Ступив на поверхность тишины.
Разве искусство это реализм? Наглая ложь! Как говорил Леонардо Да Винчи: "Искусство - это не зеркало".
И пусть соцреалисты скалят на меня зубы.

со всеми, но не для всех.

а родись с большой грудью.

Жёлтые кошки сведут меня с ума. Бродяжка в целлофановых пакетах – любимый образ. А любой канатоходец и есть бродяжка.

Мой прадед работал на Путиловском заводе. У Алексея было два брата и сестра.
А может быть, и не одна.
И вот звонок в мою дверь, а на пороге - с букетом гвоздик..

Сегодняшнее утро пахло шоколадом.

Снова боль в пояснице. Эта редкостная стервозина всегда приходит внезапно и своими длинными отполированными когтями скребет мои косточки изнутри. Помогают лишь теплые ладони.

Все колеблется. Погода - от минус четырех до ветра в лицо, музыка - от ORBITAL до какой-то попсы, глаза - от закрывания до откровения, письма - от прихождения ко мне до прочтения мной же, а я сама - от надо до а надо ли?

Когда старые зубры и монстры обвиняют другое литературное поколение в "гоне", то есть в том, что вместо серьезного смысла, кропотливой лепки характеров и выстройки сюжета, автор начинает просто, открывши пасть бездонную, хабалить по принципу "че вижу – о том голошу и все, типа, в шуточку", то монстры и зубры не учитывают одно. Этот "гон" - естественный стиль (даже состояние) литературы, утратившей общественное звучание, роль идеолога и учителя жизни. Она сохранила свою ценность только для самого автора и его поклонников, стала вполне клубным мероприятием. А здесь гон как раз и уместен, - лирическое воспроизведение мира понарошку.
Лепить характеры и выстраивать сюжет, и наполнять всю эту бодягу высоким и серьезным смыслом, по-солжениценски раздувая щеки и краснея от натуги лысинкой, - все равно, что писать александрийским стихом "Федорино горе" или "Мойдодыра".

Для меня это одно из самых красивых мест.

Шагаю по строгим квадратам кафельной плитки гулкого коридора. Не хочется никуда торопиться. Может начать прыгать по квадратному полу, как по разлинованному на «классики» асфальту? Представляю картинку: «пафосная тётя» на шпильках скачет на одной ножке в коридоре солидного заведения.

Как сказал Антон Палыч, молчат и любят уединение только очень гордые люди. Молчат, потому что считают, что их возвышенные мысли непонятны окружающим, а любят уединение, потому что там можно остаться наедине со своими мыслями.

Порой мне кажется, что мой жизненный путь - железнодорожные рельсы, смазанные мармеладом вымысла.

Казалось - вот оно! Люди вокруг. Сколько же их.
Веселее некуда - попойки, разъезды, дребезжащие по ночам гитары, нескончаемое "Специальное", ночные звонки "Бери литр и приезжай!", похмельные "Прости, я чё-та вчера загнул.."
Сейчас 2008-й. Чувствую себя каким-то Уэллсом в будущем: их ведь никого не осталось.
Очень любила двоих. Не разлей вода. Поддержат, напьются с тобой так, что потом даже радужка на свет не реагирует. Не хожу к ним на кладбище - невыносимо ненавижу могилы. А они с эмали смотрят на меня, смеются, мол, "Зажжем?"
Как умирали помню: смерть в таком возрасте особая на вкус, похожа на укус вампира на юной ароматной шее. Вот и сейчас не верю, что так бывает. Им сейчас было бы 35.

когда-нибудь забудется как помехи на телеэкране, уйдет как головная боль, но все-таки он есть.

сегодня видела. Обычный до удивления.

Видение оборвалось и пелена волной накрыла все - ребро подоконника, оконная рама. Время на одно мгновение остановилось.
Узнал ли ты, как в этот разлом легким перышком проскользнула моя душа?

Ноги заплетаются, глаза слипаются, но так удивительно тепло и радостно. Так здорово, что уже почти совсем зима, и Новый год. Как здорово, что среди всех неприятностей и усталостей, недоверий и сомнений есть вокруг нас люди, которым мы не безразличны. Как восхитительно, что мы можем просто жить, просто улыбаться, идущим нам на встречу случайным прохожим, что можем придти домой.

Положив руку на сердце, вторую - на "Приключения Мюнхгаузена", торжественно заявляю: за каждое свое слово отвечаю. Смотря, кто спрашивает.

Бывают дни, что текут как молоко, оставляя на ладонях белые капельки, словно семя дня, забывшее в зародыше ночи поступь грядущего чуда.

Второй раз в жизни бежала так по гололеду на каблуках и думала - какую ногу я сломаю - не сломала. Хотела опять от чего то убежать - не получилось. Я никогда не умела решать проблемы по-взрослому, поэтому я бегаю: от себя, от любимых, от друзей, от сложностей. На меня смотрят, а я пытаюсь читать по губам, потому что я не слышу, что мне говорят - у меня в голове бом-бом, а они думают, что я -хороший слушатель, не понимая, что я хочу быстрее домой и укрыться одеялом.
Я уж не знаю где я и почему люди обижаются на ту, которая была мной. Половину людей я не слушаю, остальных я не хочу слушать.
Понимаешь.. здесь я не хотела ставить многоточие, но я не знаю как правильно тебе сказать обо всем том - важном, о чем я думаю двадцать четыре часа в сутки.
Опять расклеилась.

В троллейбус, в котором я уже почти засыпала и замерзала, влетел воробей. Сел на ступеньку и сидел. Смешной такой, малепусенький.
Дверь хлопнула и какой-то охламон его слегка придавил.
И вот лежит мой дружочек-воробей посреди немного оттаявшего снега, на подножке троллейбуса, все своими делами заняты /ясное дело, я тоже никогда не смотрю на ступеньку пока не схожу или не захожу/. А я его отогревала.
Да, он был грязный, мокрый, противный, неказистый.
Как и я.
В то утро.
Он отогрелся. Не сразу правда. Да и не знаю я, где он сейчас, но как я могла его бросить?
Он как и я.
Сострадания и ласки не попросит, даже замерзая и умирая.
А пальчики-то мерзнут.