[окончание, начало — здесь]



Это может, показаться странным, но ворох из цитат, биографических справок, сведений о публикациях, и всего прочего, что я ненароком накопал, читая старую пьесу, довольно долгое время занимал меня. Получилось что-то вроде любительского исследования. Личный сетевой дневник подходящее место для выкладывания таких «поделок».



Итак, писатель Семёнов умер в самом начале 1942-го в госпитале Волховского фронта. С учётом всех обстоятельств, про него можно сказать — погиб на фронте. Вероятно, для него это было бы важно.



Прямых наследников Семёнов не оставил, но он подарил свою фамилию двум людям: жене и пасынку. Некий вариант посюстороннего послесмертия.



 

Сергей Семёнов, автолитография Георгия Верейского (1930 г.) Наталья Семёнова (Волотова), послевоенное фото.





Сначала о супруге писателя: Семёнова Наталия Георгиевна (1896-1982 гг.), сценический псевдоним «Наталия Волотова», в девичестве Наталья Бруггер, по первому мужу Наталья Деген.



О таких людях принято писать, что-то вроде «Наталья Георгиевна была замечательным человеком». Я не стану этого делать, мои дилетантские штудии просто не дали мне достаточно оснований для таких выводов. Но что действительно впечатляет, так это то, по каким занимательным местам проходил жизненный маршрут Бруггер-Семёновой. Речь не о географии (она, кажется, не часто покидала Петербург-Петроград-Ленинград), а о «социальных пространствах».



О семье её информации нашёл немного, пишут, что обрусевшие немцы. Среднее образование она получает в очень примечательном заведении — женской гимназии Стоюниной. Основательница гимназии Мария Николаевна Стоюнина сама по себе очень интересна: одноклассница второй жены Достоевского, жена публициста и педагога-новатора Владимира Стоюнина (1826-1888 гг.) и сама новатор-педагог и т.д. Не имею возможности судить о том, была ли эта частная гимназия лучшей женской гимназией Империи (в воспоминаниях преобладают малосодержательные похвалы либеральным нравам, творческой атмосфере и счастливой возможности девочкам облачаться в мужской костюм), но это определённо нечто выдающееся.



 

Стоюнина М.Н., Стоюнин В.Я., Лесгафт П.Ф., Лосский Н.О.





Интересный состав преподавателей: философию и психологию вёл Н.О. Лосский (!); физкультуру — Пётр Лесгафт (!) (он же был по факту одним из руководителей школы); словесность преподавал Василий Гиппиус (родственник поэтессы); а юриспруденцию — проф. М. А. Дьяконов (серьёзный учёный того времени). Помните (хотя бы по школьным хрестоматиям) картину Николая Ярошенко «Курсистка» (1883 г.)? На ней изображена Анна Черткова (Дитерихс), так же некоторое время работавшая у Стоюниной. Философ Лосский, к слову, приходился своей работодательнице зятем.

Началось всё со случайно увиденной подборки карикатур, интересно вдруг стало, что за книжка такая – «Наталья Тарпова». Судя по картинке – что-то нелишённое пикантности, да ещё каким-то образом конкурирующее в издательских планах с высокой классикой. Обычно интерес такого рода сохраняется несколько секунд, не более, ибо занятных артефактов в мире множество, а времени и сил мало; но за эти несколько секунд я узнал, что «Тарпова» существует в двух воплощениях — объёмного романа и относительно короткой пьесы, текст последней выложен в интернете, и это обстоятельство меня подкупило. В общем, как писали когда-то, «письмо позвало в дорогу», применительно к сегодняшним реалиям — картинка позвала в Сеть.



 

Художник Б.Ефимов, журнал «Крокодил», №32, 1938 год





Вещица оказалась нескучной. Автор – Сергей Александрович Семёнов (1893-1942 гг.); сначала им был написан роман (и неоднократно редактировался), пьеса же результат переработки автором текста книги. Время действия 1927 год, идёт очередной перелом переломной эпохи, происходит «термидорианская реакция в области семейного вопроса» (определение Л.Д. Троцкого), несколько упрощая и чуть-чуть иронизируя, можно сказать, что «теория стакана воды» теряет актуальность и комсомолка уже может «отказывать комсомольцу» (и где-то даже должна). Цитата из Льва Давидовича: «Торжественная реабилитация семьи, происходящая одновременно – какое провиденциальное совпадение! – с реабилитацией рубля, порождена материальной и культурной несостоятельностью государства. Вместо того, чтобы открыто сказать: мы оказались еще слишком нищи и невежественны для создания социалистических отношений между людьми, эту задачу осуществят наши дети и внуки, – вожди заставляют не только склеивать заново черепки разбитой семьи, но и считать ее, под страхом лишения огня и воды, священной ячейкой победоносного социализма. Трудно измерить глазом размах отступления!»



 

«Термидорианские» плакаты конца 1920-х – начала 1930-х годов. Одно из первых изданий романа «Наталья Тарпова»





В обществе (возможно, скорее исподволь, чем по плану) идёт выстраивание сложной, «диалектически» устроенной модели советской морали применительно к семейным узам. Своего рода консервативно-романтический дуализм долга и чувства, в рамках которого, например, с одной стороны, утверждается ценность «семьи-ячейки общества», порицается легкомысленность, «случайные связи», а с другой, серьёзная-глубокая-выстраданная привязанность серьёзного-глубокого человека, человека, готового к страданию и способного вызвать сочувствие (о, тут масса тонких моментов!) – оказывается выше «формальных обязательств». Каким бы не было сталинское «пуританство» (не говоря о позднейших эпохах), но позиция типа «я тебя больше не люблю, я люблю другого/другую высокой, чистой и жертвенной любовью, и поэтому мы должны расстаться, а не жить во лжи» – всегда была «легитимной».



Наталья Тарпова – именно такой персонаж, которому, и в силу её глубокой «положительности», и в силу «честности», нерасчётливости её страсти – «можно». Можно любить и отстаивать свою любовь, можно ставить под сомнение «борьбу с буржуазными предрассудками». Она такая сильная, что перед ней тушуется её новый предмет обожания инженер Габрух, растеряно юлит несостоявшийся сожитель функционер Рябьев, а прочий партхозактив от её «сольных номеров» просто разбегается («За что ж кроет-то она всех? А чёрт ее поймет! Стыд и срам! Пойдем-ка от греха подальше!»). Потом таких образов «сильных женщин» в советском искусстве будет много, этот образ не из самых первых, но, тем не менее – перед нами модель раннего образца. И отстаивает Тарпова не право «полюбить другого», а право «любить одного», а не жить в свальном грехе прогрессивного сознательного меньшинства. В немолодом «спеце» с манерами декадента она увидела своего «единственного», «суженного» и готова за него сражаться хоть с «трудовым коллективом», хоть самим инженером («Ты переменишься? Не правда ли?»).

Когда-то, в конце 1980-х, обсуждал я с одним тогдашним приятелем книги. Беседа велась в такой вычурной манере, которая именовалась «стёбом» и долженствовала свидетельствовать, что говорящий умён, ироничен и ко всему относится с отстранённостью легко переходящей в презрительность. В общем, мы были умнячающими подростками-выпендрёжниками, и к тому же гордецами (а, значит, ранимыми балбесами).



Я поделился своим удовольствием от прочтения некоего французского переводного романа о страданиях парижских богемо-бомжей в конце 1920-х годов (названия и автора за давностью лет не помню, но не Ремарк, а кто-то около).Товарищ мой, у которого из-под криво надетой модной маски ирониста хорошо так проглядывали челюсти упрямого начётчика, высказался в том духе, что я трачу время впустую, что на свете есть некоторое количество (примерно 100) Главных Книг, по прочтению которых, человек превращается в некую развитую личность, и идти к этому состоянию правильнее прямой дорогой, а не блуждая по закоулкам. Я от такой бесстрашной неироничности слегка прифигел. Мне-то как раз нравилось в литературе находить диковинки и в закоулках встречать неведомых зверушек и беседовать с ними.



Теперь-то я полагаю, что мой собеседник был куда правее, чем юный я. Хотя, это были не его мысли, а установки его отца, тот был кем-то вроде «писателя из народа» и кое-что в таких вещах понимал.



Впрочем, это признание чужой правоты запоздалое и ни к чему меня не мотивирующее. Всех Главных Книг, я видимо, так и не прочту, до Платона я добрался (сильно после того разговора), а до Аристотеля — нет, превращение не задалось. И привычка фланировать по закоулкам осталас при мне. Во-первых, неведомые зверушки и впрямь нескучные собеседники; а во-вторых, по заслугам забытые и по заслугам непрочитанные людьми книги, не будучи чем-то художественно или интеллектуально драгоценным, оказываются отличными гидами по своим эпохам (что, понятно, даёт кое-что к пониманию современности), в том числе и на ту самую кухню проводят, где варились великие тексты и великие мысли.



Итак, заведу тэг «#неочевидные_книги», в планах (которые, быть может, не сбудутся) публично полистать следующее: кондовую советскую производственную прозу, английскую политметодичку 1891 года, «Отцы и дети — 1981», сценарий скучного фильма «по мотивам» и что-то ещё.



А начну с эффектной драмы про сексуальную контрреволюцию 1927 года и про соответствующую контрреволюционерку.



Картинка как раз из конца тогдашних 20-х, может, и подпись к ней из тех же времён.