И она капризничает: «Воскресни!».
Сколько лет она ему пела песни,
сколько жизней угли в нём раздувала
для него подобранными словами.

И она устала, давно устала в нём живое вновь зажигать сначала и не мочь оставить в покое, бросить. Вот и лето вновь превратилось в осень у него в груди, и поблекли краски. Ей так трудно сдаться, что всё напрасно, ей так сложно думать, что он увянет, что погаснут угли и станут камни.

Побыла спасителем, стала другом:
и от вьюги прятала се’рдца угли,
и сама горела, когда спасала,
и светила в сердце ему часами,
днями, долго — сбилась давно со счёта.
Убеждала: «Вот ты счастливый, вот ты
веришь сам, что счастливый». Но всё обратно
на круги своя возвращалось кратно.

Сколько злости, силы, любви и грусти было в том, что она его не отпустит, не простит себя, если он вдруг сдастся.
Сколько было детства в её богатствах так себя не беречь, так ему перечить, так смотреть, что время его не лечит.

И она капризничает: «Воскресни!». Будто, если нет — мир на части треснет. Будто детские слёзы её наружу хлынут: «Ну же, воскресни! Ты очень нужен!».

Тот, который счастливый и верит в это.
Тот в котором за осенью будет лето.
Тот, который и угли, и свет, и чудо.
Был когда-то, но больше уже не будет.

Или будет, но сам — без её подачи. И она обещает себе и плачет,
что она ничего за него не сможет. Нужно сдаться — таков ей Господень обжиг.

И она говорит себе: «Вот ты. Вот ты от субботнего гнёта идешь в субботу,

где уже не создашь ничего чудесней,
чем свободу — ему, а себе — «воскресни».




© Лина Сальникова

А в небе, знаешь, только тишина.
Как в том, далёком, светлом небе детства.

Как жаль, что жизнь, отмеренная нам, — не дом, который с нашим по соседству.
И не войти на разговор и чай, и умерших родных уже не встретить.
И можно только вспоминать, скучать и примиряться с тем, что каждый смертен.
А в небе, знаешь, только тишина, как будто смотришь в старые альбомы
и учишь лица, даты, имена таких тебе знакомых незнакомых.
И всё с приставкой пра-, поскольку прах. Мир небу их, мир нашим будням взрослым.
Как жаль, что их нельзя хотя бы раз ещё увидеть и задать вопросы —
за чаем, за обеденным столом, живую речь ещё хоть раз услышать.
А в небе только тишина светло спустилась в этом мае к нам поближе.
Все умерли, и не поговорить, и в детство не войти, как в дом напротив.
Но эта тишина теперь внутри, как подпись на портретном обороте.
Что небо там никто не уронил, и это «лишь бы не было…» — ответ нам.

И в небе тишина молчит о них.
И почему-то больно здесь от света.




© Лина Сальникова

Не пугай меня краем. Остался один прыжок.
Чем мы дальше, тем тяга больнее и негасимей.
Это их, береженых, Господь пусть и бережет.
Меня же хранят совершенно иные силы.



© Лина Сальникова

Сумерки мира, тени простых предметов,
чей-то случайный смех, круглый звон браслетов —
то, что случайно, становится самым важным.
Встретишь своих, только это им и расскажешь.
Как, чудесат, ты плясал под дождём и жил, как
видел: на лбу у любимых вздувалась жилка.
Слышал в молчании близких любовь и тяжесть.
Помнил, в какую реку хотелось дважды.
Солнечный пар утром ранним в окне балкона.
Осень стеклянная в рамах стоит оконных.
Номер, который в памяти самый первый.
То, что случайно, совсем не случайно, верно?
Море шипит тёплой галькой на мелководье,
в детстве все дни — нескончаемое сегодня,
счастье момента, каждого, с каждым, в каждом —
всё, что случайно,
становится
самым
важным.




© Лина Сальникова

Всё ступени вслепую, услышанный зов души.
За пугающим новым находишь тепло объятий.
Ничего не бойся. Шагай. Дальше будет жизнь.
Она подхватит.




© Лина Сальникова

А время её — солёная карамель, декабрьский снег, посадивший дома на мель, чтоб, словно в порту корабли, в полный штиль уснули. А время её — целоваться, чтоб ныли скулы, а время её — останавливаться и сметь. Вся зимняя, колкая, смелая, как метель, она выбирает, кого ей себе хотеть, она выбирает, чьим сердцем владеть всецело.
Своим.
И вокруг неё время ложится белым: секунды, кружась, продолжают к земле лететь. А время её — поцелуи пить по глотку, солёная карамель, долгий зимний вкус. Декабрьский снег, дома-корабли и смелость владеть своим сердцем, касаться, кого хотела.
До теплоты,
немоты,
до сведённых скул.




© Лина Сальникова

Так ждут удара, придумав, что ждут удар.
Предполагают худшее из боязни
прямо спросить и в ответ не услышать «да».
Все эти объяснительные: «не я с ним»,
«она не моя» и «не существует нас», —
перечеркнуть зарождавшееся и точка.
Ты мастерица придумать такой финал, где ничего невозможно, самопророчеств
гордая королева: неуязвим тот, кто уже уязвлён наперёд собою.
Так от любви неудачи и нелюбви ждут, называя заранее нелюбовью.
Так ждут удара, придумав себе удар.
От страха, признавшись, увидеть иное «после».

Проверенный способ в ответ не услышать «да» —
думать, что «нет». И не задавать вопроса.




© Лина Сальникова

Что нам просить на этот раз у карт,
на новом круге стрелок циферблатных,
когда любой расклад наверняка
и был, и будет правильным раскладом?

Спустя два года нам февральский лёд
поёт, что каждый случай не случаен.
И перья карт разложены в полёт,
и стрелки снова сложены в начало.

Когда влюблён — считай, что окрылён.
А мы с тобой два года как крылаты.
Когда ты имя не назвал моё,
мы встретились, как стрелки циферблата.

Ты, выбранный полётом, как крыло,
с момента нашей самой первой встречи
стал правильным раскладом точных слов,
моим февральским ангелом заплечным.

Сегодня стрелки вновь берут отсчёт.
Ты вышел слушать — стал крылом и другом.
Теперь и я есть за твоим плечом
вторым крылом для взмаха перед кругом.

Что нам просить, когда наверняка
любой расклад был правильным раскладом?
Пусть будет жизнь дорогой точных карт.
И два крыла у наших циферблатов.




© Лина Сальникова

Февраль пришёл разъединять, хотя над этим он не властен.
У всех вещей иные ритмы, иная роль и сердцевина.

И я не чувствую частей, когда тебя во мне как части
не существует. Без меня ты не находишь половины
того, что раньше родилось, под солнцем вилось, словно локон,
росло, как завязь, к теплоте ответной прикасаясь робко.
Февраль пришёл: внутри него обоим страшно одиноко.
Но он не властен ни над чем, пока всего на сердце столько.
И я смеюсь ему в лицо, пока единое едино,
пока он пишет мне своё и свет на тени искажает.
Я слишком наше берегу, чтоб февралю сказать: веди нас.
Я остро различаю жизнь в его навязчивом жужжанье.
Февраль пришёл разъединять, но что он, в сущности, за ноша,
когда любовью нутряной друг друга мы у сердца носим?

Что он такое, чтоб решать за нас, кто вычеркнут и брошен.

Ты не бросал меня.
И я ладонь не разожму.
Не бойся.




© Лина Сальникова