В Москве на берегу Яузы, в том месте, где в нее впадал ручей с забавным названием Кукуй, стояла слобода, еще со времен Ивана Грозного дававшая приют выходцам из Европы. Этот выделявшийся своими черепичными крышами и кирхами район Москвы так и назывался – Кукуй. 
А поскольку русский обыватель в те времена всех западных иноземцев без разбору называл немцами, то и слободу именовал Немецкой. 

Среди прочих жил в Немецкой слободе то ли виноторговец, то ли золотых дел мастер, не то француз, не то фламандец Иоганн, по фамилии то ли Монс, то ли Монст, а может, Мунст. Как и многие авантюристы, шаставшие в семнадцатом веке по всей Европе, прибыл он в Москву из шведской Ливонии, а именно из Риги. Поселился в Кукуе, дом построил, и дела у него пошли на удивление неплохо. 
Было у Иоганна Монса три сына и две дочери, из которых нам интересны двое – Анна и Виллим, поскольку именно эти дети бывшего рижанина способствовали появлению в русской истории такого кривого зигзага, равного которому трудно во всей той истории отыскать.


Пиковая дама 

Ни одного достоверного портрета Анны Монс, увы, не сохранилось. Поэтому нам трудно убедиться в необыкновенной красоте, которую девушке приписывали современники. Остается поверить им на слово, а так же поверить силе чувства, охватившего двадцатилетнего русского царя Петра Алексеевича, когда известный в Кукуе гуляка и сердцеед Франц Лефорт впервые познакомил его с Анной. 




Здесь зададимся вопросом: а с чего это Лефорт познакомил Петра с Анной, и почему именно с ней? К ответу будем подходить неспешно…
Петр к тому времени уже три года как был женат на боярыне Евдокии Лопухиной. Ее многочисленные портреты хорошо сохранились, но увидеть на них мы можем лишь глаза, нос да губы царицы. Все прочее было всегда тщательно скрыто многослойными головными уборами, накидками, тяжелыми одеждами с рукавами до полу, делавшими из русской боярышни то ли кочан капусты, то ли стог сена. 



Иное дело немецкая девушка с Кукуя! 
Роскошные локоны в атласных лентах, открытое лицо, стройная шея, обнаженные плечи, полуоткрытая, приподнятая корсетом грудь и стянутая им талия, а ниже – кружева юбок, из-под которых то и дело мелькает маленькая ножка в атласном башмачке. 



Надо отметить, в Петре вспыхнула отнюдь не мимолетная страстишка, а сильная любовь, длившаяся долгие десять лет. Поэтому впору и еще одним вопросом задаться: долго ли может женщина удержать возле себя самого царя, используя одни только лишь штатные женские прелести? Ответим сразу: нет, столь долгое чувство на одних голых плечах даме удержать трудно. Современники отзываются об Анне с большими похвалами, отмечая ее пленительный характер, чувственность, добросердечие и отсутствие пошлых капризов. Но и этого мало, ответ попробуем поискать ещё глубже… 

Петр набор прелестей Анны настолько сильно ценил, что вернувшись из полуторагодичной поездки с посольством по Европе, в первый же вечер пошел спать не в Кремлевские палаты к Евдокие, а в Немецкую слободу к Анне. А потом матушку-царицу и вовсе сослал в монастырь, дабы под ногами не путалась. А на Анну стал серьезно смотреть как на будущую свою супругу. 



И вот тут-то русская история делает первый лихой зигзаг. Дело в том, что с матушкой-царицей, отправленной в монастырь, был насильно разлучен малолетний сын Алексей, единственный легитимный наследник русского престола. Который, как и каждый ребенок в такой ситуации, принял сторону униженной матери и на всю жизнь возненавидел поступки и дела своего отца. Но и отец не простил сыну его неистового бунта и умертвил наследника, после чего прямая мужская линия династии Романовых прервалась навсегда. И в самом начале развития этой общенациональной трагедии – пленительная фигурка Анны Монс... 




Следуя традиции советской историографии, мы привычно ищем в исторических поворотах судеб стран и народов политические, классовые или экономические корни. В то время как иногда надо бы опуститься до уровня обыденного сознания тех, кто творит историю, и там, в самом низу, разглядеть всего лишь их банальную алчность, страх, ненависть или непреодолимое сексуальное влечение. 

Но вернемся к Анне Монс и попытаемся войти в положение молодой женщины, которая десять лет жила только одним – когда же ее в очередной раз навестит Петр и что на сей раз подарит. Надо отдать царю должное – на подарки он был щедр, среди них были и его собственные портреты в алмазах, и деревни с крестьянами. 
Но, но… Годы уходили, и любовь женщины к залетному мужчине, даже если он сам царь, как чаще всего бывает, постепенно растаяла. К тому же в паузах между царскими визитами Анна не испытывала недостатка в мужском внимании, причем самого галантного свойства, и единственное, что ее удерживало от положительного ответа на домогательства кавалеров, был страх царского гнева. Но и женскому страху когда-нибудь да приходит конец. 

Как-то на службе при русском дворе появился молодой саксонский посланник Кенигсек и совершенно очаровал царскую любовницу своим тонким профилем и не менее тонкими манерами. Что интересно, в немецких исторических источниках эта любовь представлена одними красками, в русских – совсем иными. Немцы предлагают трогательную пастораль, русские – анекдот. Правда же, как водится, располагается посередине. 




Согласно русским историкам, Петр случайно узнал об измене Анны на войне, осаждая крепость Шлиссельбург. В это время при царе находился и Кенигсек, которого, надо признать, Петр весьма ценил за деловитость и мужество. И вот царь получает доклад, что саксонский посланник «поздно вечером, проходя по узенькому мостику, переброшенному через небольшой ручей, оступился и утонул». Петр, опасаясь, что при утопшем могут оказаться секретные документы, приказывает вывернуть его карманы и принести все найденное к нему. Среди бумаг якобы оказались и письма от Анны, не оставившие царю никаких сомнений в измене. 

По немецкой же трактовке, Кенигсек при инспектировании крепости нечаянно упал с подъемного моста и утонул, несмотря на все усилия спасти его. При осмотре его тела был найден портрет Анны, хранимый у самого сердца... 
Лежащая посередине правда заключается в том, что Петру, конечно же, сначала доложили об измене Анны, а уж потом саксонский посланник с моста умудрился свалиться и в неглубоком ручье захлебнуться... 

Анна Монс. Предполагаемый портрет.


Анну за измену сильно не наказали. Петр всего лишь отобрал подаренное ей палаццо, передав его под анатомический театр, а саму ее на четыре года посадил под домашний арест. Но при этом все свои подарки изменщице оставил. Анна в отчаянии ударилась в магию, пытаясь всеми известными этой науке способами вернуть милость Петра, но у нее ничего не получилось. Сердце царя уже заняла другая женщина. 


Дама червей 

Она тоже была невысокородной и тоже прибыла из нашей славной Ливонии, звали ее Марта, а вот фамилия у нее к двадцати годам была уже многосложной: Скавронская-Крузе-Рабе. 
При ней были все достоинства женской натуры, кои так пленяли Петра в Анне, плюс еще одно, которым Анна уже, увы, не обладала – Марта была свежа. 



Ну и, кроме того, за ней стоял и всячески «продвигал» ее всесильный Меншиков, у которого с лифляндкой Мартой были связаны далеко идущие планы. А вот за Анной уже никто не стоял, поскольку уже три года как не было в живых того, кто ее «курировал» – Франца Лефорта, имевшего на молодого Петра колоссальное влияние. Вот теперь на его место и лез настырно Меншиков, подталкивая и свою фаворитку.

Про Марту – будущую императрицу Екатерину I – и про ее отношения с Петром написано много. Но много осталось и загадок, которые историкам еще предстоит разгадать. И главная из загадок заключает в себе то же подозрение, какое вызывает и персона Анны Монс. Случайно ли эти две нерусские женщины вдруг были представлены Петру? Или это был тонко и далеко просчитанный ход тех, кто хотел всеми возможными способами контролировать политику России и влиять на нее, сидя в Ливонии, а точнее, в Риге? А сидели там тогда шведы, пытавшиеся всячески ограничить русское присутствие в Балтийском регионе. 

Но оставим пока Марту и снова вернемся к Анне. Вскоре за ней стал ухаживать еще один не совсем простой человек, а тоже иностранный посланник, на сей раз прусский. Пять лет он настойчиво добивался расположения Анны, прежде чем она согласилась выйти за него замуж. Навряд ли бедняга знал, что добивается не просто красивой и богатой женщины, а персоны государственной важности, главной задачей которой было отвечать на мимолетную страсть царя Петра, иногда сбегавшего к ней даже от «свежей» Марты.

Дом Анны Монс в Москве сегодня


Добившись, наконец, своего, не жаловавшийся на здоровье прусский посланник неожиданно «впал в жестокую болезнь» и умер. Анна осталась с двумя малютками, невесть от кого прижитыми, быстро стала увядать, занялась было тяжбой о своем имении в Курляндии с намерением уехать туда насовсем, но заболела и в 1714 году умерла. 

С великим облегчением восприняли это событие только двое – Меншиков и законная русская царица Евдокия, безвинно томящаяся из-за прелестной Анны в Суздальском в монастыре. Впрочем, томиться ей там еще долгие 13 лет. 


Бубновый валет 

В то время как Петр урывками навещал свою первую возлюбленную, в доме её отца подрастал младший братишка, смышленый и чувственный мальчик по имени Виллим Монс. Вопреки его желанию он в свое время был отдан на службу в Преображенский полк, ничем там себя не проявил, однако был отмечен вниманием генерала Боура, который приблизил юношу к своей персоне, назначив адъютантом. 

Виллим Монс. Портрета не сохранилось. 
Но, возможно, наш герой был таким...


Сделаем здесь остановку, еще раз вернувшись все к тому же вопросу… Поскольку нам кажется совсем не случайным то, что именно этот самый Боур в свое время заметил в Мариенбурге (нынешнем Алуксне) и первым приблизил к себе простую прачку Марту Скавронскую-Крузе-Рабе. Случайно ли генерал оказался таким глазастым – на это историки ответа не дали, хотя и надо бы дать. Будем и мы пока считать, что совпадение это случайное. Но то, что Боур был выходцем из лифляндских немцев, все же отметим…

Отметим еще один важный исторический факт: ничем не примечательного адъютанта Виллима Монса в бытность его в Митаве (Елгаве) вдруг представляют вдовствующей герцогине курляндской Анне Иоанновне. 



Непонятно за какие заслуги он вдруг получает от герцогини деньги, живет в герцогском дворце на особых правах, нахально приглашая петербургских дружков с их подружками приезжать, погостить... 

В 1716 году, по приезде в столицу, молодой Монс обращает на себя внимание уже всей петербургской знати. Вокруг него быстро группируется невиданных размеров партия, оберегающая его как зеницу ока. Причем в этой партии состоят и родовитая русская знать, и «птенцы гнезда Петрова», то есть представители новейшей российской аристократии. Там родовитые Пушкины, Гагарины, Юсуповы, Долгоруковы. Там же и фон дер Бурги, Куперы, Функи, Фовтроны, Минигаузены, причем жившие не только в Петербурге, но и в Риге, Митаве и даже в Вене, Берлине, Стокгольме. И вся эта разномастая партия начинает с помощью молодого красавца-адъютанта вершить нужные ей дела, причем почти всегда успешно, что только увеличивает авторитет Виллима Ивановича.

Одна из причин успехов Виллима Монса лежил на поверхности. Она заключалась в том, что он первым в истории государства Российского занял не виданную до того должность фаворита царицы. Екатерине тогда было 32, ему 28. Самое пикантное в почетной обязанности Виллима Монса было то, что «патент» ему с предписанием «уподобленным быть во дворцовой нашей службе при любезнейшей нашей супруге» выдал сам Петр. Зачем?



Петр на это уже не ответит, но ответ его можно предположить. Последнее десятилетие своей жизни царь отдавался работе, пожалуй, еще активнее, чем в молодые годы. Мотался по скверным дорогам, ходил в военные походы, строил крепости, писал законы, вершил внешнюю политику. При этом его застарелые болезни давали знать о себе все чаще, припадки головной боли становились нестерпимее, и единственный человек, кто мог их унять, была Екатерина. 

Отойдя с ее помощью от адского перенапряжения, отблагодарив жену щедрым подарком и посильной в его годы лаской, Петр снова собирался в путь... Но при молодой жене должен был кто-то оставаться, и этот кто-то, по крайней мере, должен был быть известен и проверен. Симпатяга Монс для этого нехитрого, но важного дела вполне подходил. 

32 года – это время расцвета женщины и время всесокрушающего зова ее плоти. Екатерина этому зову и не противилась. Иначе трудно объяснить, как она смогла за годы весьма нерегулярной жизни со «стариком-батюшкой» родить 11 (!) детей, которые, правда, в большинстве своем умерли во младенчестве. 



Естественно, приставленный к ней согласно «патенту» молодой Виллим Монс делал все от него требуемое, и делал отменно хорошо. Поэтому любая его просьба посодействовать тому-то и тому-то Екатериной исполнялась без сомнений и раздумий. К тому же Виллим Иванович был еще и романтическим поэтом (правда, скверным), писавшим стихи и по-немецки, и по-русски (правда, немецкими буквами). Екатерина млела, слушая наивные вирши, а потом, в опочивальне, изнемогала в объятьях пиита. 


Червовый марьяж 

На стихах он и погорел: Екатерине передали очень откровенный сонет Монса, посвященный вовсе не ей. Царица вычислила – кому, и жестоко приревновала Виллима к курляндской герцогине Анне Иоанновне, которая была на десяток лет ее моложе, и к которой фаворит зачем-то регулярно наведывался в соседнюю Курляндию. 

Что на самом деле делал он в Митаве – пусть и на этот вопрос тоже ответят историки. Екатерина полагала, что он там получал сексуальные удовольствия, мы вправе предположить, что получал некие инструкции, а какую-то информацию кому-то сливал. От кого конкретно получал и кому сливал – неизвестно, но зато хорошо известно, что в это же время прямиком из кенигсбергской тюрьмы в Курляндию прибывает тридцатилетний Иоанн-Эрнест Бирон. 



Способствует его освобождению наш с вами Виллим Иванович, «исходатавствовавший у короля прусского прощение томившемуся за уголовное преступление». А затем он же становится «заступником Бирона до милости самой царицы». Милость была получена, и уголовник Бирон был оставлен при Анне Иоанновне, после чего перед ним открылись двери не только в ее опочивальню, но и к невиданной власти. 

В отношении обнаружившийся соперницы Екатерина поступила так, как в таком случае поступает умная женщина: вступила с курляндской герцогиней в нежнейшую, доверительную переписку, сделав ее своею лучшей подругой. Подруга, не будь дурой, тут же сообразила, чья милость ценнее, и напрочь отшила Виллима Ивановича, тем более рекомендованный им Бирон уже успел проявить свое могучее мужское естество...

Монс из этой истории тоже сделал верные выводы и сосредоточился на лоббировании интересов российской олигархии, которое приносило ему весьма ощутимые результаты. В условиях полной безнаказанности он стал брать все больше, и со всех. В частности, с депутации от города Риги, которая ходатайствовала по делу компании Черноголовых и просила «всемилостивейшего покровительства». Покровительство было получено и обещанная благодарность ливонцами была тотчас исполнена: здоровенный кусок земли в окрестностях Смилтене стал для Виллима Монса родовым. 

И раньше при царском дворе дьяки брали мзду, но в таких масштабах, так открыто и бессовестно это стало делаться только при Виллиме Монсе. Его, водрузившего над Россией знамя фаворитизма, можно смело считать и родоначальником тотальной коррупции в высших эшелонах российской государственной власти, «с пороками отцов занесенную немцами-проходимцами, новой татарщиной, только не с востока, а с запада» – это слова известного историка М. Семевского. 

Увы, но зеленый свет коррупции невольно дал сам Петр, придумавший для служилых людей карьерную лестницу под названием Табель о рангах, на которую «с горячностью, заслуживавшей лучшей цели, поползло все служилое на Руси сословие» (тоже М. Семевский). Монс и те, кто за ним стоял, этой горячностью не преминули воспользоваться. 



Но неужели на Руси не нашлось ни одного голоса, который шепнул бы суровому и ревнивому «старику-батюшке», что один из камер-юнкеров его супруги стал обладателем необыкновенной власти, благодаря которой он вмешивается в важнейшие дела правительственных учреждений? 

Нет, таки не нашлось! Даже «птенцы гнезда Петрова» не только молчали, но ползали перед фаворитом Екатерины, поскольку тот, в отличие от царя, вопросы решал только в одну, нужную сторону, и это решение зависело только от размеров «благодарности». Даже Меншиков, сильнейший из «птенцов» и сам великий взяточник, помалкивал, поскольку сам уже держался только заступничеством Екатерины, а точнее сказать, Монса.

Дошло до того, что Монс набрался наглости решать и высшие династические дела: как-то раз пришли к нему голштинцы с просьбой посодействовать женитьбе их молодого герцога Карла-Фридриха на любой из двух дочерей Петра. И даже такое сложнейшее дело у Монса в итоге получилось, и захудалые голштинцы своего добились. Хотя в брачном контракте и было написано, что «царевна и герцог отказываются за себя и за всех своих потомков от всех прав и притязаний на корону российской империи», договор ими был нарушен в декабре 1761 года, когда сын Карла-Фридриха и принцессы Анны сел на российский престол под именем императора Петра III. 

Без малого десять лет воду мутил и лихо брал взятки Виллим Иванович Монс. Но сколько веревочке ни виться, кончик обнаружится. Произошло это в 1724 году, причем совершенно случайно. Петру как-то доложили о подслушанном в кабаке разговоре, в котором был намек на возможное отравление императора. Началось следствие, известное как дело шута Балакирева. 

Дело раскручивали до тех пор, пока не показался тот самый кончик, а на кончике болтался наш с вами Виллим Иванович. Бедолага задергался, стал клясться-отпираться, но все было сведено к тому, что он виновен. Знать, таким был неоспоримый указ с самого верху…  

Накануне казни Монс написал трогательное стихотворение, в котором раскрыл, как ему казалось, причину своей опалы: «Я дерзнул полюбить ту, что должен был лишь уважать…». Наивный!.. В ночь перед казнью его навестил сам император и, заглянув в глубину его глаз, негромко произнес по-немецки: 

– Мне очень жаль тебя лишиться… Но иначе быть не может.


***
7 декабря 1724 года граф Толстой давал обед. Вкусно-сытно отобедав и вволю повеселившись, высокие гости – императрица Екатерина, принцессы Анна и Елизавета – проезжали через площадь мимо установленного утром колеса, с которого уже свешивались руки-ноги казненного, а на шесте скалилась его отрубленная голова. Екатерина глянула в окошко кареты, узнала несчастного, но ни один мускул на ее розовощеком лице при этом не дрогнул. Играл, играл, голубчик, заигрался, вот и доигрался.

КОНЕЦ