Коновалы малость посовещались, в унисон вздохнули и, недолго думая, оттяпали у меня обе ступни. Мне об этом не сообщили, по причине, вероятно, моего тогдашнего несовершеннолетия, и все решили за меня мои предки.
Приближающейся беды я не чувствовал, только, помню, за день перед операцией, ко мне в палату заглянул хмурый бородатый мужчина в халате, представившийся как врач-анестезиолог и долго расспрашивал меня о том, когда и какие лекарства я принимал и о всякой другой чепухе. Признаться, я плохо разбирался во всех тонкостях его ремесла (не разбираюсь и поныне) но, несмотря на это, отвечал по возможности правдиво и честно…
Операция прошла удачно и когда я, уже придя в себя в палате, попробовал встать и сходить в туалет, то сильно удивился, обнаружив, что опереться более не на что. Ступни почему-то отсутствовали… Еще не вполне отойдя от наркоза, который дал мне тот бородач, я попробовал отыскать их у себя под кроватью, пошарил рукой в тумбочке, заглянул под кровать к соседу но, так ничего и не обнаружив, позвал медсестру и спросил уже у нее о предмете своих поисков. Она-то без обиняков, мне все и выложила. Добрая душа…
Представляете себе мое тогдашнее состояние? Представляете, насколько тяжело было свыкнуться с мыслью, что частичка тебя самого теперь где-то на больничных задворках? Или представьте хоть на минуту, разве вам не сделается жутко от одной только мысли, что вот вы, к примеру, просыпаетесь утром, - вроде все в порядке, все как обычно, - и вдруг замечаете, что у вас не хватает какой-нибудь части тела… Помнится я дико закричал и кричал до тех пор, пока не пришли врачи и не вкатили мне какой-то укол, от которого я заснул…
В больнице я пролежал, в общей сложности месяца полтора, а то и больше, - врачи, вероятно, опасались, что гангрена не остановится и пойдет дальше. Меня, конечно, навещали сочувствующие мне родители потом еще кто-то, но я никого не хотел видеть и всегда выгонял посетителей, после чего зарывался лицом в подушку и тихо-тихо скулил, пока соседи по палате вежливо не советовали мне заткнуться. И знаете что, друзья, - не было случая, чтобы я не внял их советам…
Помню, при выходе из больницы, первое, что меня ожидало, - это встревоженное моей успеваемостью лицо классной руководительницы, новые ботинки, трость, инвалидность ну и, конечно, депрессия. Я несколько недель кряду пролежал на диване, уставившись в потолок, и созерцал, созерцал… Чем только не представлялся мне этот потолок! То планом какой-то местности, - куда мне никогда не попасть, то запорошенной снегом равниной, то гигантским, подплывающим к “Титанику”, айсбергом. А по вечерам, на него ложились тени от лампы, и я засыпал, глядя на эти тени…
Безумие настигало меня… Оно день за днем подкрадывалось все ближе, так что я уже чувствовал его кислое дыхание в спину. К своему стыду, должен признаться, что единственные кому я обязан своим спасением, были мои родители. Если бы не они, - то, наверное, не сидел бы я сейчас за этими строками, милые мои друзья… Да, именно они, мои уважаемые предки, мои кормильцы, мои покровители, заставили меня подняться с дивана и закончить, наконец, школу. Удалось им это, правда, способом довольно простым, я бы даже сказал близким по своей простоте к гениальности, - то бишь, беспрерывным “капаньем” на мозги и нескончаемыми попреками в безделье, но окончание школы я по-прежнему считаю исключительной их заслугой.
Помню, я получил аттестат зрелости, пожал потную ладошку директора и удалился из зала под шушуканье соучеников… Я знал, что больше никогда не увижу их, но испытывал от этого только лишь облегчение. Признаться, за десять лет совместного школьничества, мне порядком поднадоели их вечно прыщавые физиономии! Неуемная сексуальная озабоченность парней, вымышленные от начала и до конца любовные похождения, противное сюсюканье девчонок, несвоевременное и вульгарное кокетство, альковные разговоры, неоправданно завышенная самооценка, хамство и, наконец, одна на всех глупость…
Кстати сказать, по моему возвращению в школу, у многих наших остряков, появился новый материал для своих острот. Теперь каждый считал своим долгом что-нибудь сказать насчет моих новых ботинок из пластика… Вообще-то, ботинки эти были не совсем из пластика, или даже совсем НЕ из пластика, - на самом деле они были изготовлены из какой-то труднопроизносимой пластмассы, - мои протезы… До сих пор не знаю почему я окрестил их “ботинками”. Вероятно, виной тому послужил один фильм, который я смотрел когда-то; в нем тоже было что-то похожее. “Волшебные ботинки” – так, кажется… Там один парень именовал так свои протезы на ногах. Не помню, как назывался фильм…
Что же, мои новые ботинки тоже оказались волшебными! Во всяком случае, благодаря им, я забыл, как пахнут мои ноги, да и носки мне приходилось теперь менять не чаще одного раза в неделю… Не то чтобы я перестал отличаться чистоплотностью, - просто отпала эта необходимость, я имею ввиду само мытье ног.
Кстати, о моих прежних ботинках… Послуживших поводом для несчастья. Если вы думаете, что я перестал ходить в них, то вы глубоко заблуждаетесь. Я ходил в них еще больше чем прежде, - благо они больше не натирали. Натягивал я их прямо на свои “пластиковые” и, опираясь на трость, ковылял куда-либо… Правда мест куда пойти, кроме школы и военкомата было немного. Вернее, их совсем не было… Но зато было время… Брать все от жизни… Помнится, этот нелепый слоган всегда водил меня в некоторое недоумение при мысли, если каждый желающий начнет ему следовать. Ведь желающих брать от жизни всегда превышало количество желающих что-то давать ей. А если каждый начнет “брать все”, то учитывая создавшийся дисбаланс, кому-то в итоге достанется одна голая, ободранная как липка жизнь, от которой все уже все позабирали. Именно в таком виде она то мне и досталась, чему, кстати, я не придал никакого значения…
Да, пару слов о военкомате. Кто-то говорил мне, что во всем плохом, можно отыскать что-то хорошее, - можете не сомневаться, это так… Во всяком случае, перспектива загреметь с осенним призывом в солдаты, поджидавшая всех моих одноклассников - отпала для меня полностью. Помнится, когда я заявился в свой районный военкомат и разнагишался в кабинете хирурга, тот проявил нескрываемый интерес к тому, “как же так угораздило”. Мой ответ его выбил из колеи окончательно и хирург, что-то быстро начеркав в личном деле, отправил вашего покорного слугу восвояси, обязав, правда, каждые три года проходить переосвидетельствование…
Я только едко усмехнулся и поспешил домой, к тарелке с остывающими, кислыми щами, до смерти надоевшим предкам, любимому дивану, - на который, как вы понимаете, сразу улегся, - и к депрессии, депрессии, депрессии.

Не помню, сколько времени я пролежал так, может месяц, а может и два. Пустая трата дней, - нисколько не тяготила меня и не оставила ничего в моей памяти… Помню лишь, когда сделал первую попытку подняться, - на дворе была осень. ОСЕНЬ. Выключил бы ее кто-нибудь или сделал потише! Однако осень не умолкала. О ее неумолимом приближении, мне уже сообщали изредка залетающие в окно листья, но они, большей частью оставались незамеченными на том красно-желтом ковре, что устилал пол моей комнаты. Тогда, право, мне было не до них, и должно быть именно тогда я впервые осознал свое одиночество. Однако я решил окончательно в нем убедиться. И что же я сделал? Куда отправился?
Правильно, как вы догадливы, друзья мои! Одним ранним осенним утром, я приладил к ногам свои пластиковые ботинки-протезы и, опираясь на трость, отправился к ближайшей станции метро, кажется к “Тимирязевской”… В это трудно поверить, но наружу я выбрался только спустя два года…
До сих пор не знаю, почему я так полюбил метро! За что полюбил? Может, конечно, во мне проснулась некоторая ностальгия “по норе”, теперь уж трудно сказать… Но, как бы там ни было, городская подземка стала моим вторым домом. Впрочем, нет, не вторым, - первым, потому как в той квартире где я до сих пор проживал со своими предками, находиться стало невыносимо… Стены все время выдавливали меня (оттого, вероятно, что спал я ногами к двери), как желтые от никотина пальцы моих сверстников пытаются выдавить прыщ у себя на роже... Обстановка вокруг меня, с каждым днем, накалялась – не проходило ни дня без ссоры. Нескончаемые попреки в безделье, нежелании искать работу, иждивении (кстати, а вы не знаете, кто такой иждивенец?), навевали какую-то усталость и, - что мне особенно не понравилось – злобу, вот я и сбежал в метро от всего этого…
Родители не испытывали ко мне никакого уважения, - я со своей стороны, тоже не давал им повода уважать себя. Высшего образования более не желал, в работе особой нужды не испытывал (родители кормят, ну и ладно!), а людей просто чурался. Однако понаблюдать за ними мне всегда было любопытно, во всяком случае, я находил это куда интереснее, чем видеть по телевизору, где они и на самих себя-то уже не похожи. Теперь-то вы понимаете, почему под землею я чувствовал себя как рыба в воде или, извиняюсь, как крот или крыса, в своих норах-тоннелях… Такого созерцания не встретишь нигде, - поверьте на слово, - и открылось мне многое…
Первое открытие, которое я сделал, спустившись, одним ранним осенним утром, под землю, на станции метро “Тимирязевская”, и методично объездив, все 11 линий, - что-то около 260 км. пути и 20-ти часов, - привело меня в сильное замешательство. Мне даже стало немного обидно за самого себя, что я, в своей слепоте, прежде не замечал этого. Я обнаружил, что каждая линия нашего Московского Метрополитена, имеет свой запах… Индивидуальный, неповторимый, особый, свойственный только какой-то одной конкретной линии аромат. Или зловоние…
Вот, к примеру, взять хотя бы мою “Серпуховско-Тимирязевскую”; знаете как она пахнет? По утрам она источает слабый аромат не шибко дорогого парфюма (в основном, - это “Nivea”), джина с тоником (конечно, “Очаковского”), растворимого кофе “Nescafe”, а по вечерам накапливает в атмосфере неприятный пивной душок “Старого Мельника”, запах сигарет “Pall-Mall”, а также раздражение, усталость, разочарование в прожитом дне и отрыжку... И все это, изо дня в день, под тихое перелистывание страниц очередного бестселлера от Александры Марининой или, Дарьи Донцовой… Ну чем не метафизика, в самом деле?
А если сойти на “Чеховской” и, внедрившись в густую, пахучую толпу, перейти на “Пушкинскую” и прокатиться, скажем, до “Выхино”, по “Таганско-Краснопресненской”? Особо приятных ощущений я вам не обещаю, зато шансов испортить себе настроение на весь оставшийся день, у вас прибавится… Начнем с того, что от “Пушкинской” до “Выхино”, вся “Таганско-Краснопресненская”, как я успел заметить, пахнет потом, водочным перегаром и папиросами “Беломорканал”. А также машинным маслом, бензином и еще чем-то промышленным и до крайности неприятным. В любое время суток, заметьте, друзья… Там, к слову, не редкость грубая, нецензурная брань, а уж ноги-то вам точно отдавят. Наступят грязным, нечищеным башмаком и будут молчать, отвернувшись, как будто ничего не случилось… И все это, опять же, изо дня в день, под новые приключения “Бешеного”, “Слепого” или какие-то ну очень замороченные учебники и конспекты, также с налетом чего-то индустриального…
А когда я оказался на “Филевской”? Помнится, я долго и старательно водил тогда из стороны в сторону своим носом, но, - что странно, - не чувствовал никакого запаха, что удивляло… Не знаю, конечно, но дело, наверное, в том, что из-за своей, так сказать, “обнаженности”, - голубой линии не удавалось, по примеру всех остальных линий, накопить в атмосфере никаких обонятельных особенностей, достаточного количества запахов, чтобы их можно было вот так почувствовать носом. Какой-то нехитрый набор их, даже если и присутствовал, - фактически неуловимый, он быстро выветривался через открытые перегоны между станциями, отличающие “Филевскую”. Выветривается как через форточку… Я склонен думать, что голубой цвет, в который она окрашена, символизирует небо, его голубую гладь, как бы напоминая этим об “эксбиционистских” наклонностях линии…
Быть может, я мыслю несколько ассоциативно, и любой работник Метрополитена может запросто упрекнуть вашего покорного слугу в том, что он где-то преувеличивает или, напротив, преуменьшает то единственное, что творится на всех этих линиях, но картина моя, в целом, объективна и он не сможет с этим не согласиться…
Зато знает ли этот работник как, например, по утрам пахнет “Сокольническая”? Признаться, я сильно бы удивился, если в один из дней, она вдруг перестала источать “Клинское пиво”, дорогие духи, не менее дорогой лосьон после бритья, под мерное гудение зубрежки и перелистывание страниц учебников. Под вечер, правда, содержание духов и лосьона, в атмосфере этой линии, постепенно уменьшаются, а после чего и вовсе сходит на нет, содержание “Клинского”, напротив, существенно возрастает, зато зубрежка и перелистывание страниц стихают полностью уже где-то к часам пяти вечера, заменяясь на хриплый и веселый гомон, добирающихся домой, студентов…
А “Замоскворецкая”? А “Калужско-Рижская”? А “Арбатско-Покровская?” Или, наконец, эта феерическая “Кольцевая”?
Поверьте, я мог бы часами говорить про линии Метрополитена и про то, какой аромат они источают в определенное время суток! Я даже пробовал написать об этом, но у меня не вышло… Я был не в состоянии отразить на листе обыкновенной писчей бумаги, всю ту разнообразную “обонятельную” гамму, с которой я поневоле сталкивался тогда, изо дня в день, из недели в неделю, из года в год, сначала на эскалаторах, потом в голубых экспрессах, далее на станциях-пересадках, и, наконец, в переходах, при выходе на поверхность! Там, в метро, она была естественна и неопровержима, а на бумаге выглядела сущей нелепицей. Чушью…
Но вот “Кольцевая”! Как и свои глаза, я не могу обойти ее стороной, так и ничего не сказав… И чем только не несет – вот именно, не “несет”, - от этой поистине невероятной линии! Наверное, неспроста у нее такой характерный цвет… Эта линия почему-то представляется мне своеобразным фильтром, где оседают некоторые, так сказать, неперспективные элементы, исходящие ото всех остальных линий. Основной контингент ездящих по ней людей, - это, конечно, люмпены и созерцатели, между тем, являющие собой удивительно сходный продукт… Ни те, ни другие не ставят перед собой задачи куда-то приехать.
Я часами разъезжал по этой линии и всегда находил, что основной костяк едущих вместе со мной в вагоне, круг от круга, остается неизменным. Довольно редко, когда в нем появлялись новенькие, которые, проезжая с нами несколько станций, исчезали бесследно, - не оставляя после себя ни пустых бутылок, мигрирующих по всему вагону, ни обертки от гамбургеров на сиденьях, ни тяжелого запаха мочи в воздухе… Как я уже говорил, люди, составляющие постоянную величину на “Кольцевой”, - делились на две категории; если первые, почти всегда пребывающие в объятьях Морфея и безжалостно изгоняемые из вагонов резиновыми дубинками, только и занимались тем, что портили, своим присутствием воздух а, заодно, и настроение окружающим, то вторые, - прямая противоположенность первым, - пребывали скорее в плену собственных мыслей и никого не стесняли, даже если вы их об этом попросили бы… Я относился к разряду вторых, зато всякий раз, совершая очередной круг, внутренне поражался тому единству духа и понятиях о бесконечности, кои, без сомнения, сплачивали нас, созерцателей и люмпенов. Люмпенов и созерцателей…
Именно там, на “Кольцевой” поджидало второе открытие. С ним, кстати, у меня связан один забавный эпизод из жизни, но об этом позднее. Итак, как всегда я убивал свой досуг, мчась по кругу, под несмолкающий стук колес и вялое перешептывание пассажиров… Люди в вагоне были довольно скучны и не заслуживали моего внимания; я смежил веки и, завершая уже восьмой круг, поглядел на схему, расположенную на стене вагона, напротив меня… Не то чтобы я обладаю особо пылким воображением, но, скажите, она вам никогда не напоминала стилизованного осьминога, с коричневым туловищем-кольцом и разноцветными лапками-линиями?
Помню образ гигантского, расположившегося под городом, осьминога, настолько поразил мое воображение, что я в ужасе выскочил на “Белорусской” и, поднявшись по эскалатору на поверхность, бешено заходил по вокзалу, периодически останавливаемый местной милицией, для проверки документов. Ей Богу, туда-сюда, туда-сюда, как заведенный…
Осьминог никак не хотел выходить у меня из головы, тревожил душу, и тогда я впервые усомнился в своей вменяемости…

Третье же открытие, которое ожидало в недрах Московской подземки, погрузило меня в состояние глубокой депрессии – еще более глубокой, чем тогда, когда я потерял ступни, - и поспособствовало поискам рабочего места…
Это произошло годом позже, когда я, уже не знаю в который раз, спустился по эскалатору под землю и, проехав несколько перегонов, сделал, уже не знаю какую по счету, пересадку. Помню, в то злополучное утро я, как птица, порхал с ветки на ветку, ни о чем не думая и никого не замечая. Как всегда я не задавался конкретной задачей куда-то добраться… Люди толкали, пихали меня, вслед, по моему адресу, неслись какие-то нелестные замечания, а я смотрел себе под ноги и все куда-то ехал, ехал…
Поменялось немало поездов, людей, станций, пересадок, немало стоячих мест заменилось на сидячие, а сидячих, в свою очередь, на стоячие, прежде чем я, наконец, оторвал взгляд от своих ботинок и, подняв голову, огляделся вокруг. И увиденное, привело меня в ужас, друзья мои… Впрочем, нет конечно, - ничего особенного я не увидел, но одна мысль, одна страшная догадка, появилась у меня в мозгу, приводя, этим своим появлением, в ужас и содрогание…
Неожиданно для себя, я вдруг обнаружил, что Московский Метрополитен, - с самого первого дня моего появления в нем, - никогда не стоял на месте и постоянно двигался и обновлялся, будто река, в которую нельзя войти дважды. Менялись и поезда, и вагоны и люди в них, и контролеры пропускных пунктов, и менты, и уборщицы и даже ступени эскалатора у меня под ногами тоже всякий раз были разные… И даже попив кофе в подземном бистро на “Третьяковской” и оставив на полу стаканчик или покурив на открытой станции и бросив окурок под лавку, - я уже никогда не находил всего этого на прежних местах, если возвращался туда еще раз. Похоже, что постоянной величиной оставался один только я, словно, выброшенная на берег реки, рыбешка. Это-то и пугало!.. Будто бы я никуда и не ехал весь этот год, а стоял все время на месте, глядя на отходящие поезда, в ожидании кого-то или чего-то! Без сомнения, жизнь протекала мимо меня, как вода в реке по отношению к той рыбешке, а я как памятник между станциями “Тверская” и “Чеховская” или где-нибудь еще, что, впрочем, не важно - замер на одном месте и глядел на все это…
Помнится, с последним поездом я вернулся домой и, увидев оставленные на плите котлеты, впервые после долгого перерыва заплакал. Да, друзья мои, заплакал. Заплакал как малое дитя... Слезы скатывались у меня по лицу, но я даже не пытался сдержать их. Мне вдруг захотелось прижаться к кому-нибудь, излить все, что накопилось у меня на душе, поделиться своей страшной догадкой, но никого рядом не было, и я уснул, зарывшись заплаканным лицом в подушку…
А на следующее утро я устроился на работу. И знаете кем? О, ни за что не догадаетесь! Дежурным у эскалатора.

Обосновать такой выбор не сложно. На верху для меня не нашлось места, которое я, согласно своему статусу, сумел бы занять. Но, тем не менее, я находил во всем этом какое-то горькое утешение, мстительное удовольствие, какую-то горькую усладу, и ни за что не променял бы свою нехитрую должность в столичной подземке, на что-нибудь более престижное и привлекательное, там, наверху…
Работа, впрочем, была простой, но до ужаса однообразной, хотя, чего от нее можно ожидать еще… Я высиживал определенное время, а заодно насиживал геморрой. Подбирал различный мусор внизу, использованные карточки там, монеты, которые бросали некоторые не очень сознательные граждане, зачитывал в микрофон правила поведения на эскалаторе одергивая нарушителей, а рядом со мной, будто река, протекал никогда не останавливающийся бурный людской поток. Люди окружали меня и справа и слева, периодически вторгались в будку, задавали вопросы. В основном, заезжие провинциалы, спрашивающие дорогу к ГУМу, ЦУМу, к Красной Площади, Мавзолею, Арбату и ко всем прочим достопримечательностям столицы. Ваш покорный слуга, как правило, отмалчивался, небрежно кивая головой в сторону таблички с надписью “Дежурный справок не дает”, и они сразу же исчезали…
Мизантропия достигла своего зенита и придавала мне сил жить дальше. Мимо проезжали люди, а я сидел в своей будке и люто ненавидел их! Я ненавидел их отдаляющиеся спины, приближающиеся лица, но за то всякий раз мне хотелось оставить свой пост, покинуть будку и, устремившись за ними – не важно куда, вверх, вниз, - обрести новую жизнь, вместо казалось уже утраченной своей… Банальная зависть служила тому причиной; они, мол, куда-то едут, а значит живут; - занимаются любовью или мастурбируют, делают детей или аборты, читают книги или смотрят телевизор, а также ходят в театр, в кино, в ночные клубы, в бары, на концерты и дискотеки, наконец, работают, учатся, и всегда чего ждут, надеются, верят во что-то, а я сижу под этой дурацкой табличкой и смотрю на них сквозь стекло будки… А что делать, - приходилось смотреть! Отвлекаться от движущейся ленты “лестницы-чудестницы”, - я не имел права, было запрещено инструкцией. Инструкцией созерцателя…
Иногда я поневоле встречался с ними глазами, и не помню случая, чтобы кто-нибудь из них выдерживал мой взгляд более 3-х секунд. Вероятно, пассажиры понимали мое состояние, а быть может, в какой-то мере и разделяли его, во всяком случае, мне очень хотелось на это надеяться…
Представляете, каково испытывать одиночество, когда вокруг тебя никогда не смолкают людские голоса; доносятся обрывки каких-то фраз, слышится чья-то перепалка, грубая, нецензурная брань или, напротив, признание в любви на фоне двух слившихся силуэтов – бывало и такое, - и постоянно звучит смех? Грубый мужской, женский прыскающий, заливистый детский… От этого мое одиночество становилось еще более невыносимым, друзья мои… Временами мне хотелось кричать от дикой, всепоглощающей тоски и, чтобы как-нибудь удержаться, я снова и снова зачитывал эти навязшие в зубах, правила. Правила поведения на эскалаторе…
У всех на глазах я превращался в чудовище, в злобного, завистливого монстра, но никому не было до этого дела, - порой люди даже не смотрели на меня, скользя взглядом по будке и не замечая находившегося внутри нее существа. У меня складывалось впечатление, будто я и не живу вовсе, а все топчусь на пороге какого-то мира, но боюсь открыть дверь, взять на себя ответственность стать частичкой его и мне приходилось, - вот именно, приходилось, - смотреть со стороны на него, любоваться им и отвергать в тоже время. Не знаю, можно ли это назвать трусостью или просто каким-то непротивлением, но, как бы там ни было, после десяти месяцев работы у эскалатора, я стал подумывать о самоубийстве…
Конечно, друзья мои, все эти мысли были ничто иное, как дешевый фарс перед собою, и говорить не о чем, - на самом деле я такой трус, что просто не отважился бы на такой шаг, - однако, сам факт появления их у меня в голове, согласитесь, тоже кое-что значил…
Наиболее подходящей казалась гибель на рельсах, она импонировала мне более всего. А что? Взглянуть на прощание на все эти рожи и рухнуть ничком, прямо под колеса приближающегося поезда!
И пока не угасал этот порыв, мне хотелось немедленно выскочить на платформу и, прямо на глазах у сотен пассажиров, осуществить задуманное, но мысль о том, что они станут свидетелями того, как меня разрежет и разметает по полотну, - была неприятна… И тогда, подумав еще немного, я решался немного повременить со своим уходом из жизни, хотя бы до ночи, когда все утихнет, и чтобы уж с самым последним поездом отправиться до “Конечной”, прямо в объятья Смерти. В вечность… В небытие… Но, тем не менее, дежурство за дежурством, поезд за поездом, а я оставался на месте... Трусость или банальная лень были тому причиной? Лень или трусость? А ни то, ни другое...