Думала, что же такое пафосно-завлекательное написать по поводу. То ли рецепт курицы с подвывертом в духовке - скучно. То ли особенности, как у нас пишут "польових досліджень з українського..." - скучно.

На днях, разбирая очередные древние завалы с антресолей, перебирали кульки и нашли тетрадь. Пустую, кроме нескольки строк на одной странице. Да как метко. Признание первого мужа в гомосексуальных наклонностях. Нельзя сказать, что прочла чужие дневники, потому что это не дневник. Да и сам же забросил в кульке с проводами и пр. мелочевкой. И все же как странно это. Одно дело - конструировать позднее по старым следам и прийти к выводу логическим путем. Другое - увидеть прямое признание. Вроде и так знаешь, и так знаешь. Но... это разное "знаешь".

И вот, позавчера мне стало 48. Странные ощущения - как будто виновата в чем-то. Быть 48 - это уже как-то просто неприлично. Все девушка, девушка, и тут бац - 48. Как будто это что-то, что наступает осознанно, из лени или по недосмотру. Особенности восприятия возраста в нашей культуре. И нет, это не кризис. Кризис я пережила еще в 42 и благополучно его забыла, это именно что - извне навязанное давление.

Ну, посмотрим. Первые 47 были немного сложноваты.

В мире, в котором я росла, в детстве не существовало такой вещи, как уход за собой. Косметика, краски для волос, парикмахеры - все это было как-то постыдно. Знаете, все эти детские книжки с "Дівка заплетена, а хата не метена". Нет, ими прогружали не меня, а мою кузину, но почему-то я помню уже 40 лет. И да, в нашем дворе были красивые женщины. У меня самой была подруга, мама которой считалась красавицей. И, однажды, придя к ней в гости, я нажала на звонок, и дверь мне открыло чудовище, опознать которое было невозможно - мой неподготовленный мозг не воспринимал эту картинку. "Что это?" - шепотом спросила я Н. - "Это маска из клубники", - ответила она.

Истории взрослой любви в нашем детстве проявлялись как рыдания мамы еще одной подруги, от которой ушел муж к "полячке", как она ее называла. "Что он нашел в этой полячке?" - кричала объемная, некрасивая, вульгарная женщина с излишне сильными запахами туалетной воды в доме. Как история прыжка из окна мамы одноклассника, о чем никогда не говорили, но все знали, что это произошло из-за какого-то мужчины.

Мы рождались, росли и жили не для того, чтоб быть красивыми и ухаживать за собой. В бандитском квартале моего детства быть красавицей означало привлекать всеобщее внимание и рано выйти замуж, или стать т.н. распутной женщиной, часто меняя партнеров, бухая и пробуя наркотики, или родить в 15. Большинство девочек мечтало стать певицами или актрисами - это был законный путь раскрытия женственности и красоты, кому разрешали родители. Но их загоняли в колею точных, и не очень, наук. И большинство шло туда, недовольно кривясь и отплевываясь. Филфак был недостижимой звездой лучших, большинству светил пед или завод, единицы посвящали себя мехмату, музыке или архитектурному, что уже было как-то на грани с богемой. В те дни я еще не понимала значения педа, и искренне считала себя страшной тупицей и уродиной, потому что училка украинского ненавидела меня. Оттуда мое неприятие мовы и всей этой навязанной темы. Впрочем, она точно так же ненавидела мою подругу Н (не ту, другую Н), нас - за то, что мы были активными, подвижными и бегали в актовом зале на пременах, опаздывая на урок. Впрочем, она ненавидела вообще всех детей, кроме нас. Что я поняла намного позже. Мстя нам всем за то, что была вынуждена пойти в ненавистный пед и заниматься ненавистным делом. Лишь после 40 я как-то резко, неожиданно поняла, что моя самооценка складывалась из мелких кусочков историй таких вот недолюбленных женщин вокруг, которые заражали нас нелюбовью к себе. Хотя были и те, кто показывал, что и в этой бесформенной куче непонятно чего есть проблеск способностей к математике, например, и здесь есть за что ухватиться, была бы систематизация предмета. Редкие учителя-мальчики были нашими кумирами. И я еще застала времена, когда нелюбимых учеников били головой об парту (да, редко, да, как исключение, но все ту же мою подругу Н, не ту, а другую Н).

Наш детский мир был жесток к женщинам. Особенно некрасивым. Но и красивым тоже. К рыжим. Кудрявым. Высоким. Грудастым. Маленьким. Умным. Глупым. 

После 14, переехав на несколько км центральнее той окраины, но все еще внутри того же района, я попала в совершенно другой мир. Там не били головой об парту, не устраивали бойкот за неправильное мнение и дружбу не с тем. Там любили блондинок и голосистых, высоких и мелких, хотя все еще не любили рыжих да ранних.

Но я, собственно, хотела не об этом, ах да.

Нефрология заметно отличалась от районной больницы в лучшую сторону. Внимательные  доброжелательные нянечки, которые действительно помогали в уходе, а не ворчали. Два этажа с машинами для диализа и по несколько машин дополнительно в каждом отделении, которые работали четко по графику без часовых простоев. Хорошие врачи. Чистое белье без дыр и пятен крови. Кровати, на которых больных возили прямо на диализ, без перекладывания на каталку – на другой этаж и в лифте – и рассчитанные на это широкие коридоры. Регулярные анализы при необходимости, показатели крови после каждой процедуры. Множество кушеток в коридорах и разрешение ночевать прямо в палате с больным, если надо и есть место. А если места нет, меня просто отводили в соседнюю палату на свободную кровать. Больница находилась на другом конце города, не наездишься. И сил на дорогу не было, я ездила на такси, оставаясь на ночь несколько раз в неделю.

Нам очень повезло с эндокринологом – она была грамотной, доброжелательной и неравнодушной. Я взяла обходной и прошла часть местных врачей для комиссии. С. буянил и пытался удрать с диализа всеми возможными способами, даже полупарализованный, без ноги и на кровати. Процедура его очень утомляла, там более что через цвк делать ее сложнее, чем с фистулой - не все машины тянули. Но с помощью ультрафильтрации убрали анасарку, он стал садиться и даже пересаживаться, хоть и с огромным трудом, в кресло. Сделали фистулу. За время без движения на второй ноге появились пятна будущей сухой гангрены.

Примерно через две недели после поступления вся палата заразилась ковидом, и нас перевели на другой этаж в инфекционное отделение. Куда попасть можно было только на лифте и войти только по звонку в дверь, но меня пропускали спокойно, без пропусков. Здесь были свои диализные аппараты и свой рентген. Еще через две недели карантин закончился, нас перевели обратно в общее отделение, и снова приблизился тот же вопрос – что дальше? Когда я спрашивала об этом врачей, они стыдливо отводили глаза и говорили, что с полгода у нас же еще есть, пока почка тянет, на оформление вот этого всего.

В одной палате с нами, перемещаясь с нами же по больнице, была еще одна пара – мужчина на 10 лет старше С., без ноги, после инсульта, и яростно сражающаяся за него жена. Она уже оформила инвалидность и начала выбивать у ЖЭКа пандус в доме. Жили они где-то по соседству, и она собиралась возить его на процедуры на кресле. Что же касается меня, понимание, что я не смогу это делать, настигло меня при первой же попытке отвезти С. на рентген. Толкать кресло, одновременно следя за тем, чтоб он не соскальзывал с него, и тащить на себе дополнительные сумки с необходимым – все это было невозможно. И пандус. Я абсолютно точно и не скачу и не подниму кресло с более чем 100 кг под таким углом. Нанять кого-то? Где гарантия, что он придет и выполнит свою работу вовремя? Мы купили костыли, С. фантазировал, что встанет, но все ограничилось одной попыткой. Еще имея обе ноги, он не получал кинестетическую информацию от мышц и ходил, ориентируясь только на зрение и мышечную память. Скакать по лестнице на костылях – задача, трудная и молодому и здоровому на двух ногах.

С. была нужна еще одна небольшая операция. Наша врач договорилась с урологом, и в день выписки с помощью нянечки мы перевезли его в соседний корпус, где, как оказалось, о договоре никто ничего не знал. Все, конечно, уладилось после беготни и проплаты. Операцию сделали, отдельно пришлось побегать чтоб поймать врача, который снимет цвк – почему-то он все время об этом забывал. Этот этап занял меньше трех суток – в четверг вечером перевели, в субботу утром вызвали перевозку и поехали домой.

И на пути домой, глядя на виды прекрасного и величественного Киева с моста Патона, на большие и яркие коробки домов, небо, я понимала, что на этом  все – больше ни одну больницу не выдержим ни он и ни я.

Он едет домой умирать.

Все нижесказанное будет отступлением и не чем иным, как моими домыслами, результатом анализа постфактум.

Насколько я понимаю,  система взяток и откатов пронизывает ... не будем брать глобально всю медицину вообще, но в данной больнице примерно почти всё.

Мягкими ненавязчивыми намеками нефролог и завтерапии дают понять, и те, у кого есть, платят. За палату, за срок нахождения, за лекарства. Под заботливым патронажем начмеда и с ее одобрения.

Отдельные фразы мужа в бреду в реанимации указывают на возможность афер с жильем умирающих. Впрочем, паранойя и галлюцинации у почечников - нормальное явление, и утверждать этого я не могу.

Попытка нефролога не выпустить нас из больницы в ночь выписки была просто мелкой местью. Ведь я бы тоже не уехала и осталась ночевать рядом с ним. Просто мелкая месть мелкого человечка за нарушение субординации и наказание от начальства.

Отдельно надо сказать, что хирурги впряглись и делали все, и даже больше. Особое спасибо мальчику-интерну, который, собственно, и вытащил нас с того света, делая мелкие ампутации до операции, передавая мне лекарства и перевязочные материалы, помогая с каталкой и договариваясь о госпитализации по моей просьбе. Он не был обязан это делать, официально он там даже не работал.

Спасибо.

Шла война. Все вокруг вибрировали, носились и нервничали. Когда спрашивали меня, я с некоторым удивлением отвечала, что мне-то пох, моя война похуже и пострашнее. За ней мне вашу не видно. Но война сыграла плохую роль в заживлении. С. нервничал, как и все, читая новости. К тому же выключили отопление. У него случилось несколько волн ухудшений. Когда, казалось, рана уже вот-вот зарастет, а на следующий день отмирал еще один участок ноги.

И мы ехали в больницу, отрезали еще кусок, без обезболивающего, потому что чувствительности у него не было, обматывали бинтами и ехали домой. Врачи говорили, что ампутация – это только вопрос времени, но мы еще боролись. Мы хотели сохранить ногу.

И здесь я сделаю отступление и скажу. Это очень важно.

Если вы или кто-то близкий окажется в такой ситуации – не ждите. Режьте раньше, до того, как начнется заражение крови и больной потеряет почки. Ногу вы уже не сохраните.

Мы затянули. Однажды наступил день, когда он не смог ходить, и даже по дому он уже переходил, опираясь на спину кресла, а чтоб встать, опирался на меня. Мы поехал в больницу в очередной раз. Это была пятница. Но и тогда он не был готов, и отложил госпитализацию на вторник (понедельник – тяжелый день, никогда не начинай ничего важного в понедельник, когда все после выходных с похмелья). И это, конечно, было ошибкой еще большей.

Пока госпитализовали во вторник, сильно во второй половине дня, пока назначили капельницы, плюс начинающееся заражение, плюс неподходящий антибиотик, плюс усталость организма – отказала почка. Одна полностью, вторая почти полностью. Начался асцит и анасарка.

Те не менее операцию назначили по жизненным показаниям. И было понятно, что шансы выжить у него меньше, чем 50%. В день операции его кожа была белой и тонкой, как папиросная бумага, а все тело налито водой, он перестал даже садиться. Энергетический поток, который я всегда ощущала при прикосновении, как удар током или теплый ровный и насыщенный поток, прекратился, или даже стал отрицательным – жидким и холодным вялым еле течением. Я попыталась сказать об этом врачам, но, конечно, они не поняли.

После операции он пролежал в реанимации 11 дней. Где-то на 3-4 он перестал фокусировать взгляд и разговаривать, реагируя только на меня. Ел он только из моих рук и всего 1 или 2 яйца в сутки. В нарушение инструкций мне разрешали приходить и сидеть рядом часами, держа его за руку. Пока не прогонят. Заведующий реанимацией даже осторожно сказал, что «случиться может всякое», хотя я понимала это даже лучше. К тому времени я уже изучила доступную литературу и просчитала шансы. При прочих равных – около 40%. И симптомы умирания, в т.ч. опускание линии рта, видела.

Я начала готовиться к похоронам. Купила черное. Попыталась принять и согласиться. И вдруг осознала, что вместе с ним из мира уйдет тот единственный, кто знал все самое черное грязное обо мне и принимал это. Тот, с кем единственным мне не нужно было притворяться. И что я не согласна, не готова и не могу отпустить его.

В ту ночь у него случился кризис. Мне казалось, что он умирает и пришел проститься, как было с папой. Я ждала звонка из реанимации, но на утро мне сказали, что ночью он вынул цвк из артерии – первое яркое поведенческое проявление. Я купила новый. У него были галлюцинации (галлюцинации ли?), паранойя (паранойя ли?), но он говорил. И через несколько суток ему стало настолько лучше, что из реанимации его перевели в палату.

Но это не было вполне победой.

Несколько слов о больнице. Наша районная больница – это гребанный пиздец. У меня нет столько матерных слов, я не умею так материться, чтоб описать ее адекватно.

За те несколько дней перед операцией, пока С. кололи и возили на первые сеансы диализа, в нашей палате умерло несколько человек. Однажды в течение суток умерло двое, и одного, тяжелого, сдали старенькой матери на руки, хотя она плакала и просила подержать – после злоупотреблений и вызванных этим инсультов он стал агрессивен и буен, и у нее не было сил с этим справляться. Еще одного, бездумного, грязного и запущенного увезли без лечения «туда, где вы его подобрали» - судя по язвам, на улицу, и ненадолго. Умирали, как правило, те, возле кого никто не сидел. За которым никто не бегал, не дергал, не упрашивал и не приносил выписанные лекарства (которые мы покупали сами).

Чтоб отвезти тяжелого больного на диализ, его надо было переложить на каталку, а там – на кровать, и т.к. нянечки отказывались делать это, я бегала и уговаривала мальчиков-врачей и интернов, когда удавалось их найти. Весь сеанс он лежал прямо на каталке, железной, жесткой, холодной и с винтами под спиной, и не мог шевелиться. А сеанс официально длился 3-4 часа, но начинался всегда, как минимум, на час позже. Сеансы ставили обычно на вечер, и потом было сложно найти того, кто переложит его обратно с каталки на кровать.

Но главное не это. За всем этим прошел выделенный государством срок на удержание пациента в больнице, длиной в 21 день, и впереди замаячила выписка. А значит, диализ стал недостижим. Все еще с анасаркой и асцитом, все еще неспособный ни сесть, ни повернуться на бок – было очевидно, что это смертный приговор сроком примерно в неделю.

Возить его 3 раза в неделю на диализ даже сюда было невозможно. Я не подниму, у меня нет ни кресла, ни транспорта. Чтоб сделать социальный транспорт, нужна инвалидность, а она делается несколько месяцев – уже после того, как пройдет комиссия. Но я даже нашла контору и договорилась о предоставлении транспорта без инвалидности, однако кто спустил бы его вниз, к машине? Через все эти пороги и лестницы. Я стала обдумывать вариант съема комнаты в общаге, которая стояла прямо напротив больницы. Оттуда можно было бы возить его 3 раза в неделю на кресле. Я пыталась договориться с отделением терапии. Мои хирурги подсказали куда подойти, одновременно отрицательно качая головами, что было очень очевидным. Начтерапии отправил меня к начмеду, женщине восточного типа (стало понятно, почему вся хирургия переполнена хирургами той же национальности). Эта жесткая женщина отказала в довольно хамской форме, мотивируя это тем, что они не могут держать больного долго – учитывая, что я видела в больнице людей, живущих в ней по полгода и больше без всякой потребности в диализе, было очевидно, что она врет. Я спросила напрямую. Нельзя ли это сделать за деньги, но, видимо, я не умею спрашивать такие вещи достаточно подобострастно, мне сказали что конечно нет, что вы, как вы могли подумать. А нефролог, зав. отделения диализом назначил диализ на вечерние часы и субботу, в которую соц транспорт заведомо не ходит, даже если бы я его выбила и уговорила. Кажется, это было все.

Но тут случилось чудо.

Во время одного из сеансов ко мне подошла женщина. Она сказала, что узнала меня, что видела меня раньше в церкви у нас в районе (куда я не ходила уже много лет), что ее дочь тоже тут, с переломом позвоночника, что она выбила своей дочери нахождение в больнице, а нефролог таким образом просто вымогает взятки, заставляя больных договариваться о лучших сменах, удобном дне, развозке, приеме вовремя и даже о том, положат ли больного под вентилятор или подальше от него.

Она дала мне телефон начмеда нефрологического центра. Я позвонила, порыдала в трубку и договорилась о госпитализации на следующий после выписки день. Нефролог был в ярости, хоть и пытался выглядеть вежливым. Это была его обязанность, как оказалось – сообщать в центр о лежачих больных и переводить их на лечение дальше. А я прыгнула через его голову, и хоть он уверял, что и так бы сделал это – когда? До выписки оставалось 3 дня.

С. хотел провести ночь дома. Он уже не верил, что вернется из больницы живым. И я заказала перевозку на 9 вечера, последнее возможное время, когда соглашались везти, потому что в 10 начинался комендантский час. На 5 у нас был назначен последний в этой больнице диализ. И я спустила его вниз к 5, уже собрав все вещи и взяв их с собой.

Внизу оказалось, что нефролог перенес сеанс на 6, не сообщив нам. При длительности сеанса 3 часа мы гарантированно не успевали на машину. Но я привезла его раньше, и против воли он дал указание начать в 5. Как обычно, затянув начало процедуры еще на час. Мы едва успели, скомкав сеанс. Переночевали, и утром его госпитализировали в нефроцентре.

За всем этим начался июль.

Я наивно предполагала, что «гангрена» - это такое слово, которое открывает все двери. Вот несешься ты на всех парах, упираешься лбом в преграду, выкрикиваешь «гангрена», и тебя пропускают дальше. Потому что всякому понятно, что здесь нельзя терять время, все делать надо очень быстро, и это вопрос жизни и смерти примерно так же, как «инсульт» или «перитонит». Но не тут-то было. Сначала я объяснялась внизу в регистратуре, и они сказали, что ничего не понимают  в таких бумажках, но, возможно, в них понимает терапевт. Потом я объяснялась с регистратурой на этаже терапевтов. «Ничего не знаю, это ваши проблемы», сказали мне там. Потом я изобразила безумную в кабинете терапевтши, добившись от нее максимума – скриншота экрана с фамилией мужа в базе, как единственное доказательство его существования в системе.

И на следующий день мы поехали в 5ю, где никто не потребовал таких бумажек. Его положили, и это было безумно долго и утомительно, и в тот же день прооперировали и назначили капельницы.

Но ни в тот день, ни еще 4 я не сумела не только добиться хоть какой-то информации о том, что происходит, что делается и будет делаться и сколько дней, но даже имени лечащего врача. Примерно на 5й нам наконец сказали, с кем разговаривать, и мальчик Мансур (хороший, кстати, мальчик) наконец сказал, что рана порозовела и прогноз оптимистичный.

Его продержали на капельнице еще неделю, а на меня свалился тот самый ковид-омега. Температура 40, слабость и невозможность шевелиться. С утра я хватала такси, приезжала в больницу, закупала капельницы еще на несколько дней, потом обратно такси, домой, болеть и… работать. В те дни мне снова пришло много заказов, и неожиданно – дорогих.

Мужа выписали 18 февраля. Я закончила болеть и даже почти смогла есть. Жизнь налаживалась. Но возникла новая проблема – перевязки. Всего каких-то 5 лет назад я падала в обморок от одной мысли, что придется сделать укол. Неприкосновенность чужих границ, нерушимость человеческого тела и все такое. Как я, своими руками, смогу воткнуть иголку в живого человека, да еще родственника? Сейчас я делаю их на раз, а ампулы открываю за несколько секунд. Но это не то же самое, что делать перевязки больному с открытой раной. И я кинулась искать медсестру. Раньше медсестра жила в нашем же доме, одноклассница моего брата, но она уже несколько лет как уехала в Италию. Интернет дал мне список в десятки медсестер, но большинство из них только делали те же самые уколы и не имели дел с ранами. А мне важнее было даже не то, что ее сделает другой, а что человек более опытный будет контролировать течение заживания и скажет, если появится тревожный симптом. Но бабло побеждает зло, как известно. Расценки медсестер начинались от 500 грн, при необходимости делать это ежедневно минимум 3 мес.  – таких денег у нас точно не было. И делать их начала я сама. В первый раз – трясущимися руками, а потом все проще и рутиннее.

И где-то в те же дни мама, спокойно пропускающая более серьезные вещи, придрадась к моему кашлю. А после ковида у меня был бронхит. Ведь, как известно, бронхит и я, я и бронхит – это почти как Ленин и партия. Но пиар, сделанный прошлым годом ковиду, плохо повлиял на маму, ей везде виделся призрак неминуемой гибели, и, чтоб от меня отстали, я согласилась пойти в платную клинику около дома.

Прием стоил 400 грн. Пришлось подняться на 3 этаж пешком – боковая лестница одного из этих навороченных новых домов в жк, которые вроде бы дают пространство для офисов и магазинов, но на деле человеку не совсем молодому и здоровому туда переться не захочется никогда. Во-первых, 3 этаж. Во-вторых, лестница полупрозрачная – из узких ступенек, скрепленных планкой. И, когда спускаешься, ты не видишь пустот (хотя спускаться и так сложно), а когда поднимаешься, ты еще и видишь пустоту под ногами. Плюс стеклянные боковые панели перил. И мой страх высоты. Внутри все сверкало белым, мрамором, электрификацией и индустриализацией, и пахло деньгами и технологиями. И помню, что сидя под кабинетом, подумала я тогда – вот передо мной два пути больных в/на. Путь бедняков – погоня за бумажкой, грязные палаты на 5 человек с заляпанными простынями, постоянно сбивающимися с кроватей, покупка капельниц за свой счет, минимальное внимание врачей, за которыми нужно гоняться по всей больнице, и несъедобная еда. И путь тех, кто может себе позволить эти 400 грн за прием. А это уже вычеркивает всех стариков и малоимущих. Т.е. примерно 80-90% населения.

21го в понедельник я, наконец, доехала до эндокринолога с результатами мужа. Официально он не принимал в тот день, но я напросилась и свалилась незваная. Пришлось долго ждать. Но у меня было стойкое чувство, что почему-то это необходимо сделать прямо сейчас, и нельзя затягивать.

23го, как водится, мы отметили 23 февраля. А затем началось то, что началось.

Первым делом в магазинах пропала любая еда. А в аптеках – лекарства. И тем еще квестом стала добыча перевязочных материалов. Пропали даже бинты, сердечные, сахопроснижающие, даже перцовый пластырь стал раритетом. И, чтоб в аптеку попасть, приходилось выстаивать по 2 часа в очереди. Но затем постепенно жизнь стала налаживаться. Вновь появились лекарства и еда, и рана заросла уже более чем на половину. Начали даже формироваться ткани, которые находятся прямо под кожей, и я ожидала, что еще месяц-полтора,  и нарастет кожа. И закончатся перевязки.

Но, если вы думаете, что это был конец, то нет. Это было только начало. Потому что в эти дни у нас выключили отопление.

Как-то так сложилось, что к середине декабря у меня накопилось много сумм от разных заказчиков. Небывало много. Не в том смысле, что бессовестно баснословно-миллионерски много, как у кого-то неприличного, а много только для меня. Но что-то можно было себе позволить, и я засела думать, что же именно себе позволить.

Лучше всего было бы отправить маму к зубному. Но настолько много не было. С другой стороны, со всех сторон прожужжали уши о грядущей войне, экономическом крахе, айти-обрушении и прочих невинных развлечениях. И логика подсказывала, что разумнее всего закупиться медикаментами года на два-три, а также продуктами. Но так много тоже не было.

В итоге я закупилась всего на 2 месяца, а все остальное потратила на грядущие и прошедшие праздники. НГ и около. И уже к их окончанию запас закупленного плавно закончился.

В разгаре была первая декада января, когда это началось. Муж чинил комп своему другу, и мы уже практически все сделали, что касалось железа. Оставалось только записать загрузочную дискету и установить систему, что он планировал сделать с утра и без меня. С некоторых пор я работаю руками и глазами в таких починках, хоть очень слабо понимаю технику. Но в том что касается ПО моя помощь не нужна.

На следующее утро сквозь сон я слышала, как муж лезет под стол к ящику, чтоб воткнуть флешку в зад этого гада. Я еще подумала, что надо бы вылезть и сделать это самой. Но было лень. И я ухватилась за мысль, что нечего подменять собой все, надо, мол дать ему свободу делать что-то самому, и даже ощутила гордость, что мой мужчина все еще готов на такие риски, как залезть под стол. Дура.

В тот день на его стопе лопнула кожа. Царапинка была даже не видна. Розовая, бледная, маленькая трещинка длиной в 2 см. я заметила ее только дня через 3, в которые он, конечно, бывало, ходил и босяком. И тогда я не отнеслась к этому серьезно. Хотя и слышала, читала о диабетической стопе. Но было невозможно соотнести написанные там вещи с этой маленькой, розовой и безопасной царапинкой.

Я забила тревогу, когда края царапины начали белеть и расходиться. Мы начали мазать ее левомиколем и заклеивать, причем муж рычал, я сердилась, и была не слишком внимательна. Еще через несколько дней ткань стопы начала рассыпаться и ползти, но это не выглядело слишком опасным. И мы потеряли еще неделю, распланировав все так – сдаем анализы, едем в 7ю к эндокринологу, потом, как здрасьте, забегаем к хирургу, показываем лапу и получаем нахлобучку.

Судьба вмешалась в эти планы неожиданно, и, как всегда бывает, нелепо. Хирург в 7й заболел – ведь ковид в  те дни еще не отменили. И ушел на карантин, и целую неделю его не было. Решающую важную неделю.

Человеку здоровому будет сложно объяснить, почему мы не пошли к хирургу, как все нормальные люди. А вот малоходячие поймут это сразу. В целом система в/на у нас сейчас такая. Сначала пациент должен заключить договор с поликлиникой и конкретным терапевтом. Потом записаться на прием по электронной системе. Потом в назначенный день и час (или быстрее по скорой) прийти к терапевту и взять талончик, в случае, если он у него есть. В случае с хирургом, впрочем, скорее всего, можно тоже прийти по скорой и получить консультацию, помощь или доброе пожелание. Но все это сложно, сложно. Допустим, договор у нас заключен. Но наша, и так не семи пядей во лбу, участковая ушла в декрет, передав нас другой, которая почему-то нас ненавидит. Не могу сказать почему, но это материально ощущается на приеме. А главное, почему мы ходим в 7ю – такси подвозит нас к калитке, оттуда надо дойти до корпуса, там до лифта, а потом до угла и еще немного по коридору. Всего где-то м 200. Больше, чем раз-в-полугодичный поход мужа в парикмахерскую за 70 м от дома. Но терпимо. Для человека, который выходит из дома раз в квартал, а в день проходит 4-5 раз от балкона до туалета и почти ничего не видит, и только одним глазом. А вот поликлиника у нас стоит вообще на холме. И, чтоб проникнуть в нее, надо подняться по лестнице. А потом еще около 500 м. И все это без гарантии приема и лечения. Потому что врача может не быть, он может залупиться, у него может быть очередь или срочные дела. И то он перенаправит куда-то еще, куда тоже придется ехать.

Я предлагала поехать в медгородок. Ты что, сказал мне муж, ты представляешь, какая там у них коррупция? Туда с улицы вообще не попасть. (Хотя я уверена, мы бы прорвались). Я была готова махнуть шашкой, снять деньги с кредитки и поехать куда-нибудь в платную. Но он не захотел. И мы ждали эту трудную, томительную неделю выхода хирурга с больничного, наблюдая, как чернеет сначала 1 палец, а потом и второй.

Я обзванивала 7ю в дни предположительного появления врача, и в первый же его рабочий день мы туда поехали. Наплевав уже на эндокринолога и готовые результаты анализов.

Хирург оказался со странностью. Эндокринолог, хороший, порядочный и явно радеющий за дело спасения болезных, всегда принимает до последнего, часто забивает на оплату и спокойно разрешает сначала зайти и поговорить, а потом занести чек. Здесь же нас сразу же выгнали из кабинета – больного, едва стоящего на ногах человека, хотя вполне можно было принять его, пока я бегаю и плачу за прием. Но нас выгнали, мы повторно отстояли очередь. Затем он принял нас, сказал, что это гангрена, что в 7й хирургии нет (на попадание в которую я очень надеялась: 7я – хорошая больница) и написал направления в 5ю. Чтоб вы знали, 5я – это плохая больница. Там несколько раз лежал папа, и они пропустили его рак.  Но, будто этого было мало, хирург сразу начал нам рассказывать, что направление-то он выписал, но нас там не примут и не положат, потому что у мужа нет договора, его нет в электронной базе, и все это бессмысленно. И так мы потерли еще день, потому что, вместо того, чтоб сразу сесть на такси и поехать в 5ю, я побежала в поликлинику к ненавидящей нас терапевтше, чтоб взять ее за горло и выбить, вытрясти, вытанцевать стриптизом или добыть любым другим способом бумажку, которую неизвестно как называют и неизвестно что она собой представляет, но которая даст моему мужу право лечь в больницу.