И ангелы сквозь провода
Взлетают в городскую высь…(с) Ходасевич


Скоро сентябрь.
Скоро утро будет хрустеть, как зеленое яблоко. Скоро на кухне поселится корзина винограда. Скоро будут мерзнуть руки. Мне бы отряхнуться от этой меланхолии, испачкать губы черничным вареньем и молчать в книжку.

Мне не спится. Под утро пошла гулять. В паре шагов от дома остановилась от звуков джаза ниоткуда, с трудом пробивавшихся сквозь плотную листву. Так не бывает. Терпкое такое счастье, царапающее своего откровенностью, скатывающееся с покатых плеч мягкими оборотами. Счастье с узкими ладонями, молиться на него, молиться ему, нервно смеяться, обрывать листья с деревьев и выкрикивать все свои мечты - все до одной, я их помню, я всегда помню о них.

Скоро сентябрь. Беремся за руки и следуем за Пестрым Дудочником из баллады Роберта Браунинга.

В колонках играет - Mucc - Wine Red no Kokoro

Засыпала поздно, просыпалась под подушкой, под душным августовским потолком, расталкивала коленями вчерашние книжки. Света не было, ни в одной лампочке. А у меня – нет чайничка, который можно поставить на плиту. Варила чай в кастрюле, чай со свежими смородиновыми листьями и горстью ягод. И знаешь, как-то так посветлела на полтона. Вот ты говоришь: «Счастье, счастье». Ищешь, значит. Ты его ищешь, а оно вечно появляется откуда-то сбоку и сзади, обнимает за шею и смеется. И знать не знает о твоих метафизических поисках и духовных метаниях.
Счастье не выпрыгнет из-под земли, не вытащит из кармана сиреневого плаща выигрышный билет всей твоей жизни. Оно танцует по клавишам старого рояля в той консерватории, мимо которой я пробегаю чуть ли не каждый день. Оно стучит каблуками, звенит бусам, это праздношатающееся счастье. Ему ни до кого нет дела. Оно никому ничего не должно. Ты можешь подцепить его звенящий силуэт на кончик карандаша, подслушать краем уха, посмотреть, додумать. И можешь присоединиться. Но поиски твои – право слово, лабиринт из перегоревших спичек.

У меня на счете в банке 11 рублей. У меня в кошельке живут фантики от шоколадных конфет. И тем не менее, через несколько недель я намерена поехать в Прагу.

Где мой колпак безумца?

Happy birthday, darling!

Самого красивого в мире, безумно обиженного и трогательно взъерошенного, с которым у нас никогда не будет общего языка…
Itoshii, otanjoobi omedetou!

Раскосые глаза, тонкие ключицы и запах ночной Гинзы, на моей карте желаний ты почти в центре, для тебя – прическа как у Шерон Стоун, робкий платиновый ветер, для тебя – дебри иероглифов и хлопки в ладоши после пробуждения – чтобы японские kami обратили внимание. Для тебя – раздвоение личности и пространства.

…des ne?

Happy birthday.

В Москву хорошо приезжать, хорошо из нее уезжать. Я люблю Москву за ее показную серьезность, у нее лицо взрослого, истосковавшегося по своему навсегда, целиком и полностью ушедшему детству. Мне иногда жаль ее, но совсем чуть-чуть, иначе – обидится.
Я люблю Москву за ее иностранцев. За немцев, неспешно курящих сигары в кофейнях на Старом Арбате, за итальянцев, оживленно жестикулирующих на каждом углу, за англичан, читающих свои путеводители за крепким кофе, за смешных японцев, примеряющих в сувенирных лавках буденовки и ушанки. Только иностранцы в Москве – абсолютно счастливы, открыты, интересны. Я люблю Москву за ломаный русский и чужую речь за спиной.
А еще… еще я люблю Москву за ненайденные еще судьбокрестки, за разбросанные по карте кофейни и совершенно прекрасные книжные магазины, в которых, разумеется, нет Керуака. За ветер Нагваля, который настигает после ночного сеанса Гарри Поттера, за ветер перемен, который путается под ногами и разбрасывает по квартире Таро. За слоган «Всё будет рок-н-ролл!», которым Москва провожает за МКАД.

Дома хорошо и просто. Завариваю чай, крошу захваченные в Туле пряники, листаю френд-ленту и жду заката. В Краснодаре бесчеловечная жара.

С дзенским спокойствием читаю письма: «Если с вами и вашей почтой все в порядке, то убедительная просьба:
срочно выслать статьи!». Меня ждет ночь поклонения эпистолярному жанру.

* * *

...родилась слишком поздно,
все мои мужчины давно выросли,
пережили душераздирающий роман с другой женщиной,
стали встречаться с хорошей знакомой,
иногда спать;
и теперь они хотят такую дочь:
совсем уже взрослую, без всяких этих детских
корь-скарлатина, что тебе из командировки, кто поведёт в бассейн;
большую уже (а ведь недавно ещё, да-да, и уже сама зарабатывает)
хмурую с утра, рижский бойфренд, завтрак в полпервого;
с удивлением обнаруживать на полочке в ванной
крем-депилятор, в кармане пальто Durex маленького размера
надо же, думать, вот и, конечно,
только это, видимо, несерьёзно,
выпускать такие маленькие презервативы.

Такую дочь водить её в кино мороженое туда-сюда
говорить о книжках в терминах радикального персонализма
в такси указательным по ямочке на её затылке
путаясь в волосах стесняясь сзади мужик на "мерсе"
вздрагивать от звонка понижать голос совещание
едем в машине я тебе перезвоню завтра занят
и я тебя тоже конечно целую пока
руку на её коленку, поднимешься? сегодня можешь остаться
если не рано в школу, можем на раскладушке;
ловить её вечно ускользающий запах
на своих ладонях когда.

В общем, такую, как положено, немного влюблённую в них,
немного ревнующую к маме.

читать дальше* * *
имена ангелов по-французски: не зна, низаче, ника.
бог вынимает речь рукою из тайника;
я принимаю речь, и прячу её за щекой,
и накрываю рукой.

каждый раз грудь наполняется воздухом, а дыхание – смыслом, пока
слюна собирается на кончике языка,
и запинается голова моя на твоём плече:
не зна, ника, низаче.

ребёнок, засыпающий на полуфразе у матери на руках,
склеротик, заика и просто витающий в облаках, –
заново называют ангелов неисчислимые тьмы,
как делаем это мы,

когда ты ангела моего Лю
осторожно губами снимаешь с моих неподвижных губ,
а потом ведёшь ладонью вниз по моим позвонкам, –
и как теперь и зачем, когда на твоём затылке моя рука?
Не зна.
Низаче.
Ника.

***
ищет крошку, копейку, хрусталик на дне глазка,
по перекладинам букв подпрыгивает слегка,
почерком наклоняется влево, наклоняется вправо, на-
ходит и ходит волна за волной волна
и говорит: в последнее время что-то всё как-то не то;
что тебе минотавр или норковое манто,
мелочью шебуршать в кармане, ореховой скорлупой,
маме сказать, что с Ваней, на самом деле – с тобой
где-нибудь у подъезда, на берегу, в кино,
за чьей-то дышащей пазухой, словно за каменною спиной,
с трудом шевелить слогами распухшими, шелестеть
страницами, словно книга, пустырником, словно степь,
и думать, что это, может, всё помимо меня
кончается время, начинаются последние времена.


* * *
...и тогда он написал про меня:
ускользающая написал
красота доходит до уровня глаз
и там рассыпается
ты засыпаешь у меня на руках
(лицом у меня в ладонях)
как будто ты – это самое-самое
то самое
что у меня есть
и тогда я думаю
напиши что-нибудь неслышное
что-нибудь о дыхании
ускользающем между
указательным и безымянным

***
Мне звонят из Питера, звонят из Ростова и Москвы. Рассказывают о крышах, кришнаитском прасаде и черно-белых китах. Я пропиталась чужими впечатлениями, ближе к ночи блуждаю в четырех мыслях и пишу неадекватные рецензии на созерцательное кино. Мне бы хоть одной пяткой попасть в рамки здравого смысла. Пишите, звоните, рассказывайте, как ранним утром пахнет ваш воздух, сколько ступенек на лестнице в небо, кто стоит за соседним поворотом, где сейчас уличный музыкант поет «Полонез».
***
В моем почтовом ящике немножко окинавского берега и много-много горизонта.
***
Дзё Канамори на чеховском театральном фестивале. Японский мальчик-излучинка, тростинка, чуточка. Важный-серьезный режиссер, кивает, морщит лоб. Когда-то один русский хоккайдец пытался объяснить мне смысл понятия «сибуи», в ход пошли рассветы на горе Фудзи, сравнения с неподвижным озером, в которое упал камешек и прочие дзенские штампы... Сибуи – это когда июльский ветерок касается плеча Канамори-сан. Господи, ты лучше всех (с) Лучшее, твое творение, господи, - мальчики-излучинки.

Сессия – время суеверий. Было почему-то важным перед аудиторией вспоминать историю полувековой давности. О том, как в одном американском колледже студентка остановила на ходу преподавателя русской литературы. Что-то сказала про какие-то проблемы с подготовкой к экзамену. Преподаватель – Владимир Набоков – остановился и ответил: «Жизнь прекрасна. Жизнь печальна. Вот и все, что вам следует знать к экзамену».

***
Курсовик с картинками Калиновского к «Алисе в Стране чудес» поставил символическую точку в этой безумной сессии. Я вылезла из кроличьей норы, из журфаковской пыли, меня ждут километры ненаписанных статей, десятки недопрочувствованных подарков судьбы, сутки дзенского безделья. Я бесконтрольно счастлива.

Купила в честь окончания сессии давно обещанное себе «The Beatles: a long and winding road». Почти 300 минут непрерывного счастья.
У меня впереди ночь и Битлз. Буду сидеть в мурашках и пить соленый чай.

Мне интересно наблюдать, как город встречает новых гостей. Открывается нараспашку, начищает ботинки, заглядывает в лица: «Я красивый? Я нравлюсь?». Кудрявой подружке братца повезло – город продемонстрировал всю свою щедрость на приятные воспоминания. Начиная от звезд в ярко-голубом небе над аэропортом, и дальше – по дороге к своему уютному каштановому центру - стайки праздных студентов, юноши с девушками на руках, художник, который непойми какой пейзаж пытается поймать в сумерках за хвост, фотографы-торговцы преломленным светом настигают прямо из окон машин… Суси в час ночи, шахматный поединок под утро в кафе с советскими обоями, баяном на стене и Довлатовым на полке. Город провожал домой по набережной, прятал луну под мостом, фонари – в реку. Смотрела на спутницу и понимала, что вернется. Не мне, ей этот город. Перед ней красуется, ее одурманивает сумасшедшими летними запахами. А на меня, на меня город смотрит чемоданами с витрин, подбрасывает под ноги авиабилеты, поторапливает и откровенно выпроваживает. Но это уже совсем другая история…

Говоришь, что я еще никогда не была такой красивой, как сейчас. Это все Oasis, раскосый брюнет и пожелтевшие клавиши рояля. У меня жизнь, знаешь ли, опять наперекосяк. Мне бы немножко Европы и побольше Азии, мне бы ветра похолоднее, крыш повыше и цифр на часах побольше. Душно. Драные джинсы держаться на честном слове и твоих цепких взглядах.

Если бы не насморк, я бы сегодня научилась летать. Обязательно научилась.

Я поняла, чем опасен этот нон-стоп. Сессии, заказы, наполовину написанные статьи. Все хорошо. Все успеваешь. Хвалишь себя на каждом шагу, не раздумывая берешься за разворот многотиражного глянца и целую рубрику на молодежном портале. И единственное, о чем забываешь на ходу –

О том, о чем думала, когда стояла у прозрачной стены международного аэропорта. Провожала взглядом тонкие силуэты самолетов. Залпом выпивала эспрессо и нетерпеливо мяла билет.
О том, о чем думала, когда со всех ног бежала по ночному городу, не чувствуя тяжести ноутбука и собственного веса.
О том, о чем думала на бесчисленных уже случившихся перронах.
О том, что небо Окинавы на закате – цвета клубничного йогурта.
О том, что рассвет приходит со стороны Тихого океана, закат – со стороны Японского моря.
О том, что в Токио на этой неделе дожди. И ночью также тепло, как и днем. И вечно холодные руки у самого красивого в мире человека. Остановись.

Я не знаю, что это – запах, прикосновение, вязкая мысль. Настроение. Сидит рядом с чертом на левом предплечье. Это настроение разбросано в «Приключении» Антониони, по углам номера отеля, в котором танцует Моника. Это настроение витает над Токио в Lost in translation. Парит над пригородным мостом ожившим целлофановым пакетом. Отскакивает от стен борхесовского города, «топографически достоверного, населенного, как сон». Этот запах – в апельсиновой роще после ливня.
Мучительно и прекрасно.

Я никогда не научусь рисовать.
Я никогда не научусь любить.
Я никогда не научусь стоять в очереди за лимонными дольками. (с)

Заварю чай, положу подушку на холодную траву под сиренью и буду полуночничать.

Поездка в Москву была полнейшим эскапизмом. Слава богам, этот способ еще действует. Мое захандрившее прошлонеделье осталось на взлетной полосе, под мутными краснодарскими облаками. Собралась за четверть часа, затем исступленно выбирала дорожную книгу, между новым Кэрроллом и старым Фраем выбрала Фрая и по дороге читала о его ненависти к Москве. Нормальное чтиво, подружиться с этим городом никогда в мои планы не входило.

…
Запаслась книжками, хронической усталостью от тяжелых ботинок, впечатлениями от, от, от… Эспрессо запивала капучино, просыпалась в ворохе вчерашних мыслей, поворачивалась к переменной облачности в окне и вопила всем своим внутренним голосом: «Священнодействуй или убирайся вон!». Мир выбрал первое. Мы c ним живы и совместными усилиями творим реальность. Клаус Дж. Джоул купил яхту, вот и у нас что-нибудь да получится.

…
Память пополнилась еще одним воспоминанием с пометкой «избранное». В зале ожидания в Домодедово, со стаканом колючей швейцарской минералки, перед окном. За которым взлетают и садятся самолеты. Чистейшее небо. Чужая речь, ломаный русский, смятый в руке билет. Дорога – лучший допинг.

Мне говорят – придумай свою жизнь с 1 мая до 1 января. Напиши свою биографию.
А я не могу. Потому что впереди – вполне предсказуемые суета сует и томление духа. Шелест утренних звезд в хорошее настроение. Шелест предутренних – в плохое. Годы капучино. Томительные разглядывания карт заморских городов. Перекатывания по языку иностранных слов. Все быть может будет на диво очаровательно, как в рождественской романтической комедии с Сандрой Буллок в роли счастья. Но я-то знаю, и даже вам расскажу, что с 1 мая по 1 января в моей жизни произойдет не очень-то много изменений. Я буду ждать. И ожидание ожидания – штука, я вам скажу, чудовищная. Экзистенциальный ужас и эпистемологическая неуверенность в одном флаконе.

У меня опять прическа как у новобранца после полугода службы. У меня билеты на самолет в Москву. У меня улыбка, как у мима – под рукой. За шиворот просочилось безвременье.

В кои-то веки вечер безделья. На мониторе стынет статья, в чае меланхолично плавает карандашная стружка и маленькая лавандовая свеча. Я выпала из творческого процесса, я вырвалась, выпрыгнула, у меня слишком рано начинаются утра и сон побеждает вдохновение. Но, стоит признаться, не очень-то ожесточенные идут бои. Мне не пишется до отвращения. До размазывания по клавиатуре своего ужина и остатков злорадства. Мне бессмысленно. Во мне не кипят крапивные страсти. Влюбите меня в себя, что ли. Я нынче так легко поддаюсь уговорам.

Улитка, улитка, высунь рожки, выкрутись из домика.

Настроение сейчас - я белый кролик. я уже опоздал.

Третья статья, третья джезва медового, сладкого до одури кофе. Я устала, я измотана, у меня вот-вот появится ежедневник, этот ужасный признак предсмертной агонии времени. Я мечусь, я читаю в трамваях и в лифте. Я не успеваю завязать шнурки и постирать джинсы. Мне нет места в вашем безумном мире. Я хочу медленно ходить, напевать мантры и смотреть по сторонам. Я люблю бегать только за очаровательными художниками и последним троллейбусом. Выветриваю кофейный запах из шарфа, поднимаю голову и вижу парящего над заспанной улицей Башлачева.

«Пришлите мне снаряды или текст Марсельезы». Я не боец, зачем меня вытащили на баррикады?

Подруга говорит: «Хочу мужика. Срочно». Киваю. А сама хочу красный сочный абхазский гранат и черный саквояж. Срочно. Вспоминаю дату последнего свидания – хоть убей. Если честно, на первое я тоже не обратила внимания. Нет, ну правда. Вот появится сейчас в дверном проеме длинноволосый брюнет, протянет вожделенно навстречу руки, а я ему: «Неее, лучше саквояж».
Тем более «мужик» у меня есть. Я его рисую, я его пишу. Прекрасно ладим.

А на самом деле, совершенно секретно, я не знаю, что делают с мужчинами. Я наигралась и накапризничалась, до тошноты наелась романтики и, кажется, устала. Во мне нет флирта. А вот саквояж – вещь на все времена.

Итак, что мы имеем? – чашку молока, бумаги,
Одиннадцать ночи.
И кажется мне: табуны лошадей подходят
К окну за моей спиной (с) Кортасар

Ветер вернулся и грозится сорвать все крыши к чертям. И правильно. Отгородились от неба старой черепицей и думают, спрятались. Безумцы. А я в углу города рисую красными карандашами одно и то же лицо с глазами, напоминающими черный паслен и ворохом ломаных линий-волос. Как, спросите вы, красными карандашами можно нарисовать черный паслен? Сама не понимаю.
Мимо ходят бритые девочки и длинноволосые мальчики. Напротив пьет ром давно посторонний человек, который влюбляется для того, чтобы писать стихи. Но про меня стихи получаются злые, поэтому он предпочитает влюбляться не в меня, а в школьниц с податливыми коленками и иногда – в студентов с длинными челками.
Почти полночь, почти полнолуние, я приеду в спящий пригородный дом, брошу на подушку карандашное лицо и сварю кофе со жженым сахаром и орехами. Буду сидеть на ступеньках и вспоминать, каково это – писать стихи и улыбаться в чужие губы. Неужели бывает. Nowhere. Now here.

А у меня прекрасно все будет, ты увидишь, увидишь, без тебя, черт с тобой, не нужно, не важно, я самый одинокий и самый счастливый в мире человек. Попробуй не поверить. Ты видишь эти ожившие сны пунктирами на слепых стенах, ты видишь, как букеты улыбками подвязывают, как послушно время и эти брызги радуги- всюду. А рядом с тобой- распоясавшиеся кошки и ручная куртизанка. Я ни о чем не жалею. Даже о том, что моя память слишком хороша. Буду забывать тебя бездомными поездами.
Я покупаю киндер-сюрпризы, засыпаю носом в сгиб Библии и выращиваю в вазах карандаши. Мой сломанный компас не указывает даже на Тортугу. Я не знаю, чем все это кончится и знать не хочу.
Безупречный, безупречный апрель.

…
В кафе с одной уютной женщиной чуть за тридцать нашла большую бумажную денежку.
Переглянулись, познакомились, купили пирожных и мате на всю бумажку и устроили, пожалуй, одно из самых масштабных чаепитий в моей жизни. Влюбленные внутренние бесёныши попритихли, и я вернулась домой девочкой с теплыми пальцами и предрождественским спокойствием.
…
В одной суфийской притче глупец должен был заночевать в комнате, где уже находилось много людей. Чтобы не потерять себя в этой толпе, глупец привязал к ноге тыкву. Ночью местный шутник отвязал тыкву от его ноги и привязал к ноге другого человека. Утром перепуганный глупец начал трясти этого человека со словами: «Если ты – это я, то где же тогда я и кто я?!»
…
Каждому по тыкве. Вот только не нужно извиняющихся взглядов, они выглядят слишком жалкими.

В колонках играет - Depeche Mode - Walking in My Shoes

Я не люблю возвращаться туда, где когда-то жила. Пусть даже на полчаса, на приторный чай с шоколадными конфетами и канареечными разговорами. Пусть даже на минутку, с рыжим многостраничным Фрамом подмышкой, с уютными намерениями и ностальгией.

Там, где начинаются мои следы, живет далекое прошлое. Это запах сумасшествия. Им пропитались все Элины вязаные свитера. Эле было за 60, но она уверяла, что 16. Я еще не ходила в школу, но учила ее читать. Упорно, день за днем писала для нее на асфальте буквы. Эля улыбалась и обещала показать свой паспорт. Каждый день обещала.
А потом прибегали другие дети. Злые, злые другие дети. Кидали в Элю камни и звали меня играть в «Море волнуется раз». Но мне с ними было неинтересно. Я оставалась с сумасшедшей шестнадцатилетней, слушала, как она своим дистиллированным голосом рассказывает вчерашний сон – сейчас я читаю бесконечные его вариации у Кафки. А потом она перестала выходить из дома. Я знала почему, но предпочитала себе не рассказывать. Поиграла в «Море волнуется раз», подралась, разбила соседское окно и ближайшие несколько лет общалась исключительно с книгами.

Вырастаю из своей жизни. Тебе легко, у тебя невыносимая легкость, оранжевый мармелад и жуть как все хорошо. Что тебе до этой мистики и вальсирующих линиях на ладони. Красивый, красивый, до обидного ненужный… Унизительная привычка – рыдать над твоей чашкой и признаваться, что действительность хватает за пятки. Так редко, но так больно. Это не плохо ведь, не плохо. Я вырастаю. И скоро мой маленький мирок разлетится стеклянной немотой. Я срываюсь, смотрю тяжелым взглядом и зову на помощь. Бывает, всегда беспокойно вылезать из своего пресного привычного кувшина, сквозь смазанное подсолнечным маслом узкое горлышко. И видеть, что бури и горькая черемуха – только у тебя внутри, а вокруг… Не скажу, не тебе, не скажу. Давай я лучше расскажу о том, что мне снится пасмурная Прага.

Мне страшно. Я боюсь клопов и того, что Бога нет.

В колонках играет - Mucc

Еще немного кофе, и можно бежать дальше. Пригнув голову под низкими тучами. После журфака я учусь преподавать русский язык иностранцам, по окончании курса попрошу выделить для практики корейца (можно китайца). После русского я учусь японскому. После японского я учусь находиться в трех местах одновременно. А потом прихожу домой, пью кофе, делаю вид, что день только начался и сажусь работать. На повестке дня – статья о дзене, я отряхнусь от города и буду вещать о гармонии. Я профессиональный лгун, вся гармония осталась в марте. Но мы ведь никому не расскажем?

Я не знаю его. Я не знаю, какой кофе он пьет по ночам, когда впервые увидел море и что может заставить его заплакать. Но я знаю, что сейчас он борется с комком пустоты внутри и мне лучше тихо тлеть в своих эмоциях. Я не знаю его, но просто наслаждаюсь тонкой фигурой на фоне неспящего города. Я хочу снять для него фильм. Я хочу снять с него рубашку. Но я просто наслаждаюсь тонкой фигурой на фоне борхесовского города. И мне кажется, что я в смертельной лихорадке, и его прохладные руки принесут иллюзорное облегчение. Но чужой комок пустоты нужно уважать. Это как та гениальная сцена в «Риме» Феллини, когда герои фильма нашли в пещере фрески. Но как только их открыли, они начали оплывать от воздуха и стремительной жизни. Так и его клокочущая болезненная тайна должна быть взаперти. И манить всечувствующих девушек на острый аромат его усталости…

Я родилась двадцать восьмого дня двенадцатого месяца шестьдесят первого года эпохи правления императора Сёва. А значит у меня еще есть время на крахмальный шелест его рубашки… Ритм. Безмолвной нежности.

Dair Straits, малиновый чай, восторженно бормочу в Ворде нелепицу в честь советской мультипликационной психоделики. Алиса курит кальян, надкусывает все подряд грибы и вдохновенно танцует под «White Rabbit» Jefferson Airplane. Если редактор самостоятельно не освободит меня от почетной должности бредоплета, ей придется читать мои легковесные аллюзии еще долго.

Dair Straits, кофе, вдохновенно танцую под «White Rabbit» Jefferson Airplane. В минуты обостренной объективности я напоминаю себе биплан Ричарда Баха, но кому есть дело до таких пустяков.

Dair Straits, солоноватая вода, я чувствую ступнями песок, я вижу над головой звезды. Электронное послание утверждает, что скоро в моем почтовом ящике появится Lonely Planet Tokyo. Внутренний компас зажмуривается от счастья и преданно виляет стрелкой.

Март был набран на неисправной печатной машинке. Проглатывал буквы и целые имена, перешагивал через опечатки и торопился дальше. Но – не грустно, не страшно, не крикливо. Шшшепотом. Я влюблена и податлива, неспешна и смешна. И скоро – это закончится. Раскачиваюсь на пороге с пятки на носок, я знаю это состояние. У меня сегодня прическа, как у ежика, который катался на облаках и считал «раз ромашка, два ромашка».

Такое настроение бывает, когда об окна разбивается дождь, от туч темнеет и резко холодает, а ты сидишь в комнате и слушаешь регги. Боба Марли, разумеется, что-нибудь вроде Is this love или Want more. И тебе хо-ро-шо. И жарко. И щекотно. И оранжевый песок под ногами. Ты закрываешь глаза и перед тобой – весь мир и немножко того, что за его пределами.

Самое время познакомиться. Коро-коро, Не_Забава, Дарья Печорина.