Еще одна смерть, которую буду переживать. Умер один из лучших и проникновенных славянских писателей современности, сербский прозаик Момо Капор. Был рожден в Сараево, детство пришлось на усташеский геноцид сербов, тогда мальчик чудом избежал смерти от хорватского ноожа и бомб союзников. Вырос, стал репортером социалитической Югославии, ярким журналистом и начинающим литератором, уехал в США.... Когда началась кровопролитная война на родине вернулся домой, ездил по фрнтам, лез в самое пекло... В отличие от либеральных литераторов он до конца был со своим народом, видя его правду, обреченность и трагедию. Весьма показательным стала его "Хроника блокады Белграда", где он ярко и точно описывал жизнь города, объявленного мировым сообществом вне закона. Помимо книг писал картины, по его произведениям снимались фильмы.
Умер все в том же Белграде, ставшим его второй родиной взамен отнятого Сараево, на 73-ем году жизни.

К творчеству Момо (Момчило) Копора в своем дневнике я уже обращался ранее:

http://www.liveinternet.ru/users/2021656/post71054624

http://www.liveinternet.ru/users/2021656/post94955453

В память о прекрасном писателе хочу и дальше цитировать его строки:


Отрывки из романа "Хроника потерянного города"



"Все это случилось в единое мгновение, после чего настала полная тьма. Вскрикнув словно живое существо, старый турецкий дом, в который мы вбежали, чтобы укрыться от немецких бомб, обрушился на наши головы, скрипя досками и стропилами в облаках стертых в порошок черепицы и кирпичей. Опять эти взрослые что-то непонятное сделали, подумал я, успокоенный теплом материнского тела, которое прятало меня в этой странной, не знакомой мне игре. Потом появились светлячки: маленькие огоньки, идущие сквозь тьму, словно мелкие духи, нашептывающие, чтобы я схватил их и приручил. Некоторые приближались почти вплотную, но я не мог даже пошевелиться. На мне лежала мама, а на ней – весь дом, в котором погибли все, даже пестрый котенок, которого я все это время держал в руках. Снаружи раздавались крики и взрывы. Я ощутил на лице капельки воды, которая каким-то образом пробилась ко мне сверху. Светлячки пропали. Становилось все холоднее. Я подумал, что игра слишком затянулась для того, чтобы оставаться интересной. Во что-то подобное мы иногда играли в просторных комнатах нашего дома. Стол в гостиной, покрытый тяжелой парчовой скатертью с бахромой, был замком волшебника. Но здесь, похоже, никто не собирался найти меня. Кажется, на этот раз я слишком хорошо спрятался. Слышались крики. Мама молчала. Не знаю, как долго это тянулось; я даже немножко вздремнул. Кто-то потом рассказывал, что я провел там целый день, но я в это не верю, потому что, когда меня наконец откопали, сверкало солнце, по небу бежали облачка, настоящие, перистые, и какие-то другие, более шустрые, сизые, выпущенные зенитными орудиями. Я стоял на руинах, зажмурившись от яркого света, в обломках вчерашнего мира, среди груды битого кирпича, черепицы, стропил и домашней утвари, рядом с мертвыми, а в это время мужчина стаскивал перстень с чьей-то руки, торчащей из развалин. Я сдерживал рыдания до тех пор, пока у меня не отняли котенка и не бросили его на горящие балки. «Герцеговинцы никогда не плачут!» – говорил мне отец, который сейчас был где-то далеко, на войне.
Бабушка с мамой покинули город 13 апреля 1941 года и направлялись к отрогам Требевича, когда завыли сирены, почему и остановились в старом доме, во дворе которого расположилась зенитная батарея (наверное, «флаки» – Flieger Abwehr Kanonen калибра 20 мм), надеясь, вероятно, что она защитит их от немецких самолетов. Но немцы умудрились попасть именно в эти пушки, и теперь они стояли передо мной на весеннем солнце, с растаявшими стволами, согнувшимися словно хоботы стальных мамонтов. Под ними лежали обуглившиеся тела артиллеристов. Из-под развалин меня вытащил дядя, но во время взрыва очередной бомбы осколок угодил ему в голову; его вместе с прочими ранеными доставили в какую-то больницу. Бабушка была мертва, а у мамы закрывшей меня телом, был тяжко поврежден позвоночник. Она умерла несколько дней спустя. Под моими ногами лежало Сараево с поднимающимися к небу столбами дыма и пыли. Люди в панике бежали из него по направлению к Требевичу. Я подошел к первой пушке и поднялся на металлическое сиденье наводчика. Я целился и стрелял, бум-бум, в самолеты, которые все еще продолжали падать в пике на город. Это была последняя оборона города Сараево, но я не мог предчувствовать этого.
Потом я узнал, что под развалинами у меня обгорели ресницы и брови, а также чуб, все время падавший мне на лоб, но тогда мне никто не сказал об этом; все только перешептывались и как-то странно смотрели на меня, и сразу замолкали, заметив, что я прислушиваюсь к ним. Иные госпожи вынимали из рукавов платочки и вытирали сле-зы. Я знал, что сразу после этого действия получу от них денежку или конфетку".


Помолимся и за покойных сараевских любовников, убитых 18 мая 1993 года на мосту Врбаня, между турецким и сербским берегами.
Их называли сараевскими Ромео и Джульеттой, но любовникам из Вероны, ко-торых и поныне оплакивает весь мир, было куда легче. Прежде всего, те были итальянцами и католиками, оба были родом из схожих патрицианских семейств.
Вражда Монтекки и Капулетти была детской игрой по сравнению с кровавой враждой обоих берегов Миляцки, где с одной стороны зарылись в окопы сербы, а с другой аж четыре армии: Санджакская , Хорватское вече обороны, воинские формирования спецслужб и, наконец, армия сараевских мусульман.
Девушка звалась Адмира Исмич, мусульманка, молодой человек Бошко Бркич был серб. Оба родились в 1968 году, им было по двадцать пять. Как только началась война, они, как и многие другие, мечтали убежать из города.
Парню все труднее и труднее было оберегать свою любовь в городе, охваченном ненавистью, и беспечно прогуливаться по улицам, где на каждом углу, прислонившись к стенам, торчали молодые, коротко стриженые бездельники в камуфляже и с серьгами в ушах, расчетливо поигрывая оружием и дерзко поглядывая на прохожих, особенно если среди них попадались красавицы вроде Адмиры. И в мирные годы, до войны, в Сараево было полным полно немых угроз и смертельных ловушек для тех, кто дерзнул стать не таким, как все. Улица, для которой достоинство и воспитание были смертельными врагами, располагала тысячью способов оскорбить их, пригрозить и унизить. Бессовестный мат вслед парню, провожающему красавицу, подножка, даже удар в спину – вот что грозило каждому, кто отваживался продемонстрировать городу исключительное счастье своей любви. В первый же год войны, когда Сараево захватили вооруженные орды уголовников в камуфляже, такое поведение получило молчаливое одобрение властей. Быть молодым сербом и прогуливаться по городу с мусульманской красавицей автоматически означало подписать самому себе смертный приговор. Разве не Макс Лубурич, последний комендант Сараево, в апреле 1945 года хватал посреди улиц городских красавиц, затаскивал их в свой «мерседес» и увозил на пресловутую виллу в Скендерии, где их следы терялись навсегда? Во время последней войны существовало множество частных тюрем, публичных домов, битком набитых похищенными сараевскими красавицами. Городом единолично правил Исмет Байрамович по кличке Череп, довоенный уголовник. В подвалах его штаба на Бистрике и в окрестных ямах обнаружили сотни изуродованных трупов. Сараевские власти использовали старую османскую стратегию: в первые годы войны полностью развязали руки городским уголовникам, выпущенным с этой целью из тюрем и депортированным из Европы, чтобы уничтожить как можно больше сербов, после чего их также уничтожили, свалив всю вину за учиненные преступления на них.
Так перед всем миром власти остались совершенно чистыми.
Точно как в сараевских легендах о страшных пашах и бегах, которые иногда совершали добрые дела, чтобы распространить о себе хорошие вести, так и Череп, по-хоже, согласился помочь девушке уехать из города со своим сербским парнем, взяв с нее за услугу, говорят, восемнадцать тысяч дойчмарок. На самом ли деле он хотел помочь им, или просто отказался что-либо предпринимать – навсегда останется тайной; однако наверняка подсказал им, когда следует рвануть по мосту Врбаня – в этот момент подкупленные снайперы должны были отвернуться.

И этой ночью, когда стоя молюсь в хиландарской церкви, ноздрей моих касается теплая струйка той майской ночи – гниловатый запах реки, в которой разлагаются убитые скуки ради собаки и кошки, старые матрасы и сожженные автомобильные шины, и я слышу ее убаюкивающий ток.
Вынырнув из тьмы, сараевские любовники побежали на сербскую сторону. Но Сараево не любит сказки с хорошим концом, а еще больше не терпит, когда кто-то счастливо вырывается из его паутины. Несмотря на уговор (если таковой вообще существовал), выстрелы с мусульманской стороны настигли молодых любовников, и они рухнули друг на друга ровно на ничьей земле.
Они лежали там целых шесть дней, с 18 по 24 мая, а над их телами гремели дуэли снайперов. Родители наблюдали за их последними объятиями: Адмирины – с турецкой, Бошко – с сербской стороны. Равно как многочисленные иностранные корреспонденты и телерепортеры – когда воюющие стороны позволяли им высунуться из укрытий. Ночами мусульмане забрасывали трупы мертвых любовников «коктейлем Молотова» – чтобы скрыть следы преступления перед мировой общественностью, которая попыталась сотворить из этой любви новых Ромео и Джульетту, что-то вроде миротворческой сентиментальной мелодрамы о примирении враждующих сторон перед лицом смерти, не подозревая о коварстве города, убившего их, как и многих других, задолго до смерти этих несчастных. Собственно говоря, молодые любовники бежали не на какую-то определенную сторону – они направлялись к сербам только потому, что оттуда можно было свободно отправиться куда угодно. Они бежали из Сараево, из этого вместилища олицетворенного зла.
Но мировая общественность не отметила одну важнейшую деталь, которая характерна только для этого места, и никакого другого. Несмотря на огромную опасность, кто-то в эти дни сумел незаметно подобраться к мертвым и не только прибрать к рукам их скромный багаж, но и обчистить карманы. Вот почему даже в трагедии Сараево ни-когда не сравняется с Вероной. Несмотря на все старания, бутылки с бензином не долетели до трупов, и на шестую ночь сербские бойцы под командованием сержанта Марко Топича, рискуя собственной жизнью всего в двадцати пяти метрах от мусульманских окопов, сумели перетащить мертвецов на свою сторону и похоронить их на кладбище Вранеш в Лукавице, в одной могиле, вырезав их имена на общем кресте.

С удоовольствием публикую эту замечательную статью значительного деятеля русского зарубежья, потому что усные мысли умных людей, да еще в живом изложении, цитировать всегда приятно. При этом еще раз обозначу свою позицию - я не монархист, хотя бы потому, что не вижу основ для утверждения монархии в постсоветской, деградировавшей России. Об остальном уже высказывался. Но со многими мыслями Солоневича решительно согласен.

Миф о Николае Втором


В числе тех еретических мыслей, которые в свое время были высказаны в моей газете, была и такая: Николай Второй был самым умным человеком России. Сейчас, восемь лет спустя, в мою фразу о Николае Втором я внес бы некоторое "уточнение": с момента Его отречения от престола в мировой политике,- во всей мировой политике,- более умного человека не было. Или еще точнее - или осторожнее - никто ничего с тех пор более умного не сделал. Основное преимущество монархии (повторяю еще раз: я говорю только о русской монархии) заключается в том, что власть получает средний человек, и получает ее по бесспорному праву случайности; по праву рождения. Он, как козырный туз в игре, правила которой вы признаете. В такой игре такого туза и Аллах не бьет. Этот средний человек, лишенный каких бы то ни было соблазнов богатства, власти, орденов и прочего,- имеет наибольшую в мире свободу суждения. Американский писатель м-р Вудсворт - бывший коммунист и потом бывший банкир (может быть, раньше банкир и только потом коммунист) - мечтал о том, как было бы хорошо, если бы на мирных и мировых конференциях заседали просто булочники, сапожники, портные и прочие - хуже Лиги Наций все-таки не было бы. Говоря очень грубо - русская монархия реализовала вудсвортовскую мечту: средний человек, по своему социальному положению лишенный необходимости "борьбы за власть" и поэтому лишенный по крайней мере необходимости делать и гнусности. Ошибки будет, конечно, делать и он. Но меньше, чем кто бы то ни было другой.

...Мы живем в мире втемяшенных представлений. Мы называем: Петра Первого - Великим, Александра Первого - Благословенным и Сталина - гением. Поставим вопрос по-иному.

При Петре Первом - Швеция Карла XII, которая Германией Вильгельма Второго, конечно, никак не была,- дошла до Полтавы. Александр Первый, которого история называет Благословенным,- пустил французов в Москву - правда, Наполеон был не чета Карлу. При Сталине, Гениальнейшем из всех Полководцев Мира,- немцы опустошили страну до Волги. При Николае Втором, который не был ни Великим, ни Благословенным, ни тем более Гениальнейшим,- немцев дальше Царства Польского не пустили: а Вильгельм Второй намного почище Гитлера.

При Николае Втором Россия к войне готова не была. При Сталине она готовилась к войне по меньшей мере двадцать лет. О шведской войне Ключевский пишет: "Ни одна война не была так плохо подготовлена". Я утверждаю: никогда ни к одной войне Россия готова не была и никогда готова не будет. Мы этого не можем. Я не могу годами собирать крышки от тюбиков, и вы тоже не можете. Я не хочу маршировать всю жизнь, и вы тоже не хотите. А немец - он может. В 1914 году Германия была, так сказать, абсолютно готова к войне. Это был предел почти полувековой концентрации всех сил страны. Это было как в спортивном тренинге: вы подымаете ваши силы до предела вашей физиологической возможности. Больше поднять нельзя, и нельзя держаться на этом уровне. Нужно: или выступить, или отказаться от выступления. Так было и с Германией Вильгельма. С Германией Гитлера был почти сплошной блеф.

Поэтому война с Германией была неизбежна. Это знал Николай Второй, и это знали все разумные и информированные люди страны - их было немного. И их травила интеллигенция... Войну с Японией мы прозевали и потом проиграли. В общем она была повторением Крымской войны: чудовищные расстояния между страной и фронтом, морские коммуникации противника - и - о чем историки говорят глухо или не говорят вовсе - фантастический интендантский грабеж. В Крымскую войну пропивалась даже "солома для лазаретов", а в японскую целые дивизии сражались с картонными подметками к валенкам. В Крымскую войну этим промышляли сыновья декабристов, в японскую - их правнуки. В мировую Великий Князь Николай Николаевич вешал интендантов пачками: воровства не было.

Читать далее...

В продолжение предыдущего сообщения. Недавно на прилавках книжных магазинов появилась книга "Русский бунт навеки", некоего Дмитрия Тараторина. Основная идея автора: в течении последних пяти с лишним веков наше общество пребывает в состоянии перманентной гражданской войны между двумя глобальными мировозренческими установками. И все революции, крестьянские войны, смуты, гражданская война - есть отголоски этого глобального процесса. Автор детально анализирует, по сути препарирует русскую историю и с его выводами трудно не согласиться, хотя с чем-то, безусловно, можно поспорить. Рекомендую.

Ну а, вкратце, суть своего будущего труда, Тараторин выражал ранее в статье, опубликованной в газете "Время", под названием "Святая Русь пртив Третьего Рима". Приведу ее текст:

Читать далее...

Хочется мне вам сказать, панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало. Только остались мы, сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая, так же как и мы, земля наша! Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества! Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь - и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово, - видишь: нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа, - любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, а... - сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: - Нет, так любить никто не может! Знаю, подло завелось теперь на земле нашей; думают только, чтобы при них были хлебные стоги, скирды да конные табуны их, да были бы целы в погребах запечатанные меды их. Перенимают черт знает какие бусурманские обычаи; гнушаются языком своим; свой с своим не хочет говорить; свой своего продает, как продают бездушную тварь на торговом рынке. Милость чужого короля, да и не короля, а паскудная милость польского магната, который желтым чеботом своим бьет их в морду, дороже для них всякого братства. Но у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже и в поклонничестве, есть и у того, братцы, крупица русского чувства. И проснется оно когда-нибудь, и ударится он, горемычный, об полы руками, схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело. Пусть же знают они все, что такое значит в Русской земле товарищество! Уж если на то пошло, чтобы умирать, - так никому ж из них не доведется так умирать!.. Никому, никому!.. Не хватит у них на то мышиной натуры их!

Н.В. Гоголь. "Тарас Бульба"

Смерть – это не больно



Дивосело сравняли с землей, всех оборонителей села убили. После продолжительной артиллерийской подготовки, длившейся 16 часов, хорватская армия под предводительством международных псов войны и наемников вошла в Дивосело и уничтожила все живое. Пришедшие позже военные ООН не могли найти ничего живого – ни кота, ни собаку, ни даже овцу!

Сербский писатель Момо Капор является автором большого количества документальных фильмов и телевизионных передач, по его сценариям снято несколько художественных полнометражных фильмов. Некоторые его романы экранизированы.

Он родился в Сараево в 1937 г. Художник и писатель, автор около 30 романов, путевых заметок и эссе. Многие из его произведений стали бестселлерами, переведены на многие языки мира. Особого внимания в его творчестве заслуживают произведения о войне. Про Момо Капора можно сказать строчками из Анны Ахматовой, что Капор был «со своим народом там, где он, к несчастью, был». В 1991 г. он вернулся из-за океана в Югославию и тут же отправился в Герцеговину, отправился писать о войне. Его сборник рассказов «Смерть – это не больно» («Смерт не боли») и некоторые другие произведения были написаны за время военных действий в Боснии, Герцеговине и Краине, где он был в качестве военного корреспондента. Роман «Хороший день для того, чтобы умереть» («Леп дан за умирање») написан во время 78-ми дней бомбардировок НАТО Югославии в 1999 г.

Недавно несколько рассказов Мамо Капора было опубликовано в сборнике "Искусство войны", посвященном войне в Сербии, один из них мы предлагем вашему вниманию



Краина – это хорошо воспитанная страна. Здесь живет самый воспитанный народ в Европе. В ордуне, Бани, Лице или недалеко от Книна с вами каждый традиционно поздоровается, скажет «добрый день» или спросит, как вы поживаете.

В этом ясно чувствуется отличие от Белграда, в котором едешь в лифте с соседями по лестничной площадке, не здороваясь, стоишь перед неприятным молчанием и взглядами, полными непонятного нетерпения, зависти или равнодушия. Если это цена цивилизации, то я тогда навсегда останусь первобытным человеком.

По пыльной проселочной дороге шагает старик с ружьем на плече. Он несет с собой на плече аккуратно свернутую брезентовую палатку, сельскую сумку и топорик, чтобы рубить ветви для палатки и дрова для костра. Возвращается на передовую, потому что уже скосил траву со своего бедняцкого поля.

- Помоги вам Господи! [1] Как дела, люди?

Это «как дела» не только простая вежливость. Его действительно интересует, как живут люди, которых он встречает в своем небольшом мире, ограниченном горами и враждебностью. Он развязывает кисет и предлагает нам угоститься домашним зеленоватым табаком. Я чувствую себя виноватым, имея пачку «Кента» в кармане.

— А как у вас дела? – спрашиваем его, а он сворачивает сигарету и отвечает:

- Потихоньку…

Это «потихоньку» содержит в себе какую-то тихую скромность живого существа, брошенного в вихрь истории, в нем скрывается и боязнь сглаза, зазнайства, хвастовства, которые могли бы привлечь зло. «Потихоньку».

- Как дела? – спрашивает двенадцатилетний босоногий мальчишка в порванных штанах. Он самый старший из девятерых детей одинокой вдовы, живущей в деревянной постройке над Двором на реке Уне [2]. Он серьезен и вежлив, потому что заменяет мертвого отца, торжественно пожимает руку каждого из нас в пустом, с выжженной травой, заброшенном поле.

- Как дела? – спрашивает потрепанный жизнью солдат и протягивает руку полковнику Войничу. Они земляки, родом из одного села. Здесь вообще никто никому не отдает честь. За два года войны я ни разу не видел построения. «В колонну по два, шагом марш!» — здесь никому не известная команда. Впрочем, как же построить в одну шеренгу стариков, которые пришли заменить погибших сыновей, и безбородых юношей? Эта армия с самого своего создания истинно народная: немного гайдуков [3], немного родственников. Той формальной армейской дисциплины, без которой, как думается, армия не может состоять, здесь не существует. Но как только неожиданно прогремит выстрел, все на месте как один.

И одеты они по-разному: кто-то военных рубашках старой армии, кто-то в трофейных комбинезонах от Кикаша [4], кто-то в маскировочной форме. На головах можно увидеть какие угодно головные уборы: от сербских шайкач [5] и беретов до кепок, ушанок и пилоток… Обувь тоже разнообразна: у кого сапоги, у кого опанки [6], можно увидеть и американские ботинки со шнуровкой, и, конечно же, кроссовки всех видов от простых бедняцких до фирменных спортивных «Рибок» для теннисистов и бегунов. «Когда наталкиваюсь на группу одинаково одетых солдат, тут же открываю огонь», — рассказывает офицер в черной майке. – «Это точно не наши»…

— Как дела? – спрашивает баба Даница Обрадович на самой высокой высоте западного православного мира в селе Дивосело [7] недалеко от Госпича [8]. Она сидит за замаскированным листьями тяжелым пулеметом «Браунинг» и беспомощно разводит руками, извиняясь, что кроме воды нечем угостить. Баба Даница – вышедшая на пенсию повариха семидесяти лет, в пенсне, какое обычно носят бабушки, в форменной военной рубашке, но в тапочках, которые называют домашними туфлями. Именно она обучила своих односельчан стрельбе из миномета и пулемета. Старушка расположилась на вершине, с которой далеко просматриваются позиции неприятеля и опасно открытые фланги позиций обороняющихся сербов, куда часто проникают диверсионные группы, прячась за густым кустарником. Почти каждую неделю она теряет двоих-троих товарищей по борьбе. Этот красивый зеленый край пахнет смертью. У человека возникает ощущение, что на него со всех сторон смотрят глаза убийц и что он совсем не может защитить себя. Мужчины из отряда бабы Даницы заросли двухнедельной бородой, они разговаривают, держа палец на курке автомата. Я был много где, видел многое, но мне кажется, что никогда в своей жизни я не был так близок к смерти, как на этой высотной позиции в Дивоселе, а ведь эта местность (какая ирония!) называется Великий край!

- Пришлите хоть какую-то помощь, кого найдете! – постоянно просит нас старушка, которую намного легче представить себе рядом с плитой, чем с «браунингом».

- Пришлите добровольцев, армию, хоть кого-то! Мы здесь не протянем…

Перебежав простреливаемое пространство, спрашиваю у одного из ее людей, что он думает о неприятелях, которые находятся с другой стороны луга и рощи:

- Эх… какие они могут быть?... Такие же несчастные, как и мы здесь… Бедняки, брат, но, как и мы, здесь родились и знают каждый камень…

Прошло 20 дней после этой встречи. Дивосело сравняли с землей, всех оборонителей села убили. После продолжительной артиллерийской подготовки, длившейся 16 часов, хорватская армия под предводительством международных псов войны и наемников вошла в Дивосело и уничтожила все живое. Пришедшие позже военные ООН не могли найти ничего живого – ни кота, ни собаку, ни даже овцу!

Баба Даница была зарезана прямо за своим пулеметом, из которого выпустила все пули. Я могу себе представить, как из кустов на маленькую полную старушку добродушного вида выскакивают легионеры в черном с ножами в руках. Эта сцена преследует меня. Может, я сделал не все, что мог? Может, надо было стать посреди белградских площадей и кричать изо всей силы, просить помощи для бабы Даницы и ее людей. На белградских рынках я вижу женщин ее возраста, которые жалуются на цены при покупке перца на зиму: у них та же самая походка, те же вены выступают на ногах, такие же веснушки на руках, тонкая оправа очков… У бабы Даницы не было привилегии заготовить что-то на зиму – сидя за пулеметом, иногда за минометом, она защищала урожайное обилие золотой осени на белградских рынках и покупателей, которые думают, что пришел конец света из-за высоких цен на перец.

Хорватия отпраздновала великую победу своих воинов в Дивоселу над бандитами, бунтовщиками и сербскими террористами, участники битвы получили награды. Оркестры исполняли марши. Красавицы телеведущие с улыбкой на губах рассказывали о последнем хорватском подвиге. В село Медак [9] возвращены обнаженные тела людей: горла перерезаны, головы разбиты пополам… Многие тела сожжены. Хорватской общественности никто не объяснил, что главой «бандитов, бунтовщиков и террористов» была одна добродушная старушка, которая защищала свой дом, кошку и курицу. Одежда оборонявшихся была сожжена, она была настолько бедной, что никто на нее не позарился. Военные ООН не нашли ни единого личного предмета. Плохо смотрели. В тени дерева, под которым когда-то стоял «браунинг», в увядшей траве остались очки бабы Даницы (плюс три с половиной), левое стекло было разбито. В этих разбитых очках, в маленьких кусочках стекла умножается небо, которое все видит и все помнит.

Перевод Марии Патрашко

[1] «Помоги вам Господи» (сербск. – Помаже Бог!) – традиционное сербское приветствие. В наше время чаще всего встречается в сельской местности. Ответом на него служит фраза «И тебе помоги Господи!» (сербск. – Бог ти помогао!). (Прим. пер.).

[2] Уна – река в северо-западной части Боснии и Герцеговины, по небольшому отрезку реки проходит западная граница между БиГ и Хорватией. (Прим. пер.).

[3] Гайдуки – в то время, когда государства Балканского п-ва входили в состав Османской империи, так называли людей, собиравшихся в банды и боровшихся с турецким владычеством. В наше время этим словом зачастую называют бандитов и разбойников, людей, имевших или имеющих проблемы с законом. (Прим. пер.).

[4] Антон Кикаш – канадский бизнесмен хорватского происхождения, во время войны в 90-ых гг. В Югославии поставлял оружие хорватской армии. (Прим. пер.).

[5] Шайкача – традиционный сербский головной убор в виде пилотки. (Прим. пер.).

[6] Опанки (ед. ч. опанок) – традиционная крестьянская плетеная обувь из кожи. (Прим. пер.).

[7] Дивосело – город в бывшей Сербской Краине, сейчас является территорией Хорватии. (Прим. пер.).

[8] Госпич – город в Хорватии. (Прим. пер.).

[9] Медак – село в бывшей Сербской Краине, сейчас является территорией Хорватии. (Прим. пер.).

Ф.М. ДОСТОЕВСКИЙ


МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ


I

МАЛЬЧИК С РУЧКОЙ

Дети странный народ, они снятся и мерещатся. Перед елкой и в самую елку перед рождеством я все встречал на улице, на известном углу, одного мальчишку, никак не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана каким-то старьем, -- значит его все же кто-то снаряжал, посылая. Он ходил "с ручкой"; это технический термин, значит -- просить милостыню. Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза, -- стало быть, лишь начинал профессию. На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают "с ручкой" хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, "забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером". Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,
...и в рот мне водку скверную
Безжалостно вливал...
Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-нибудь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, становятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец переносят все -- голод, холод, побои, -- только за одно, за свободу, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что невероятно слышать, и, однакоже, всё факты.

II

МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

Но я романист, и, кажется, одну "историю" сам сочинил. Почему я пишу: "кажется", ведь я сам знаю наверно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.
Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот мальчик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его вылетало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать. Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тонкой, как блин, подстилке и на каком-то узле под головой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим мальчиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку углов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один халатник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождавшись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помиравшая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и стала такая же холодная, как стена. "Очень уж здесь холодно", -- подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.
Господи, какой город! Никогда еще он не видал ничего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется -- никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь -- господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от загнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толкаются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Мимо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.
Вот и опять улица, -- ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стекло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бумажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистенькие, смеются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошенькая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Глядит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем красные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчики, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие -- миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они тому дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отворил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и зазвенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на окне за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в красные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на маленьких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, совсем говорят, -- только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как догадался совсем, что это куколки, -- вдруг рассмеялся. Никогда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут закричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор, -- и присел за дровами: "Тут не сыщут, да и темно".
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: "Посижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок, -- подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них,-- совсем как живые!.." И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. "Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!"
-- Пойдем ко мне на елку, мальчик, -- прошептал над ним вдруг тихий голос.
Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и... и вдруг, -- о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки, -- но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на него радостно.
-- Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! -- кричит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стеклом. -- Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? -- спрашивает он, смеясь и любя их.
-- Это "Христова елка", -- отвечают они ему. -- У Христа всегда в этот день елка для маленьких деточек, у которых там нет своей елки... -- И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских чиновников, другие задохлись у чухонок, от воспитательного дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, четвертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей... А матери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они подлетают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо...
А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика; разыскали и его маму... Та умерла еще прежде его; оба свиделись у господа бога в небе.
И зачем же я сочинил такую историю, так не идущую в обыкновенный разумный дневник, да еще писателя? А еще обещал рассказы преимущественно о событиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться действительно, -- то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа -- уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.

И снова пЕарю Максима Яковлева. Не по его личной просьбе (в глаза никогда не видел), а, если хотите, по требованию собственной души. Рассказ "Выбор", написанный автором четыре года назад как нельзя точен в описании того, что происходит сегодня вокруг и внутри нас.

http://zhurnal.lib.ru/j/jakowlew_m_l/vybor.shtml


Максим Яковлев

ВЫБОР



Он зашёл на избирательный участок, подошёл к длинному столу с табличками: на табличках чётко названия улиц и номера домов.

- Как дела? - спросил жену.

Она сидела за столом вместе с другими членами комиссии, вторая справа.

- Пока тихо. Ты хоть позавтракал? - улыбнулась она.

Он кивнул и посмотрел на сидящих в комиссии.

- Паспорт-то предъявлять?

- Да ладно, - она подвинула ему журнал, - вот тут, Игорь Степанович...

Он расписался. Жена как будто в чём виновата.

- Как вы там? - спросила. - Славик ещё спит небось, вчера до полночи торчал за этим компьютером, вставала к нему два раза со скандалом, ты спал, не слышал. Пилата покормил? Я ушла не клала ему ничего.

- Холодца положил, вроде съел. Ну, ладно, пошёл голосовать.

- Ну, иди. Там пельмени и борщ в холодильнике, вам на вечер. Хлеба зайди купи.

Он взял бюллетени, отошел к кабинкам для голосования. Перед ним стоял ждал своей очереди дед с темной суковатой палкой...

- Голосуем, сограждане! - ввалились в комнату двое парней. - Где он! Где самый достойный? Подскажите!..

- Не хулиганьте здесь, - сказали им из комиссии.

- Мы не хулиганим, мы пришли отдать голоса за того, кто будет потом нас это... в общем, короче, вести вперёд! Вперёд, Россия! Нас не догонят!.. хотим отдать голоса. Мы их не прятали, не зарывали там нигде, мы их принесли отдать, один мой, другой его, всего два...

- Ты глянь сюда, - показал ему другой на плакаты, - вот они, кандидаты! А почему у вас у этого кандидата портрет больше, чем у других? Это что, типа намёк такой? Это нарушение!..

Все посмотрели на портрет президента. Приятель глотнул из пивной бутылки:

- Действительно.

Наблюдатели, сидевшие вдоль стены, зашевелились, один встал, собираясь что-то сказать.

- Кандидаты, кандидаты... - произнёс дед, - кандидат в переводе с латыни значит "чистый".

Он шагнул в кабинку. Игорь Степанович зашёл в освободившуюся соседнюю.

- Чистый? - засмеялся парень с бутылкой. - ну тогда мы в жизни никогда никого не выберем!

- Вы что. Не знаете, за кого голосовать? - подошёл к парням представитель комиссии,- то есть я хочу сказать, вы ещё не определились с выбором? В таком случае, выйдите сейчас на улицу, определитесь, а потом приходите, без лишних вопросов, спокойно проголосуйте.

- Да мы уж были на улице, дядя!

- Мы только сейчас оттуда, ты чего? Там нечего выбирать...

Игорь Степанович вышел из кабинки, опустил бюллетень в прорезь урны. Уходя он хотел махнуть рукой жене, но она склонилась, заполняя журнал перед очередным избирателем. Парни тоже достали паспорта, появилась милиция... Он вышел на улицу, постоял, глядя по сторонам.

- Чистый, нечистый, - сказал, вздохнув. - А что значит чистый?

Тут же вспомнилось выражение: политика - дело грязное. Если так, то значит, кого выбирать-то, нечистых, что ли? Нечистые, стало быть, нечисть... Ему очень вдруг захотелось сказать: да, так оно и есть в самом деле она и заправляет тут всем! Но почувствовал, что есть тут что-то от топора с бутылкой...

- Ну, куда теперь? - сказал он. - Пойдём-ка за хлебом.

Прибавилось народу на станции и на рынке; повыходили из домов, из электричек, теперь будут ходить по улицам, кто куда... пришло время. Кое-кто и на участок избирательный завернёт... Никому похоже не интересно, что будет завтра и чем все кончится, всяк сам по себе. Демонстрируя состояние разрозненности от избытка всеобщности... Игорь Степанович вошёл в магазин, но дверью не хлопнул, не любил.

- Да ты хоть в глаза-то не ври, а то мы не знаем, в каком ты доме живешь!..

- А что им, к себе-то улицу они, что ни год, асфальтом стелют -шары катай, а мы по своим по колено в грязи, от забора к забору бегаем, да ещё и за наши деньги поди...

- А то за чьи же, не за свои же! Чай они у нас не хуже других живут, слуг народных...

Часть очереди обхватила фигуру в светло-кофейном пальто. Игорь Степанович узнал в нём главу местной управы Макалова.

- Думаешь, забыли, как ты тут на площади в девяносто восьмом ворованными велосипедами торговал, на пару с Витькой Карасёвым? Потом Карася посадили, а с тебя как с гуся вода...

- Ну, зачем же вы так? - Макалов повернулся к потрепанному мужику. - Карася за другие дела посадили.

- Вот и тебя туда надо бы! - сказали с другой стороны.

- Вы же у меня их и покупали, вЕлики те, сограждане! По дешёвке вам скидывал, как своим, - ответил Макалов, он пытался сохранить улыбку, - и вообще, я же ни за кого не агитирую, выбирайте, кого хотите, хоть сами себя... И всё будет то же самое, даже хуже.

- Да им наплевать на нас, они своё получили! - не выдержал кто-то, - понастроили себе!..

- Чего орете-то? - крикнули в ответ, - разорались тут из-за фигни, как бараны.

Что тут стряслось? Отчего весь сыр-бор загорелся? Что-то он видно сказал такое, Макалов, или повёл себя не так. И чего его сюда занесло, в посёлок, не мог в другом месте отовариться... Игорь Степанович вытащил сложенный из кармана пакет. Удивительно было то, что Макалов и не собирался ретироваться, он продолжал стоять в очереди за старушкой, которой завешивали сколок мороженой мойвы...

- Улицы нарочно не убирают, чтоб мы в этой помойке задохнулись и передохли все!

- Конечно, им-то что, огородились стенами крепостными, да валяются там на лужайках своих...

- Всю Россию в свалку превратили, за свиней нас держат, на это у них денег никогда нету!

- Но Путин же не виноват!..

Продавщица посчитала сумму, убрала рыбу с весов.

- Всё, бабулечка?

- Ещё колбаски мне ливерной, как прошлый раз, сколько там у меня осталось-то?

- Ливерной нет, кончилась. Докторская есть, хорошая, но тут у тебя... - продавщица посчитала мелочь с ладони старушки, - тут у тебя на сто грамм даже не хватает.

- Свешай ей полкило, я оплачу, - сказал Макалов.

Старушка сначала не поняла, в чём дело.

- Добренький... они все добренькие за наш счёт, - высказался кто-то сзади, но никто не поддержал его.

Макалов взял кусок колбасы и положил в старушкину сумку:

- На, бери, бабуля, это тебе с праздничком.

- С праздничком...- растерялась она, - это с каким праздничком? Евдокия сегодня...

- Выборы, родная, главу государства выбираем. Ходила на выборы-то?

- На выборы не ходила я, - сказала она.

- Вот иди голосуй.

- Пойду, миленький, раз такое дело, пойду. Вот спасибо-то, вот люди-то... за кого ж мне голосовать, - спросила, - ты мне скажи, может я старая не расслышала, за кого голосовать надо... не поняла я.

- Что тебе, бабка, непонятного, - сказали ей, - кто дал колбасу, за того и голосуй.

- Ты их не слушай, бабуля, - улыбнулся Макалов, - иди голосуй, за кого хочешь, а не хочешь - не голосуй. Иди, родная.

Он повернулся к продавщице и что-то назвал ей, показывая на стеллаж с импортными бутылками.

- Вот так они и покупают за кусок колбасы...

- А что ей, много надо, что ли?

- В открытую уже действуют, охамели! Никого не боятся!

- Правильно, они теперь добрые и чистые, а мы плохие сидим по уши в дерьме!

Всё это летело в него до тех пор, пока он вдруг не обратился к ним с серьёзным лицом и спросил:

- Господа, а что вы скажите на то, если б каждому из вас выдать, прямо здесь, по 1000 долларов, то есть это будет где-то под 30 000 рублей? Как вам такое?

Все замолчали, наверное, прикидывая, что можно купить за такие страшные деньги... Макалов оглядел присутствующих, казалось, считает по головам. Все увидели, как рука его полезла в карман...

- Вот дай вам сейчас по пачке хрустящих баксов, прямо сию минуту, персонально, каждому в руки, и сразу всё станет прекрасно, правда? И все довольны, и все мы будем "братья и сестры". Разве нет?..

В затянувшейся паузе Макалов расплатился с продавщицей и вышел из магазина... тут уж не до хлеба, Игорь Степанович, опомнившись, рванулся за ним, выскочил на улицу, напугав какую-то парочку, но увидел лишь уплывавшие огоньки "Фольксвагена". Его трясло, трясло так сильно, как когда-то перед дракой в электричке...

- Гад...гад, гадина!..

Через дорогу появилась свадьба: жених с невестой выбрались из машины и вошли в избирательный участок, за ними толпа с шампанским, цветами и кинокамерой. Додумались же... Игорь Степанович подобрал выпавший из руки пакет, встряхнул его от талого снега.

- Пойдём-ка мы лучше к рынку, там купим, - сказал.

Прошёл несколько метров и остановился. К нему навстречу шёл Пашка Голиков, его давнишний с детства приятель, с которым у них была одна компания, включая Пашкиного брата-близнеца Тольку. Хмурый что-то...

- Привет, - сказа он, будто только вчера расстались.

- Туда, что ль? - кивнул Игорь Степанович в сторону избирательного участка.

- Туда.

- Понятно, без вас разве выберут. А кстати, где Толян? Вы же обычно вместе такие мероприятия посещаете.

- Он свое уже выбрал, пятый день, как похоронили.

- Да ты что, Паш! Я ж его видел вот, недавно, на рынке...

- Повесился в бане. Теперь общественные посещаем... хоть разбирай ее совсем.

- Ай, Пашка-а!..

- Пойдём поминем, что ли. Подожди только, проголосую, пойдём ко мне, я один сейчас. Лелька у дочки в Германии. Подождёшь?

- Конечно.

Толька всегда "коммунистом" был, рубился за Сталина на застольях: "Он силу давал! При нем сильно жили, сильно работали, да! И сильно любили, и сильно ненавидели, пусть! Но и строили сильно, и писали, и пели, и вам не понять, как это - сильно жить!..". Однажды зимой, когда вырубили свет по всему поселку, он один, на своей боевой "пятёрке" добрался до этой электростанции, которая даже не охранялась, как следует, и заставил включить рубильник! Там никто не ожидал, что такое возможно в принципе, чтобы кто-то из народа смог вот так войти дежурному оператору, взять за шиворот этого перепуганного до смерти человечка и вернуть свет в дома, больницы, школы, военную часть... мало того, несмотря на лепет бледного ответственного лица, что, мол, "я выполнял распоряжение сверху", что "мне приказали..." посадил его рядом с собой в машину и повез в детскую больницу, а там прямиком в предоперационную (главврач понял всё с первых же слов и сам провёл их туда), поставил его перед детскими кроватками: "посмотри на того малыша, посмотри на этого... смотри в глаза им, тебе приказали убить их, давай, убивай, ну! Или ты думаешь, рубильником легче? Гуманнее? Показательнее, чтобы знали, кто здесь хозяин над нами, так?!".

Анатолий, Толька, Толян по прозвищу Буй-Тур повесился. Жил в одном доме с братом, бездетный, потому что не простил жене измены и выгнал из дома. Брата любил, ставил его выше всех и всё прощал ему...

Игорь Степанович дождался Голикова; ни слова не говоря, зашли они в магазин, взяли бутылку водки, закуску и пошли поминать человека, которого больше нет.

В доме у Голикова было тихо. Они сидели в большой комнате у окна, прислушиваясь невольно к вороньему граю, который то разрастался, то ненадолго смолкал в берёзовой роще...

- Спать любил в последнее время, "я, говорит, засыпаю, и мне всю ночь тьма снится, - ничего и никого, всё на нуле, - одна тьма... а просыпаюсь, мне всё внатяг, всё поперёк души!". Я думал, хандрит, он зиму всегда трудно переносил, а тут ещё возраст, давление болячки всякие наши, думал, вот просинеет, сосульки загорятся, он и оживет понемногу.

- Я его встретил тут на рынке, недели две как, вроде ничего такого, над Жириком посмеялись.

- Да нет, "хочу, говорит, совсем заснуть во тьме, не верю никому, там лучше, и катись оно всё..!". С людьми уже ни с кем говорить не мог по-нормальному, это он с тобой так, тебя он всегда признавал, а с другими никак: "не могу я жить среди этих баранов, с которыми делай, что хочешь, а они будут только пить и молиться, ныть и молиться, всему кланяться и всё уступать, уступать! Уступать!!".

- Кризис сознания. Эх, Буй-Тур ты наш...

- Ступор. Сидели вот так же с ним, за день до смерти, говорю, давай дом продадим с участком, уедем куда-нибудь под Кострому, в глухомань, уж там есть, куда руки приложить, и ничто поперёк нам не станет, там и людей-то вряд ли осталось. А он мне: "А зачем? Ради чего жить, скажи! Смысла нету, не вижу! Куда живём? В Европу? В Америку? В Африку? В Россию уже не живём? Никто не знает, не говорят!.. Вот я каждый день себя спрашиваю, утром встал: кофе, булочка с ветчинкой, салат, - ради этого жить?.. по телевизору: взрыв, катастрофа, реклама, хихи-хаха, - ради этого?.. доски строгаю для полок: стружка льётся мёдом, смолиста, все ладные, одна к одной, по разметочке, - что, ради этого, что ль?.. и читал, и курил, и обедал всласть, вышел из дому: снег, луна, у соседей гулянка... по мосту поезда стучат... -- может быть, ради этого? Тысячу раз всё видел, знаю, завтра всё будет то же самое, день прошёл, и жизнь так пройдет! Ради чего же все это? Чего мы хотим?!". Не нашелся я ему тогда чем ответить. Не думал, что так забрало его, до дна.

- Ладно, давай помянем, что ли. Жаль, сказать-то ничего нельзя, так и не покрестился он, прости ему, Господи...

- Не уговорили. "Церковь, говорил, это такое русское утешение, вроде обезболивающего, чтоб душу до смерти не отшибить, да и церковь-то не та уж, вот если б в ней Ермоген новый нашелся или Василий Блаженный, тогда, может, и я б там был". После уж в комнате его таких же вот 9 штук насчитал пустых, под кроватью. Видно и он напоследок отцовской напасти не избежал., "прилежаше пития хмельнаго". Ладно, как там говорят-то, мир праху твоему, брат.

Они выпили.

- А знаешь, сказал Голиков, - мне вот кажется, будь он верующим, так из него какой-нибудь святой подвижник вышел, не меньше.

- Ему теперь всё понятно, Паш, там нет вопросов.

- Думаю, да, ты прав, там область одних ответов... за кого хоть голосовал-то?

- Ну за кого же ещё, за него, конечно. а из местных наших за лётчика этого, как его... забыл, может, у него что получится. Не за Макалова же. Я его сегодня в магазине видел, в армянском, имел удовольствие...

Игорь Степанович рассказал про магазин, про Макалова, про всё, что там было.

- Он же меня поймал, Паш, почти поймал, гад. Он чуть было не купил меня, ты понимаешь? Я уж почти взял эти баксы, пропади они пропадом, мысленно взял, готов был... ведь я же на руку его смотрел, ждал уже... потом только как ударило: что я? Что это со мной? Что я такое делаю?!

Голиков рассмеялся:

- Поди уж успел себе новый холодильник купить?

- И не говори, и стиральную машину новую, не мешало бы, и Славке кой-чего на лето, на зиму...

- А я вот слышал, Макалов-то двоих сирот приютил у себя, после пожара на Песчаной, даже усыновил, - сказал ему Голиков.

- Ну, усыновил... ну и что, Паша? А я думаю, что если на дерьмо меду налить, оно всё равно дерьмом будет. Нет, Паша, тут что-то не то, я чувствую, нельзя так смешивать, понимаешь?

- Может, ты и прав. А пожалуй и прав, может, это-то и тормозит нас все время, только руку-то занесём, чтобы схватить мерзавца, а он, глядь, вдруг каким положительным обернётся: старушку-мать нежно любит или зайчика пожалел... жалостливые: ну, гни нас и дальше, мерзавец ты наш, так нам и надо. И брат прав, предки-то поумнее нас были - "Москва слезам не верит" и баста!

А насчёт свалки мусора вот что: сами же друг другу, втихаря, помойки под забор подбрасываем: ты ему, а он тебе. Контейнеров мало, но они есть, так до них ведь ещё дойти надо. Кому надо? Кому лень дойти? Да детям. Они в основном и подкидывают, им это дело поручают. Кто за них должен ответить? Родители. Безусловно, родители. Но скажи мне, а кто тогда должен ответить за этих родителей, которым ничего не дорого стало на их же земле, на том месте, где они выросли, где живут их дети и внуки? Кто за это ответит? Скажешь, наши богачи и хапуги чиновники? Хорошо, а кто ответит за них и за тех чиновников, которые никого-ничего не боятся и могут отравлять, обезображивать страну, всё равно по какой причине - из равнодушия или выгоды? Абсолютно то же самое происходит в духовном пространстве нации - вот где свалка-то настоящая с ядерными отходами!.. вот и получается, раз ничего не светит, раз ничего не дорого, будем жить, как придётся, в режиме маленьких радостей и большого плевка - на политику, на начальство, на землю, на всё... большинство так и живёт, потому и не голосует. Реакция нашей детской правды на свое одиночество.

- Но президент же не виноват?

- Конечно, нет, у нас во всём виноваты Сталин, Горбачёв и Ельцин. Ну, и коррупция, конечно, без неё как без хлеба.

- Я теперь догадываюсь, как ты проголосовал.

- А ты не догадывайся, все равно не догадаешься. Давай ещё по одной?

- Половинку только, хорош. Нам тут тоже легко с тобой о власти рассуждать под это дело. А что мы знаем по большому счёту? Что мы вообще можем? Мы кто? Нас там не было, нет и не будет никогда, слава Богу, - сказал Игорь Степанович, наблюдая, как оживился при этих словах старый приятель.

- Ты так думаешь? - ответил Голиков. - тогда послушай, что тебе скажет простой школьный учитель-словесник.

- Ну, ну.

- Вот представь, пришёл ты вечером домой, садишься как обычно со своими у телевизора, а там, вместо кровавых новостей и прочих сплетен, сидит президент России, глава государства, причём сидит просто, без галстука, по-домашнему, глаза в глаза и говорит: "Добрый вечер. Я обращаюсь к вам, к моим согражданам и прошу посвятить ваше время одной очень важной и тревожной проблеме. Нам предстоит нелёгкий разговор...".

- Я думаю, все моментально со всех каналов переключатся на президента - сто процентов, побросав футбол и сериалы.

- Дети! Вот, одно слово только хочу сказать: дети. Вот, с чего начинать, вот, где главная пробоина наша, детей спасать надо! Срочно! Кого мы растим? Что из них вылупляется, уже сейчас видно, а мы всё бубним про мировой терроризм, про цены на нефть, про какое-то ВВП, кому оно нужно потом?..

- Президент так не скажет.

- Значит, скажут другие. А почему не скажет? Они у меня на глазах, каждый день. Пустышки! Дрянь, трусливая, подлая, равнодушная дрянь. "Президент не скажет". Вот то-то и оно, что не скажет. И как ему спится, как ему улыбается-то, не представляю!

- Да брось ты, Паш, я понимаю, у тебя своя боль, ты учитель и всё такое, но вон, показывают же, нормальные ребята, умные, говорить умеют, с приколами со своими, конечно, но уж всех чернить...

- Ты меня слушай, я хочу, чтобы меня выслушали, учителя с 40-летним стажем: того, что творится, у нас ещё не было. То, что в них сейчас безобидным кажется, потом - беда, гроб с музыкой! "Бери от жизни все"... ты сходи на кладбище, посмотри на даты на могилах - одни юнцы, много они успели "взять"-то? пули, они тоже вроде все в одно место летят из ствола, а взял чуть выше или чуть в сторону - так все мимо цели и просвистят.

- Не худо бы ещё и цель знать и в какой стороне она находится.

- Цель одна - порядочный человек и патриот своей Родины!

- Ну, ты ещё цензуру введи.

- И введу...

Так они говорили, переходя с одного на другое, говорили о том, о чем обычно говорят между собой русские люди: о войне, о предательстве, о погоде... Вспоминали прежнее время, там почему-то всё становилось спокойней и проще; возвращались в детство, и сходили на нет все споры и разногласия, там были матери, отцы, соседи, неизменные одноклассники, а помнишь? а помнишь?.. Но стоило вспомнить про школу, и Голиков опять заводил речь о детях, опять "о ярко выраженном деструктивном характере в целом всей образной системы воспитания, в печати, на телевидении, в масскультуре, нацеленной на подрыв гражданского идеала и растлении личности", что является "настоящим ужасом нации"..!

Игорь Степанович слушал это, не чая, как перевести разговор на другую тему, и было досадно, потому что с одной стороны Голиков прав насчёт "ужаса", а с другой стороны, он не то, чтобы не чувствовал этого ужаса, но не хотелось пускать его себе в душу, где и так не всё было на месте.

- И чего ты завёлся-то, Паш, ей-Богу...

Настроение было выпить. Он разлил по рюмкам остатки водки и они выпили, успев поговорить ещё о футболе, о чемпионате Европы...

Домой он возвращался под вечер. Он шёл поторапливаясь, тысячу раз хоженой улицей, с едва горящими фонарями, размахивая на ходу пакетом с банкой домашнего лечо и засоленными груздями, которыми снабдил его Голиков на прощание; шёл по размокшей земле, по снегу, обходя натаявшие за день лужи, всё-таки весна. Весна пока мало чем отличалась от оттепели, но одно существенное отличие всё же было: она пришла.

А Пашка Голиков всё торчал одиноко на ступеньках освещённой веранды, дышал воздухом, и состояние души его не пускало его ни в дом, ни из дому. Может, не договорил чего, а может, пропади оно действительно пропадом всё... Шутка. Просто надо же немножко подышать человеку; день в общем-то кончился. Отдохнули, проголосовали. Страна в очередной раз выбрала себе того, кому готова вручить своих детей и свою судьбу, что звучит довольно высокопарно, хотя в чём-то и соответствует действительности; так или иначе, мы его выбрали, не слишком задумываясь о том, что он не Бог, не царь и не герой, а всего лишь один из нас, обречённый принимать решения, за которые, как всегда, будем отвечать мы сами и только сами. Но кому-то же надо быть там - на самой вершине власти, куда если и доносятся слабые отголоски нашей местами бурливой жизни, то в виде каких-нибудь докладных записок, оперативных сведений и цифр. И каждый раз, выбирая Надежду, почему-то возлагаем её целиком на одного человека, на плечах которого она превращается в чудовищную, неподъёмную для простого смертного ответственность; и тогда, кто знает, достанет ли у него силы духа и чести держаться под этой ношей, или он начнёт перекладывать её на плечи своих подчинённых, оставляя себе лишь функцию координатора, а те, в свою очередь, имея моральное право действовать по такому же принципу, станут скидывать на других, а те - на ещё менее приспособленных к этому... и так, в конце концов докатится до нас самих, и наша надежда вернется к нам, как ни в чём ни бывала...

Голиков тяжело вздохнул сыроватый воздух, пропуская его через свои, проспиртованные парами легкие; постоял, неподвижно глядя перед собой, потом безнадёжно махнул рукой и тут же застыл... уловив среди прочего шума отчётливый далёкий звон.. который повторился ещё и ещё, с каждым ударом возрастая и крепнув. Звонил монастырский колокол, и он стоял, поражённо вслушиваясь в эти мерные, растекающиеся по воздуху удары, словно впервые слышал, видно застали они его в такую минуту - врасплох, когда хотел было всё-таки выругаться перед уходом в дом, и бранное слово уже готово было вот-вот сорваться с языка, но вместо этого стоял и слушал, будто в предчувствии приближающейся разгадки...

И всплыла в его памяти та - луговая, исходящая песнями и печными дымками... родная, простодушная, необъятная... в крестьянах, князьях, в улыбчивых старцах, в умельцах и воинах, всё превозмогшая, - та самая, казалось бы безвозвратно ушедшая, прожитая и позабытая навеки Россия...

Нет... не прожитая, не забытая и ничего не забывшая, но глядящая сейчас миллионами влажных глаз с неожиданно близкого, дохнувшего прежней росою Неба.

Нашел потрясающего православного автора Максима Яковлева, повести и рассказы которого, как живая вода для обуреваемой мирскими страстями души. Причем, все доступно, красиво, и очень по-доброму. А как его образы соответсвуют тому, что мы видим вокруг себя! Максим тонко умеет видеть великое в малом, Божий Промысел в нашей повседневности. Мне особенно понравились "Ничего не бойся", "Пир" и "Аполлинария, которая всех удивила", (правда на сайте ее нет, купил его книгу в церковной лавочке).
http://zhurnal.lib.ru/j/jakowlew_m_l/

А большинство из того, что выложено на сайте, я тоже не читал, так что предлагаю совершать открытия вместе ;-)

http://gazetanv.ru/archive/article/?id=348

ДАШИНЫ БЛИНЫ
Современная развлекательная литература провозгласила добычу денег главной целью человеческой жизни



Не раз я уже писала о том, что наше секулярное общество в действительности является истово религиозным, безо всяких аллегорий исповедующим неоязыческий культ Златого Тельца. И вот вновь приходится об этом говорить, хотя тему, о которой пойдет речь, я довольно долго медлила поднять. Разбираясь с нынешними культурными процессами, слишком часто себя ощущаешь Гераклом посередь Авгиевых конюшен. Рубить головы гидрам значительно приятнее, нежели орудовать лопатой.



Вот и валялись в моем дому два десятка ярких книжиц с закладками в нужных местах и какое-то количество газетно-журнальных страниц. Вроде и выбросить не вправе, пока дело не сделал, и хранить противно.

Непонятно, сколько бы я еще собиралась отдать должное проекту издательства «ЭКСМО», носящим название «Дарья Донцова», если бы не услышала о появлении детектива «Кекс в большом городе». Сюжет его лишний раз явил доказательство того, что общество потребления в религиозных вопросах весьма далеко от какой-либо толерантности. Всякий, не ставящий целью жизни добычу денег или недостаточно активно, в силу каких-либо отвлекающих причин, их расходующий, является в нем опасным еретиком, которого надлежит загнать в резервацию либо лечебницу. А упомянутые отвлекающие причины следует радикальным образом устранить. Вспомним О. Хаксли, который еще много лет назад обозначил эти причины: искусство (кроме развлекательных жанров), человеческие чувства и, конечно, христианство.

Но прежде, чем перейти к антихристианским демаршам звезд потребительского общества, необходимо сделать некоторые оговорки. Для нас не представляется существенным, пишет Д. Донцова свои книги сама, раздает указания команде «литературных негров», или играет сугубо представительскую роль. Важно лишь то, что в общество спроецирована матрица, определенный портрет, на который сориентированы все авторы, в единственном или множественном числе. Этот портрет весьма целен.

«На мое несчастье, я очень хорошо готовлю. Когда появляется дама, претендующая на место у плиты, мои дети заказывают ей блинчики с мясом. Такой тест. Дама делает блинчики, дети выбрасывают их в помойное ведро со словами: «Не мамины блины!» Потом семья поворачивается ко мне, сын оттопыривает брюки и говорит: «Видишь, до чего дошли твои дети?» И я бреду к банке с мукой…» (Интервью в «ЭКСТРА-М» 7.VII.2004)

Право, описанную сценку стоит вообразить как следует, в красках и в лицах. Стоит вообразить двух (или сколько их там) великовозрастных деток, копейки не заработавших в своей жизни, но самозабвенно глумящихся над взрослой женщиной, стоит вообразить, как краска унижения заливает ей лицо, когда тарелка с кушаньем, над которым она только что хлопотала, торжествующе, театрально опрокидывается в помойку. Надо быть уж слишком глупым, чтобы предположить, что вся пьеса вообще имеет отношение к вкусу блинов. Суть не в блинах, а в том, что возможность унижать других, даруемая, в данном случае, мамочкиными деньгами, здорово опьяняет. Анреналинчик-с. Особенно смешно, что кандидатка на «место у плиты» унижена даром. И пойдет она, не солоно хлебавши, прочь, над чем можно будет еще посмеяться, с аппетитом уплетая блинчики, испеченные уже растроганной мамочкой.

И ведь она даже не понимает, что воспитала законченных уже подонков, судя по тому, что на голубом глазу повествует о подобных милых семейных забавах.

С вменяемостью там вообще, надо сказать, туго. Но мало своей, так стоило бы проконсультироваться с супругом, «деканом факультета психологии МГУ», что, с точки зрения психологической науки, может означать, когда особа, не вчера отметившая полувековой юбилей, не только посылает юного шофера покупать ей предметы нижнего белья, но и радостно сообщает об этом в газете с миллионным тиражом? Если декан еще не забыл Фройда, он мог бы прочесть тут весьма увлекательную лекцию. Вообще в коротком интервью шофер фигурировал трижды. Милочка, ну нельзя же так оголяться.

А собственно, почему нельзя? Перед кем стесняться-то? Богатый не может испытывать стыда, потому, что все его поступки хороши в силу того, что он является богатым. Тельцепоклонство похоже на кальвинизм, доведенный до своего логического завершения. Строго говоря, по характеру верования, и к кальвинистам Бог христиан не имел никакого отношения, но в те года, общество, как говорится, «еще не было готово» это признать.

Но вернемся к «Кексу в большом городе». Расследование преступления приводит сыщицу-любительницу в некий женский монастырь. Любопытными же вещами занимаются его насельницы! Во-первых, обитель, так сказать, наследственная. Должность настоятельницы переходит… от матери к дочери. Что вы говорите, монахини дают обет чистоты? Да бросьте, это они так, прикидываются, святоши. А во-вторых, они там еще производят «чудеса», фальшивые, разумеется. Вкалывают своим сообщникам какое-то цепенящее средство, а потом «воскрешают» их при большом стечении народа. В финале их за этим делом накрывает и арестовывает милиция.

«- Ты нас выдала?

- Я.

- Ксения! - в полной растерянности бормотала настоятельница. - Змею на груди пригрела. Вот как за добро отплатила.

Девушка засмеялась.

- Добро? Нет уж, на волю пойду, больше тут, в тюрьме (т.е. в монастыре, ЕЧ) не удержишь!

- Прокляну, - прошептала Епифания. - На чудотворной иконе!

В этот момент к настоятельнице приблизились две фигуры.

- Пройдемте, - сказала одна.

- Проклянешь? - встряла Ксения. - Пожалуйста, хоть сто раз, отскочит от меня, не боюсь. Во, гляди.

Сложив фигу, девушка ринулась к одной из стен и, тыча фигурой из трех пальцев в образа, заорала:

- Ну-ка! Накажи меня! Нашли гром и молнию на голову, испепели! А, не выходит? То-то и оно! Нету бога, обман один…»

Это не просто дурной тон, не просто кража сюжетов из совкового агитпропа. Это вполне целенаправленное создание негативного образа православия, с целью дальнейшего его вдавливания в маргинальную нишу.

Донцова планомерно и усердно трудится над тем, чтобы все ценности, кроме ценностей тельцепоклонников, девальвировались в глазах потребителя. Сборищем в лучшем случае чудиков-маргиналов предстает не только духовенство, но вообще любая элита, кроме денежной. У нас в народе есть все же некоторый пиетет перед аристократией. Поэтому аристократы у Донцовой выглядят так:

«Дама, носящая претенциозное имечко Георгина, едва познакомившись со мной, заявила:

- Я прямой потомок древнего княжеского рода, в прежние времена наша встреча с вами за одним столом была бы невозможна».

При этом у дамы «маленькое обтянутое сухой кожей личико, презрительно прищуренные глазки и сжатые в нитку тонкие губы». А кроме аристократов бывают еще, например, такие странные люди, как любители классической музыки. Бывают? Нет. На самом деле классическая музыка никому не нравится. В детективе «Надувная женщина для Казановы» подробно расписана коллизия, как две музыкальные снобки, напившись в доску, начинают горланить песенки из репертуара Киркорова. Вывод ясен? Все они на самом деле такие же, как мы, я автор, да ты читатель, только выпендриваются. Потому, что в здравом уме никто классику любить не может. «Я не слишком люблю классическую музыку, вернее, плохо понимаю ее, - сообщает о себе героиня в детективе «Бенефис мартовской кошки», - но моя бабушка в детстве довольно часто приводила меня сюда. Она считала, что ребенок не должен путать Моцарта с Бетховеном, и обязан знать, что Бах писал фуги. Но после ее смерти я ни разу тут не была и, признаюсь, не испытываю никакой потребности посещать просторный зал, украшенный портретами великих композиторов». Нет, у этого персонажа иные радости. «А я решила устроить себе отдых и приехала в самый центр, загнала «Пежо» в паркинг при подземном магазине, который хозяйственный Лужков воздвиг на Манежной площади, и принялась самозабвенно ходить из магазина в магазин, меряя вещи и нюхая духи». Вот так. Все, кто шляется по консерваториям вместо того, чтобы посвящать досуг ритуалу под названием «шоппинг» должны преследоваться безо всякой жалости.

Жесткое высмеивание всех ценностей прежнего общества - мы ведь это уже проходили. Священников расстреливали на глазах у жен и детей, распинали, проволакивали на морозе по канату из одной проруби в другую - раз эдак десять, а молодые писатели Ильф и Петров сочиняли «отца Федора» со «свечным заводиком». Струйки крови текли из подвалов Чеки на тротуар, а молодые дарования из Одессы сочиняли «Союз меча и орала». После убийства Кирова тысячи дворян были вышвырнуты из родного Питера, а Илюша с Евгешей сочиняли «предводителя дворянства Кису Воробьянинова». Положа руку на сердце, кто ни разу не оскоромился, ни разу не процитировал «не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены»? Даже не задумываясь при этом, в какое дерьмо мимоходом обмакнул душу.

Донцова - такой же социальный заказ, каким были в свое время Ильф и Петров, хотя одно различие есть. Те мерзавцы были, с сожалением это признаю, все же довольно талантливы. Продолжать мысль нужды нет. Но это говорит лишь о том, что нас с вами, в отличие от наших дедов, можно скупить по дешевке.

Одна моя знакомая призналась, что покупает донцовский словопомол, но при этом (перед незнакомой-то продавщицей!) прикидывается, что берет не себе, а дуре-свекрови или тетке-идиотке. Что-то не напоминает такая картинка покупку некоего эликсира радости. Таким манером, скорее, примерный семьянин приобретает порножурнал. Нет, друзья мои, вы потребляете это не потому, что Донцова - «приносит радость», «веселит», тем самым «заряжая оптимизмом». Не надо себе врать. Она популярна потому, что гадости вообще очень и очень прилипчивая штука. Вы читаете Донцову по той же причине, по которой слушаете скабрезности и сплетничаете. Стоило бы удержаться, да бес попутал. Только там бес случайный, а тут вполне прицельный.

Вопреки пиар-декларации, «помогать жить» такое чтение не может. Деньги могут сделать процесс потребления изобильным, но не в силах сделать его безмятежным. Чем больше тельцепоклонник купается в роскоши, тем отчетливее понимает, что приятное это занятие может оборваться в любой момент. Эксклюзивный гроб и место на дорогом кладбище, а дальше все, «шоппингу» конец. Не случайно эти веселенькие пестрые упаковки через одну содержат «раковую» тему.

Но плачевнее всего, когда пестрыми фантиками донцовских творений шелестят в метро женщины, одетые бедно. Быть может, словопомол и играет отвлекающую от проблем роль, только по механизму такое отвлечение сродни пропущенному стаканчику. И настроение поднялось, и по телу тепло пробежало, да только, когда хмель выветрится, станет еще гаже. Но в чем-то эти детективы и хуже стаканчика, поскольку жестко фиксируют внимание небогатой женщины на том, чего именно у нее нет. Это вам не исторический романец, где графы да принцессы выясняют отношения на фоне дворцов и садов. Кстати, на исторические романы в проекте «Донцова» проводится планомерный «наезд». Внушения о том, что не надо их читать, коль скоро все равно эти авторы не знают, как там все, в старину, на самом деле было, довольно ловко вплетены в текст.

Казалось бы, какая издателям разница, что будет востребовано читательской массой: романы из истории или детективы? Никто же их не неволит издавать себе в убыток. Ан, нет. Моду на всякую там историю следует потихоньку пресечь, поскольку довольно сложно изобразить рыцарей, бросающих в котелок на биваке «пельмешки без спешки» или графиню, «достойную» крема с керамидами. Понятно, что издатели здесь выступают не как таковые, но как колесики и винтики общего механизма активизации потребления.

Еще один момент, наводящий на мысли о сходстве с временами Ильфа и Петрова. Главным героем обоих их романов является жулик Остап Бендер. Весьма обаятельный душка. И это исключительно из сегодняшнего дня представляется, что выбор подобного персонажа был случаен. Мы просто давно оставили в прошлом многие десятки других книг, возводивших мразь в Робин Гуды. На рубеже 30-х годов, когда во власти прочно утвердился вчерашний уголовник по кличке Коба, криминальные элементы были «социально близкими». Литературные блюдолизы отразили это в полной мере. Не в одном и не в двух детективах Донцовой сегодняшние уголовники изображены хозяевами жизни, золотыми сердцами и опять-таки абсолютными обаяшками. Их «феня» предстает милой и забавной речевой особенностью.

Кстати, о фене. Поглядишь на сегодняшний «бомонд», и становится ясно, что это неуголовные его представители должны мимикрировать, ни в коей мере не наоборот. И у Донцовой мы встречаем «баксы» без кавычек, не только в речи персонажей, но и в авторской, «бабло», кажется, тоже. Глаголы «лопать» и «топать» лишены заниженной стилистической окраски и употребляются как полноправные синонимы глаголов «питаться» и «ходить». Одежда называется «шмотками», но без презрения, стилистически нейтрально: «купить красивую шмотку». Мне лично визгом гвоздя по стеклу представляется слово «брюлики». Бедные бриллианты, чудо из чудес, кого вы, бедные, вынуждены сейчас украшать?

И вся эта базарно-блатная лексика насаждается сейчас как норма. Горбатые хозяева жизни не желают лицезреть прямые спины. Согнуть всех, согнуть, чтобы ничто не оскорбляло взора уродов!

Стоит ли особо удивляться тому, что в сравнении с элегантными и человечными донцовскими братками представители правоохранительных органов выглядят весьма блекло? О том, что на место преступления прибыла следственная группа, одна из героинь догадывается потому, что в помещение входят люди «в плохо сидящих костюмах и китайских кроссовках». Ах, нет, не только потому Донцова вытеснила Маринину и Дашкову, что их сочинения содержат знания и психологию. Обеих упомянутых писательниц отличает брезгливость к уголовным кругам. (Хотя один раз, объективности ради, оступилась и Маринина…) Случайно их допустили до «масс», теперь ошибочка выправляется.

Я уже не говорю о том, что неверующей Марининой свойственно, тем не менее, уважение к культурологическому аспекту христианства («неплохо все же иметь дома Библию, чтобы лучше разбираться в сюжетах классических полотен»), а Дашкова вообще старается декларировать православные ценности. Тельцепоклоннические мотивы у Марининой есть, но недостаточно выражены, у Дашковой практически отсутствуют. Нет, на роль «королевы детектива» в начале XXI столетия может претендовать только истовая адептка Тельца, жрица. Детективщица-постмодернистка Платова усердно сыплет кощунствами, но тоже чрезмерно образована. Так что поганой метлой их всех, Маринину с ее любовью к операм, Дашкову с балетом, Платову с попыткой продемонстрировать знакомство с репринтом бестиария, изданного «Искусством» в 1982 году!

Тексты Донцовой излишними знаниями не отягощены. «Иудейки имеют особое телосложение. У них, как правило, поджарый зад и пышный бюст». Оно, конечно, все иудейки, за редкими исключениями, еврейки, однако отнюдь не все еврейки являются иудейками. Бывают они и атеистками, бывают и христианками. Так каким же образом, любопытно было бы узнать, размер бюста зависит от вероисповедания?

И уж, кстати, об иудеях. В Москве конца 70-х годов, по убеждению Донцовой, стояло «посольство Израиля». По какому же тогда странному капризу все, кто в годы молодости писательницы отбывал в Израиль, делали крюк через Вену?

Стоит ли после этого удивляться, читая, как во Франции конца 90-х., представитель полиции предполагает отправить преступника «на гильотину». А загадочные «католические пасторы», и даже наличие «трех соборов» на «одной улице» (в нестоличном городе собор, как правило, один, и стоит он обычно на площади) предстают и вовсе мелочами, придираться к которым как-то даже неприлично.

Единственная область, где память и интеллект этой особе не отказывают, это «что, где, почём». Относительно «шоппинга» на нее можно положиться как на справочник.

Постоянные упоминания брендов, которыми изобилуют тексты, так же не случайны, как и подробные кулинарные рецепты, размещенные на страницах детективов. Пустота донцовских текстов восполняется по принципу «3 в 1». Чем покупать порознь кулинарную книгу, гламурный журнальчик и детектив, обыватель приобретает их разом.

Можно было бы долго рассуждать о безграмотности и разнузданной аморальности донцовских текстов, в которых объектом юмора, это в наши-то дни, становятся даже террористические акты, но детективов этих слишком много, а объем статьи, в данном случае к счастью, ограничен.

Не все, тем не менее, так печально. На задней обложке того же «Кекса» порадовала нашлепка с обещанием какого-то розыгрыша призов: неоспоримое свидетельство того, что тиражи начали падать. Конечно, того, кто уже подсел на эти конфетки, на нормальную литературу уже не пересадишь. Они умеют читать, но разучились перечитывать, поскольку их привычное чтение вопиюще одноразовое. Что-то они станут делать, бедолаги, если словомельница издательства «ЭКСМО» возьмет и поломается окончательно?

Но война так война. И если общество потребления, в лице своих адептов, пытается оскорблять то, что дорого нам, эти адепты заслуживают хорошей порки. И порки публичной.