Начало здесь

 

Пробуждение

 

По большому счёту Пушкин оказался прав. На какое-то время Баратынский с головой ушёл «в шапку с ушами» и писал друзьям вот такие полусонные послания: «Я живу потихоньку, как следует женатому человеку, и очень рад, что променял беспокойные сны страстей на тихий сон тихого счастья. Из действующего лица я сделался зрителем и, укрытый от ненастья в моём углу, иногда посматриваю, какова погода в свете».
Но однажды поэт проснулся в нём. И с новой силой вспыхнула страсть к Аграфене Закревской.

 

 

В порыве откровенности Баратынский признаётся в письме другу Путяте: «До сих пор ещё эта женщина преследует моё воображение, я люблю её и желал бы видеть её счастливой». Скорее всего, это была лишь тоска по прежней бурной жизни его души, по всему тому, что питало его поэзию.

 

В борьбе с тяжелою судьбой
Я только пел мои печали, -
Стихи холодные дышали
Души холодною тоской;

Когда б тогда вы мне предстали,
Быть может, грустный мой удел
Вы облегчили б... Нет! едва ли!
Но я бы пламеннее пел.

 

Это не столько стихи, сколько крики отчаяния, обращённые к той, которую он и презирал, и одновременно мучительно желал.

 

Нет, обманула вас молва,
По-прежнему дышу я вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.

Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца;
Молился новым образам,
Но с беспокойством староверца.

 

Но уж если и в былые времена Аграфену мало волновали и сам Баратынский, и его стихи, то теперь она и вовсе не удостоила своим вниманием этих строк. Что ей какой-то Баратынский, когда для неё теперь писал влюблённые стихи сам Пушкин!
В это время у Закревской был в самом разгаре роман с Пушкиным, который тоже, в общем, был для неё одним из многих. А Пушкин был страшно ревнив...

 

 

В письме Елизавете Хитрово он пишет: «Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю её всем сердцем».
Именно в это время в стихах Пушкина, в его прозе и набросках возникает образ ненасытной Клеопатры, которой мало одного любящего мужчины, одного постоянного любовника («Египетские ночи», «Гости съезжались на дачу...»). Ей он посвятил свой знаменитый восхищённый «Портрет»:

 

С своей пылающей душой,
С своими бурными страстями,
О жены Севера, меж вами
Она является порой

И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.

 

Баратынский, узнав, что у Пушкина роман с Закревской, ссориться с ним не захотел и отступился. В стихах он поспешил успокоить соперника:

 

Поверь, мой милый! твой поэт
Тебе соперник не опасный!
Он на закате юных лет,
На утренней заре ты юности прекрасной...

       
Счастливый баловень Киприды!
Знай сердце женское, о! знай его верней.
И за притворные обиды
Лишь плату требовать умей!

 

А мне, мне предоставь таить огонь бесплодный,
Рожденный иногда воззреньем красоты,
Умом оспоривать сердечные мечты
И чувство прикрывать улыбкою холодной.

 

Закревская же не относилась к Пушкину серьёзно, смотрела на него как на «арапчонка», милого забавника, а в общем-то гордилась, что делила ложе со всероссийской знаменитостью. Когда тело убитого поэта оставили до дня погребения в склепе при Конюшенной церкви, Аграфена Фёдоровна вместе с несколькими дамами провела ночь у гроба, втихомолку сладострастно обсуждая дорогие её сердцу подробности.

 

 

 

Соперники

 

 

Баратынского и Пушкина многое связывало, как в жизни, так и в поэзии. У них много перекличек в стихах, вольных и невольных совпадений, заимствований. Например, стихотворение Пушкина «Вновь я посетил тот уголок земли…» кажется составленным из первых фраз стихов Баратынского: «Есть милая страна, есть угол на земле...» и «Запустение» («Я посетил тебя, пленительная сень...»).
У Баратынского: «И брызжет мельница. Деревня, луг широкий...» У Пушкина: «Рассеяны деревни – там за ними скривилась мельница...».
Очевидна связь между «Признанием» Баратынского («Притворной нежности не требуй от меня...») и пушкинской элегией 26-го года «Под небом голубым страны своей родной...».

У Баратынского:

Напрасно я себе на память приводил
и милый образ твой, и прежние мечтанья:
безжизненны мои воспоминанья...

У Пушкина:

Напрасно чувство возбуждал я:
из равнодушных уст я слышал смерти весть
и равнодушно ей внимал я.

 

И даже пушкинскому «для бедной легковерной тени» предшествовало у Баратынского: «уж ты жила неверной тенью в ней».
Очевидно, что оба поэта были призваны решить сходные задачи, стоявшие перед поэтической речью. При этом Пушкин, делавший это более ярко и энергично, затмевал собрата по перу.

 

 

Самолюбие Баратынского страдало. Гордость не позволяла ему подражать гению. Он стремится идти своим путём: начинает бороться с той лёгкостью и накатанностью поэтического стиля, для которых так много сделал вместе с Пушкиным в начале 20-х. От прелестной соразмерности и гармоничности стихотворной речи Баратынский переходит к грамматическим нарушениям нормативной лексики и синтаксиса, сознательно архаизируя и утяжеляя речь так, словно с гладкой наезженной дороги вдруг съезжаешь на обочину, где читателя трясёт на кочках и ухабах. Про него, как про Толстого, можно сказать, что он сознательно начинает писать «коряво». И только так, осмелясь пойти против течения, Баратынский добивается того, что его стих уже невозможно спутать с пушкинским.

 

 

Это не зависть. Завистник мечтает поменяться судьбой и талантом с объектом своего страстного чувства. Баратынский не хотел бы поменяться с Пушкиным своим даром. Он слишком дорожит своей независимостью в литературе. Они очень разные. Как свет и тьма. Пушкину ночь внушала чувство подавленности и тоски («Всюду мрак и сон докучный»). Для Баратынского всё наоборот: «Видений дня боимся мы, людских сует, забот юдольных...», «На что вы, дни...». Пушкин – «солнце русской поэзии», Баратынский – «сумрачный гений». Баратынский – поэт мысли («живых восторгов лёгкий рай я заменю холодной думой»), Пушкин ратует за «глуповатость» поэзии. (Конечно, Баратынского отличает от Пушкина не превосходство ума, а склонность к анализу. Пушкин слишком гармоничен, чтобы выглядеть поэтом какой-то одной черты).
Баратынский, обманутый лёгкостью слога, явно недооценивал интеллект Пушкина. Он был потрясён, заглянув в бумаги поэта после его смерти. И писал жене: «Ненапечатанные пушкинские стихотворения отличаются – чем бы ты думала? – силою и глубиною».

 

Пушкин же оказался проницательнее Баратынского, он с самого начала оценил его самобытность и независимость, «стройность и зрелость необыкновенную» самых первых опытов, всегда восхищался его творениями в письмах друзьям. В письме П. Вяземскому:

«Но каков Баратынский? Признайся, что он превзойдёт и Парни, и Батюшкова. Оставим ему его эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет». В письме А. Бестужеву: «Признание» – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий».

 

 

Сквозь восхищение отчётливо просвечивает поэтическая ревность. Это у Пушкина-то! Да, он был далёк от самодовольства «самодостаточных» виршеплётов, ничего не читающих и никем не интересующихся кроме себя, любимых. Баратынский тоже недоволен собой, в том числе и своим хвалёным «раздробительным» умом: «Всё мысль да мысль! Художник бедный слова...» Он сетует, что «на грудь мне дума роковая гробовой насыпью легла», и удушает его этот дар, он чувствует, что из-за него не будет ему хмеля на празднике жизни:

Но пред тобой, как пред нагим мечом,
мысль, острый луч, бледнеет жизнь земная!

Они оба завидуют друг другу: Пушкин – простодушно-открыто, Баратынский – не признаваясь в этом даже себе самому. Но это плодотворная, поэтическая, а не житейская зависть, следствием которой были не желание строить козни сопернику, опорочить его творения, а требовательность к себе, стремление превзойти своего кумира, то есть зависть вдохновляющая, стимулирующая творческий импульс. Она не исключает симпатии к сопернику. Пушкин тянется душой к Баратынскому. Тот, напротив, старается отдалиться. Пушкин с горечью пишет:

Но посреди печальных скал,
отвыкнув сердцем от похвал,
один, под финским небосклоном,
он бродит, и душа его
не слышит горя моего.

 

На самом деле Баратынский всю жизнь напряжённо думал о Пушкине, соизмерял с ним каждый творческий шаг. Книга «Сумерки», вышедшая в 1842 году, только формально посвящена Вяземскому, на самом деле – Пушкину. Постоянная мысль о нём пронизывает едва ли не каждое стихотворение.
Но в целом их творчество – это перекличка несогласия, спора. Например, любимому пушкинскому слову «пора» («Пора, мой друг, пора...», «Пора, пора! Рога трубят...» и т.д.) у Баратынского противостоит слово «поздно»: «Уж поздно. Встать, бежать готова с негодованием она...», «Уж поздно. Дева молодая...» За этими двумя словами – всё различие их темперамента и мировоззрения.

«Затем, что ветру и орлу// и сердцу девы нет закона» – с этими пушкинским стихами спорят стихи Баратынского: «Бродячий ветр не волен, и закон //его летучему дыханью положён». И с ослепительной лучезарной «Осенью» Пушкина спорит «Осень» Баратынского, самое мрачное и трагическое стихотворение в нашей поэзии.
Да, Баратынский спорил с Пушкиным, но то был высокий, поэтический спор.

 

 

Можно ли считать его проявлением низкой зависти и сальеризма? «Баратынский не был с ним искренен, завидовал ему, радовался клевете на него», – писал П. Нащокин. С. Соболевский, хорошо знавший и Пушкина, и Баратынского, называл это высказывание «сущей клеветой».
Баратынский был первым, кому Пушкин прочёл свои новые вещи, написанные им в Болдино в 1830 году, в том числе и «Моцарта и Сальери».

 

 

А как слушал их Баратынский, мы узнаём из письма Пушкина П. Плетнёву: «Написал я прозою пять повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся». Завистники так не слушают.

Но кто сказал, что одному поэту должно нравиться всё, что делает другой? Заболоцкий не любил Ахматовой, Ахматова не признавала Цветаеву, а позже – всех шестидесятников, в том числе и Ахмадулину. Мандельштам «не заметил» лучшей вещи М. Кузмина «Форель разбивает лёд». Ю. Карабчиевский ниспровергал Маяковского – да мало ли таких примеров.
Баратынскому не нравились «Сказки» Пушкина (в частности, «Сказка о царе Салтане»). Он вообще с сомнением относился к необходимости дублировать фольклор и перекладывать его на современный поэтический язык. Сам, во всяком случае, этого никогда не делал. И это его право. Что же касается его критических замечаний по поводу «Евгения Онегина» в письме Киреевскому, упрёков в подражании Байрону, действительно несправедливых, – опять-таки это его частное дело. Пушкин, например, тоже в частном письме высказывает едкие замечания по поводу «Горе от ума». Более того, вполне вероятна и, по-видимому, неизбежна ревность одного поэта к другому, особенно когда один из них незаслуженно обойдён вниманием и славой.
Но вот портрет Пушкина в стихах Баратынского:

 

Ты, Пушкин наш, кому дано
Петь и героев, и вино,
И страсти молодости пылкой,
Дано с проказливым умом
Быть сердца верным знатоком
И лучшим гостем за бутылкой...

 

 

Завистник так никогда не напишет.

 

 

Сумерки

 

В 1828 году были предложены два варианта судьбы поэта в России. Пушкинский, как мы знаем, оказался гибельным.

 

 

Но и вариант Баратынского, вариант частной жизни, не был счастливым: новый, непривычный, он означал изоляцию, равнодушие публики, непонимание критики, забвение.

 

 

Последней книгой Баратынского стала «Сумерки». Время, когда свет и тьма сходятся, составляет единое целое. Это сумерки души, сумерки жизни.

 

 

Это стихи об одиночестве художника, о бессмысленности и бесплодности жизни, об отчаянии человека, не находящего отзыва своему слову.

Летел душой я к новым племенам,
любил, ласкал их пустоцветный колос.
Я дни извёл, стучась к людским сердцам,
всех чувств благих я подавал им голос.
Ответа нет!

 

(Эхом отзывается пушкинское «Эхо»: «Тебе ж нет отклика... Таков и ты, поэт!»)

 

Разлад с современностью, подведение неутешительных итогов жизни, противопоставление исторического прогресса и духовной природы человека, природа человеческой духовности — всё это составляет сквозной лирический образ «Сумерек». Книга эта была очень дорога Баратынскому. Выстраданная, выношенная, можно сказать, программная книга поэта.
Лермонтов писал в предисловии к «Журналу Печорина»: «История души человеческой — едва ли не любопытнее и не полезнее  истории целого народа, особенно, когда она — следствие наблюдений ума зрелого над самим собою...» Книга Баратынского «Сумерки» - по существу, и есть то, что Лермонтов называл « следствием наблюдений ума зрелого над самим собою».

 

 

Благословен святое возвестивший!
Но в глубине разврата не погиб
Какой-нибудь неправедный изгиб
Сердец людских пред нами обнаживший.

Две области — сияния и тьмы —
Исследовать равно стремимся мы.

 

Самое прекрасное и самое мрачное стихотворение Баратынского в этой книге - «Осень». Это элегическая жалоба на увядание, одиночество, опустошённость, крушение надежд. Человек здесь дышит «с природой одною жизнью».

 

Прощай, прощай, сияние небес!
Прощай, прощай, краса природы!
Волшебного шептанья полный лес,
Златочешуйчатые воды!

 

 

В поразительно красивых строфах Баратынский описал, что приносит этот вечер года человеку, «оратаю жизненного поля», какую жатву собирает он «в зёрнах дум».

 

Ты так же ли, как земледел, богат?
    И ты, как он, с надеждой сеял;
И так, как он, о дальнем дне наград
    Сны позлащенные лелеял...
Любуйся же, гордись восставшим им!
    Считай свои приобретенья!..
Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
    Тобой скопленные презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид! 

 

Твой день взошел, и для тебя ясна
    Вся дерзость юных легковерий;
Испытана тобою глубина
    Людских безумств и лицемерий.
Ты, некогда всех увлечений друг,
    Сочувствий пламенный искатель,
Блистательных туманов царь — и вдруг
    Бесплодных дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
Едва твоей гордыней задушён.

 

Зови ж теперь на праздник честный мир!
    Спеши, хозяин тароватый!
Проси, сажай гостей своих за пир
   Затейливый, замысловатый!
Что лакомству пророчит он утех!
    Каким разнообразьем брашен
Блистает он!.. Но вкус один во всех
    И как могила людям страшен:
Садись один и тризну соверши
По радостям земным твоей души!

 

Это в полном смысле симфоническое произведение — таким оно наполнено торжественным, могучим оркестровым звучанием.

Баратынского называли самым мрачным поэтом в России, отцом современного пессимизма, сравнивая с Шопенгауэром, что особенно очевидно на фоне светлого гармоничного Пушкина. Но чем безысходнее был его пессимизм, чем упрямее он отгораживался и замыкался, тем надёжнее обеспечивал себе место в душе читателя. Пусть — избранного. Пусть — будущего. Ведь трагедия — она в конечном счёте плодотворна и в каком-то смысле оптимистична: ставя человека на грань существования, она открывает ему смысл бытия.
Образ Баратынского нередко ассоциируется с Гамлетом: аналитичность ума и склонность к меланхолии дают к этому основания. Или с Фаустом. Его стихотворение «Памяти Гёте» своим пантеизмом поразительно созвучно монологу Фауста из сцены «Лес и пещера», где Гёте выражает само существо своей натурфилософии. Природа будила у Гёте и у Баратынского родственные чувства.

 

 

С природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье.
Была ему звёздная книга ясна,
и с ним говорила морская волна.

 

Изведан, испытан им весь человек!
И ежели жизнью земною
Творец ограничил летучий наш век,
И нас за могильной доскою,
За миром явлений не ждет ничего, —
Творца оправдает могила его.

(«На смерть Гёте»)

 

Тема теодицеи — оправдания творца, оправдания божественного промысла — звучит и в неоконченной поэме Баратынского «Вера и безверие» (более позднее название «Отрывок»). Там поднимаются будущие вопросы Ивана Карамазова: богоборческий ропот, вызванный нравственным несовершенством мира.

 

 

Как! Не терпящая смешенья
в слепых стихиях вещества,
на хаос нравственный воззренья
не бросит мудрость Божества!

 

Поражает отчаяние и отчаянная смелость поэта, его готовность призвать Всевышнего к ответу.

 

Там, за могильным рубежом
сияет день незаходимый,
и оправдается Незримый
пред нашим сердцем и умом.

 

церковь в усадьбе Баратынского

 

 

Религиозные мотивы вообще не свойственны поэзии Баратынского, но и атеистом он не был. Бог для него — организующая субстанция, сосредоточившая в себе всю творческую, волевую, разумную, эстетическую и нравственную мощь мира. Тему эту подытоживает стихотворение поэта, написанное в последний год жизни - «Молитва», которое очень ценил Лев Толстой:

 

Царь небес! Успокой
дух болезненный мой!
Заблуждений земли
мне забвенье пошли
и на строгий твой рай
силы сердцу подай.

«В область свободную влажного Бога»

 

Осенью 1843 года Баратынский с женой и тремя старшими детьми решили осуществить давнюю мечту — отправились путешествовать. Их маршрут был таким: Берлин, Дрезден, Лейпциг, Кёльн, Брюссель, Париж. А в апреле 1844-го из Парижа они отправились в Италию.

 

 

Италия более всех прочих стран привлекала поэта. Ещё в юности он мечтал побывать там, и даже однажды воскликнул экспромтом:

 

Небо Италии, небо Торквата,
прах исторический древнего Рима,
родина неги, славой богата,
будешь ли некогда мною ты зрима?

 

Это путешествие оказалось для него роковым.
В Италию Баратынские добирались пароходом, по-тогдашнему — пироскафом, на котором и сочинилось его стихотворение «Пироскаф». Стихотворение, которому суждено было стать последним, похожее на прощание.

 

 

                               Дикою, грозною ласкою полны,
                               Бьют в наш корабль средиземные волны.
                               Вот над кормою стал Капитан.
                               Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
                               Ветру наш парус раздался недаром:
                               Пенясь, глубоко вздохнул океан!

 

                               Мчимся. Колеса могучей машины
                               Роют волнистое лоно пучины.
                               Парус надулся. Берег исчез:
                               Наедине мы с морскими волнами;
                               Только что чайка вьется за нами
                               Белая, рея меж вод и небес...

 

 

«Пироскаф» критики считали загадкой и чудом поэзии Баратынского. Это единственное за всю его жизнь такое беспримесно-бодрое, энергичное, радостно-ликующее, уверенно устремлённое в будущее стихотворение.

 

                               Много земель я оставил за мною;
                               Много я вынес смятенной душою
                               Радостей ложных и истинных зол;
                               Много мятежных решил я вопросов,
                               Прежде чем руки марсельских матросов
                               Подняли якорь, надежды симвОл!

 

 

                               С детства влекла меня сердца тревога
                               В область свободную влажного бога;
                               Жадные длани я к ней простирал.
                               Темную страсть мою днесь награждая,
                               Кротко щадит меня немочь морская,
                               Пеною здравия брызжет мне вал!

 

 

В «Пироскафе» и следа не осталось от скорбного надрыва, характерного для «Сумерек». Никогда ещё прежде у Баратынского сама музыка стиха  не звучала так мажорно, открыто, светло, как здесь. Всё в этом стихотворении было необычно для поэта: и восхищение одним из достижений «железного века» - пароходом, и короткие, отрывистые фразы, придающие стиху  напряжённость и динамичность, и какая-то безоблачная ясность и непосредственность чувства. Это опыт абсолютно новой поэзии Баратынского и, казалось, за этим брезжит новая страница его жизни.

 

                               Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
                               В сердце к нему приготовлена нега.
                               Вижу Фетиду; мне жребий благой
                               Емлет она из лазоревой урны:
                               Завтра увижу я башни Ливурны,
                               Завтра увижу Элизий земной!

 

 

Но «Пироскафу» не суждено было стать новым этапом творчества Баратынского. 29 июня (11 июля) 1844 года он скоропостижно скончался в Неаполе.

У А. Кушнера есть стихотворение «Путешествие», заканчивающееся так:

 

Так Баратынский с его пироскафом
Думал увидеть, как мячик за шкафом,
Влажный Элизий земной,
Башни Ливурны, а ждал его тесный
Ящик дубовый, Элизий небесный,
Серый кладбищенский зной.

 

 

Загадка смерти

 

В его смерти была какая-то загадка. Врач посетил накануне заболевшую (нервный припадок) Настасью Львовну, а придя назавтра в 7 утра с повторным визитом, застал мёртвым её мужа, скончавшегося за 45 минут до его прихода.
Баратынский был очень привязан к жене. О его чувствительном сердце говорил ещё Плетнёв, когда тот буквально слёг при известии о смерти Дельвига. Пушкин писал тогда Плетнёву: «Баратынский болен с огорчения. Меня не так-то легко с ног свалить». И вот так же на этот раз он занемог от тревоги за жену.

 

 

Из воспоминаний П. А. Плетнёва: «Накануне русского праздника святых апостолов Петра и Павла занемогла жена Баратынского. Доктор советовал, чтобы ей открыть кровь — и когда муж удивился, что надобно употребить эту сильную меру в припадке, по-видимому, обыкновенном, то доктор объявил, что иначе может последовать воспаление в мозгу. Слова его так встревожили Баратынского, что он сам почувствовал лихорадочный припадок, который ночью усилился».
Жена-то выздоровела, а вот Баратынского припадок свёл в могилу. Ему было всего 44 года.

 

 

Похоронен в Петербурге на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры, рядом с Гнедичем и Крыловым.

 

 

А. Кушнер, посетивший могилу поэта, написал стихотворение, которое начиналось так:

 

Я посетил приют холодный твой вблизи
Могил товарищей твоих по русской музе,
Вне дат каких-либо, так просто, не в связи
Ни с чем, — задумчивый, ты не питал иллюзий
           И не одобрил бы меня,
Сказать спешащего, что камень твой надгробный
Мне мнится мыслящим в холодном блеске дня,
Многоступенчатый, как ямб твой разностопный.

 

И — последние его строки:

 

И, примирение к себе примерив, я
Твержу, что твердости достанет мне и силы
                   Не в незакатные края,
А в мысль бессмертную вблизи твоей могилы
Поверить, — вот она, живет, растворена
В ручье кладбищенском, и дышит в каждой строчке,
И в толще дерева, и в сердце валуна,
И там, меж звездами, вне всякой оболочки.

 

 

Этими словами мне бы и хотелось закончить.

 

Переход на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/208440.html

 

Литература:

 1. Баратынский. Полное собр. Стих-й. Сов. писатель. 1989. Большая серия.
 2. Баратынский. Стихотворения и поэмы. Изд. «Наука», М., 1982, под ред. Л.Г. Фризмана.
 3. С. Г. Бочаров. О художественных мирах. М., Сов. Россия, 1985.
 4. Е. Лебедев. Тризна. Книга о Баратынском. Изд. Современник, М.,1985.
 5. Ю. Айхенвальд. Силуэты рус. писателей. М., изд. Республика, 1994.
 6. Л. Гинзбург. О лирике. Сов. писатель, Л., 1974.
 7. А. Кушнер. Волна и камень. Стихи и проза. Санкт-Петербург, Логос, 2003.