Глупо наверно…
Достаточно глупо писать письмо почти незнакомому человеку, да ещё и теша себя оправданием – просто так, помечтать. Просто так, захотелось поговорить. Нет, совершенно не надеясь на диалог, хотя… Наверняка не упущу возможность представить Вас себе, сидящей напротив, за пластиковым столиком с бокалом красного полусухого, в жаркий июньский день, где-нибудь на увитой плющом веранде тихого пригородного кафе. Солнечный свет, как и я, мы вместе прячем взгляды, где-то в сердечковых листочках плюща, делаем вид, что гоняемся за басовитым шмелём в поисках новых сиреневых и розовых колокольцев со сладким нектаром. Тонкий его запах плывёт в полуденном горячем воздухе, смешивается с запахомом Ваших духов. Никогда не разбирался в парфюме, но этот нежный шелест ароматов в воздухе смущает меня ещё больше, и я совсем не знаю, что говорить.
Спасибо Вам за снисхождение, за первые слова:
- Вот мы и встретились, - с мягкой улыбкой, с лёгким прищуром за тонкими очками. Шмель, буркнув что-то, удалился, лучик солнца подмигнул белым бликом на грани бокала в моей руке, невесть откуда взявшийся ветерок смахнул с меня напряжение, и я расслабился, улыбнулся в ответ:
- И это здорово. Я очень рад, - чуть намекнув бокалом, слегка киваю и уже не прячу взгляд, уже разбавляю холодным вином своё глупое, почти юношеское, смущение…

… а помните как тогда, ложась спать в прохладные простыни, закрывая глаза, глубоким вдохом включали эпилог прошедшего дня и, пробегая по впечатлениям его, не умели дождаться конца? Нет, не дожидались, сразу прыгали в завтра и мечтали всё исправить, переписать и переиграть – по-новому, ещё более красиво и весело, ещё ближе к великому детскому счастью. И утихала боль в разбитых коленках, зуд от укусов злосчастных комаров, и заусенец на безымянном пальце, неудачно выкушенный сегодня зубами, оттого кровоточащий и колючий… 

Так и сейчас, по прошествии буквально получаса, после нашей встречи на автобусной остановке, мы уже забыли о своих смущениях и неловкостях. Удивительно легко получилось убежать от банальных вопросов и фраз с помощью нелепого и смешного происшествия, случившегося прямо в двух шагах от нас. Вездесущие воробьи, которые нигде: ни в Париже, ни в Москве, да наверное и в далёком Рио, не отличаются друг от друга, они не поделили тиснутую со стола корочку хлеба, оставленную кем-то из посетителей. Передравшись прямо на лету, лихим виражом увернувшись от лица официанта, так напугали последнего, что он шарахнулся меж столиками, затопотал в потрясающем степе с примесью каких-то неимоверных балетных па. Удерживая равновесие и спасая закуски на подносе, каким-то образом умудрившись не опрокинуть лёгкий пластиковый столик и не осыпать закусками сидящую за ним парочку, словно великий Чарли Чаплин с его удивительной пластикой тела, застыл в неимоверной позе, зафиксировав поднос прямо перед глазами опешившего молодого человека.
Буквально через пять секунд, все посетители кафе, с хохотом громко аплодировали ему за потрясный танец с подносом. Я крикнул: «Нам тоже такие салатики!» и все засмеялись ещё громче, бедный малый совсем засмущался, а Вы воскликнули «Браво!»… 

… Вы лазали по деревьям?! Да верю, верю! А помните?.. А помните старые вязы? Клёны? А у нас были вязы. Или ракиты, но это неважно. Эти старые, громадные ветвистые деревья сплетались в кроне своей в невероятные лабиринты. Можно было, если хватит смелости, переходить с ветки на ветку, придерживаясь за верхние. Лучше всего в кедах или полукедах. Помните те кеды? Ну, обычные такие, парусиновые, с резиновой подошвой? А девчонки были в сандаликах и высоко лезть боялись. А мы старались удивить их своей ловкостью и вытворяли там, в ветвях такие чудеса! Мы были Тарзанами! Вы же помните, как кричал Тарзан? Сейчас я… 
Хм…
А мы украдкой спешили вниз, на землю, чтобы успеть заглянуть девчонкам под платьица. Простите…

- Я Вас такой и представлял. Впрочем, лукавлю, Вы лучше, чем на фотографии. У Вас красивое начало улыбки.
Ну вот, сорвался на комплимент. Впрочем, не жалею. 
- Когда я читаю Ваши вещи, я хмурю лоб и мну физиономию пальцами. Это от несомненного сопереживания. Иначе не получается. Не получается просто читать. Я даже голос Ваш слышу и представляю, как Вы печатаете текст. 
Пара слов и взгляд в теневой угол, с прищуром. С попыткой найти нужное продолжение мысли или намёк на паутинку в этом углу. Зная, что в этом доме не может быть паутины, вопреки уверенности она сейчас нужна чтобы, оттянув время на поход за влажным веником с кухни и обратно, по пути продумать концовку предложению… Но нет паутинки. Нет и паучка. И вот, Вы уже обещаете себе в следующую уборку оставить одного паучка в доме. Потому, что вспоминаете старую примету: спускающийся по нити паучок приносит хорошие новости или письмо от хорошего человека. Или уже встать и сходить в кладовку: может там спрятался где-нибудь, какой-нибудь осторожный паучок? Но вдруг слова сами складываются в предложение, и вьётся, вьётся нужная фраза с узелками – словами, словно паутинка в теневом уголочке. 
А у меня есть паучок. Он давно уже живёт между полочкой и стеной и всегда рядом, когда я за компьютером. Соавтор. Привет Вам от него.

- Ах, да, у меня есть для Вас небольшой подарок… Вот. Это почтовый конверт. Он старый-престарый, аж 1965-го года выпуска. Я нашёл его у мамы в коробке со старыми фотографиями. Посмотрите на картинку. Правда, удивительное совпадение? Это фото Вашего города. 
Некрополь? Красиво… 

А мы оба любим прошлое. Да. Вы верите, что наши внутренние фильтры памяти не всегда совпадают с нашими желаниями? Казалось бы, нам было бы лучше, если всё плохое отсеивалось бы и не возвращалось. Увы. Наверное, прошлое тем и хорошо, что богато всяким. Даже склероз не делит его на хорошее и плохое.
А помните? Ну, да, простите за склероз… Зря я о нём. 
Я тоже люблю черно-белое прошлое… Да, Вы правы, оно в двуцветии только на бумаге. А память уже всё исправляет лёгкой рукой, раскрашивая в те, почти забытые цвета, выцветшие на солнце чёлки и макушки, яркие веснушки-конопушки, тёмный загар с шелушнёй на плечах и эти полоски от лямочек сарафанчиков у девчонок, яркими мазками возвращает палитру летних одёжек и зелень. Всюду зелень! Картинки оживают и вот уже голоса…

- Мама никогда не звала меня полным именем, данным ей же. Все её многочисленные ласковые суффиксы вгоняли меня в краску, а мальчишки подсмеивались и дразнились. А я злилась на маму. Но недолго.
- Мамы все одинаковые. Моя и сейчас, по привычке, тянется к моим, давно несуществующим вихрам, и каждый раз удивляется: «Опять почти наголо постригся? Как новый русский?». Мама! Я ж седину так прячу. Но ей об этом не говорю. Только хочется поймать её руку, уткнуться в ладонь как в детстве… Нет, останавливаюсь вовремя, не давая ей лишнего повода для глаз на мокром месте. Я всегда боялся её слёз.
- Я стараюсь не плакать при дочери. Боюсь сделать ей больно этим. Не всегда получается, но стараюсь, стараюсь.
Мы говорим о слезах. О разном вкусе слёз в радости и в горе… Потом вдруг вспоминаем бородатый анекдот и смеёмся, словно впервые услышав его, не выдавая друг друга в банальности, с благодарностью навстречу, за смену темы.

Мы ещё много о чём говорили бы, если бы не телефон, который оторвал меня от стола и вернул к действительности.
Звонили с работы. Мне надо бежать.

… а помните, как болтали по телефону под одеялом, испуганно прикрывая рот ладонью, когда увлекались и переходили на голос – не услышит ли мама… И обо всём, о чём днём не договорили, шёпотом, шёпотом. И это дарило тот скрыто желаемый эффект интима и близости, которая днём была просто невозможна. И там, под одеялом, остался кусочек счастья из прошлого…

Боюсь, что не вернусь к этому письму, но Вы уж меня простите, пожалуйста. 

Всегда Ваш добрый друг.

 

 - Ну щто, руски, навоевался? Дом тебе мало был? Семья? – где ж он, гад, постригался? Волосы чистые, будто ещё шампунью пахнут и дорогим одеколоном. А чёрный оклад бороды выхолен до волоска. Лишь седина кое-где пробивается. Хотя, у горцев седина ранняя… - Пот тебе мало был в учебка? Крови хотел? Смерть хотел? Любопытный?
  Санька лежал на боку, скрипел от боли песком на зубах, стонал хрипло на вдохе, при этом сквозь пыльные ресницы спокойно рассматривал врагов. Пятеро бородатых чехов, упакованных оружием и боеприпасами по самое некуда в новенькие комки made in … неважно… но не в наши убогие «стекляшки», вискозные наполовину. Шестой ещё более навороченный, оттого и ясно, что старший, они стояли в расслабоне полукольцом и все смотрели на него, будто ожидая быстрой расправы Смерти над этим раненным сержантом.
- Щто молчишь, руски? О! Сержант! Щто молчишь, сержант? Зачем приходил сюда с автоматом? Зачем слушал своих полковников? А это они тебе смерть послали, не я. Мне твой смерть, как шакалу в степи не нада. Но ты мне в дом пришёл. Зачем пришёл? Детям моим смерть нёс? Дом мой огню подарить? Жена мой… - нервы его после каждого слова натягивались струной и вот, лопнула струна! Сильнейший удар ногой в живот сломал Санькино тело пополам, заставил гортань взвизгнуть позорно от боли, слюной с кровью поперхнуться и закатиться хрипом на вздохе…
- Отвечай, пёс! 
  Его друзья хохотнули и, похоже, закивали одобрительно, «на бис».
- Отвечай, пёс! За всех отвечай! – один из боевиков что-то прогургонил на ихнем, Санька лишь уловил что-то про ноги. 
- Щто, руски? Ноги больно? Рустам говорит, что это он тебе ноги перестрелил, когда ты гранатами на нас пощёл. Ты герой, руски? Как это… Матроскин? Матросов? – тут же перевёл им похоже – заржали опять.
- Скажи мне, руски. Скажи, что тепер ты думаешь? Ненавидишь? Смерть боишься? Скажи. Интерес мне, - присел ближе, почти лицо к лицу оказался.
 Санька смотрел мутным взглядом прямо в его чёрные зрачки и видел в них отражение белого облака в голубом небе. Как так может быть?! Как в этих глазах может отражаться небо? Или смерть превратилась в это голубое сияние?..
Санька всегда презирал смерть. За отца, которого она забрала, за Кольшу Бедного – одноклассника, глупо утонувшего в речке Северке много лет назад, за Макса – боевого друга и взводного балагура, получившего снайперскую пулю прямо в висок, когда пацан просто поссать к кустам отошёл – не приучен был на дорогу мочиться; дурные привычки всегда злые шутки играют… За мать, которая, хошь-не хошь, а ждёт письма от Саньки, а не от его Смерти…
- Больно тебе, руски. Вижу – больно. А мне не больно каждый день хоронить своих родственников и друзей – джигитов и настоящих мужчин чеченских? Не больно мне за детей, которых вы убиваете вот из этих автоматов? Ка-лаш-ни-ков! Как спит руски Калашников? Какой сон видит? Всему миру смерть продал вот таким автоматом… Что снится руски Калашников? Молчишь?
Санька немного успокоился. За это время он уже немного изучил горцев – пока тот говорит, а этот видимо любил говорить, да не ему – Саньке, а всем: ему, себе, напарникам своим… Так вот, пока говорит он, ни один из остальных не выстрелит в раненного сержанта …
- А гранаты у тебя тоже русские, джигит? А рации? А деньги, что в карманах, джигит? А война?
- Щто война, руски?
- Война тоже наша с тобой? Русских с чеченами, джигит? – Санька через силу выдохнул последний вопрос и нашёл ещё немного сил, чтобы не потерять глаз бородатого. Что скажешь?
- Война - она всем война, руски. Ты ко мне с войной пришёл…
- Ой ли? Только наши деды - и твой, и мой – они за свой дом тогда воевали. За жён и детей воевали. А ты за деньги воюешь. 
- А ты?
- А я… А я за твоих детей воюю. Чтобы им не воевать, - Санька сам от себя не ожидал таких слов. Не его эти слова, но он их сказал. А он не мог соврать. Мать с детства врать отучила…
Бородач сверкнул глазами, по скулам пробежала мелкая дрожь, и потухло небо в зрачках.
- Это я за своих детей воюю, руски. И за землю свою, что вы, неверные осквернили. И не за деньги совсем…
- Просто так получилось…
- Заткнись.
Что означала эта пауза? Что задумал? Резко сел на ногу, бросив автомат на колени, закрыл глаза и замер. Санька боковым зрением увидел смятение боевиков – замялись, переглядываются… Старший кивнул, и они нехотя, но повиновались, исчезли за бугром.
- Давай разбираться, руски. Зачем ты за моих детей воюешь? За моих детей я ответ.
- А наших детей можно было прямо в роддоме тогда брать в заложники? А жён и стариков в больнице… А ещё в школе… Кончай, джигит. Мы сегодня не справимся с этим вечным спором…
- Конец быстро можно. Только он мне уже не нужен. Он уже есть. Вам. 
- Угу…
- Где твой взвод, сержант? Встань, оглянись! Одни трупы кругом! И не скрипи зубы…
- Это не победа…
- Глупый ты, руски. Зачем победа? Время победы прошло.
- Я и говорю.
- Ты молчи, падаль. Я не знаю, зачем сижу и говорю с тобой. Я сейчас встану, убью тебя и уйду… Аллах мне в помощь.
- Уходи. Только…
- Щто, только? Ты мне условие ставишь?
- Попросить хочу…
- Ты меня, руски, просить хочешь? Ты меня умолять должен…
- Умолять не буду.
- Будешь.
- Лучше убей.
- А щто ты хотел просить?
- Оставь меня. Дай пацанов похоронить…
  Бородач не ожидал такой наглости. На его каменном лице вдруг явно отразилось недоумение. 
- Мне жить осталось совсем немного – сам видишь. Ещё и в плече пуля. Смогу ребят в воронку стаскать, там с ними и останусь. Не смогу, шакалы и вороны добьют…
- Хочешь выжить, руски? Вертушки ждёшь?
- Не жду. Нас здесь искать не будут, мы за вами свернули, а рация вместе с радистом из гранатомёта по кустам раскидана… 
- Нет, руски. Не дам я тебе живым остаться. Я командир, и мне не простят слабости. И обидел ты меня…
- Правдой?
- У меня своя правда.
- Ну и хрен с тобой, джигит. Стреляй и уходи. Далеко не уйдёшь… Смерть тут по пятам ходит…
- Прощай, руски, - вскинул автомат, передёрнул затвор. – Времени нет. Твой Бог сегодня забыл про тебя, руски. Аллахакбар!

Санька видел все шесть пуль, которые с огнём и дымом вылетали из ствола Калашника. Они летели чёрной стройной цепью прямо ему в грудь.
Шесть пуль, шесть букв слова СМЕРТЬ. И её увидел уже в тумане. Она уходила вслед воину… 

*

- «Валдай», я «Степной», приём…
- Слушаю, «Степной»…
- Вижу место боя. Квадрат 42. Движения нет…
- Никакого?..
- Никакого… 
- Это они?..
- Похоже на то. Их всех положили… И не час назад…
- Чёрт! Опоздали… Сесть сможете?..
- Нет, никак… Тут склон и дебри… Темнеет…
- «Степной», возвращайтесь на базу… Завтра…
- Вас понял, «Валдай». Возвращаюсь…


 

- Ну и как ощущения, Дэн? Интересно просто – Бец завалился на правый бок, мечтательно растянул на лице свою удивительно ясную и тёплую улыбку… Жаль, цевьё автомата мешает – улыбка у него широкая.
- Нет никаких ощущений, брат. Брехня всё, - я не знал, как ему словами передать те ощущения, что с каждым днём ломали меня не хуже этой ихней дури. Правда, с каждым таким же днём, счастье било сладкой изжогой в гортань, какой-то невообразимой химической реакцией превращаясь в отрыжку чуть ли не носом, и это уже просто мешало, не больше… Выдавало волнение и осознание того, что день-два, и я уже не здесь – не среди скал и когавыльника с дерзкой пахучей полынью вперемежку, а где-то там - далеко совсем…

- Алёна, ты за Денисом смотри, а не по сторонам! Женихи мимо не пройдут, а у Денчика вон все коленки уже… - мамуля с балкона переживает. Вон, и ветерок запахом оттуда, из детства. И Алёнка ещё не совсем дурная и злючая. А всё Козак, гад! Найду – убью, паскуду…

- Дэн, а у тебя там, в Брянске, небось тёлок завались, а? Небось к ним сразу? Не камень же ведь? А? – глаза Беца заискрились, отразив в своей синеве чистые Мэрилиновские облака. Даже холодком повеяло… Эх, пацаны! Как же я там, без вас-то?...
- Только тёлки у тебя и на уме. Я к матушке по-первой. Да и сеструха там… - то ли ему, то ли сам себе пообещал. А сначала – Ташкент. Сегодня не увижу Ташкента, неизвестно когда ещё повезёт.
«Ташкент город хлебный» - вдруг фильмец вспомнился из детства, про беспризорников и чёрно-белый; смотрели его взахлёб, раз пять-шесть. А я ещё тогда прикидывал: ведь дело не в хлебе! Голод – это херня, особенно по сравнению с мировой Революцией… Счастье было в других масштабах - в меньших, но в более ярких. А отца мне бы и в двадцатых-тридцатых так же не хватало бы…
- Дэн, а с сеструхой познакомишь, как догоню тебя?
- Меня-то догонишь. А с сеструхой тебе слабо будет. Характерная она у меня. Слабо тебе будет. Ты добрый.
- Я только с виду такой, ты ж меня знаешь, Дэныч! А приключись заваруха – ну, ты в курсах за меня - не обижай, брат. Так и скажи, что зажал сеструху…
- Знаю, придурок ты…
- Нормально. Зубы у меня скрипят не от злости, а от азарта. Я кровь люблю… Цвет мне её нравится. Настоящ-щий такой!
- Угомонись, кровожадный!
- А ты не дразни!
- Тс-с-с! – камни сами не ходят. И не шуршат песком…

Рябинку ту, мать рассказывала, отец перед смертью прямо сидя на культях сажал. Мамка держала, а он ворчал:
« Поленилась пониже в овраг спуститься? Там и ил, и с чернозёмом схожа земля»
« Так с самого дна, Алёша! Клянусь тебе! Сейчас водичкой плеснёшь и увидишь, какая она чёрная, жирная…»
К рябинке той плакучей Дэн Светку Панфилову прижимал, не боясь, что мать с балкона увидит – раскидиста вышла рябинка, густа листвой, хоть и резной. Светка дышала в ухо прерывисто, влажно, и всё тыкала смешно кулачками в рёбра: «Пусти, дурак! Щекотно же! Перестань, Денис, пе-ре-стань… Милый мой…»

- Дэн, чего там?
- Сгинь! Затворы аккуратненько, пацаны… Прозевали, мать иху…
Сомневаться не надо - передёрнулись не громче ветра. «Трое – сверху пошли… двое со мной. И тише мыши!» - жестами показал, даже не оглядываясь на бойцов, уверен: без надобности.
Первая чалма появилась из-за куста, сторожко озираясь, как в мультике, цепляясь за титры на околыше плёнки… Махнул рукой – вот и ещё двое. Эти в песчанках заграничных, но с калашами – прыжком к дорожной колее и давай рыть. И снова, как в мультике, только песок из-под рук фонтанчиками… Трое? Все? Минёры?
- Дэн, трое. Какие-то дурные! Толпой мины ставят!
- Тс-с-с! – кажется, и ветер затаился. Только шорох песка с дороги…
- Пусть поставят. И тихо… живьём бы…
- Ну, ты даёшь, сержант… Живьём…
- Выполнять.
- Да влёгкую…

- Мам, а Ленка меня Дундуком обзывает! – обидно до слёз.
- Не Ленка, а Алёна. Алёнка! Зелёнки на язык захотела? – и засмеялась от своей шутки мамка. Молодо так, весело! Алёнка по инерции зажала рот ладонью плотно-плотно, а глазами сделала на меня такой «зырк!», что я примолк…

Заложили. Сейчас за скалу шмыгнут, и всё – видели их. Как ящерицы растают в камнях…
Я встаю во весь рост, клацаю громко затвором и гаркаю:
- Стоять, суки! Калаши наземь! – уверен, что спужал их. С пяти шагов-то! Да моим-то баритоном!
Двое замерли на месте, присели, глаза вытаращили, и автоматы враз кинули в ноги. Ближний же, что в чалме, обернулся так спокойно одной шеей, брови повёл к носу, сверкнул глазами черно.
- Руки, я сказал! – он и вздёрнул послушно, но не опуская взгляд…

- Дэныч… Дэ-эн… Открой глаза, братишка. Посмотри, это я – Санька Бец! – голос булькал, путал сознание. Но притягивал чем-то родным - Сержант! Дэн, гад! Тебе нельзя сегодня! Открой глаза! – что ж так орать-то, Санька?...
- Дождь будет… С грозой…
- Есть! Живой! Живой сержант! – и уже шёпотом зашуршал чего-то неразборчиво…
- Гром, вона, гремит… - я же слышу. Гроза…
- Вертушка это, Дэн. Наша. Всё хорошо, будет. Только держись, брат. А ноги…
- Ноги…
- Да в госпитале тебя позаштопают, брат… поклеят… Дэн-ныч… Прости, братан…
- Ноги?
- Я не успел, Дэн, прости. Он прыгнул на мину, как кузнечик. Ур-род этот в чалме-е-е… Если б его на клочки не раскидало, я б его за тебя зубами порвал на таки-ие же-е.
- Бец…
- Чо?
- Ты плачешь? Не плачь, брат... Я тебя с сеструхой познакомлю. Обещаю… Ты ж как брат мне. А ей второй брат не помешает.
- Дэныч…
- Ты только береги себя, Бец. Козаку морду набьём, и всё нормально будет…

Белого цвета здесь даже салатные стены. И свежая краска, что на стенах, всё равно, белыми бинтами пахнет. И сёстры в белом.
- Сержант Матецкий?
- Я… Я, товарищ полковник.
- Лежи, лежи, сержант. Я тут тебе… вот яблоки… конфеты тут…
- Товарищ полковник…
- Спасибо тебе, сынок… Дай руку пожму, что ли…

 

Глаза видели только песок и дрожащую тень на нём. Атрез готов был есть этот песок. Словно собака лакать его, глотать судорожно, сухим языком вталкивая его в глотку, обжигая внутренности, глотать, глотать…. Лишь бы кончилось это мгновение. Лишь бы кончилась эта пытка взглядом в затылок, который жжёт горячее полуденного солнца. Того полуденного солнца, что на каменоломнях.
О, Ра! Великий Бог Солнца! За что ты так невзлюбил эту долину? О! Ра! Зачем ты избрал своими утренними вратами именно эту долину? Или преднамеренно ты определил путь своей сияющей колесницы в самом нижнем слиянии двух Великих гор Аму и Лаг? Именно для того, чтобы, с помощью нисходящих ветров с холодного склона Грозной Аму, с разбегу взлететь на пологую вершину Великой Лан и к полудню воссиять всем своим великолепием на её пике?! О! Ра! Велик и светел путь твой! Песнь наша и мольбы о спасении - тебе! Песнь наша и мысли торжественны и… горьки сухими слезами…
Песок, песок, песок. Вечный путь песка.
Атрез ждал. Боясь поднять голову, боясь дыхнуть, шевельнуть жилкой ли, мышцей ли показать свой страх…. Ждал приговора. Смерти.
- Встань, раб. Встань… - Аменхотеп, произнёс эти слова с некоторым облегчением. Сегодняшнее утро было для него знаменательным, и Великий Владыка Нубии, Благой Бог, был в хорошем расположении духа.
- Господин…. Сей раб был доставлен на твой суд по древнему обычаю. Напомню… каждое утро седьмого дня, седьмого месяца…
- Оставь, Хапу. Я знаю, что ты скажешь, слово в слово. Я должен судить раба милостью Ра. В чём же повинен сей раб?
- Осмелюсь напомнить, мой господин, Ты можешь судить… именем Ра.
- Имя и милость Ра неразделимы! Оставь свои советы для своей жены, Хапу! Я жду…
- Сей раб осмелился стоять на ногах в Великий Полдень, мой господин. В тот момент, когда все послушные гонгу Падире, пали ниц ровно в час полудня, о, мой господин, раб стоял на ногах…
- Имя твоё!
Атрез вздрогнул от такого громкого голоса фараона. С трудом он понял, что обращаются к нему. От пинка стражника он икнул и чуть не повалился набок. С трудом распрямив спину, сжатую спазмом ушибленной почки, Атрез встал. Встал на колени.
- Ну!
- Атрез…
- Громче! – голос фараона испуганно и гулко шарахнулся о стены зала и притих испуганным эхом. Вздрогнуло всё.
- Атрез, мой фараон…. – кровь билась в голове раба и стучала в уши, словно удары бубна.
- Ат-рез… - по слогам произнёс Аменхотеп, будто пробуя сочетания звуков на вкус. Многозначительная пауза для всех стала мучительной. Особенно для приговорённого. Тот уже закатывал глаза от страха. Наконец, фараон нарушил сгустившуюся тишь… громкой отрыжкой – явным свидетельством благодарности желудка Великого за сытный обед, - Ат-рез… имя твоё похоже на отрыжку.
Атрез, словно подкошенный рухнул набок, спутав звук желудка Великого со словом «Смерть» и тут же потерял сознание…
Стражники держали тщедушное тело на весу довольно легко.
- Велите казнить, мой господин?..
- Нет! Он будет жить. Я сказал!
- Да, мой господин. Ваша воля – Воля Ра…
- Это МОЯ воля, Хапу!
- Да, мой господин…
- Последний раз я вас поправляю, Хапу. Вас я не прощу. Какой бы ни была моя отрыжка, визирь!
- Да, мой господин… - и пал ниц.
- Зовите послов Ассирии. Я намерен заключить ещё одно мирное соглашение. Четвёртое подряд. В честь победы моих войск в Судане! И я намерен закончить войны! Царём мира назовут меня потомки! – резко повернувшись вдруг к визирю, вновь вогнав того в трепет, фараон, вдруг заговорчески приблизившись совсем близко к нему, спросил:
- Откуда такой сочный чернослив, что был сегодня на обед?
- Я…
- Узнай. Пусть наладят караван…. И раба… Раба этого ко мне в сад забери. Пусть с пальм паутину снимает. Не люблю паутину. Что-то я сегодня такой добрый….

 - Серёга, слышь?
- Неа.
- Оклады нам режут, Серёга!
- Пацанов режут, а вы всё про оклады!
- Серёг, хорош, я о насущном, брат!
- Тогда не брат ты мне…
- Охерел?..

Хлестнул рассвет по лицу. Если бы не первые лучи солнца и роса, так и спал бы на светлом небесном фоне с голубями-перевёртышами и едко-белой тропке Домодедовского гостя, в этой сладкой синеве Подмосковья. Она настолько сладкая, что синеву я чувствую нёбом, языком и горлом. Сушит, зудит, колет она… Пахра рядом, скатись, башку охолони…
- Серёга, перестань.
- Сам пошёл…
Саньку не разглядеть даже в двух шагах. Не в метрах, в шагах. Улавливаете разницу? Шаг от метра отличается, чтоб вы знали.
- Спишь?
- Издеваешься?
- Однозначно.
- Спасибо. Рот закрой, снайперу – мишень. Что вишня влёт!
Саньку люблю. Как брата люблю. Потому, что нет ближе человека сегодня. Да к тому же и вчера он таким был, близким и родным. Потому, что тельник на мне – его, а на нём – мой. Вам кажется банальным: поменялись и чего уж там… Нет, мы душами поменялись. Ему – моя, а мне – его. Но это ещё с детства. Тс-с! Тихо вы!..

Санька неловко запрокидывал топор с длинной рукоятью за спину, извиваясь всем телом, выписывая локтями чудеса в воздухе, закусив язык, замылив чёлку на висок. Старался, кряхтел, чтоб помогло, крякал навзничь по-мужски стараясь угодить дядь Егору, но так неловко, что мне уссаться со смеху было впору… Я б помог, да он мне должен винограду немерянно – сам виноват – лишь бы спорить. Вот ведь отродье цыганское! Недаром всё село их Поцыгайлами кличет… А я нет. Санька мне друг – я только мигом пущу мыслю цыганскую про дружка своего и тут же её в кулак: «На! Раздавись, с*ка, сгинь!» Санька мне был, есть и будет другом. Братом будет! А мамку я уговорю…
- Слышь, ты! Мазила! Может помочь? – знаю, сейчас застынет статуйкой парковой, губы закусит, ноздрями пыхнет – ну, конь! «Зонтик»! Тот, что вороной, да пятнами. «Некондиционный», как дед Егор говорит.» Но норов по всем кондициям на пять с плюсом!».. Санька ни слова против Дядь Егора не скажет. Коня ещё тот, хоть и «некондиционный». И секрет Санька будет держать на замке: Коня Приднепровских кровей, в пятно. Казацкий, натурэль! Просто эти новые зоотехники-селекционеры… «сколько они понимают в кониках? Да ни на пол-подковы не понимают!» И Санька согласно кивает дядь Егору. И я тоже киваю. А-то! Сколько помнят они дядь Егора, столько и помнят…

- Серёга, слева-тридцать…
И не надо мне голову поворачивать влево, прысну себе утром в глаза, чтобы слева увидеть тени и шорох там… «Слева-тридцать – это значит, что слева от меня, градусов на тридцать по азимуту херня какая-то. Незначительная, но внимания требует. Именно моего, потому что Санькины глаза отвечают за «справа-плюс-минус все стовосемьдесят». А мне – моё, и здесь уже не спорю, потому что прошляпил. Потому что там, давно, там нас было двое, а здесь мы одни… А слева-тридцать - это двое с «калашами» и один с осликом упакованным. Выходят из облепиховых зарослей совершенно не таясь, в наглую, не оглядываясь. Обнаглели, падлы!
- У меня - два, плюс полтора…
- А у меня - восемь с половиной…
- Чего?
- Ничего. Сколько по-правде?
- Чёрт… Двое и проводник с осликом. Груженые.
- ВорОны – восемь, галка одна.
- Меняемся?
- Да уж сам как-нибудь…
- А приказ?
- Обойдёшься. По стволам и головы…
- И медали. 
- Не претендую.
- С калашами – мои. А ослик тебе.
- Ослик упакован что ли?
- Отсюда не вижу. А вдруг? Один такой ослик – минус БМП, плюс десяток пацанов…
- Должен будешь.
- Две кисти винограда из детства прощу…
- Вспомнил... Хорошо, уговорил. Да и проснуться пора – паутина в глазах.
- На семь-сорок.
- Само-собой.
Три выстрела почти очередью, три мишени. И вот уже серые тени кульками сворачиваются в чахлую траву. А вот и четвёртый выстрел. И тут же бедного ослика разрывает на сотни мелких осликов… 
Не ошибся я. Минус БМП и десяток пацанов… Очередной размен - улыбнись, война! Ухмыльнись, бл*ть! Эх. Ослик-то причём?
- Я спать! Я первый занял…
- Чёрт.
- Я дядь Егору всё расскажу, он тебе по губам-то...
- Ябеда.
- Ябеда - не ябеда, а часок заслужил! Смотри лучше…
- Поучи.
- Если что – буди. Поучу.
- Спи!
- Привет передать?
- А-то…
Спи, Санька. Божьей Коровке всё-равно. Она ползёт каплей крови снизу вверх, не оставляя следа, и я ей за это благодарен. Кузнечик зовёт её на пикник по-ветру, но она не спешит, кокетничает. Дует, дует домики-крылышки, тягу готовит. Ну, словно реактивная.
«Божия Коровка, улети на небко, там твои детки кушают конфетки…»

 

Санька ранен в бедро. Плохая рана.
- Держись, Санька, держись. Успеем…. Нам бы только этот перелесок…. А там река… Переплывём...
- М-м…
- Ничо, Сань, я в детстве на спор… через Дон с арбузами плавал… тырили с бахчи. У нас Дон там метров триста шириной… Арбузы в сетке… штук шесть. А пацаны в километре ниже ждут. Течение сносило… Вкуснее арбузов я не ел...
- М-м…
- Ну и что… сильнее. И я теперь сильнее, Сань. И ты… поможещь. Река горная – вода холодная… боль снимет, сил прибавит…
- М-м…
- Не-е… это тебе послышалось… успеем. Усп…
Нога Андрея предательски зацепилась за какой-то корень и он со всего маху полетел вперёд и вниз лицом. Невероятным образом он увернулся от острого, торчащего навстречу сучка. От удара о землю в голове зазвенело, чуть не потерял сознание. Скользящее ранение в голову давало о себе знать.
Подняться вместе с другом на спине было невозможно. Андрей осторожно вылез из под него. Сел. Огляделся, прислушался. Тихо.
- Санька!
Леденящий душу озноб страха прошёл по всему телу. Его друг, словно рыба, ловил воздух окровавленным ртом. Андрей понял, что, увернувшись от острого сучка, не смог спасти друга от этой страшной нелепости…. Остро заломаный кем-то когда-то орешник, словно копьё, глубоко вошёл Саньке в горло. Инерция его раненного тела при падении сделала своё коварное дело. Санька хрипел. Его рот наполнялся кровью.
- Санька… как же так, Санька?!! Я… сейчас тебя… - засуетился на коленях, растерянно разведя руки. Крепко зажмурился, чтобы прогнать хлынувшие от страха и обиды слезы. Прозрев, совсем рядом увидел искаженное болью лицо друга. Санька пытался сказать что-то…
- Тихо, Сань… сейчас я. Раздался глухой выстрел. Веки раненого вздрогнули. Вздрогнул и Андрей: «Кто?!!». И тут же всё понял. Саня дотянулся до пистолета, нашёл в себе остатки сил, чтобы снять с предохранителя и нажать спусковой крючок…
Андрей с минуту тупо смотрел на невесть откуда взявшуюся божью коровку на плече друга. Та никак не могла взлететь. Дулась крылышками. Тяжело взлетела наконец…
Очнулся от скрипа собственных зубов, - в очередной раз согнав слёзы, увидел Санькин взгляд. «Вот и всё, Андрюха. Теперь ты успеешь… Должен успеть!»
- Должен успеть… - повторил хрипло вслух. «Должен. Потому что от их разведки зависят жизни сотни таких пацанов, там, в ущелье. Успеть предупредить!»
Одного Санька не учёл. Не сможет Андрей оставить тело друга на поругание врагам. Забыл он…
«В прошлом году, встречая рассвет в дозоре на берегу Кянджа, сквозь туман разглядели в бинокль труп нашего разведчика, нанизанный на кол… Не поленились, гады, ночью вкопать столб прямо напротив наших позиций, на самом виду. Знали, что утром увидим. Увидели.
Тот рассвет принёс отчаяние, боль и немую ярость.
Ротный сам стрелял из гранатомёта…
Все молча благодарили его.»
Андрей, скрипя зубами от боли и обиды, обхватил Саньку за плечи и рывком сдёрнул с сучка. Неимоверных усилий стоило взвалить тело друга на плечи. Мелко-мелко, осторожными шажками засеменил к просвету в деревьях
- Ус-пе-ем, Сань… Ус-пе-ем… Не бо-ись…
 

 Я всегда курю по ночам.
Мелко затягиваюсь, одним кадыком тяну дым из сигареты. Главное не спешить: так вкуснее и не сбивается дыхание. Туман тихо обволакивает меня, окружает и разве не щекотит, касаясь голого тела. Гляжу сквозь дым и, ещё больше пьянея, спешу спрятаться за веками. Ненадолго. Темноту ненавижу,потому и всё в этой комнате лёгкой акварельной бежью, которая тепло флуоресцирует даже при свете убогого ночника.

Не смотрю влево, но чувствую и безошибочно угадываю тебя, маленькая.
Пепел на пол.
Я ловлю твоё дыхание и замираю. Сбиваю ритм, чтоб обмануть совпадения в мелочах. 
Или всё, или ничего меньше.
А ты и не думай об этом, не тревожь сны. Пусть их…

Последняя затяжка. Вот и всё. Пепельница. Всё, как всегда.
И скрипнет половица. Как всегда прошелестит за окном машина, сбиваясь на полтона в этой луже на повороте. Метнётся всполохом отсвет фар на потолке, чмокнет на прощание краешек тени от занавески и сгинет там…

Спи, маленькая. Не морщи носик – это дым от сигареты. Как всегда. 
Тиснусь лицом между тёплых рук и дальше, где ещё теплее, к груди с бархатной кожей. Всхлипнешь… Тс-с… Тс-с…
Я здесь, маленькая. 
Ногой скольжу медянкой молчаливой. Лианой тихой. Я с тобой.
Пусти меня в свой сон, я осторожно. Мутным маревом в твою сиреневую дымку, к сонным лошадям в умытые росою травы. В рассвет с далёким соловьём и в тишину уже пугливую…
Это ли не рай… 
Останься же…
Ты пахнешь сеном… 
Как я устал просыпаться один… 
Вернись, маленькая…

 

Я бегу по городу и включаю звёзды на небе. Но какая-то тварь преследует меня почти по пятам и выключает их...
Я пытаюсь ускориться и у меня почти получается это, но ненадолго. Скоро я теряю силы и, выигранные мной звёзды... они снова гаснут. Небо опять становится кошмарно чёрным...
Прихрамывая и прижав руку к боку, я морщусь от боли и последняя звездочка тает быстрее, чем предыдущие. Я оглядываюсь, чтобы во мраке узкой улочки рассмотреть преследователя. Но он чёрен и смолен, его в темноте не рассмотреть. Однако, я представляю его ухмылку, от которой звёзды не включаются, а наоборот гаснут. Этакая ухмылка Звёздной смерти...
Сейчас немного отдохну на этой лавочке в тёмном скверике и продолжу...
Напротив, на такой же, давно не крашенной и затоптанной грязной обувью скамейке, кажется... точно - двое в обнимку. Целуются и ничего вокруг не замечают. Счастливые... И я включаю целую россыпь звёзд...
Пора. Пока Он выключит эти, я должен включить ещё, не меньше чем только что. Я встаю со скамейки и снова бегу во мрак улиц...
Слева от меня остаётся ровный газон сквера и цветочная клумба. Клумба ухожена, цветы высажены старательно, умело и с любовью, и я вижу яркие даже во тьме белые астры, нежно-розовые астры. Цветы - это красиво... И ещё десяток звёзд включаю в небе... но всего на мгновение:
- Бей его, Колян! Не дай ему уйти! Ногой бей!... Погасли.
Я постоял, глядя на то место, где только что переливались тихим светом мои звёзды. Вздохнул и вновь побежал вперёд Я должен оторваться от Него! Я должен сегодня включить много звёзд и тогда завтра будет Солнце.
А солнцем мир лечится быстрее, чем звёздами и тем более фонарями...
Мы обязательно должны вылечить этот мир...
 

   Белый Олень лежал на трупе своей добычи и боялся пошевельнуться, чтобы не взвыть от страшной боли. Жестокая рана на его груди жгла огнём и пульсировала в унисон с ещё не утихшим от страха и ярости сердцем. Более того, Белый Олень не был уверен, что могучий враг в его объятьях с Большим Клыком в сердце затих насовсем. Знал опытный охотник, что смертельно раненый зверь способен на сюрпризы.
Прошло довольно много времени для того, чтобы чувствовать себя в безопасности. Шум борьбы, скорее всего и распугал мелкое зверьё, но запах свежей крови мог привлечь внимание более опасных соседей. Медведь любопытен, жаден и совершенно не знает страха, когда чует запах свежего мяса и крови. Большую Рыжую Кошку тоже могла заинтересовать чужая добыча. Волки.
Надо спешить.
Белый Олень с трудом справился со своими онемевшими от захвата мышцами рук. Вырвав Большой Клык из тела зверя, привстал, пошатываясь. Глубоко вздохнуть было невыносимо больно – рана на груди была глубокой. Могучий клык соперника пробороздил мышцу охотника вдоль рёбер прямо до подмышки. Кровь, уже залившая почти весь его торс, продолжала сочиться. Белый Олень огляделся. Увидев под деревом знакомую траву Болегон, облегчённо вздохнул. Любой охотник знает, что, нажевав этой травы и, приложив её к ране, можно не только остановить кровь, но и облегчить боль. Именно это сейчас и было нужно Оленю.
Набив полный рот свежими побегами травы, он принялся их усердно жевать. Тут же нашлась длинная тонкая лиана, которой можно было обмотать раненную грудь. Жом Болегона он прикрыл широким плотным листом и, скрипя зубами от боли, принялся обматывать грудь лианой с перехлёстом через шею. Вот так…. Пока сойдёт. Лёгкое жжение от лечебной травы помалу притупляло боль. 
Этот Вепрь сам вышел наперерез Оленю. Оставалось только гадать – почему. Охотник не помнил, чтобы кабан, даже такой матёрый, сам вызвался на бой с человеком. И был бой…. Большой Олень чудом уворачивался от неожиданно быстрых и почти непредсказуемых выпадов вепря. Страшные клыки его мелькали словно молнии. Но человек оказался сильнее. В какой-то момент, когда зверь вдруг замешкался и поскользнулся на мокрой траве, охотник кинулся на него сверху и страшной силы ударом Большого Клыка под лопатку чуть не проткнул насквозь. Удержать под собой смертельно раненного зверя было не легче. Даже тогда, когда силы уже покидали кабана, каким-то неуловимым движением, он умудрился рвануть клыком своего врага. Но победитель уже был обозначен. Кровь врагов хоть и слилась в одну лужу, но Смерть пришла к одному…
Теперь нужно быстро разделать добычу. Целиком огромного кабана охотнику не унести, поэтому, он немедля принялся за работу. С Большим Клыком он справится быстро…
При всём при том, глаза и уши Белого Оленя постоянно были начеку. Каждый шорох, движение в пределах зрения и слуха оценивались, как новая опасность. Однако ему сегодня везло. Сердце и печень уже уложены в сумку. Передние ноги связаны крепкой лианой. Взвалив на себя полутушу, охотник крякнул от боли, чуть присев, но нашёл в себе силы, выпрямил ноги и твёрдой походкой пошёл через прогал в кустах, туда - в сторону реки…

Белый Олень, сытый и довольный лежал на ворохе мягкой травы под раскидистой сосной и смотрел на огонь. Рана уже не саднила так – Синяя Вода постаралась: промыла отварами трав и перевязала рану.
Не зря он привёл сюда свою общину. Обширный и богатый дичью лес. Чистая река. Сухие и просторные гроты на южном склоне Большого Холма. Не зря племя доверило ему свои жизни.
Олень потянулся к поясу. Ощутив рукой ножны, он достал из них Большой Клык и поднёс оружие ближе к лицу. Блеск его полотна волновал, форма была настолько безупречна с точки зрения оружия для убийства, что будоражила кровь охотника. Откуда и когда Большой Клык появился в их племени, никто не знал. Передавая его Белому Оленю в день своей смерти, Старый Беркут сказал лишь, что Большой Клык – это подарок Небесных Предков и его нужно беречь, как сердце своё. Много Вождей пережил Большой Клык и никогда ещё не подводил охотников в кровавых битвах со зверьём.
Белый Олень взглянул на темнеющее небо и мысленно поблагодарил Небесных Предков за этот бесценный подарок. Благодаря ему он снова жив, и племя его сегодня сыто и беззаботно. Не стоит больше так рисковать, уходя на охоту в одиночку.
Завтра снова за зверем. Завтра все мужчины во главе с могучим Белым Оленем пойдут в Дальнюю Рощу за Большим Буйволом.


 

Асфальт. Бордюр. Скамейка…
Последние несколько шагов даются с трудом.
«Боже!.. Зачем?.. Зачем ты позволил мне стать таким слабым и гадким?».
Глубокий вдох, короткий выдох… Взгляд концентрируется на ближайший предмет…
«Что это? Урна…. Ну и что же…».
Зато через пять шагов я имею твёрдую опору. «Экран» уже не так резко убегает вправо-вверх. Гораздо медленнее. Я даже могу его остановить.
«Раз, два, три – стоп!» - не очень-то и слушается. Ещё хуже с ногами. Да и желудок хочет гулять... – «Предатель! Я всегда так гордился твоей железностью… Стойкостью… Э-э… Тьфу-у!»
Асфальт. Бордюр. Скамейка…
Скамейка – это спасение от вертикального способа мышления. Теперь мышление полувертикальное и легче…. Полу-мысли. Их вполовину меньше.
«А если лечь?» - мутит не меньше, но не качает. И мысли, лёжа, прекращают свою беготню….
Всё ясно, чётко и чисто, как никогда. Просветление. Но на мгновение недвижения. Не шевелюсь...
«Замереть бы так надолго…. Очень надолго. Чтобы не сон и не смерть. Чтобы покой.»

* *

- Спит, не спит? – Маркер тронул парня за плечо. Потряс легонько. И ещё потряс.
- Жмурик, - То ли охнула, то ли констатировала Лилька, - оставь, Маркер, лучше пойдём…
Нахмурился Маркер. Замер, склонившись, заглядывая в лицо.
- Вот же повезло ублюдку! Заснул и… не проснётся.
- Чо городишь-то, старый дурак? – возмутилась, было, Лилька, между делом заглядывая в урну возле скамейки – нет ли бутылки порожней.
- Горожу?.. – старый беззубый Маркер сплюнул смачно в сторону, - кому токмо не молился я… а не берёт меня к себе Господь никак…. Вот и мучаюсь уже скока…. А эти…
- Пошли лучше отсюда, пока нет никого, - Лилька опасливо оглядывала сумеречные в рассвете дорожки парка.
Карманы парня были пусты совсем. Маркер с сожалением вздохнул.
- Иди на угол Парковой, к киоску. Там таксофон есть…. Звони архангелам… А я помолюсь.

- Ну, чо, Лёха, затянул?
- Нет ещё, последняя гайка осталась, - прокряхтел Леха оттуда – из-под бревна. Надо же, конец смены, а сорвало одно полотно. Как назло! Не допилить это бревно, значит не выполнить план по кубатуре, а в нем как раз на пол-куба, и премия обеспечена. Серёга вытер лоб рукавом, присел на корточки и заглянул под бревно: в полумраке возился и пыхтел напарник.
- Ну, чо, Леха, попался?.. Давно я ждал этого момента, - криво ухмыляясь, Серёга в вытянутой руке показал ему пульт с кнопками, и тянущимся от него к электрощиту, кабелем. - Давай, рассказывай…
- Ты чего это, Серёг…. Сдурел? Я ж тут на пилах вишу.
- Давай, рассказывай: как ты с моей Ленкой в том году в командировке…
- Серёга, ты того… Охренел, что-ли? – снизу послышалась возня.
- Что? Попал? Колись, давай. Считаю до трёх. Раз…. Два…
Леха там – внизу засуетился, матерясь…. Звякнул упавший гаечный ключ, послышался треск порванной спецовки…
- Ну!.. – крикнул Серёга, и вместо ответа услышал звук упавшего на землю тела…
- Лёха, ты где там? Ты чего? Пошутил же я! - всмотрелся в полумрак под эстакадой. Метра три-четыре высота. Вскочил и по мосткам, по металлической лестнице – вниз, дух вон от страха!
- Лёха! Леха, братан! Я же пошутил! – схватил друга, повернул к себе лицом, затрепал бесчувственное тело в панике. - Лёха!!! Пошутил я… - давясь словами. Сквозь слёзы увидел закатившиеся Лёхины глаза, прикушенный язык в искажённой гримасе.
- Не-е-е-ет!!! – разнёсся дикий вопль, полный страшной боли и отчаянья. Так мог кричать только человек в ужасе перед случившейся смертью близкого друга – почти брата.
- Чего орёшь-то, придурок? – Серёга замер, оборвав всхлипы, посмотрел на Леху. Тот улыбался ему в лицо… - я же тоже пошутил…

- «…Два ствола мгновенно взлетели на уровень их глаз и застыли. Было что-то жуткое в их чёрных холодных взглядах…»
- Да ладно! Они не станут палить друг в друга! Тем более при ней.
- Это от меня зависит! Пиши дальше: «Люська вскрикнула пронзительно и мешком повалилась на пол. Скатерть, что вгорячах была зажата в её руке, последовала за ней, рассыпая сервировку. Но даже теперь ни один мускул не дрогнул на лицах соперников поневоле…» Хватит на сегодня. Устал я.
- Браво, Граф, браво! Чем ближе к концу романа, тем более я уверяюсь в Вашей гениальности! Вы – талантище!
- Ну-у… Можем немножко.
- Ничего себе, немножко! Да Вам… Да Вам… классики в подмётки не годятся!
- Ох и жучара ты, Камолый! Без мыла влезешь… в душу!
- Ну-у… Могём немножко.
- Чефир готов? Подавай.
- Конечно, конечно, Граф! Всё готово, всё в лучшем виде… Индийский, как Вы любите. Прошу Вас… Осторожненько – кипяток совсем.
- Испугал меня кипятком снаружи! Вот ссать кипятком – страшно, а пить его – одна приятность.
- Ой! Это надо записать…
- Не надо! Запомни. И передай потомкам во языцах…
- Чо?..
- Да ничо! Я на мелочи не размениваюсь. Афоризмы – это пшик. Плевки мыслей, понял? Сигарету…
- Понял, Граф, понял. Огоньку вот…
- Скушно тут у вас на воле. Хоть и сытно. Скорее бы роман закончить, да назад - в Зону… А раньше нельзя. Обещал народу настоящий роман с воли написать, значит напишу.
- Да не спешили бы Вы назад. Пообещали-то по-пьяни…
- Цыц, Камолый! Моё слово даже во хмелю – железо! Мне решать! Вот ещё пару глав, и со спокойной душой на покой…
- Осмелюсь напомнить: Митяй двух Ментов заказывал в конце… Не забыть бы.
- Митяй, сволочь такая, мне блок сигарет так и не вернул, что я ему прошлый год одалживал… Ну, да ладно, уважу Митяя, подвалю пару погонных в финале. Напомни завтра…
- Непременно, Граф, непременно… Спокойного сна Вам!

 

Надо же! Надо же! Эвоно как!
Боже мой! Боже мой! Это знак!
Положить бы обычаи на обочину
И присыпать их пылью дорожною

Сон мне был, да не в руку – в голову
Врезал так, что сгладил извилины
Мне теперь надо жить по-новому
Так, чтоб Боги меня извинили бы…

Вам приходилось бродить в пустоте? А там по-своему интересно. Там всегда можно чего-нибудь найти. Покой, например…
Я брёл в пустоте и не находил покоя. Всего было полно, а покоя нет. Видимо, просто не там ищу.

Вы не задумывались, что можно найти на тротуаре? О! Всякой всячины полно. Особенно много походок. Всяких разных. Только такой, как у моей Пенни нет…
Я бродил по тротуарам и искал походку Пенни. Всяких видел, а как у моей Пенни - нет. Видимо, просто нет здесь моей Пенни.


Вы никогда не искали счастья в дороге? А оно где-то есть. Возле какого-то километражного столба. Обязательно должно быть…
Я истоптал обуви несколько пар. Даже босым приходилось топтать дороги. Видел немало людского счастья, а своего так и не нашёл. Видимо, просто я шёл не теми дорогами.

Вы бывали в осеннем лесу? Сколько листьев там разных на земле! Обязательно надо найти самый красивый и совершенный по форме и цвету…
Я бродил по осеннему лесу и вглядывался в разноцветный ковёр из опавших листьев. Того самого листа, за которым я пришёл, не было. Видимо, просто не тот это лес.

Вы любите демонстрации? А напрасно. На демонстрациях много шума и эмоций. Стоит присмотреться, прислушаться и вы поймёте, что от вашего крика и дыхания многое зависит…
Я брёл куда-то вместе со всеми и уверял себя, что иначе никак. Я уже не был уверен в своей необходимости. Я пытался повернуть обратно, но, увы, обратного пути не было. Видимо, просто я напрасно выбрал это направление, вместе со всеми.

- Я хочу пригласить вас в кино, мадам.
- Я не люблю темноты.
- Тогда в театр.
- Там душно и ужасная смесь пота и духов.
- А куда вас пригласить? Мне этого очень надо.
- В бюро находок. Я потеряла что-то, а вспомнить не могу…
- Какая прелесть! Приглашаю вас в бюро находок, мадам!

Вы были в бюро находок? Рекомендую. Там много удивительных вещей. От зонтиков и сумочек до собачек и велосипедов…
Я брёл куда-то с этой смазливой дурой и тупо надеялся найти бюро находок. Но, видимо, в этом городе такого бюро никогда не было.

Вы уверены, что помните, где оставили свой автомобиль на этой ужасной громадной стоянке? Вот и я не уверен…
Я бродил по этому скопищу чужих дорогих авто и чуть не плакал. А иномарки кривили мне рожи своими хромированными решётками. Видимо, просто я никогда не ставил сюда свою старушку любимицу.


Вы никогда не задумывались, зачем Бог сотворил вас сюда? Когда-то однажды акушер, сплюнув в маску и привычно поморщившись, подумал: «Вот и ещё один несчастный». Плюх! Слюна упала с маски акушера прямо на белоснежный халат между пуговицами…
Я с тех пор искал ответ на вопрос: зачем Бог сотворил меня сюда? Видимо, просто нет ответа на этот вопрос.


У вас не было ощущения дежавю, когда вы находили кусочек счастья? Что это уже было и где-то есть целая россыпь драгоценных кусочков вашего счастья. Только вот где…
Я брёл по кривым улочкам своей памяти и искал клад. Клад с моим счастьем должен быть где-то… где-то рядом. Видимо, счастье умеет хорошо прятать свои копи.

Вам когда-нибудь признавались в любви? Кто-нибудь кроме вас самих?
А у меня было однажды. Я сложил эти признания со своими, и получилось много больше…

Я больше не хочу бродить и искать чего-либо. Мне хватит любви. Она многое восполнит.


Так о чём я говорил?

Бессонница. Бессоонниицаа-а-а.
Бесконечность в пустоте.
Кажется, что время замирает и, липкой пленкой обволакивает все тело. Плен-ка жаркая и влажная, как не странно – знобит. Трясет, как в лихорадке. Мысли скачут, бредовые мысли, фиолетово-коричневые. Буратино пьёт горячий воск ядовито-зеленого цвета и ржёт, словно конь, булькая в стакан. Звуки плывут: неравномерные, хаотично переплетающиеся, то утихают, то ревут и рвут перепонки. Не пилите Буратино! Скорее всего - он ни при чем. Все мы немного деревянные. А уж ему-то досталось...
Собака где-то вдали скулит с жалким и злым подвыванием. Так выл когда-то отец от жуткой трехдневной зубной боли, перемешанной с хмурым опьяненением. Он всегда верил, что водка лечит боль, а Она - гадюка, наслаждалась его страданиями, радовалась вместе с Болью. Две твари глумились над ним с садистским наслаждением, сладко расплываясь перламутром в экстазе. А он выл, как собака...
Стена приятно холодила, но недолго. Удобная и ласковая прохлада быстро вызывала озноб и нервировала не менее чем жар влажного одеяла, потная вязкость, которая отпустила минуту назад...
Может ли быть жарко и холодно одновременно? Может. Может быть. В этой полудреме или бреду. Скорее в бреду...

Открыть глаза? Пробовал. Повернуться на бок? На какой? От перемены сторон тела результат нулевой. Замирал. Пугает бездвижимость. Не знаю чем, но пугает. Грубо и бесцеремонно, как в детстве. Бездвижимость – ощущение чего-то неживого. Хуже того - пахнет смертью. А что пахнет хуже смерти? СМЕРТЬ и СМЕРДЬ – близняшки. Очаровательная парочка!..
Что это я о смерти то? А жизни то здесь нет. Не-е-ет! Этот сон-бред не из жизни. Ни из этой, ни из какой другой. Это СМЕРДЬ!
Стрела летит прямо в глаза. В оба глаза - одна стрела. Летит медленно, еле заметно вращаясь, плывет словно в замедленной съемке. Чуть ей осталось. Хорош монтаж, ничего не скажешь! Мастерский монтаж. Аж жуть берет. Берет в кулак мужицкий, грязный и крепкий и жмет. Жмет так, что аж брызжет сквозь стиснутые пальцы. Мозг мой брызжет, скрипит от боли и страха...
Скулы сводит, скрип зубов возвращает к действительности. Вот уж представил, так представил! Прочь, ФАНТАЗИЯ МОЯ! Отпусти…
Спать хочется умом, а телу пофигу. Кровь, чуя адреналин, дрожит в ожидании в жилах, бьет в мозг, вороша нейронные узлы. А те гудят, как пчелиные ульи перед грозой, разрывая мозг в клочья.
Ма-ма-а-а! Хочется позвать маму. Как в детстве... Мамочку родненькую мою. Ма-а-м! Не слышит... Ха, услышит! Как же, услышит, я и сам себя не слышу. Оглох, похоже. Сквозь рваные перепонки летит крик и теряется где то там - снаружи нотами и буквами… Ма-ма-а-а! Не слышит. Не слышу...
А Буратино все равно. Гадёныш! Сколько раз я его выручал... Не помню где и в чем, но выручал сопляка, тащил на себе по жизни, кормил и лелеял, словно родного жалел.
А он!.. Гадёныш!..
Бессонница, жадная и ненасытная. Не отпустит, пока не выдоит всего тебя. Пока не кончит. Пока мокрой, грязной тряпкой себя не почувствуешь. Пока не скорчишься раненой собакой, слабо всхлипывая и трясясь от усталости, страха и бессилия. Отпустит вроде чуть, но плеснет опять едкой гадостью в душу, страхом дыхнёт, злобой.… Как кошка с мышкой поиграет. Ласково вроде бы, но больно и страшно.
Бессонница... Ни таблеток не боится она, ни микстур. Сильная тварь и беспощадная.
А вот кому острых ощущений!!?
Заберите ее.
Не могу больше... Задаром отдам.

2006 г.
Подмосковье.

 

12 июля 2032 г.


12 июля 2032 г.

Вот, буду писать сюда и свою повесть, и кое-что о том, как мы тут живём.
… а живём мы в палатках. Хорошо, что я взяла нашу. Она хоть и небольшая, зато я в ней одна, и по вечерам могу просто уединиться. После ужина все тянутся к костру, покурить, поболтать, а я лезу к себе, застёгиваю наглухо все молнии, чтобы эти ужасные комары размером с хорошую муху не мешали мне своим назойливым жужжанием и, устроившись поудобнее среди шмоток головой на рюкзак, включаю фонарь, пишу тебе, Леська…
Сегодня почти весь день были в пещерах. Лев Павлович разделил стену с рисунками на три части. Мне досталась левая, с самым большим количеством рисунков, и Костька с Пином мне даже позавидовали. У них там больше полосок каких-то и вся стена закопчённая, потому что они ближе к выходу – туда дым от очага тянулся. А у меня целая галерея рисунков. Лев Павлович уверен, что это место, где я работаю, принадлежало вождю племени. Оно самое удобное, немного выше всей площадки в пещере и поэтому здесь теплее. Я уже почти треть рисунков отработала и перенёсла в альбом. Никогда не думала, что мне в жизни пригодятся навыки, приобретённые в детской художественной школе. Рисунки примитивные, но их надо скопировать с особой точностью и в размерах и, что особенно важно, в цвете. Ты не поверишь, этот доисторический художник знал толк в цвете! Я насчитала одиннадцать различных оттенков в его маляках. Фигурки людей он рисовал сухой красной глиной, и они сохранились не очень хорошо, благо лишь, что сначала он их выцарапывал чем-то острым…
Позже допишу, Палыч зовёт…»

«Мужчина полулежал на каменном уступе недалеко от входа в пещеру, и, казалось, дремал, однако веки его не были совсем закрыты, и сквозь их щелку он вглядывался в темноту. Вот он немного пошевелился, медленно и тихо перенеся тяжесть тела на другую руку, перехватил копьё понадёжнее. Снова замер, вслушался. Нет, тишину ночи нарушали лишь привычные звуки леса. Ни намёка на опасность. Воин, привыкший к дозору, он знал, как правильно распорядиться временем для отдыха, совершенно не в ущерб своим обязанностям. Подтянув толстую шкуру яка повыше на плечи, прислонился спиной к скале, расслабил мышцы, медленно и глубоко вздохнув, бесшумно выдохнул. Отпустив веки, снова чутко прислушался. Тихо. Нет, он не заснёт. Не поддастся духу сна и не пойдёт вслед за Тёмным охотником в серую туманную мглу...»

12 июля 2032 г.

… Палыч собрал всех и объявил, что экспедиция завершена, представляешь? Нам дали всего три дня, чтобы «собрать шмотки и убраться к чёртовой матери». Так выразился местный чиновник, от которого Палыч получил видеописьмо. Видите ли, уточнили границы частных владений и государственных земель и получается, что наш распадок всё же принадлежит господину Си Мун Хо – этому китайскому лесному магнату. И власти согласны с этим. Чёрт! Чёрт! Чёрт! Два месяца работы коту под хвост. Завтра их люди приедут, чтобы проконтролировать наши сборы и, конечно, не позволят взять с собой ни одного образца. Все в шоке. Палыч чуть не плачет…

« Завтра племя уходит. Широконосые теснят их уже который раз. И с каждым разом, племя отступает всё дальше и дальше в сторону заката. Раньше пытались биться за каждый распадок, за каждую рощу, но широконосых становилось всё больше, а племя всё чаще прощалось с телами погибших воинов. Недобрый нрав, удивительная наглость и жадность широконосых и просто потрясающая жажда убивать, была страшна. Вожди пытались с ними договориться, но тщетно - переговоры для широконосых были просто неприемлемы. Они лишь зло щерились и улюлюкали, потрясая дубинами и, были случаи, когда даже убивали переговорщиков.
Завтра племя вновь уходит. Всё дальше в сторону заката. В который раз.»

13 июля 2032 г.

… нас везут в вездеходе к пограничному посту. Трясёт здорово. В общем, даже не дали толком собраться. Боевики Си Мун Хо приехали на трёх вездеходах, силой согнали нас в кучу и обыскали. Ничего не объясняя, опять же грубо загнали в вездеходы по восемь человек. Попытавшегося было выразить недовольство Палыча так ударили прикладом в грудь, что тот упал прямо в грязь лицом и завыл от боли и бессилья. Мы с Пином кинулись было на его защиту, но очередь из автомата под ноги, конечно же, остановила нас. Страшно. Обидно и страшно. А ты говорила: «Туда война не дойдёт. Там всё совсем по-другому, там тайга и свобода…». Здесь своя война, Леська. Здесь тоже стреляют, сестричка!

- Ба, а этот дневник ты нашла или дед?
- Дедушка случайно наткнулся, когда ураган пережидал в старом здании пограничного поста. Давно это было.
- А кто эта девушка?
- Да кто ж знает? Она одна из тех, кто попал в эту мясорубку в самом начале войны. Похоже, экспедиция их так и не вернулась. Да и было ли куда им вернуться? Тогда половину материка перепахали ракетами за пару дней…
- А кто начал войну, ба?
- Дураки начали. Ты идёшь встречать папу? Уже пора и вернуться дозору.
- Конечно! Он обещал показать мне зелёный закат в перископ!
- Зелёный… Ах, какие раньше были закаты! Теперь их можно увидеть только в старых фильмах.
- Я побежал, ба.
- Беги, Вань. На тебе сухарик на дорожку… Не забудь за собой люк задраить!


 

- Вот помню, летела я тогда на именины… Постой! К кому ж это я летела-то?.. Осенью это было. Лес ещё не осыпал листву и на закате аж светился весь червонным золотом, хошь в мешок нагребай богатство. Красотища неописуемая, поверь, особенно сверху, из ступы. Так к кому ж я летела-то?.. Давно это было. Тогда ещё все сказки жили каждая сама по себе. А то, что между нами любовь была – для всех был большой секрет. Хотя, мне кажется, что все уже тогда всё знали... - Яга, нахмурив лоб, ссутулилась вся, обхватила себя руками крест-накрест и притихла в раздумьях. Старый филин вопросительно моргнул одним глазом, но тоже как-то сник и замер, словно чучело на своём настенном сучке. Некоторое время тишина будто затопила избу, лишь тихо потрескивали дрова в кособокой печи и золотистые блики осторожно выглядывали из-за такой же перекошенной юшки. Яга, казалось, задремала. И когда из-под крышки чугунка наружу медленно и настойчиво поползло пенное варево, пшикнув пузырями, бабка встрепенулась:
- Ёшки-поварёшки! Каша! Вот, карга-то…- суетливо кинулась к печи, да впопыхах зацепила подолом стул. Филин аж зажмурился на всякий случай, ожидая грохота и матерной брани, но Яга, в свои триста пятьдесят с ма-аленьким хвостиком, была ещё проворна и ловка. Коим образом ей удалось не грохнуться вместе со стулом, филин не увидел, но когда открыл глаза, старая уже снимала чугунок с печки прихватом с кривой сучковатой рукоятью, тихо причитая при этом и казня себя за безалаберность.
- Ёжки-сторожки! Чуть не проворонила… 
- Карл-рл, - в тот же миг послышалось с дальнего тёмного угла избы картавое с прононсом. Ворон вопросительно сверкнул оттуда своим единственным глазом и зашелестел крыльями.
- Кашу, говорю, чуть не проворонила. А ещё глухим прикидывается, чернопёрый. Даже и не дёргайся! Этот пир не в твою честь - гостей дорогих жду. Понял?
- Карл-рл, - проворчал ворон, и уже ничто не напоминало о нём – слился с темнотой своего угла
- От тож, - Яга установила чугунок на край стола и аккуратно сняла ухват. – Свободен! - Последний, ловко и с достоинством ковыляя на двух кривых э-э… ногах, удалился на место за печку. Бабка поправила крышку было, но всё же решила посмотреть результат своих стараний. Подтянув рукав толстой байковой рубашки и, захватив её в ладонь, она использовала его вместо рукавички, приподняла крышку и почти сунула в чугунок свой кривой и длинный нос. Глубоко вдохнула…
- Сказка, а не каша! – лицо просветилось бескрайним удовольствием, и беззубая улыбка широко перечертила её морщинистое лицо, маленькие глазки слезливо щурились и искрились откровенным счастьем. Не меняя позы, подняла руку и щёлкнула пальцами. Буквально через мгновение, в её подставленную ладонь откуда-то сверху сыпанула лесная ягода в ассортименте. Брусника, малина, ежевика и черника. Вы бы видели, как эти ягоды смотрятся вперемежку! 
– А вот и приправка сладенькая для дорогого гостюшки! Ступай-ка ягодка в кашку! Теперь можно и в центр стола – чугунок медленно поплыл на своё законное место, осторожно объезжая чашки с другими, не менее царскими угощениями. Здесь тебе и грибочки солёненькие с черемшой, и орешки лесные аккуратной горочкой, картошечка печёная с золотистой кожицей, помидорчики, огурчики развалом в большой плетёнке, хренок тёртый в липовой плошке, да зелень всякая букетом богатым. Сальце солёное с чесночком белым мрамором красуется, белеет ровными брусочками, Щука приветливо улыбается из сметанного соуса, да горошек играет в чехарду с фасольками в овощном салате. 
Изрядно поблёкшая и пообтрёпанная, но по-обычаю щедрая Скатерть-самобранка расстаралась порадовать хозяйку в обмен на очередное клятвенное обещание заштопать старую дыру почти в её самой серединке…
Непременно старый и облезлый кот в очередной раз выглянул из-под стола и, неодобрительно фыркнув , убрался восвояси, чётко определив, что сегодня не его день. Впрочем, как и всегда…
Настенные часы вздрогнули стрелками, тренькнули пружинкой где-то внутри, распахнули маленькую дверцу над циферблатом и выпустили на волю изрядно потрёпанную кошмарными снами кукушку. Повиснув кособоко на своём крепеже, кукушка матернулась негромко и недовольно спросила:
- Чего опять надо-то?
- Не груби! Твоё дело – за временем следить и кукукать по необходимости. Что там у нас с полуднем?
- Твоё дело, твоё дело, - проворчала кукушка, всё пытаясь поймать равновесие на расшатавшемся механизме, - так чего лезете, коль моё дело-то? Я вам таймер, что ли?.. Скоро ваш полдень, скоро! Через часок где-то.
- А что ж ты, курица, молчишь-то? Я ж тебе!.. – в руках Бабы Яги тут же появилась настоящая рябиновая рогатка, она уже целилась в кукушку… Последняя, встрепенулась, охнула и поспешила убраться, ударившись при этом головой об притолоку дверцы, и получив в клюв теми же дверцами. Грецкий орех, пущенный меткой рукой бабки, окончательно захлопнул их и рикошетом полетел к коту под стол. Кот жалобно мявкнул, но виду не подал.
- То-то же, грубиянка! Совсем уже страх потеряла! С минуты на минуту гости прибудут, а я тут, ёжки-недотрожки…
И вот уже шум за дверью, возня, чертыханья… Загудел лифт – прошлогодний подарок Кузьки Домового – ласково взвизгнув тормозами, остановился. Дверь, опережая пинок гостя, распахнулась и, приветливо скрипнув петлями, с пафосом объявила:
- Дождалися! Его высочество – дорогой Гость!!! – тут же последний и ввалился в избу… 
На пороге стоял мужичок, невелик ростом и не широк плечами, а так, ни на что в сказках не годный, кроме разве что массовки. Тупо озираясь и часто смаргивая белёсыми ресницами, он топтался на месте в растерянности и недоумении. Так как в правой руке его была крепко зажата непонятного цвета крупноячеистая авоська с ершом пивных бутылочных горлышек, торчащих во все стороны, он левой озадаченно чесал затылок, взъерошивая и без того торчащие во все стороны, волосы. Так же заметно торчали в разные стороны его по-детски смешные уши. На нём же, повидавшая виды, затёртая курточка нараспашку, клетчатая байковая рубашка под ней, мятые штаны с оттопыренными коленками и войлочные ботинки с не завязанными толком шнурками. В общем, Витёк Карапузкин из третьего подъезда, или любая другая достопримечательность любой другой многоэтажки любого другого города.
Не менее недоумённым был и вид Бабы Яги. Она тоже не совсем понимала, откуда взялся этот несуразный гость, совсем не тот, кого ожидала бабка. Разглядев его хорошенько, старая, будто сообразив чего-то, смягчилась лицом и, загадочно улыбнувшись, спросила:
- Уж не ты ль, Леший, разыграть меня решил? Всё игрушечки?
- Это Вы мне, что ли? – переспросил мужичок.
- Красавчик ты мой! Без сюрпризов – никак. Давай, оборачивайся своим видом, не выкобенивайся.
- Хм… Вы меня с кем-то путаете, мадмуазель. Это же я – Семён, - на удивление быстро сообразил гость, что он тут незваный и, скорее всего, нежданный. Отсюда следовало, что вряд ли будет и желанным.
- Какой такой Семён? – бабка недоверчиво приближалась к нему и с интересом разглядывала.
- Так Семён я. Из тридцать шестой квартиры… я домой ехал вот… с пивком… а тут… Это какой этаж-то? Кино снимаете, что ли?
- Тьфу ты! Опять лифт чудит! Э-эх, Кузя, говорила я тебе, что без надобности мне ента цивилизация… Значит, Семён, говоришь? С пивком, говоришь?
- Ну да. И тарань вот у меня есть… Показать? – полез в боковой карман и вынул оттуда газетный свёрток, но разворачивать не стал, лишь протянул ближе к бабке свёрток, мол, чего разворачивать-то? И так ясно – тарань солёная. Из-под низко свесившейся бахромы Скатерти-самобранки высунулась голова кота, принюхалась близоруко, фыркнула и вновь убралась. Кот понял, что сегодня не его день. Впрочем, как и всегда…
- Верю, Семён, верю. По запаху поняла. Ты спрячь её обратно, - Яга всё присматривалась к гостю с недоверием: не Леший ли всё ж её разыгрывает? Этот мастак на такие проделки. – Значит, в лифте, говоришь, ехал? Домой, говоришь?
- Ну да… Лифтом быстрее же. Я б, конечно, мог бы и по лестнице, да после вчерашнего на третий этаж как-то туговато… А куда я попал-то? Тут банкет у вас, что ли? Красиво всё как! Вкусно… - Семён заглядывал бабке через плечо и пытался рассмотреть, что там - на столе. 
Филин с Вороном тоже некоторым образом заинтересовались случившимся, и послышалась их недоумённая возня из тёмных углов. 
- Банкет, банкет, Семён. Только вот, не в твою честь.
- Эт я понял. А в чью, если не секрет? Может, и я чем помогу? Я частушки знаю. Особенно, после третьей стопки вспоминаю много. - Семён явно решил попробовать остаться, что заставило Бабку ускорить его выдворение – гости ж вот-вот появятся:
- Послушай, человече… Знаю я ваши частушки. Особенно после третьей… Как ты сюда попал – это уже не важно, да и времени нет разбираться. Тут, понимаешь ли, свой праздник, сказочный. И людям здесь никак не пристало быть, видишь ли… Ступай себе лифтом. Только никому не говори о том, что ты был здесь, - Яга почему-то не могла найти подходящие слова и оттого злилась на себя.
- Ну, нет, так нет. Что ж я, не понимаю, что ли? Так я пойду? – затоптался на месте, повернулся было… - Семён всем видом дал понять старухе, что не намерен больше мешать. Яга же, по достоинству оценив его сговорчивость, неожиданно для себя решила, что негоже просто так отпускать человека, не по своей воле попавшего к ней в гости, к тому же, такого ненавязчиво добродушного и достаточно вежливого. Да пусть остаётся. К тому же, частушки она очень любила.
- Вот что, Семён… Вижу я, неплохой ты человек. А потому решила, что ты можешь и остаться, если захочешь. Угощений на всех хватит, веселья, да праздника тоже. Так что милости прошу, - и гостеприимно так повела рукой по дуге в сторону стола. Располагайся, мил человек, гостем будешь, значится. 
То ли ворон, то ли филин даже присвистнул от изумления.
- Не свисти в избе, пернатый – чудеса не будут водиться.
Семён не заставил себя долго уговаривать и, коротко поклонившись, прошёл к столу, присел на краешек широкой дубовой скамьи к углу стола, примостил авоську в ноги. Пивные бутылки коротко звякнули и Семён, словно очнувшись от этого звука, вскочил, засуетился, полез под скамью и вынырнул оттуда уже с двумя бутылками «Жигулёвского». Аккуратно примостив их на столе между блюдами с угощением, снова сел и улыбнувшись старухе, проговорил:
- Это, значит, от меня по случаю. А-то ж неудобно как-то.
- Молодец, Семён, - бабка с удовлетворением отметила и его жест и открытую улыбку. «Вот ж, какие они разные все, люди-то!»
- А что ж ты, Семён, не спрашиваешь, куда ты попал, да кто я такая, да что за пир такой? – Яга, покосившись на часы с кукушкой, решила, что время для более близкого знакомства ещё есть.
- Так что ж навязываться? Я человек маленький, а жизнь такая, что если не побили, так и люди – добрые. А с добрыми людьми чего ж не посидеть, да не выпить? – добродушно пояснил Семён, одним глазком поглядывая на блюда, красующиеся в изобилии по столу.
- Да часто ль бьют-то? – откровенно удивилась Яга.
- Бывает, матушка. Народец-то стал всё больше злой, да обиженный. Растеряли люди доброту и радость где-то. Редко душой чистый человек попадётся, всё чаще серые, да чёрные. Вона и мода-то стала на всё чёрное – куртки да штаны, да шапочки всё не в цвете. Ну, да не мне людей судить. А к кому ж это я в гости-то нагрянул? Смотрю, да не пойму я чего-то. Вроде как в сказке какой, или в кино. 
- Ну, считай, что в сказке, Семён. А я – Баба Яга, - старуха даже повернулась немного к свету лицом, чтоб гость получше рассмотрел её необыкновенный профиль.
- Надо же! Ну что же, значит, повезло мне – не каждый в сказку-то попадает. Доброго дня Вам, бабушка Яга – улыбнулся искренне, аж бабку смутил этим.
- А пир сегодня, Семён, в честь меня, да моего… - Яга замешкалась чуток, подбирая правильное слово, - любимого, пожалуй. Сколько столетий от всех скрывали, да в сказках все на виду. Вот и решили, что пришла пора… А пора бы уже и гостям появиться, - Яга подхватилась, ещё раз оглядела всё хозяйским глазом.
- Вон оно как! – пробормотал Семён, - любовь – она вечный праздник. Впору вам позавидовать, да завидовать грешно. Я порадуюсь за вас, хорошо? – бабка вся засияла довольная, даже показалось, помолодела. - Я знал, что такое любовь. Это очень светлое чувство.
И тут послышался глухой гул и свист откуда-то снаружи. Гости начали прибывать помаленьку. Непременно старый и облезлый кот в очередной раз выглянул из-под стола и, неодобрительно фыркнув, убрался восвояси, чётко определив, что сегодня не его день. Впрочем, как и всегда…


Postscriptum:
И я там был. Всё пиво пил, да частушки пел.