В Петербурге было холодно. Берет, пальто, бутылка пива. Какая-то голландская трава усугубляла купчинские дали. Жесткая университетская скамья. Граненые стаканы в публичной библиотеке. Свечи, удушливый ладан и павшие ниц молящиеся православные рабочие крестьяне в мокрых сапогах. Фонтанки, Мойки, просроченное подсолнечное масло на Сенном рынке. Шестая симфония Чайковского, и в каждом ряду с десяток старух, таящих в ридикюлях носовые платки для патетического адажио. Как много было слез! Тот еще город.
И я покупала билет на поезд. Родина Леси ждала меня так, как будто годы не шли, и снега не сменяли траву, и дети не писали на стенах, и не заложен был ни один свежий кирпич. Все стояло нетронутым, очевидно, не желая меня беспокоить. Главный город мира Новоград-Волынский был неподвижен, как вбитая в землю шляпка маленького гвоздя. И только три вещи менялись: умирали жильцы, мелела река, бабушка дедушка старели, старели, старели.
Дома было чисто, светло. Цветы и яблоки на столах. В холодильнике два сорта сухой колбасы. В честь моего приезда - обед. Мы сидели втроем за столом, и я рассказывала какую-то чушь о том, как прекрасен город на Неве и его Мариинский театр. Дедушка разливал водку по стопкам как истый хирург, на полсантиметра выше края, так, чтобы прозрачная дрожащая горка упиралась в свой единственно возможный из миллионов предел.
Я говорила:
- Зачем ты столько-то наливаешь?
- Я без очков плохо вижу. Отвечал дедушка.
После пятой стопки он начинал рассказывать о том, как русские солдаты насиловали каких-то там женщин и что только он один, Толик, не насиловал и не потому, что был так добор, хорош, принципиален, а потому, что просто не хотел.
- Ты знаешь, - спрашивал он, - что я никогда не изменял твоей бабушке?
Я предпочитала молчать.
- А ты знаешь, почему?
Откуда мне было знать.
- Из брезгливости. Отвечал он.
И говорил, что все женщины мира были и остаются ему глубоко противны, потому лишь, наверное, что не являются бабушкой.
Как-то раз, когда он был молодым, красивым, холостым, высоким, простым магаданским пленным, дедушка шел с заводской смены, в американском комбинезоне, по Школьному переулку, к себе в барак. На углу по карточкам давали молоко. Раздатчица, как утверждал дедушка, была не против любви. И посему предлагала ему какие-то особые, льготные и внеочередные условия для получения молока. Дедушка замер у прилавка.
- Сейчас, Толенька, сейчас, - сказала женщина, повернулась задом, наклонилась и начала отвинчивать крышку бидона.
Было вроде бы холодно. Ветрено и морозно. Впрочем, в Магадане по-другому, кажется, не бывает. Дедушка говорит, что он увидел свежее пятно менструальной крови на платье молочницы. Подумал-подумал и тихо ушел. По-английски.
Я никогда точно не знала, про что это все про что эта телега с женщинами, с изменами и канонизированной нашей бабушкой, самой прекрасной мадонной всего живого. Но я понимала одно: когда-нибудь у меня будет муж. И я не стану ему изменять.
Дедушкина сестра Тамара жила какой-то совсем уже несчастной, тоскливой жизнью. Все ее дети пили, не работали, рожали детей, которые вырастали и тоже пили и не работали. Бабушка Тамара покупала батон хлеба и делила его между детьми, внуками, правнуками и пришлыми уголовниками, звавшимися зятьями. Пару раз в неделю она приходила к нам, выпивала водки и плакала. А потом пела песни.
Однажды за ней захлопнулась дверь, и я сказала:
- Как жалко Тамару. Дедушка, тебе жалко Тамару?
- Нет ответил дедушка.
- Почему? я не ожидала услышать [нетk.
- Потому что она никогда не была счастлива. Она не знает, что такое покой, сытость, любовь. Она родилась и начался голод. Она нянчила младших братьев. Потом другой голод. Потом она познакомилась с парнем, вышла замуж, и началась война. Его убили немцы и она осталась с двумя дочерьми. Начался следующий голод. Потом ее дочь вышла замуж. Родила дочь, которая не могла говорить. Потом ее зятя посадили в тюрьму. Ну и так далее. Она была несчастна и страдала всю жизнь. Сказал дедушка. И добавил:
- А вот твоего отца мне жалко! Таня пятнадцать лет готовила ему ужин, гладила рубашки, наливала чай А теперь он живет один, под Одесским забором, на вареной картошке. Каково это? И никто не придет, не скажет ему Саша, что ты будешь на ужин?
В 2003 году, темным вечером мой муж сидел на кухне и как обычно шутил. А потом сказал, что у нас есть много денег и мы купим двухкомнатную квартиру. Сделаем там ремонт. Приобретем в Икее посуду, кровать, шкаф для одежды. И это не шутка.
- Почему ты молчал? спросила я и заплакала.
В эту же минуту зазвонил телефон. Мама была лаконична. Что поделать, сантименты не ее стиль.
- В общем, Катя. Дедушка умер. Сказала мама и повесила трубку.
Небо было таким синим. Звезды. Я оделась. И мы с мужем пошли гулять по Москве.
Когда я приезжала из Петербурга, дедушка выпивал много водки. А потом ложился на диван. И говорил то, что, думаю, ему было без водки сказать невозможно никак.
Если что-то не так, если тебе тяжело, если не получается там, ты можешь в любой момент приехать и остаться здесь. Мы получаем хорошую пенсию. Ты любишь колбаску. Мы сможем тебе ее покупать. У нас есть деньги, отложенные на похороны. Ты можешь приехать в любое время. Тебя даже никто ни о чем не спросит.
Задолго до этого, во времена солнца, гольфиков, бантиков и разбитых коленок я бегала по квартире в припрыжку. Без смысла трясла косичками, не зная даже, о том, что есть такой Петербург. Дедушка, пьяный до слез, лежал на диване, прикрыв лицо газетой. Услышав мой топот, он очнулся от водочных дум и попросил подойти.
- Я хочу попросить тебя. - Начал он слабым, хриплым голосом. - Перед смертью я хотел бы увидеть Магадан. Обещай мне. Пусть меня похоронят там. И отключился.
Хихикая, я прискакала на кухню. Мама, тетя и бабушка перебирали клубнику.
- Знаете, что дедушка собирается умирать?! воскликнула я.
Ожидаемый мною взрыв скепсиса не заставил себя ожидать.
- А знаете где? Где он хочет умирать?! В Ма-га-да-не!
Это было смешно. Все смеялись. Это было нелепо. Где дедушка а где смерть. Где смерть а где Магадан. Анекдот. Да и только.
Странно, но жизнь предпочла развернуться по сценарию анекдота.
http://lemur-lori.livejournal.com/39025.html