Где-то на рубеже хуевого девяносто шестого лета и неизвестно ещё какой осени, на которую возлагались мной по наивности большие надежды, ибо я ещё не привык к тому, что я – полное говно и по-прежнему считал себя ярко талантливым человечком как в литературе, так и в музыке, мне посчастливилось познакомиться с охуительным, пусть он меня не осудит за такую экспрессивность в характеристике, молодым человеком.
Этим молодым человеком оказался порекомендованный мне Элей гитарист
Ваня Марковский. Я слышал его игру у
Чехова и потому, полагая себя цветком в мире злобных и жестоких волчьих ягод, я относился к этому ещё незнакомому мне лично Ване с изрядной, хотя при этом и изрядно надуманной, долей скепсиса.
Со временем, когда я узнал его ближе и непосредственнее, мне, конечно, как всегда пришлось оченно устыдиться своих сомнений, чем я, однако, недолго казнился, потому что сами ведь знаете, в каком мире живем. Это как очень достойный мой знакомый попсовый композитор и в совковой терминологии «сослуживец» по эстрадной карьере Игорь Кандур, которому я в свое время порекомендовал Саню Дулова в качестве аранжировщика, когда он, Кандур, смотрел на меня испуганными, но вынужденно излучающими уверенность в себе глазами и спрашивал: «Макс, а он точно хороший аранжировщик? Точно ли так, как ты говоришь? Ведь я знаю его, как охуительного студийного гитариста, а как аранжировщика я его совсем не знаю... Точно ли он так хорош для таких песен, как мои? Потому что, ты ведь знаешь Читать далее...

Так уж случилось, так уж всегда выходит, что кто-то теряет, а кто-то, блядь, находит. Бывает и так, что теряя в одном, находишь в другом, да как только, блядь, не бывает! Хуй бы со всем, как говаривает непокорная золушка со времен своей рабочей работы.
Так уж случилось, что летом девяносто шестого мне довелось целых два раза уебать за пределы Совка. Один раз с маминым хором, а другой раз, благодаря, сколь не хихикай, своим литературным достИжениям.
Еще в июне мне позвонил Митька Кузьмин, сказал, что ему надо срочно найти Мэо, потому что есть возможность срочно отправить его за рубеж по литературной части, ибо он понравился некоей даме, которая хотела бы его туда отослать в живом виде.
Я порадовался за Мэо, а через пару недель мне опять позвонил Митька и сказал, что сейчас мне перезвонит эта самая дама, потому что она, де, отыскала у себя какие-то мои допотопные стишки и теперь хочет взять помимо Мэо ещё и меня.
Я в это, будучи настоящим ни во что хорошее не верующим совком, конечно, не верил, но делал то, что требовалось, стараясь не принимать ничего близко к сердцу, но, паче чаяния, все сложилось удачно, и мы с Мэо полетели на деньги «Сорэса» на остров Крк, в Хорватию, на конференцию «Ирония в современной литературе». Сама тема вызвала у меня глубочайшую иронию, но мне хотелось на море и своим трудом, а не на мамином хоре.
Что там, блядь, происходило, мне рассказывать неинтересно, потому как все молодые интеллектуалы во всех странах мира одинаковые. Всё хуево, всё в говне; никто не хочет, блядь, сопереживать чужим чувствам, а все, блядь, хотят развлекаться, в силу каковых причин все младо-интеллектуальные людишки вынуждены и до скончания века вынуждены будут сосать хуй у ничтожеств и предателей Истины. Это так. Бля буду.
Но нам с Мэо было оченно хорошо в эти две недели. Читать далее...

Работа у Эли на студии шла очень медленно. Затяжная война затягивалась у меня на шее. Душа моя металась в пределах пятьдесят второго размера верхней одежды и сорок второго размера обуви. Иногда подходила обувь и сорок первого. Ноги мои не имели четких границ, и душа, блядь, нервно металась. Мозг не разрешал ей этого делать, но она металась все равно, находя утешение лишь в редких удачах, связаных не с творчеством, ибо там все, спасибо Папе, вполне хорошо и стабильно, но с возможностью совместить желание что-то сделать и непосредственные смены на элиной студии, что происходило не так часто, как следовало, чтобы действительно получилось что-то серьезное.
Зато сразу как-то вышло заработать долларов триста, на каковые я купил себе двухдюймовую магнитную ленту для элиного «Ампекса» и сигарет.
Я чувствовал, что по жизни очень серьезно влип. В душе моей безраздельно властвовала уже официально кинувшая меня Имярек, желающая при этом делать со мной какой-то мифический журнал. Я до сих пор не понимаю, зачем ей это нужно. То есть, не зачем ей это нужно в принципе, а зачем ей нужно было предлагать этим заниматься мне. Это какой-то пиздец. Так нельзя. И это абсолютно точно так.
Тем не менее я отправил ей по ее просьбе каких-то рукописей своих друзей и знакомых кролика. Она позвонила сказать, что все, что я ей прислал – говно, в том числе и я тоже, и попросила прислать ещё. Я опять же прислал ещё, после чего она пообещала позвонить через две недели и снова пропала. Я уже знал, что так оно и будет, и смирно учился плавать в этом говне своей трудной судьбы.
Может быть я и свернул бы на хуй все свои наполеоновские планшеты, но случилось мне приехать как-то в гости к Кате Живовой, мистическому чутью которой я всегда доверял, и она нагадала мне там при помощи многочисленных гадальных своих финтифлюшек, что делать я буду свою попсу очень долго и трудно, и это, блядь, отнимет у меня очень много сил, энергии и прочего, но зато все будет заебись и будет за это Любовь, блядь, опять. И я уперся рогом, каковым упираюсь и до сего дня, 11-го сентября 1997-го года.
Тогда я, конечно, хотел ещё восстановить кислотно-щелочной баланс с Имярек, таким образом расшифровывая для себя предсказанную Любовь. Сейчас я ни хуя не понимаю, потому что мне одновременно снится и Имярек и С. Мне от этого плохо и страшно, и единственный вывод, который я постоянно делаю, что Читать далее...

В начале июня, когда я уже начал понимать во что я влип, пойдя со своими попсовыми опусами к Эле на студию, и вообще решив все делать в одиночку, случилось то, что рано или поздно должно было случиться, и о чем я в свое время не то, чтобы мечтал, но считал, что мне это, блядь, положено мало того, что по праву рождения, так ещё и по праву полученных умений, знаний и навыков, то бишь образования и профессионального опыта.
И вот, блядь, маховик будто бы завертелся. Впрямь, если можно так выразиться, а можно все, вопрос как, как говорит Имярек. (Кто ее этому научил?) Читать далее...

В декабре девяносто пятого года я жил с любезного позволения
Серёжи в его комнате в коммунальной квартире где-то в районе метро «Тульская». В принципе, мне там нравилось, но я не мог ночевать там все время, потому что Имярек не знала моего нового телефона, а слыша любой другой, кроме моего, голос в трубке, она имела обыкновение бросать ее, в силу каковых обстоятельств мне не приходилось надеяться на то, что у моих родственников будет хоть какая-то возможность сообщить ей мой новый номер.
В этой охуительной комнате имелся балкон, выходящий прямо на Павелецкую железную дорогу. Само собой, мне оченно нравилось стоять в тапочках на балконном снегу, задумчиво коптить небо сигаретным дымком и смотреть на проезжающие электрички да длинные товарные поезда.
В этой комнате, охуев от того, что Читать далее...

Нет, я ни в коем случае не хотел ввязываться в затяжную войну. Я, конечно, хотел блицкрига, и был настолько самонадеян, что не сомневался в том, что блицкриг – это то, что я заслужил всей своей предшествующей судьбой. Людишкам всегда кажется, что уж теперь-то они наконец уж столько, блядь, пережили, что уж наверняка теперь впереди их ждет зеленая улица, трон, шапка Мономаха, держава и скипетр, блядь! (Нет, не с ужасом уже (уж до каких пор!), но со смехом обнаруживаю я в себе, что и сейчас мне так кажется. Дурак я дурак.) Наивный ублюдок, я полагал, что всего каких-нибудь две недели – и я победитель! Нет, я не собирался зимовать в холодной и негостеприимной сталинской России, как не собирался этого делать и Адольф. Но, как в его, так и моем случае, вышло иначе. Иначе сказать, не кончилось до сих пор ни хуя.
Но тогда... Ах, тогда!.. Тогда я всё для себя решил и перешел к действиям, послав на хуй свои, испытываемые с четырнадцати лет и до сих пор возобновляющиеся время от времени приступы лежания на диване в темной комнате и леденящие душу размышления о том, что все в этом ебаном мире АБСОЛЮТНО БЕССМЫСЛЕННО. Я перешел, блядь, к решительным действиям, осознанно положив огроменный хуище на то забавное обстоятельство, что когда в один из последних, разумеется, самых тяжелых приступов я внезапно понял, что у меня в комнате уже целую минуту звонит телефон и, подняв трубку, услышал в ней голос Жени Панченко, который вежливо осведомился у меня, каковы перспективы наших с ним многообразных совместных музыкальных занятий, я спокойно и твердо ответил, что, мол, по всей (отчетливой, надо сказать,) видимости я в ближайшее же время буду все-таки окончательно подвязывать как с музыкой, так и с литературой.
Это произошло где-то в феврале-марте, а в апреле я положил на зимнюю депрессуху, как я уже говорил, огроменный хуище, и перешел к решительным действиям. Читать далее...

Возвращаясь ко дням сегодняшним. Сколь ни вращай, сколь не ебись любым, пусть даже пестрым конем, если ни кольцом нибелунгов, бля, но более очевидно другое: развитие всегда определяется и будет определяться количественными показателями, то есть хуердой неглубокой и аппелирующей к общему знаменателю человеческой природы, каковой прост, очевиден, опять же, и живуч, как не живуча никакая кошка, коим столь склонны людишки качество таковое приписывать. Это так вот почему. Потому что Качество – это вне всякого сомнения то же Количество, только суммирующее всю хуйню по какому-то одному условно определенному признаку.
Печаль же вся, ради выражения которой сия глава затеяна вдохновенно литераторствующей, подобно обезумевшей моей Имярек, непокорной дурацкой золушкой, может быть легко сведена, что и будет сейчас проделано у вас на глазах без какого бы то мошенничества, к весьма недлинной сентенции: все мудаки. Но это я пошутил, хоть это, к сожалению, тоже правда.
Просто через жизнь каждого пидараза (не в смысле гомосексуалиста, а в смысле голой обоюдоебущейся обезьяны) в один злосчастный день пролегает непререкаемая черта, после переползания за которую Читать далее...

С добрым утром, дорогие мои москвичи! У вас, как я вижу, сегодня праздничек! Тоже, блядь, извините за каламбурность мышления, новый, блядь. Молодчина Лужок! Настоящий мужик! Коренастенький такой маленький с кулачками смешными и грозненькими! Молоток – мужик!
Что сказать? До сих пор не по себе мне немного за это вторжение в мою охуевшую жизнь, заявляемую мною в данном романце, фрагмента прошлогодних сентиментальных переживаний влюбленного меня-мудака, поданых к тому же в соответствующем неосентиментальному стилю жанре безответного эпистолярствования. Не по себе мне. Чего-то я не так сделал. Сегодня мне бы, небось, уж не показалось нужным поступить именно так, но вылетит семя, так уж не в семя его обратить невозможно. Да и даже самая быстрая ванна нежелающей размножаться девочке не поможет. Семя – штука серьезная. Тем паче – мое.
На днях я охуел и начал ходить к урологу, ибо мне показалось, что в довершение всех несчастий, мне недоставало только какой-нибудь хуйни с мочеполовой системой, ибо более неприятного внутреннего свербящего состояния не бывает ни от каких иных болезней. Венерическая инфекция была исключена – это я знал точно, ибо полтора года в завязке, но застудить трепетное содержимое своих многообразных штанов – это очень даже казалось мне вероятным. Я начал со всей надлежащей трагической обреченностью сидеть в длинных совковых очередях к врачу и сдавать многочисленные анализы, которые все показывали, что я здоров. Последний мазок помимо временных гарантий мочеполового здоровья показал, что в то время, как у большинства современных мужиков стремительно разрежается концентрация сперматозоидов с неуклонным при этом снижением активности даже этого небольшого количества, у покорной слуги в штанах сосредоточилось чуть ли не новое боеспособное человечество. Это меня несказанно обрадовало.
Ведь ещё в те отдаленные дни библейского благоденствия, когда мы по нескольку раз в день «занимались любовью» с Милой, она Читать далее...

Милостивые государи читатели, даже и не утруждайте себя размышлениями о том, что можно, а чего нельзя; что допустимо, а что нет в этой ебаной жизни. Я только что поступил, как считал нужным. (Придал огласке глубоко интимный ранее документ, каковой до сей поры читала лишь одна Имярек, не считая меня, автора вышепроследовавшего.) Я поступил, как считал нужным, и всегда так делал, и впредь буду поступать так же, чего и вам от всей своей многогранной души желаю.
А что в какой момент кому покажется нужным, никому знать не дано, Папа Наш сим сокровенным знаньем нас, человеков, почему-то не наделил. Так что и нЕ хуя даже и начинать возмущенный пиздеж! Не советую. Все равно, размышляющий да останется в дураках... Так было и так будет. Я так счел нужным, чего и вам желаю, а оправдываться мне в этом злоебучем мирке не перед кем, как и вам обо мне излишне много думать не стоит. Спокойной ночи, еб вашу мать! Спокойной ночи – кардаборОчи, как говаривал в детстве один из моих дальних и старших родственничков. Ебитесь красным конем, иначе сказать...
Прощаюсь с вами до завтрашних латентных моих приключений.

П Р Е Д У В Е Д О М Л Е Н И Е

Только что я поговорил с тобой по телефону. Извини опять же. Слова не слушаются. Я все-таки считаю нужным отослать тебе это письмо, хотя, естественно, все понятно. Ты там не грусти. Ты Белочка. Знаешь в чем беда?
Я полагаю, что ты Белочка заколдована. Ты ничего не понимаешь, ничего не видишь в упор, ничего не слышишь. И с каждой секундой все глубже и глубже уходишь в топь собственного самоутверждения (прежде всего перед самой собой).
Знаешь, позволю себе дать тебе один совет: будь впредь внимательней, меньше пафоса, не торопись с выводами (любыми), учись любить.
Возможно, конечно, что ты прекрасно все понимаешь и все делаешь нарочно, но тогда ты просто маленькая моя дурочка, а взрослеть пора.
Маленькая ты, заблудилась в собственной чепухе. Для человека естественно быть счастливым. В особенности для женщины. Хочу, чтобы ты была счастлива.
Полагаю, что увидимся мы нескоро. Сейчас у тебя какое-то глобальное помутнение, хотя ты конечно будешь изо всех своих маленьких сил сопротивляться. Это письмо не вполне для тебя СЕЙЧАС. Это для той девочки, которая живет в тебе и будет жить всегда. Возможно тебе СЕЙЧАС хочется это поскорей куда-нибудь отложить в сторону (надеюсь, что не выкинуть, ибо это уже совсем какой-то детский пиздец), но я бы попросил тебя проявить несколько более сочувствия к той, кому это письмо адресовано.
До свидания. Может быть ещё встретимся. Я про тебя всегда помню.
Максим.
(27.05.96., 13:48)
И.., ПОЖАЛУЙСТА, СОБЛАГОВОЛИТЕ ПРОЧЕСТЬ НИЖЕСЛЕДУЮЩЕЕ!


ПИСЬМО ДЛЯ ТЕБЯ Читать далее...

Однажды года два или три назад меня, всего в своей собственной творческой поебени, угораздило выползти в коридор как раз тогда, когда там долго и академично прощались с моими сожителями моя двоюродная, но к счастью проживающая отдельно от меня, в отличие от Маши, сестра Вероника и ее сын, мой десятилетний тогда племянник Георгий. Я слышал о нем, что мальчик на полной серьезке хочет стать писателем, и заведомо был к нему расположен, что не помешало мне с деланой приветливостью осведомиться, как у него дела. Если б вы это видели! Каким правильным взглядом он на меня посмотрел и каким правильным тоном ответил мне в моем, на самом деле несвойственном мне стиле: «Спасибо, хорошо»!
Я понял, что доселе в неоправданно огромном человеческом массиве моей семьи я не встречал ещё более достойного экземпляра, не считая, конечно, себя самого.

Мне, мастеру бинарных оппозиций, довольно сложно четко классифицировать свое внутренне состояние, в каковом пребывал я весною девяносто шестого года. То ли мне как всегда было хорошо, то ли так же, как и всегда, было плохо.
Мы в составе прежнего Другого Оркестра за единственным исключением Иры Добридень репетировали музыку в столь несвойственном нам ранее жанре популярных шлягеров с женским вокалом. Не мне судить, были ли эти шлягеры собственно шлягерами, но в сравнении с нашей «Гаммой ля
минор» или с «
Вацлавом» – они были ими несомненно.
Добридень же отсутствовала потому, что во-первых, виолончель ея в этих новых музычках явно не упёрлась на хуй. На хуй, казалось бы, уперлись её более женские, нежели чем вокальные данные, но мы решили сначала подготовить «фанеру», а потом уже начать вгружать нашего Зубрика. До «потом» дело едва не дошло, но когда почти дошло, выяснилось, что решение о передачи вокальных полномочий Ире было слишком уж радикальным и, вследствие этого, несоответствующим эстетике новой для нас, но всем известной попсовой вокально-инструментальной музыки.
Уже стало ясно, что с Сережей мы окончательно несовместимы в музыкальной деятельности; уже понимал я, что Читать далее...

Человека труд облагораживает ли? Не оказался ли я непреднамеренно прав, перепутав косвенное и прямое дополнения, в первом разговоре со своей будущей тогда и бывшей ныне второй тещей, ленкиной матерью, Лорой Валентиновной, пафосно произнеся афоризм: труд сделал из человека обезьяну?
Я спасаюсь трудом. Я ищу трудовых приключений и подвигов на свою многострадальную (Имярек понимает) жопу. Руки мои вечно чешутся в предчувствии недосягаемого и высшего мирообразующего труда. Даже если б именно руки чесались – так это не страшно, но руки здесь только фразеолого-метафорическая конструкция, ибо на самом деле чешется у меня мозг. Всю голову уже в кровь расчесал, Читать далее...

Я очень груб. В литературе я самозабвенно люблю
Валерию Нарбикову за то, что она феерически истеричная баба, и Лимонова за то, что он феерически закомплексованный, вследствие чего злой мужик. Я люблю настоящих женщин и настоящих мужчин, как я их для себя определяю и как что под ними имею в виду.
Вот, например, Мила, Димка твой – настоящий мужчина. И ты, конечно, до одури, в чем не хочешь себе признаваться, страстно жаждешь, чтоб я сказал, что ты – настоящая женщина. Утешься, это так.
А я? Я настоящий мужчина? Я хочу. Я очень хочу им стать, хоть и не верю что кто-то может там кем-то стать, но настойчиво кажется мне, что всем всё от Папы дается, и стать ничем нельзя. Можно либо быть, либо нет.
Я очень хочу стать настоящим мужчиной, но пока дальше мастерского создания иллюзий дело не движется. Хотя я и от души всегда делаю то, что я делаю, и говорю то, что я говорю. Мне нравится. Сказочно нравится моя жизнь, потому что я могу позволить себе быть свободным. Это было не всегда просто, но теперь я свободен, как Ёбаный Ветер, от работы, от Любви, от семьи и всей этой вашей мудацкой жизни. Конечно, я время от времени устраиваюсь на работу, завожу себе семьи, нисхожу до искреннего принятия какой бы то ни было идеологии или религии в широком смысле этого слова, но я знаю, – как только меня это всё заебёт,Читать далее...

Сегодня у меня, как и везде, как и в свое время у Шуфутинского, третье сентября 1997-го года. Это грустно. Утром мне позвонила моя первая жена
Мила, как ее называла ныне покойная и потому потрясающе удивительная девочка-подруга Света Софеева, Федорчук. Ей нужен Владимир Яковлевич Пропп «Морфология сказки». Я нашел эту книгу. Она сказала, что ей в течение двух часов надо знать, есть она, книга, у меня или нет. Я нашел книгу и звоню глупой Миле уже второй час, но у нее занято. Она совсем охуела. Я не понимаю. С кем она пиздит так долго? Муж на работе, ребенок с дачи перевезен, Пропп срочно требуется, а она все пиздит и пиздит с кем-то по телефону. А может быть трубка у нее плохо положена? Очень даже может быть. С нее, с этой вечной девочки, станется. Сейчас позвоню ещё раз...
Вот, позвонил. Занято. Какая же ты, первая моя любовь моя, все-таки дура! Я нашел тебе Проппа, хочу позвонить, у меня дел моих инфантильно-творческих до жопы, в три часа мне нужно идти к урологу, потому что я себе похоже свою хуйню где-то простудил, мне надо заканчивать девичьи песни, и все эти дни я жду звонка моей замечательной С, ибо у нее погибла подруга, и самому мне беспокоить ее неудобно, хотя я не уверен, что она не хочет от меня, чтобы я позвонил ей первый. Я позвоню. Если она не позвонит. Позвоню в субботу или в воскресенье. Что я ей скажу? Не сказать ли ей, что я влюблен в нее? Нет, не сказать. Вот видишь, Милушка! А ты совсем охуела. Я тебе Проппа твоего нашел, а ты по телефону пиздишь, или трубку положила хуево, и ждешь моего звонка, думаешь, что я говно-человек. Господи, как же меня это все заебало, если б ты знал, отец!
Вот, дозвонился. Все-таки Мила – милейшей души девочка. Читать далее...

Всего лишь на минуточку прошу вашего внимания.
Дело в том, что в последнее время я стал замечать, что некоторые дизайнеры стали порою использовать следующее буквосочетание (ЯR) в своих низких рекламных целях, то есть для того, чтобы тупо прокормить свои семьи и удовлетворить свои недостойные «слишком человеческие», то есть материальные интересы.
Я требую, чтобы всеми была понята простая вещь: это Мой Персональный Пантакль, созданный мною осенью 2002-го года и означающий Единство Микро- и Макрокосма в крайней степени Обобщения, а именно – Неразрывного Единства Субьекта и Объекта как Высшего Идеала Осуществления Человека вообще. Это буква «Я», то ли вращающаяся, вокруг собственной оси, либо же та же буква «Я» представляющая Единое Целое со своим зеркальным отражением.
Это важно для меня.
Впервые это использовано мною в названии моего романа «Я-1», поскольку буква «Я» - там именно такая, что несколько углубляет сам смысл названия данного произведения.
В конце того же 2002-го года Владимиром
Никритина по моей просьбе была разработана вариация этого пантакля, приведённая ниже и представляющая из себя ту же букву «Я», но вписанную в Окружность и с намеренно размытой границей между левой и правой частями в области «головы». Этот вариант использован многократно при ведении мною определённой революционной деятельности в жанре «личной переписки», а также ЗДЕСЬ.
Я прошу вас всего лишь об одном, об очень малом: запомнить на будущее то, что вы сейчас прочитали.
Всегда Ваша Специфика.

Читать далее...

В конце марта-месяца, и в конце нашего последнего с Серегой евроремонта случилось то, о чем я давно уже к тому времени подсознательно и околосексуально мечтал, и что впоследствие стало, как я и боялся предвидеть, одной из причин почти полной потери моей веры в себя.
Давно уже, что называется загодя, обрабатывал я Дулова, прекрасно при этом понимающего, что я занят не чем иным, как именно «обрабатыванием», но позволяющего мне это по причине своей душевной широты, на предмет того, а нельзя ли, мол, вот Серегу нашего звукорежиссером устроить к Андрею Бочко на студию. Я, конечно, не говорил прямым текстом, но постоянно вдохновенно пел, что Серега – звукорежиссер от Бога, что уши у него золотые (что, кстати, правда), как и руки, и он,
Серёга, талантлив, как я не знаю, и что ему бы только дать шанс попасть в тусовку – он, бля буду, таким бы мог стать звукорежиссером, каких немного, ей-богу.
Этими восхвалениями я преследовал несколько целей, или не преследовал, а потом придумал, чтобы ещё более себе меркантильным и расчетливым в своих же глазах казаться говном, не помню.
Но, во-первых, я и впрямь так тогда… да и сейчас считаю. Во-вторых, очень меня грузил в то время тот неописуемо крупный объем всего того хорошего, что сделал мне за всю нашу совместную мысле- и жизнедеятельность Сережа. Казалось мне, что настал мой час отдавать сполна неафишируемые как таковые долги. Потому что, как я правильно рассудил, если мне удастся косвенно повлиять на всю будущую серегину жизнь, причем в том направлении, которое было тогда желаемым для него самого, то вроде как я буду чувствовать себя независимей и необязанней, не говоря уж о том, что всегда приятно сделать добро человеку, который этого, блядь, добра так много сделал тебе. В том, что Серёга Читать далее...

(«Мне так противен этот мир,
как никакой любой другой!..»
А.С. Пушкин «Евгений Онегин»)

Наш ремонт подходил к концу. Шел март месяц. Поздним вечером седьмого числа, я принес домой две здоровые коробки, извлек оттуда системный блок своего и понынешнего IBM-386 и довольно хуевый, вследствие чего дешевенький монитор EGA, ещё не зная, что из-за его EGAшности я до сих, тогда туманно представляемых, пор не смогу поставить себе Windows и, соответственно, Word; соединил всю эту байду воедино, подключил столь же хуевенькую, как и весь этот, блядь, агрегат, лучше которого я пока так ничего, очевидно, и не заслужил у Небесного Папы, клавиатурку – единственную часть компьютера, которую осенью я смог позволить себе заменить на «получше»; прибрался ради этого праздника обретения собственности в комнатке, закончил около двух часов ночи, сел возле него, зверька, с наслаждением перекурить; решил, что я непременно должен дать ему имя; не задумываясь, назвал его с особо трогательным цинизмом «Любимая» и подошел к телефонному аппарату.
Более чем нельзя сказать, что я не понимал, что поздравлять с уже вступившем в свои права Международным Женским Днем такое охуевшее по жизни существо как ИмЯречка есть полное безрассудство, которое со всей неизбежностью ещё более ускорит процесс моей мужской дискредитации, внезапно начавшийся в ее недавний новогодний приезд, но... мой деструктивный мозг уже дал неоспоримую команду беспокойным рукам – набрать длинный, но сам собой заучившийся наизусть международный немецкий номер. Читать далее...

Однажды, как уже говорилось, сработанная впопыхах плотина моего идиотского сердца не выдержала-таки натиска плотной, тяжелой и до крайности настойчиво давящей на нее, плотину, блядь, творческой воды. Вновь оказался я низвергнут в пучину образного и семиотического океана. На сей раз по причине тотального, отразившегося буквально во всех сферах моего, в сущности, небогатого этими сферами, мышления, охуения от бесперспективной и самой сильной своей Любви (хочу надеяться, что на ТОТ момент, хоть и не поднялась рука обойтись без скобок) я сразу установил, что весь этот океан – не что иное есть, как все та же, уже воспетая мною неоднократно, менструальная девичья кровь. Женщина всецело поглотила меня, взяла за яички и полновластно повлекла за собой в неизведанные миры. Думать было уже поздно, и потому я шел покорно и молча, к своему неудивлению попутно и перманентно охуевая опять же от наблюдаемой по сторонам Неизбывной Красоты. Читать далее...