Если и не две, так уж недели полторы как пить дать провела непокорная золушка в околотрансовом состоянии и лихорадочном поиске вариантов, где бы найти необходимую для моих песенок девочку-вокалистку. Песни мои должны быть спеты, как они того требуют с моей авторской точки зрения, и двух мнений тут быть не должно.
Я уже думал было обратиться к Виктории Пьер-Мари, моей знакомой охуительной вокалистке, дабы попросить ее просто все спеть, на что она почти было согласилась, но я сам все замял, потому что все-таки мне нужна была именно моя девочка, участвующая именно в моем проекте, поющая именно мои песни, способная связывать с ними свою творческую карьеру. От Вики этого было ожидать без мазы, потому что у нее и так уже есть свой проект, в котором я, кстати, участвую в качестве «поэта». А мне же нужна была такая девочка, которая считала бы своим сольным проектом именно мой, а не какой-то там другой, хотя и тоже оченно охуенный. Такая хуйня. Поэтому я и находился в трансе до тех пор, пока не позвонил Жене Костюхину, у которого всегда по понятным причинам было море знакомых девочек-вокалисток. Бля буду, я не ошибся, набрав номер его рабочего телефона. Хотя, хуй знает, может быть и ошибся, но в чем-то другом. Может быть я по жизни ошибся, набрав его номер. А может и напротив спасся на веки вечные. Время покажет. Хочется надеяться, что что-нибудь более оригинальное, чем обычный безмазовый свой хуй...
К тому времени, когда Женя с неожиданным воодушевлением принял участие в моих творческих хлопотах, я уже был на грани полного охуения от своей мегаломанской затеи с этими девчачьими песнями. Уже проклинал я себя за былую свою самонадеянность, каковое качество давно уже исчезло во мне к настоящему времени, но когда я задумал все это, то, что воплощаю, блядь, уже полтора года, самонадеянность моя как раз прочно зависла в недвусмыленном апогее, хотя тогда же и начался ее медленный, но неуклонный, блядь, спад.

И действительно, Читать далее...

Это ведь со всеми так. Согласитесь!
Так и со мной: всю мою жизнь Максим живет во мне не один. Двести милионов нас, блядь, – вешать, прямо сказать, заебешься!
Но среди всего этого максостада есть, конечно, несколько лидеров, непокорных, блядь, пастушков. Наиболее двое сильны, любой гаудеамус им, блядь, по зубам...
Один – мудак и аскет, а другой слишком человеческих удовольствий желает. Хочет настоящим быть мужичком: при деньгах, при квартире и преданной бабе. Хули тут сделаешь? Все таковы, а кто не думает так, тот себе самому пиздит. Это хуево себе самому пиздить, потому что рано или поздно обязательно выйдет, блядь, боком. Такая хуйня.
Я ничего не знаю и знать не хочу. Я хочу того, что я получу, а получу я то, чего я хочу. Такая хуйня.
Я ничего не знаю и знать не хочу. Будет, что будет, а чего не будет, того и не будет. Буду я с С, любя ее нежно искренне и счастливо, так буду с С. Буду я с Имярек в постоянной депрессии, несчастливо и хуевско, так буду с ней, с вечной возлюбленной.
Ни хуя не знаю и знать не хочу. Знаю одно: я честный, хороший, добрый, ласковый, нежный, ебарь хороший и собеседник, друг хороший и опять-таки ебарь, и будущее за такими, как я. Всех могу понять, всех могу любить, всем я друг и всем враг!..
Ах, как мила милая не-моя С! (Чья же? Да я не знаю! Какая разница, пока не моя.) Пошло все в пизду!
Ах, как мила С, но как же хочется при этом закончить жизнь в постели с Имярек! Ебать меня в голову!
А первый самый мудак – это Гамлет! Я в жопу его ебал, и вам того же б желал!..

Где-то с конца мая Имярек вновь начала будить меня по утрам своими выводящими меня из терпения телефонными экспансиями. Она была со мной холодна и якобы деловита в меру своих представлений о том, как ведутся всяческие дела. Она особенно напирала на свой гипотетический альманах «Седьмая печать». Она стала мне присылать предполагаемые для печати тексты. А я стал их читать, более всего интересуясь ея творениями.
После каждого звонка у меня начались тихие истерики на фоне и без Имярек перманентной депрессии. Я бросался к компьютеру и начинал писать ей длинные письма, которые так и не отправлял в силу разных причин, главным образом из-за того, что абсолютно не мог приложить своего скудного ума, чем ее можно пробить. Эту, блядь, ебаную спартанку.
Когда мы с ней хуево расстались в ее последний приезд, я долго думал на эту тему, и в какой-то момент мне показалось, что самое разумное нарулить просто какой-то новый эпистолярный язык. Я был очень горд своим изобретением, которое так и не довелось использовать. Я задумал направить ей в ебаный Дойчлэнд пачку цветной бумаги без каких-либо надписей. Просто много-много разноцветных листочков, маленькую, блядь, красноречиво бессловесную, простите, блядь, за оксиморон, вселенную: красные, белые, желтые, голубые, зеленые, фиолетовые, черные листики. Мне казалось, что она поймет. Но она бы не поняла. Точней, не позволила бы себе понять. И я ей не отправил цветную бумагу.
Меня все грузило. Я уже больше года занимался попсовыми девичьими песнями. Уже даже Имярек очно приехала и не пустила меня в свою зеленоградскую постель, а я все так и не сделал никакого удобоваримого цельного законченного варианта. Я не понимал, когда все это кончится. Я не понимал уже, блядь, ничего, а тут она опять стала звонить, дабы держать руку на моем аритмичном пульсе. Ебаное пальто!
Еще в апреле, в самом его начале, ещё до ее приезда, мне удалось создать точную формулировку, которую я всегда отчеканивал в качестве ответа на вопрос, чем я, мол, живу. «Я ежедневно и постоянно уже долгое время занят одним и тем же, но похвастаться мне пока нечем!» Это всех удовлетворяло сполна. Ведь они звонили мне для того, чтобы подпитаться моей энергией, энергией настоящего, блядь, Творца, и их более чем устраивал такой ответ, потому что с одной стороны их радовало, что я продолжаю творить, и что искусство живо хотя бы в моем лице, и далеко не все, блядь, занялись бизнесом; а с другой стороны их самолюбию льстило, что мне тоже нечем похвастаться, что мне тоже хуево, и не они одни едят столовыми ложками собственное дерьмо.
После первого же звонка Имярек, когда я думал, что она уже никогда мне не позвонит, я с болезненной радостью положил трубку и сел строчить ей неотправленное письмо, каковое мне и сейчас смешно читать. Посмейтесь же и вы, блядь! Хули, почему нет?.. Читать далее...

Читать далее...

Ёбано пальто! В тот день, когда я все понял про этот ебаный мир, я, будучи, как и Отец, человечком, изрядно, блядь, охуел. Голову мою разрывали помыслы об Имярек и о великой Миссии, которую, как мне тогда показалось, поручил мне Господь. Скажу честно, мне было попросту страшно.
Катя была первой, кому я все рассказал. Язык издавна мой самый верный друг. Когда я нахожусь в состоянии экзальтации, я иногда способен говорить с такой силой чувства, что могу убедить в чем угодно кого угодно. Бедная моя Катечка тоже изрядно охуела от моего долгого и пламенного монолога.
В тот вечер мы пошли с ней на концерт группы «Аукцыон». Это был роковой для меня вечер.
Я смотрел на толпу пляшущих тинейджеров и ужасался всему тому, что кипело во мне. Собственное знание сути божественного промысла разрывало мою душу. Знанию было очень тесно в моей стандартных размеров рыжей башке. Я смотрел на людей и ужасался тому, что в этом зале лишь я один знаю, что все это происходит в один из последних разов. Подробности этого вечера изложены мною во втором моем практическом произведении «
Достижение цели», которое я как раз тогда писал.
Трудно описать мои чувства. Чувства человека, знающего, что с сегодняшнего дня пошел обратный отсчет (часов, дней или лет – неважно) времени, оставшегося до конца Старого Мира и наступления Царствия Божьего. Лишь я один знал, что все это неминуемо кончится и придет иная Эра. Лишь я один знал и до сей поры лишь я один знаю, что подобно тому, как весь Древний Мир расположен большей своей частью в летах, маркируемых как такие-то ДО НАШЕЙ ЭРЫ, так же и наш мир, так же и наше летоисчисление уже со всеми основаниями можно назвать времнем-ДО. Я знал это точно. И сейчас знаю.
Божественное откровение кончилось для моего личного счастья плачевно. Читать далее...

В этой, блядь, неоправданно, как всегда, буйной голове вам, милостивые государыни и царьки, будет предложено путанное изложение космогонической подоплеки всей этой ебаной поебени, коей я вас уже вне всяких сомнений невъебенно, блядь, наверняка утомил.
Все, конечно же, как вы понимаете коренится в моем взгляде на этот мир и в моем же, блядь, понимании того, что следовало бы считать ИСТИННЫМ БОЖЬИМ ПРОМЫСЛОМ, благодатью, если угодно и далее так же.
В начале тысяча девятьсот девяносто пятого года я понял для себя очень простую, как и все гениальное, штуку. Читать далее...

Н-2, которую для удобства я буду величать просто Н., ибо о Н-1 речь более не пойдет, училась со мной в Литературном институте имени Максюхиана Горького. Она считалась поэтом, а я – прозаиком. Она очень хорошая девочка. Мы довольно давно собирались с ней петь мои песни. Материал я показал ей ещё весной девяносто шестого. Но потом не срослось. Ей не следовало водить меня в тусовку своих друзей. До сих пор я не понимаю, что со мной там происходит. Я прекрасно могу общаться и находить огромное удовльствие в этом, когда мы наедине. (Не подумайте лишнего.) Но находясь в компании ее друзей, которые все – милейшие люди, я потом долго не могу ни о чем разговарить с Н. Не знаю, что со мной. Я никогда не хотел ее, надеюсь, как и она меня. Со всей очевидностью между нами, конечно, могло бы что-нибудь быть в порядке случайной связи, но я и она слишком любим Любовь, поэтому случайной связи, единственного возможного между нами секса, так никогда и не случилось до сей поры. Любим мы с ней иных, чем мы есть. Я люблю иных, чем она. Она любит иных, чем я. Хоть хуй его знает. Ебать меня в голову!
Мы очень смешно с ней познакомились. Мой сокурсник Игорь Зайцев, очень милый писатель из Нижнего Новгорода, душевный и очень в теле малый, с которым охуительно пить и мистифицировать, как-то раз, ещё на первом курсе дал мне на один день почитать повесть своей знакомой, с которой он поступал в «Лит» в прошлом году. Он что-то сказал мне про то, что по его мнению повесть немного не сделана, но это оказалось хуйней. Писатели, подобные Игорю, всегда помешаны на технике письма и причем, как правило, на какой-то одной строго определенной манере. Это вполне объяснимо, если учесть, что Игорь – человек верующий и ему гораздо спокойней в пусть и вымышленной, но талантливо наделяемой им абсолютностью, системе координат. Это его дело и его право. В литинституте вообще никто никогда не умел воспринимать искусство, как природное явление. Это вообще беда слишком-людей. Они не могут воспринимать ни прозу, ни поэзию, ни музыку, ни живопись, ни скульптуру как извержение вулкана, наводнение, ураган и тому подобное. Им нужно всегда обязательно озадачиться вопросом, а имела ли право Природа устраивать эти самые, пусть и конструктивные катастрофы. Они странные люди. Это их право. Раз им не нужна самая суть, пусть живут себе в своей координатной системе союза советских писателей. Когда они все вымрут, а вымрут они обязательно и гораздо скорее, чем предполагают, я, если буду богат к тому времени, непременно поставлю им мемориальный обелиск, ибо такая приверженность к полной хуйне вполне может быть приравнена к гражданскому подвигу. Да святятся вовеки веков имена тех, кто недалек и неправ!.. Аминь!
Я читал ее повесть «Чужое рождество» и не мог оторваться. Читать далее...

Карл Густав Юнг – без сомнений величайший ебарь мозгов! Я даже затрудняюсь сказать, уступает ли он своему великому учителю Зигмунду Фрейду. Тот тоже тот ещё ебарь. Полагаю вам известен некий апокрифический анекдот о Зигфриде Фрейде, блядь, в котором к нему утром является озадаченная своим странным сном дочка и говорит: «Папа, так, мол, и так, растолкуй мне, дуре, к чему бы это: ко мне пришли три мужчины, одним и из них был ты, папа. Вы принесли мне на подносах по банану. Твой был самый гнилой. Что это может значить?» Анекдотичный Зигфрид ответил ей, что, дескать, доченька, бывают ведь и просто сны... Вспомнили?
Ещё был знаменитый ебарь, научный внук Зигфрида Фрейда, Эрих Фромм, блядь. Тот совсем образина! Его «Анатомия человеческой деструктивности» ему не удалась. В нем слишком много слишком человеческой ненависти к Адольфу. Я никогда не встречал такого ненаучного подхода к проблеме. Человек Фромм, будучи выпускником Высшего Учебного Заведения, отдает должное положительным сторонам главного фашиста всех времен и народов, его огромному творческому потенциалу, его парадоксальной, если принять во внимания его деятельность, любви к аполлоническим видам искусства, но тут же какой-то другой Фромм, постоянно пытается дискредитировать бедного несчастного Адольфа, сказать, что тот мудак, и что на самом деле – он глубоко закомплексованный бездарь. Ты, Фромм, – козел вонючий! Мир твоему праху, конечно, но ты говно. Это нечестно. Адольф, будь он жив, нашел бы способ утереть тебе жопу по самые помидоры. А ты, скотина, выебываешься на дохлую собаку, которая уже никогда и так бы не смогла тебя укусить. Хули ты такой выебистый пиздобол, а? Ты кто, блядь, есть по понятиям? Хуерих Хуёмм...
Твой научный папа Юнг, и тот ведь не позволял себе такой хуйни. Это хамство. В твоем исследовании психологии Адольфа, Эрих, я, сколь ни вращал, не заметил никакого более сильного чувства, чем элементарная червячная зависть к нему. Ты, Фромм, – сука! Баба! Говно!..
А вот Юнг, тот умел ебаться, как никакая иная умница! Читать далее...

Просто
для разнообразия...

На следующий день после того, как мы расстались с Имярек, как раз примерно в тот час, когда она должна была прибыть на Белорусский вокзал, чтобы ее снова по ее же мудацкой воле увез фашистский паровоз на радость всем немецким хуям, я понял, что если я немедленно не начну работать над чем-нибудь, то я могу умереть или впасть, мягко выражаясь, в измененное состояние сознания.
Я выкурил мудацкую сигарету, выискивая в тайниках своей души, чем бы мне таким заняться. Ситуация несколько осложнялась тем, что я, как мне тогда казалось, уже закончил все аранжировки и, мало того, уже даже вычистил их настолько, насколько позволяли мне технические возможности: мои личные и творческий потенциал используемых технических средств. Некоторые песни из записанных в первой редакции на студии «Мизантроп» у Эли я решил было не делать, заполнив ряд льготных вакуумов новыми сочинениями. Так, например, я уж хотел было грешным делом лишить права на жизнь песенку «
Я тебя ждала», «
Радость» (мой дуэт с предполагаемой певицей (в итоге вместо себя я позвал спеть это бывшего вокалиста нашей предыдущей команды "
Другой Оркестр" Максима Горелика)) и ещё кое-какие.
Я сидел на краю кровати в своей неизменно пасмурной достоевскоподобной восьмиметровой комнатухе и в сущности был занят ни чем иным, как чесанием рук и измученного красного вещества головной мозгИ. И вдруг меня осенило! Трудно было выдумать что-либо более циничное и, естественно, более трогательное, чем как раз в момент отхода Имярекова поезда в Дойчлэнд, заняться все-таки именно «
Я тебя ждала». Всё циничное, пошлое и попсовое всегда было и будет самым действенным и бьющим по нервам. Это так, бля буду! Ведь цинизм – это только следующая эмоциональная стадия слишком чувственного мировосприятия. Так было и так будет. А пошлость – так это просто голая, как схема метрополитена, карта психологических архетипов и прочей байды. Потому так и раздражает нас пошлость, что действует безотказно, что все мы беззащитны перед ее лицом. Такая хуйня.
И в тот самый момент, когда моя глупая Вечная Возлюбленная, Единственная Девочка Моя, уселась в свой ебаный фашистский паровоз, я включил «клавишку», вошёл в секвенсер и принялся экзальтированно аккомпанировать ей. Я, блядь, ощутил себя вдохновенным тапером, озвучивающим это наше печальное, как «Ромео и Джульетта» в Луи-пастеровском переводе, гребаное кино, и не испытывающим никакого стыда за стандарт романтического поведения. Читать далее...

Уже целую неделю, как только дело к вечеру – у меня начинает гореть лицо. Горят щеки, лоб, глаза, подвласяной скальп. Пиздец какой-то я наблюдаю с собой по вечерам в течение всей последней недели.
Говорят, что так горишь, когда кто-нибудь очень похотливо думает о тебе. Правда ли это? Кому же я понадобился вдруг, несчастный, рыжий, судьбою забитый ебарь? Кому я понадобился? С? Вряд ли. Она - Водолей, как я, но она моложе меня. Если не по летам, хотя и по летам скорее всего тоже, то уж во всяком случАе по опыту. Ей, кажется, ещё не довелось как следует обломать себе лепестки, поэтому у нее полно планов, жизнь ее многообразна и интересна, много обещает, как она, С, полагает. Все это я уже проходил. Вряд ли она думает обо мне. Кроме того у нее восьмичасовой рабочий день при пятидневной рабочей неделе. Когда ей, несчастинке, грезить о какой бы то ни было любви!
Имярек? Очень может быть. Страсть, которая одна лишь поддерживала наши отношения, живучей любой ебаной трогательности и всякой разной голубиной хуйни. Если люди когда-либо испытывали друг к другу страсть, они всегда будут допускать в мыслях возможность новых контактов. По крайней мере – сексуальных.
Но Имярек тоже вряд ли. Я не верю, что я кому-нибудь до пизды. Точней в то, что какой-нибудь более-менее милой пизде есть до меня дело. Слишком это бы было желательно, чтобы быть правдой. Видимо, рожа моя горит понапрасну. Да и хуй бы...
Я ходил на презентацию альбома Клементии, коего являюсь одним из авторов. Скучно и грустно. Всем. Всегда. Удивительно клевая девочка-сучка Алена Свиридова, чьим творчеством я вполне искренне и давно пленен, очень мила в общении с моими знакомыми. Мы несколько раз от нЕ хуя делать посмотрели друг на друга. Когда она посмотрела на меня в очередной раз, я нечаянно подавился пивом и закашлялся. Такое, блядь, смешное и нелепое совпадение. Если какой-нибудь далекий от попсы дурачок спросит меня, знаком ли я лично с Аленой Свиридовой, я не буду знать, что ответить... Читать далее...

И как всегда мой основной рабочий день начался в районе одиннадцати вечера. Я сел за «Энсониг» и принялся уже не делать, но доводить до ума аранжировку песенки "
Метрополитен". Это такая песенка про глупую Имярек, которая вечно от меня уезжает хуй знает куда и хуй знает зачем. Ну что поделаешь, ну несет ее куда-то к неведомым мне берегам и постелям. Я-то что могу сделать? Там ещё такой припевчик, проще некуда:
Метрополитен... самолеты... «йа» «йа» («йа»-«йа» – это немецкое «да-да», правописание которого в германской орфографической традиции мне неизвестно.)
Я сидел, туго обмотавшись всевозможными наушниками, и потому, конечно, не слышал звонка. Дверь в мою комнату беззвучно распахнулась и на пороге предстала моя мама с телефонной трубкой в руках. Я снял наушники и сказал «алло»...
Ну, естественно, блядь, из всех многих тысяч вариантов моя глупая возлюбленная выбрала-таки самый верный. Она сказала мне «привет» таким тоном, будто мы с ней ежедневно видимся и ведем совместное хозяйство и половую жизнь. Напомню, что был самый конец апреля, а в последний раз я слышал ее голос в сентябре.
Она приехала в ебаную Москву, которую любит и ненавидит, как водится. Я спросил, увидимся ли мы, на что она ответила, что, разумеется, но на каком-нибудь нейтральном литературном вечере, тем более, что у нее есть дело к моему Кузьмину, ибо она все ещё не оставила идею выпускать свой альманах, которому решила дать предложенное мной в приступе интимного отчаяния название «Седьмая печать».
Мы проговорили с ней целый час о какой-то хуйне, оба осторожные друг с другом, как «еб твою мать». После разговора с ней я как всегда пошел перекуривать на лестницу и за аранжировку уже так и не сел. У меня тотчас же нарисовались неожиданные дела по милости моей Имярек. Я пошел в ванную и начал стирать наиболее приемлимую для предстоящей встречи имеющуся у меня скудную одежду. Какие уж тут аранжировки! Стирал я часа два.
На следующий день я вышел в назначенный час из своего подъезда и направился к этому самому вышеозначенному ебаному метрополитену на стрелку с И. Я уже тогда знал, что Читать далее...

Утром того самого знаменательного апрельского дня я работал над текстом для певицы
Клементии. Я как всегда еле-еле подтащил себя к письменному столу и магнитофону и принялся заполнять словечками рыбу. Припев у меня уже был готов. Я придумал его по пути от аранжировщика Иванова домой, когда Клементия сказала, что наверно, с той, другой песней, связываться не стоит, а стоит попробовать написать что-нибудь на дуловскую.
И я сел писать попсовый текст на песенку моего друга детства, сочиненную им специально для Клементии за пять с половиной минут своего «драгоценного» времени, о чем он, конечно, не стал говорить заказчикам. Они бы не поняли нашего маленького Моцарта, поскольку привыкли к пафосу наших всеми уважаемых бездарностей, которые, блядь, сидят целыми днями и корпят над полной хуйней.
Я сел писать текст на его песню, и о, ужас!, – несмотря на то, что писать мне было легче, чем на все другое говно, принадлежащее, как правило, увы, не его перу, но, честно говоря, я с трудом видел разницу. Увы, опять же, к творчеству это все не имело ни малейшего отношения. Что я могу сделать? Какая песня такой и текст.
Мне было давно уже все по хую, и потому я решил понаписать всяких околоискренних гадостей, так сказать, немного пошалить. Я сочинил стишок про то, как глупая, как моя Имярек, девочка кидает некого мужичка через плечо, шлет его, проще говоря, на самый толстый на земле хуй, говорит ему, что он полное говно, а в бридже, который очень напомнил мне Мусоргского, эта, блядь, лирическая героиня ещё и недовольна, что у него тоже все будет без нее хорошо. Вы представляете, эта баба ебется там направо и налево, а человек, который ее искренне любил, наконец-то с большим трудом находит себе новую любовь, а ее, эту его предыдущую дуру ещё и задевает, что он теперь не ее любит, а другую, добрую и хорошую, разумеется, в отличие от лирической героини Клементии.
И она там поет:

Шаг вправо, шаг влево,
шаг вверх – и прямо в небо.
Как мало нам надо:
день, ночь, душа и тело.
Шаг вправо, шаг влево,
мне небо надоело!
Шаг сделан, ход сделан,
прости, я не хотела... Читать далее...

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. У нас с вами тут что? Неужели дела какие? Да на хуй кто из нас кому нужен! Посему мы и сказку разводим, хуем по пизде водим, вовнутрь боимся.
Я поэтому в этой, блядь, главке, буду вполне себе краток.
Февраль. Мы стали репетировать все мои песни (пять старых и хуеву тучу новых) вживую: Мэо на барабанах, Вова на басу, я на клавишах, да Ваня на гитаре. С Мэо ничего не вышло. Зато одновременно с тем, как с ним ничего не вышло, все очень даже удачно вышло у меня с деньгами, и я купил уже столь хорошо знакомый мне «Alesis». Мы репетировали до самого конца марта. Я уже не расчитывал ни на какую Н. Я хотел дуэта двух девочек. А ля группа «Восток», а ля «Ace of base». Мне нравилось, как мы будем смотреться на концертах: двое черненьких (Ваня и Н-2, которую можно было бы не называть цифрой, если бы я хотел позволить себе придать огласке ее ни чем не похожее на Н-1 имя) двое рыженьких (я и некая С., но не та о которой так много говорят большевики, а жена одного ваниного друга) и бас-гитарист. Но ничего не вышло. Хуй с ним совсем. Зато нам было приятно целых два месяца друг с другом чай пить.
В это время я начал работать на «бочковской» студии дежурным и ночным сторожем. Это было сугубо бартерное соглашение в обмен на часы записи. Мне там нравилось.
Апрель. Я охуел от всех. Меня все заебали, а также я заебал сам себя. Я решил, что не имею права нести ответственность за такое количество вовлеченных в проект людей, которые что бы ни говорили, все равно всегда на все надеятся и будут надеяться. Я понял, что я могу взять ответственность максимум только за одного человека, за вокалистку, которой я ещё не знал. Но ответственность брал наперед.
Меня заебало все. Попсовое текстописание ради денег у меня сидело в печенках. Я по-прежнему делал все, что от меня требовали, но меня это несказанно раздражало. В глубине моего авангардного подсознания все-таки очень прочно сидела неприязнь ко всей этой хуйне, которую Читать далее...

Чего нельзя? А можно что – ответь! Да ничего нельзя, да хуй бы с ним вовеки! Ебена мать, ведь мы уже не дети, не веки, не глаза, не хуй-нанэ, ебена мать – что в этом пустозвучье для сердца русского опять, блядь, не срослось! О, ткани, ткани, пух и... пух и прах! Ах, все не так! Поганки, тараканы! Ну нет Любви, и на хуй мне она? Ах нет, она одна, одна тревожит, сосет под ложечкой и только, а не хуй, когда б могла б. И когда могла, то ой как здорово. Ведь хуй мой – это вам не ложечка, увы, и не варенье, и не мед, да, впрочем, и не деготь. Ебись конякой красною импровизэйшен, бля! Что делать мне, что мне, дитю вселенной, что предназначено, – да как бы ни хуя! Но почему? Да чем же плох так я?
Да ты ни чем не плох, да мало ль неплохих?! Да может и немало, но велосипеды, велосипеды-то за каждого дают ль? Нет, не за каждого! Читать далее...

Где-то перед самым моим днем рождения, в самом конце января, мне все-таки удалось закончить пять девичьих песен, которые я записывал у Эли почти девять месяцев.
Все это время, пока я сначала ждал, когда мы начнем «сведение», а потом непосредственно «сводил», я не считал возможным звонить Н., потому что к тому времени уже зарекся звонить девочкам с обещаниями, что все, мол, вот-вот, и твердо решил звонить только с результатом. При этом я, конечно, очень рисковал, что девочка Н., у которой в ее восемнадцать лет время течет совершенно иначе, решит, что я просто говно-человек и, видимо, решил ее кинуть на произвол судьбы, даже не удосужившись передать ей кассету с песнями в ее же исполнении. Когда я наконец позвонил ей в начале февраля, она и вправду призналась мне, что уже не чаяла меня услышать.
Я уже понял, что не могу ни на кого променять мою глупую Имярек, и понял, что никогда и не хотел ничего от Н., хоть мне по-прежнему хотелось подарить ей цветов и Bjork.
Bjork я не нашел, хотя искал ещё даже перед новым годом, но подарить цветы я считал совершенно необходимым. Не подарил я их только потому, что прокопался дома; мне внезапно все стали звонить по телефону, сходу начиная излагать суть каких-то там неотложных дел; потом мне обязательно нужно было побриться; потом что-то ещё – наконец, когда я выскочил из дома и посмотрел на часы, оказалось, что до стрелки с Н. остается всего каких-то пять минут. Таким образом, цветы тоже пришлось исключить.Читать далее...

Все лето девяносто шестого года мне упорно названивала Катя Живова. Я всегда был рад ей, потому что тогда я считал, что у меня четыре друга, с которыми при необходимости я мог бы (впрочем, потом я понял, что как раз с ними бы и не мог) жить под одной крышей: два мальчика и две девочки: Катя и Добрый-день, да Сережа с Дуловым.
Но я солгу, если не скажу, что катины более чем регулярные звонки несказанно раздражали меня, хоть я и с нескрываемым удовольствием тут же мчался туда, куда она меня приглашала, и радостно вкушал минуты самого задушевного общения.
Между нами никогда не было никаких сексуальных штучек-дрючек, кроме поцелуев в самом начале нашего знакомства; мы всегда просто дружили с ней, весело обсуждая любимых ею мужчин и моих женщин. Такой закадычный друг (именно друг!) противоположного пола совершенно незаменим. Друзья, они ведь не любовники, – поэтому что им стоит сказать друг другу то, что от него хотят слышать. Но при этом все равно один остается мужчиной, а другая – женщиной, и это все очень здорово и классно. Читать далее...

К очередным давно уже канувшим в Лету ноябрьским праздникам, в которые по традиции новоиспеченным гражданам буржуазной России вновь разрешили послать на самый далекий хуй все трудовые их хлопоты, мне показалось, что мой музыкальный проект, предусматривающий установление в перспективе новых официальных торжеств, подошел к той стадии, на которой стало возможным позвонить девочке Н. и начать репетировать с ней вокал.
Ровнехонько седьмого ноября (в чем, собственно, я тут же, блядь, усмотрел некую символическую преемственность между старыми и новыми праздниками) мне удалось за пятичасовую смену записать все функционально важные инструментальные партии. В трех песнях даже пришлось самому записывать бас. Я целых три недели ждал пока «отелится» господин Коновалов, так радостно желающий взяться за песню «Я тебя ждала», говоривший с уважением старшего к младшему, что это правильно, и надо приучать молодых слушать музыку на пять восьмых, и раскрутившего меня уже полтора месяца назад на то, чтобы стереть почти готовый первый вариант, и начать все заново, – но я не дождался. В очередной раз придя к банальному выводу, что в этом ебаном мире расчитывать на чью-либо помощь кроме своей собственной не приходится, я сел за свои клавиши и через некоторое время, слегка изменив общую аранжировку, вырулил вполне по моему мнению подходящий басовый тембр.
Когда я все это придумал и сам, наконец, увидел в дальней дали конец всей работы, мне пришлось подождать всего каких-то недели две, пока у Эли снова появилось на меня время и, решительный, непримиримый и злой, соответственно закатал на ленту всю придуманную хуйню. Осталась лишь гитара кое-где. Но я верил, что Ваня все сделает хорошо. Читать далее...

Однажды сентябрьским утром я не поверил своим ушам, услышав длинные настойчивые международные звонки моего телефона. Я поднял трубку и услышал там мокрый и соленый от девичьих слез голос Имярек. Она сказала, что ей очень плохо, что она даже не хочет и не может ничего объяснять, но ей очень хуево, и все ужасно и бесперспективно, как говорит Дулов. Поэтому не мог бы ли я сходить на утреннюю службу в ту самую церковь, расположенную в переулочке, носящем по странному совпадению ее девичью фамилию; в ту самую церковь, которая ее любимая во всей Москве и, дескать, во всём мире; в ту самую церковь, в которой я крестился в возрасте неполных семнадцати лет, а потом спустя всего год венчался с Милой.
Я очень хорошо помню, что когда некто отец Геннадий надел на меня крест, я почувствовал, что на мои плечи легло что-то, блядь, до такой степени тяжелое, что я даже охуел и стал сомневаться в правильности только что сделанного религиозного выбора. А вечером после моего крещения мне позвонила моя сумасшедшая Мила и высказала мне свои опасения по поводу рака груди, который она у себя от не хуя делать якобы обнаружила. Я, естественно, подумал, что это мне, блядь, кара господняя за то, что я, до конца не веруя, окрестился. И сразу на Бога по своему органическому обыкновению возроптал, что он, де, такая мелкая сука, на которую пробу поставить негде, раз решил покарать меня не моей болезнью, а болезнью моей тогдашней любимой. Уж такой я был охуевшей мордой в свои семнадцать.
А что касается венчания, то это тоже отдельная история. Читать далее...

Между двумя своими заграничными турами мне удалось завершить забивку барабанных партий в «Alesis» для протоварината моих девичьих песен, каковому не суждено было сохраниться в памяти потомков.
Таким образом, встал вопрос о записи бас-гитары. Мне все ещё хотелось все делать насколько это возможно с живыми музыкантами, и я позвонил нашему Вове Афанасьеву и попросил его прописать мне бас. Он не отказался.
На следующий день я уже был у него с аккордовыми сетками всех пяти песен, из которых в измененном до неузнаваемости виде до сегодняшнего дня дожили лишь четыре. На тот период у меня ещё не возникло губительных сомнений в вовиной музыкальной компетентности, и потому я ограничился именно аккордовыми сетками вместо четко выписанных нот.
В эту неделю, которую Вова милостиво, за что ему большое спасибо, целиком посвятил моему ебанутому творчеству, мы переживали с ним ренессанс в наших дружеских отношениях. В течение четырёх дней мы ежедневно с утра и часов до семи репетировали мои песни, а потом шли гулять и пиздеть о жизни. В душе моей бушевала внезапно разыгравшаяся буря любви к этому огромному человеку. Ведь только сейчас отходит в прошлое стереотип толстого, высокого, огромного бас-гитариста, отдавая свое место щупленьким высокопрофессиональным мальчишкам из Гнесинского училища.
Я вспоминал, как мы учились с ним на филологическом факультете в Пединституте, как мы создали Другой Оркестр, как мы хотели завоевать мир, и мне, конечно же, было и больно и смешно от подобных воспоминаний. Вова, видимо, тоже вспоминал все это. Что и говорить, проведенные бок о бок в постоянных репетициях и методологических спорах четыре года давали себя знать, и мы ужасно соскучились по совместной игре и вообще по совместному времяпрепровождению. Такая хуйня.
Я радовался, что в это самое время Сережа Большаков вместе со своей Добриденью уебали в свой южный Крым, потому что Сережа, которого я, честное слово, искренне люблю, от природы наделен умением разрушать все те отношения, в каковых все прекрасно обходится и без него, что, очевидно, его и раздражает. Кроме прочего, Читать далее...