Как мы племянника женили...

"На свое шестнадцатилетие мой племянник заявил, что он никогда-никогда не женится.

Ибо незачем. Ибо от баб все зло и неприятности в мире и тратить свою молодую жизнь на капризных фифочек он не намерен. Может быть к старости, лет в тридцать еще и можно подумать, но никак не в молодости. И без этого жизнь прекрасна и удивительна.

 Опять же дети пойдут. Сопливые и вечно орущие, а с него хватит и братца, которого он с 14 лет тетешкал. Хватит, настрадался. Мы с сестрой поржали над ним и заключили пари на ящик шампанского, что женится Виталик аккурат после армии (деревенские парнишки все в армию ходят, так заведено тут).

Проводили мы его в армию, мама поплакала, как водится, да время быстро пролетело, год всего нынче служат.

Звонок. Привет-привет, какдела, все живы-здоровы, сын вернулся…

— Лен, что с голосом?
— Виталька женитсяааааа… Ыыыыыы …

И вой в трубке, как по покойнику.

— Да не блажи ты, нормально объясни, он что, директора вашего клуба в жены берет? (она у них герой Шипки и Полтавской битвы, сколько ей лет никто не знает, по орденам только и можно сориентироваться)

— Неееет, она из Маймыыы… Меньшикова, приезжай, приезжай, пожалуйста! Я сама с ними не справлюсь!

То что моя сестра, невероятной выдержки женщина, абсолютно не щедрая на какие-либо эмоции, позвала из-за тридевяти земель решать матримониальные вопросы заставило меня призадуматься минут на пять, а через десять я уже шерстила авиасэйлы в поисках билетов Москва-Горно-Алтайск. Без лишних вопросов. Потому, что если такие женщины, как Лена, начинают плакать, то значит и впрямь-дело швах.

Билет нашелся достаточно быстро и утренняя небесная лошадь доставила меня на родину предков , на следующий день к обеду. Такой прыти от меня никто не ждал, я впопыхах тоже никому не позвонила, поэтому московскую гостью никто не встречал. Попутка быстро домчала меня по пустынному зимнему Чуйскому тракту до Мунов.

На рысях проскакиваю мимо пекарни, храма, врываюсь в дом. Тишина… Никого. Сестра в школе, племянник тоже на работе. Не раздеваясь, бахаюсь в кресло, вытягиваю ноги… Тишина… За окном колышутся сосны и кедры, горы в снегу подпирают яркое солнечное небо. Тишина…

— Кто здесь!!!, — резкий окрик из коридора.

В комнату заходит неприбранная бабища лет сорока пяти. Рыхло-простоквашная, лицо-сковородка метра на полтора, цепкие мелкие глазенки зло посверкивают.

Я тебя не брошу

Элка терпеть не могла животных, считая их разносчиками всякой заразы, называя всех без исключения представителей фауны "бактериологическим оружием". Больше всех ненавидим был ею соседский пёсик Пуська (дело было в начале 90-х и политически окрашенным это имя не считалось). Пуська был тощ и мал настолько, что жившие на нём в изобилии блохи были в разы толще его. Пуська изредка прорывался к нам в дом, делал по нему круг почёта (я так полагаю, назло Элке), после чего в доме затевалась генеральная уборка с хлоркой, дустом и трёхчасовым кварцеванием.



И когда в один из томных летних вечеров я вернулась после службы и увидела у неё в руках замухрышного котёнка, которого она нянчила, завернув в полиэтиленовый пакет, удивление моё было не меньшим, чем если бы я увидела Элку на ногах.

- Уля, так, рот закрыла, уши открыла, готовь аппаратуру, будем спасать эту голытьбу от глистов и блох.
- Элла... Чем?
- Тем!

Запасы у неё, конечно были колоссальные. В доме было всё на случай годовой осады и блокады. Из под ванны я выудила старую сумку, в которой, как ни странно нашлось всё и от блох, и от прочих жителей кошачьего организма.

Пока я мыла и толкла в порошок "Дикарис" Элка поведала мне историю усыновления.

- Сижу, жду тебя. Путька, эта мерзость запустения, лает, как проклятый под окном. Я уже его и по хорошему, и матюками гнала - не уходит, гад такой. Прям завывает. Звоню я Свете, хозяйке этого мерзавца с просьбой или убить его сразу, или просто увести. Светка сбегала за ним и принесла вот это. На него Путька и лаял. Куда девать, непонятно. Может ты его в церковь отнесёшь? Жалко...

- Эл, какая церковь, кому он там нужен? Выкинут так же за ограду и пропадёт. Может, пристроим куда?
- А может и пристроим, надо католикам ещё позвонить, может им в костёл подкинем?

Ночью милый котик начал кричать диким криком и чего-то от нас требовать.

- Да что ж ты орешь, как скаженный? Что тебе надо? Отмыли, накормили, коробку от сердца оторвали, спать в неё уложили... Уля! Что ему надо? Да проснись ты уже, что за сон у тебя такой, хоть сдохни возле тебя, не пошевелишься!

Злая, сонная, проглотив все "тёплые" слова в адрес Элки и несчастного котика, встаю и вытаскиваю котейку из коробки.

- На, нянчи его, мне в шесть утра на службу, - шмякаю ревущего во всё горло кота Элке на одеяло. Быстро ухожу в другую комнату, падаю в кровать и засыпаю сном Ильи Муромца.
Утром просыпаюсь от Элкиного воркования и сюсюканья:

- Ты ж мой масенький, холёсенький, котятечка моя... А ну не кусай маму! Уля, мать-перемать, вставай, ребёнок голодный!

И всё. С того дня главным в доме стал Гаврюша. Чем уж он так смог понравиться Элке в ту ночь, не ведаю, спала я очень крепко, но факт остаётся фактом. Полюбила она его, а он её с какой-то невероятной силой.

Очень быстро Гаврюша вырос и превратился из тощего подзаборника (как навеличивала его Элка в минуты гнева) в роскошного огромного черно-белого котяру с характером звезды первого эшелона. Звезды, с плохим характером, уточню.

Он очень выборочно снисходил до общения с кем бы то ни было. Именно - снисходил. Гладить себя, никому кроме Элки не позволял, и презрительно наблюдал за гостями с высоты огромного шкафа, на который взлетал птицей по креслу и ковру.



Меня терпел как человека, который приставлен чистить его туалет. В этом деле он был редкий аристократ и дважды в лоток не ходил , за что я его "любила" ещё больше. Дело в том, что умный кот понимал, что днём, пока меня нет, убирать за ним некому, а Элка с её потрясающим нюхом не выдержит целый день горшечных миазмов. И Гаврюша терпел ради хозяйки. Ждал меня. И два его лотка за вечер мне приходилось мыть раз пять, а то и шесть. Так что "любовь", как вы понимаете, была у нас с ним взаимной.

А ещё Гаврюша был воинственен и смел настолько, что если бы его первым выпускали перед боевыми слонами Александра Македонского, то слонам бы уже не пришлось воевать. Так и шли бы уже по выжженной Гаврюшиным воинским духом земле.
Воевал он и со своим спасителем Путькой, со всеми соседскими котами, с птицами, по глупости своей залетевшими в Элкин двор и, конечно же, с мухами. Их он ненавидел особенно активно. Благодаря этой ненависти в доме были перебиты все вазы и цветочные горшки в первый же год Гаврюхиного возмужания.
Элка за это материла его так, что соседи сверху и сбоку (а жили мы на первом этаже) ржали в голос и приглушали звук телевизоров, чтобы насладиться высокоинтеллектуальным Элкиным матом.
Но Гаврюша был непреклонен. Он был воином, и прекращать свой крестовый поход на мух из-за каких-то мещанских ваз и герани не собирался. Последовательная животина. С характером. Наказания вафельным полотенцем суворовского духа бойца-молодца тоже из него не выбили. Мы и отступились. Оставшиеся вазы убрали с глаз долой, а чудом выживший, покалеченный алоэ и фиалки раздали соседям.
Чем бы дитя ни тешилось...
Не кота же выбрасывать, правда? Фиалки-то проще пристроить.

Но самым ненавистным временем для меня стали короткие летние ночи, когда в доме становилось душно, никаких кондиционеров и в помине не было, и приходилось на ночь открывать окна. Гаврила, хоть и был предусмотрительно нами кастрирован, любовных переживаний почему-то не лишился. И все свои романтические вылазки, как и подобает приличному кабальеро, совершал под сенью луны.



Во дворе, который был общим для трёх двухэтажных деревянных домов начала двадцатого века, кроме боевитого Гаврилы нашего, проживали и другие животные. Но с его появлением они уже более не могли праздно слоняться по двору, а тихо сидели по хатам и не отсвечивали, как говорила Элка. Гаврюша царствовал безраздельно. Кошачьих женщин это не касалось.
Их было две. Муська и Мурка. Муська чёрная, вытянутая в длину до размеров хорошей таксы, с плоской змеиной головой и отмороженным ухом, орденоносная мышеловка с многочисленными дипломами от всех соседей.
Мурка, настоящая сибирячка, дымчато-пепельная, огромная, толстенная, лохматая, наполовину в колтунах. Хозяйка её стригла во дворе раз в году почти налысо - большими портняжными ножницами, оставляя неровные выстриги на всём Муркином теле, и бедная кошка потом стыдливо пряталась недели две по за дверями, а потом чуть обрастала и опять выходила на улицу.

И обе они по мнению Элки были совершенно недостойны Гаврюшиной любви. Уродливы, не эстетичны и паршивы до невозможности. Кот не разделял мнения семьи и летними ночами сигал из окна, чтоб как-то утешить томящихся девушек неблагородного происхождения.

Элка чутко спала, и только услышав, что "сынок" опять убежал к "этим простигонкам", будила меня и я в исподнем, с махровым полотенцем наперевес (живым Гаврила не давался, приходилось беречь руки), причитая "Чтоб ты сдох!", неслась вызволять кровинушку нашу из пут любви.


Днём они оба - и Элка, и кот - отсыпались, а ночью вся эта истома начиналась сызнова. Уж не скажу за всю улицу, но соседи из всех трёх домов точно знали все расцветки моего нехитрого бельишка.

Иногда ночью, раз в квартал, Гаврюша приходил ко мне спать. Хотя всегда, с первого дня он спал у Элки в ногах, грел их и, как она говорила, "забирал боль". Он всегда неожиданно подваливался к моему боку и начинал мурчать, тыкаться лбом, прося, чтобы я его погладила и начинал вылизывать гладящую руку.
И тут я ему прощала все. А он прощал меня. За вафельные и махровые полотенца. Вперёд на три квартала авансом. Спал он со мной всю ночь, до утра, мы на какое-то время мирились, а потом уж воевали до следующего его ночного прихода. Так и жили.

Когда Элла умерла, Гаврюша стражем почётного караула все три дня сидел на подоконнике. Не ел, не пил и не пачкал лотки. Он сидел и не мигая смотрел на свою любимую Элку. Не спал.

В день похорон я его вообще не видела, не до него было.
Утром, когда явились соседи (хозяева Путьки) с жэковцами занимать уже как три дня положенную им "по закону" жилплощадь, Гаврюша выскочил из под Элкиной кровати, где он хоронился и страдал два дня, и с диким шипом бросился на мужика с топором, который хотел, видимо, выламывать замок. Гаврюша защищал меня...


Я шикнула на него, а этот маленький боец вдруг вцепился когтями в кофту, в кожу под ней, до крови, больно, и начал стонать, как человек. Причитать. Люди с топором и ордером на квартиру молча наблюдали за нами.

- Гаврюх, не плачь, я тебя не брошу.

Я не смогла его оторвать, да и не пыталась. Надела поверх него шубу, подхватила свою котомку и пошли мы с Гаврюхой жить дальше.

коты художника владимира стахеева

В своем стремлении сделать нашу жизнь сытой, проректор наш, дальновиднейший человек , был абсолютно непреклонен. Понятно, что руководствовался он не токмо человеколюбием, но и здоровыми опасениями относительно нас, здоровых и лютых до жратвы православных юношей и девушек. То, что мы, голодая, ничтоже сумняшеся, пошли на бытовую уголовщину , своровав у слабого до водочки старосты Артема Никифоровича, ключи от склада с провиантом и опустошив его подчистую, навевало определенные мысли, что мы и пришьем кого-нибудь в дальнейшем и не поперхнемся. Поэтому девиз: «Кормить во что бы то ни стало!» прочно засел в голове у нашего батюшки. А так как он был человеком и слова и дела одновременно, работа закипела сразу же.

Вязаный крючком жакет фантазийным узором

 

Выкройка и схема фантазийного узора для вязания крючком теплого жакета или кардигана.

Еду в поезде. В нашем купе солдатик, футболист, вахтовик и я. Всех мамы-жены провожали. У каждого, помимо чемодана рюкзак с едой, планшеты и сканворды. У солдатика ко всему прочему — набор открыток с видами Горного Алтая, бутылка «Пантокрина» и трава из самой долины Укок для повышения потенции в дар высшему офицерскому составу.