленькие круглые подарочки от маленькой круглой бабушки. Идеальная закуска… И ноги сами повернули в сторону магазина, и сторублевка превратилась в четверку водки, пакет майонеза и полбуханки хлеба. Что же за гадостная привычка – напиваться в начале рабочей недели, а, Сапожников? Неужели нельзя сделать это в пятницу, как все добрые люди, как все полезные члены общества?

Саша вернулся домой. Открыл водку. Но и напиться не получалось. Как можно пить под пристальным осуждающим взглядом? Люба смотрела так строго, что первая же рюмка встала поперек горла. Саша закашлялся, попробовал сбежать на кухню с редиской, бутылкой, стопкой и прочими алкоголическими атрибутами. Но из комнаты раздалось тонкое «дзынь», как будто кто-то передвинул каретку, готовясь печатать.

Ну все. Это уж слишком. Давай начистоту. Да, выясним отношения. Ты можешь молчать, пожалуйста. Я сам тебе все скажу. Не надо делать из меня дурака. И играть на мне не надо, я не флейта, как говорил один датский принц. Ты притворилась волшебницей? Зачем? Чтобы я восхищался тобой? Чтобы чистил тебя, смазывал тебя, чтобы только с тобой делил свою жизнь? Ты решила, что можешь незаметно подобраться ко мне близко, узнать все мои секреты, стать незаменимой, стать такой вот – почти женой. Да, я доверял тебе. Я все рассказал. И ты сделала вид, что хочешь помочь, помнишь то письмо? Куда ты его дела? Что, нечего сказать? Вот и не нужно строить из себя принцессу. Ты интриганка. Самая обычная. Да, конечно, ты даже пару раз послала мне обрывки вдохновения. И они сотворили чудо, да, они, а не ты, а ты – обычная механическая штуковина, к тому же морально устаревшая. И я уберу тебя на антресоли, если ты будешь глядеть вот такими вот глазами! И буду печатать на ноуте. И нечего звякать, давить на жалость!

Саша сидел на кухне, обхватив голову руками. Какое-то время еще приходили обрывки мыслей, обвинений, доводов. Но постепенно буря утихла, и наступила полная пустота, накатил большой черный депрессняк. И было так предельно ясно, что жизнь ничтожна, что ночь ужасна, а утро будет светлым, но свет принесет только боль, и лучше бы не видеть всего того, не видеть работу, коллег, свою рожу не наблюдать в зеркале во время бритья. И еще – никогда не видеть бы чистых листов бумаги, ноутбуков, клавиатур и печатающих машинок. А еще лучше – вообще не просыпаться завтра, заснуть вот сейчас, и – насовсем.

И когда эта мысль поглотила все остальное, когда чернота расплескалась бескрайним великим океаном внутри, когда жизнь прокрутилась, завилась спиралью и свернулась в одну разящую точку, тогда и зазвенел в прихожей звонок. И в этом не было ничего необычного. Саша сразу понял, кто звонит.