«Мальпертюи» (Malpertuis, 1971) Гарри Кюмеля

La Danse Macabre в сюрреалистических интерьерах. Нисхождение Орфея в невозможную преисподнюю – брюхо музыкального автомата кукольного домика. Или же квест Персея в некоем игрушечном домике в механической утробе шкатулки, разбрызгивающей по комнатам ноты чарующей музыки. Инкрустированная фигурками забытых предков и их Богов крошечная табакерка, пугающая смертных дьявольскими трелями. Лабиринт разноцветных комнат Мальпертюи – путаница коридоров дома восковых фигур, построенного и отдекорированного Эшером. Сидит у камина и мирно проводит вечера разношерстная публика. Скопище обиженных жизнью пьяниц и уродцев, лохматых старух и пошловатого вида мошенников, девиц на выданье и писанных красавиц. Из Мальпертюи когда-то давным-давно Первые Боги вдохнули обратно в легкие волшебное свое дыхание. И красота его высохла, истончилась, залакировалась, померкла. Бесстыжий Амур кинул на хрупкую поверхность прекрасного камешек, и целый мир покрылся в мгновение ока паутиной трещинок. Вот-вот, и раскололся бы он, рухнул, осыпался в пыль и прах. Но нет, неуклюже стоял до сих пор неживым куском слипшейся человеческой плоти и каменной глыбой Мальпертюи. Немым укором Всевышнему.

Со связкой ключей бродит в продолжении киноленты главный герой фильма моряк Ян по готическому замку. В изнеможении пытаясь сорвать с обиталей замка маски, но они, кажется, приросли к ним. Не владея собой. Послушный року. Говорящей сомнамбулой ведомый дамами в лабиринте событий, которые у Кюмеля не происходят последовательно, в соответствии с заведенным временем, а извлекаются фокусником ниоткуда, материализуясь в возбуждающие или непривлекательные образы и тела, их носители. Влекущий запах женщин Мальпертюи – аромат сандалового дерева. В ярко-синих платьях огненно-рыжеволосые девочки ждут у каминного огонька, только чтобы сожрать морячка. Под пустыми небесами крошатся соляные столбы, и остается горький привкус не_любви на языке нашего героя, преданого неизвестным ему светлым божествам. И преданного ими же. В «Призраке» Роберта Уайза дом поедал болезненные восприимчивые души. Здесь самых печальных мелодий живые инструменты – лишние люди – в прострации влекомые неслышным течением в иные миры, тоже оказываются заложниками собственной завороженности тайной. Не желая бежать неизвестности, они падают в желанную бездну, распростив объятия.

Но может блондин с голубыми глазами, Ян, не человек? Он слишком прекрасен. Отрешен, меланхоличен, самоуглублен. Вброшенный в мир, он все-таки существует отдельно от него, как бы плавая в пластах окружающей реальности. Кукла тончайшей выделки из белого золота, оживший мраморный эльф, льнущий ко всем, но не имеющий сердца. Эндимион, и весь фильм как бесконечный сон его. Возможно, гомункулус? Дитя экспериментов дядюшки, мага, чародея, алхимика, скончавшегося владельца Мальпертюи Кассавиуса, всю жизнь корпевшего в подвалах замка над проектом сверхчеловеческой расы для Золотого века. Кассавиус умирая завещал огромное состояние обитателям замка, но при условии: никогда не покидать его стен. И намекнул Яну, что все когда-нибудь достанется ему. Как и дочь старика, Эуриалия, в которую влюбляется герой. Демонически прекрасна молчаливая дочь Кассавиуса, не поднимающая глаз. Кто она? Баньши? Эуриалия не пугает, однако, истошным воплем, но зачаровывает молчанием. Точно приносит с собой тишину. Своеобразная Альрауне, скромная странная девочка, королева в глазах других, «роковая женщина» ручной работы. Придуманная художником дева, сошедшая с портрета по велению чернокнижника. Демон, не имеющий представления о своей природе, зато прибывший на маскарад с ворохом обольстительных масок. Может, прекрасный цветок зла, ни в чем не виноватый. Как не виноваты, вероятно, и другие жители Мальпертюи. Живой паноптикум. Коллекция вымышленных существ. Не переписанные в бестиарии отвратительные лица недочеловеческой расы. Будто бы готовящие туши свои инфернальному таксидермисту для посмертного перевоплощения.

Но вот в роскошной спальной, убранной синим атласом, мальчик теряет девственность. Мальчик отныне иначе смотрит на жизнь. У него сытый взгляд. В каждом движении неприкрытая усталость самца, познавшего женщину. Еще вчера невинного мальчика не допускают до неведомого алтаря. Ему не быть Парсифалем. Из Мальпертюи уходит его сестра. Воздушное создание в таком же синем платье, единственная, кому он доверял. Нэнси, святая простота, уносит с собою нежность. И наш Лоэнгрин, белокурая бестия, остается совсем один. Наедине с фуриями, сведенными с ума свежим запахом раненного, попавшего в капкан олененка. В пышных красочных картинках действа нет места насилию, но каждый кадр источает похоть. Средневековый бал с наглухо запеленатыми в дорогие материи возбужденными танцорами. Остановленные в самых разнузданных позах античные мальчики и девочки на религиозных мистериях, уже было животно трущиеся друг о дружку, но тут же замирающие картинками на фотогравюрах.

Тангейзер, покинув сказочный, тлетворный Венерин грот, спешил все же обратно, к ее ногам. Ян тоже не желает покидать Мальпертюи. Он любит его тайну. Влюблен в Эуриалию. Тянет его, несмотря ни на что, и к отталкивающего вида обитателям замка. Боящимся самоназваться. Он возвращается туда бродить по коридорам вновь и вновь. Наследник покорителя полузабытых властителей Вселенной, он ищет ответы на вопросы, которые не смеет задать. Здесь времени нет, и носитель духа Мальпертюи – носитель божественного. Уходя в земную обитель, юдоль скорбей, меченым обращает явь в оглушающие буйством воображения и ядом красок вневременные сны. – Сновидения же обращая в действительность. Привороженный взглядом рыжеволосой бестии, бестия белокурая разрушает собственное же время, жизни ткань, и сшивает силой любви из лоскутков разорванного сознания мираж, непризнаваемую ныне в христианском мире фантазию, противную Богу, остывшую камнем – мертвую песнь, рассыпанную на осколки античной керамики. Точно экранизируя «Оду греческой вазе» Китса «Мальпертюи» (снятый по роману Жана Рея) покорно начинает играть волнующими ее образами, как только моряк пребывает в портовый городок, который «так пуст и одинок, что не расскажет ни одно преданье, какая смерть на улицах». И дальше, распутывая пестрые ленты, уходящие через Китса в глубину веков, воображение автора, героя, зрителя скользит по женственным прелестям древнегреческих урн. Выпевая мраморно-ликих дев и мужей в печальной пасторали, путая богов с людьми, а людей с богами, кино качается из стороны в сторону так, как несет по волнам безбрежного текста вдохновленного волнующей одной какой-то темой поэта. В диком экстазе с искаженными чертами лица персонажа из фильма ужасов поэт уже не говорит, а вещает, трясет головой, в лихорадочном возбуждении выкрикивая онемевшим слушателям сокровенные строфы. Красоте, скованной ритмом и логикой стиха, ими же и порожденной, ломают прутья строгих античных форм, высвобождая всю мощь ее и одновременно обессиливая, погребая ее под собственными же, красоты, частями туши. Как грузный дьяволоподобный маг Кассавиус возомнил себя Богом, порешив божественное опрокинуть в человеческое –так и красоте античного мира, застывшей навеки в общечеловеческой памяти росписью ваз и гармонией мифов, кино придает земные черты закономерно-рассудочного перфоманса, детектива, триллера, хоррора, населенного мертвецами, и сказки, где беспредельно парит не скованное ничем воображение.

Мальпертюи в чем-то подобен замку «Большого Мольна». – Архитектурная визуализация человеческой грезы: вернуть Богов обратно на Землю, оживить Элладу, захлестнуть временные ленточки в античную Аттику и мифологизировать компьютеризованную механику реальности. Когда в Мальпертюи умирает местный ЧеловекоБог, демиург, наступают сумерки. И движимый в сумерках Герой, вполне возможно, не осознавая до конца миссию свою и нужность странным существам, населяющим нелюдимый замок, ищет возможность вдохнуть божественное в грудную клетку мерзкой чахоточной человеческой плоти. Плоти разлинованного для постмодернистской игры, в том числе и в античную классику, XX века. Страшась призраков и демонов, падших богов и падших женщин, он силится оживить умирающую красоту, открыв нужную дверцу или с кем-нибудь переспав. Но, кажется, терпит неудачу. Боги, обидевшись, покидают грешный мир, и теперь могут лишь сниться людям. Сны, насылаемые на Яна, однако, подобны мороку. Разорванная цепь таинственных совпадений там, где времени не существует, а связанные между собой события могут происходить не последовательно, а одновременно, нарушая логику бытия – слишком напоминает безумие. Территорию, где некоторые подвергают сомнению даже самих себя. Может быть, несправившемуся с миссией Герою таким образом мстит древнее божество, вроде Гекаты, насылая на него беды, невозможные в обычной жизни события, да еще в ненормальной последовательности, чтобы сошел с ума Ян? А, может быть, наш герой уже умер, и мы только что видили его восхитительный последний предсмертный сон? Или же происходящее с Героем было вообще только сном Богов, которые в свою очередь снились Герою.

P.S. Кюмель в финале цитирует финал «Алисы в Зазеркалье», но в книге есть другой заинтересовавший меня после фильма отрывок, вот он:
«- Ему снится сон! - сказал Траляля. - И как по-твоему, кто ему снится?
- Не знаю, - ответила Алиса. - Этого никто сказать не может.
- Ему снишься ты! - закричал Траляля и радостно захлопал в ладоши. - Если б он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?
- Там, где я и есть, конечно, - сказала Алиса.
- А вот и ошибаешься! - возразил с презрением Траляля. - Тебя бы тогда вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне.
- Если этот вот Король вдруг проснется, - подтвердил Труляля, - ты сразу же - фьють! - потухнешь, как свеча!
- Ну, нет, - вознегодовала Алиса. - И вовсе я не потухну! К тому же если я только сон, то кто же тогда вы, хотела бы я знать?
- То же самое, - сказал Труляля.
- Самое, самое, - подтвердил Траляля.
Он так громко прокричал эти слова, что Алиса испугалась.
- Ш-ш-ш, - прошептала она. - Не кричите, а то вы его разбудите!
- Тебе-то что об этом думать? - сказал Труляля. - Все равно ты ему только снишься. Ты ведь не настоящая!
- Нет, настоящая! - крикнула Алиса и залилась слезами.
- Слезами делу не поможешь, - заметил Траляля. - О чем тут плакать?
- Если бы я была не настоящая, я бы не плакала, - сказала Алиса, улыбаясь сквозь слезы: все это было так глупо».

А в «Аннотированной «Алисе» Мартина Гарднера, я встретил нижеследующий, «поцелуем картинок» связанный с «Мальпертюи», любопытный текст:
«Лорд Дансени говорит о том же в "Богах язычества". Слова вложены в уста Лимпэнг-Танга, бога веселья и сладкозвучных певцов.
«Я пошлю в мир шутов и немного веселья. И, пока смерть кажется тебе далекой, как лиловые тени гор, а печаль - невозможной, как дожди в синие летние дни, молись Лимпэнг-Тангу. Когда же состаришься и будешь ждать смерти, не молись Лимпэнг-Тангу, ибо ты становишься частью замысла, который ему неведом. Выйди в звездную ночь, и Лимпэнг-Танг запляшет с тобой... Или подари ему шутку; только не молись в печали своей Лимпэнг-Тангу, ибо о печали им сказано: "В ней, возможно, проявилась мудрость богов, но Лимпэнг-Тангу это неведомо".»
"Приключения Алисы в Стране чудес" и "Зазеркалье" - это две несравненные шутки, которые как-то, во время воображаемых каникул, достопочтенный Ч. Л. Доджсон подарил Лимпэнг-Тангу».