Ефросинья Керсновская родилась в 1907 году в Одессе.

В годы гражданской войны её семья, спасаясь от большевиков, бежала в Румынию, где и осела в Бессарабии. В 1941 году, вскоре после ввода советских войск в Бесарабию, Е. Керсновскую сослали в Сибирь.
 
 Ей пришлось пройти ссылки, лагеря, лесоповал В шестидесятые годы Керсновская описала всё увиденное и пережитое ею в 12 тайных тетрадях, проиллюстрированных сотнями рисунков. Ей удалось дожить до публикации своих иллюстрированных документов - страшных свидетельств чудовищных преступлений, совершённых "советской властью" против собственного народа.

Отрывок из воспоминаний Ефросиньи Керсновской.

"Вот опять она, матушка Обь! Я под конвоем доставлена на пароход "Ворошилов". Меня вводят в общую каюту третьего класса и запирают. Тут женщины и дети. Три совершенно древних старухи, восемь женщин в расцвете сил и около тридцати детей, если эти лежащие рядками обтянутые желтой кожей скелеты можно считать детьми! Женщины окружили меня и о чем-то расспрашивали, но я не могла понять ни полслова! Они о чем-то посовещались, и, наконец, одна из них, помоложе, выступила вперед и дала мне понять, что хочет спросить меня о чем то.

- Меня зовут по-русски Соня, - сказала она и объяснила, что они все азербайджанцы. Она немного говорит по-русски, так как работала в городе. Трудно было понять, о чем она меня расспрашивает: остальные семь женщин, перебивая друг друга, что-то ей подсказывали. .Махнув рукой в сторону иллюминатора, Соня спросила:
- Этот река Каспий? Мы по река в Каспий? Каспий - тепло. Мы - очень холодно. И все глаза с надеждой так и впились в меня...

В Каспий... Несчастные, трижды несчастные вы люди! Эта река - путь к смерти... Теперь, когда было еще всего-навсего начало осени, они жестоко зябли, хотя на них было надето все, что они сумели с собой взять. Старухи еще кутались в твердые, как жесть, ковры.

Но у меня не хватило духа сказать им горькую правду, и я ответила уклончиво: - Нет, не в Каспий! Россия большая. Там много морей.
Выслушав мой ответ, все сникли: угасла и эта надежда. Но вскоре они опять затараторили: на сей раз речь шла о детях. Рассказ Сони меня ошеломил...

Их мужья, сыновья этих трех старух, были солдатами воинской части, сражавшейся в Крыму. Эта воинская часть сдалась в плен. Мужей признали изменниками. но почему наказать за это решили их семьи?

Мужчин этой группы азербайджанцев, то есть стариков - мужей этих трех старух - и всех взрослых детей шестнадцати лет и старше от них уже в пути забрали.Затем отобрали и детей от двенадцати до шестнадцати лет. Куда, они не знали. А их самих вот уж больше месяца ("один луна и немножко", по словам Сони) возили по Средней Азии и теперь привезли сюда. За это время уже умерло восемь детей...

- Дети болеть. Я говорил начальник: селедка - дети - умирай! Он смеятся! Дети умирать - смеялся? Зачем смеялся?! Она всплескивает руками, все остальные ломают руки и смотрят в сторону детей. Я смотрю в ту же сторону. Пантомима не требует толкования: на нижних полках рядками лежат маленькие старички с ввалившимися глазами, заострившимися носиками и запекшимися губами. Лишь один мальчонка лет одиннадцати-двенадцати составляет исключение: он карабкается на верхние нары, и из-под мохнатой папахи блестят черные глазенки. Представляю себе, как гордились эти матери, когда все их ребятишки были таким же шустрыми пострелятами!
Смотрю на ряды умирающих детей, на лужи коричневатой жижи, плещущейся на полу. Дизентерия. Дети умрут, не доехав до низовьев Оби, остальные умрут там.

...Умерли еще двое ребятишек. Там, где Томь впадает в Обь, на правом берегу, мы их похоронили. "Мы" - потому что я вызвалась рыть могилу. Странные это были похороны... Я впервые видела, как хоронят без гроба, не на кладбище и даже не на берегу, а у самой кромки воды. Подняться выше конвоир не разрешил. В мокром иле вырыла я неглубокую, сантиметров 80, яму, в которую сразу же стала набираться вода. Матери стояли, прижимая к груди свертки с застывшими скелетиками детей, и застывшими от тупого отчаяния глазами смотрели в эту яму.

Нарвав охапку осоки, я ее принесла и половину ее бросила в яму. Обе матери опустились на колени, опустили и положили рядышком сперва девочку, затем мальчика. Одним платком прикрыли их лица, сверху - слой осоки, осторожно, как бы боясь их потревожить, и встали с колен. Комья мокрой глины быстро заполнили могилу, а сверху я положила несколько камней. Затем гуськом мы вернулись к трапу. Ни вздоха, ни слезы...

Я знаю, что у восточных народов похороны сопровождаются воплями, рыданиями, причитаниями...

Поэтому особенно жутко было это молчание, насыщенное отчаянием. Эти еще молодые женщины производили впечатление старух. Но они - не плакали. Они - молчали. Может, горе уже сомкнулось над их головой, и они смирились перед неизбежностью? Или поняли, что мертвым надо завидовать?

Добиться какой-нибудь помощи для больных детей - об этом и речи быть не могло. Питание больным? Куда там!
- Они получили сухой паек - хлеб и селедку - на все время, что они будут в пути! Больше я ничего не знаю.

Я добилась того, чтобы им давали кипяток, а не прямо воду из-за борта. Если бы это было сделано месяц тому назад! Впрочем, зачем лицемерить? Сибирь была для них смертельна и куда более мучительна, чем знаменитые газовые камеры..." .
http://www.fnkaa.ru/modules.php?op=modload&name=PagEd&file=index&topic_id=199&page_id=1131
 
 У меня есть альбом её рисунков.